о относительно, но никогда не скажет страдающий человек того же по отношению ко Злу. Зло трудно не заметить, даже когда его причиняют кому-то другому. В такой ситуации большинство людей проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в то время как герои предпочитают... - ...Оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить или погибнуть! - весело закончил Огюстен. - Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе кто - желторотый студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще расскажи о Порядке и Хаосе! - Порядок и Хаос - это очередная малоудачная попытка загнать этику в рамки логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней - это проявление Хаоса, бесспорное Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями, но уложенными рукой каменщика - это уже Порядок, и своего рода добро... Чепуха, одним словом, полная. "Если уж Огюстену невтерпеж о чем-нибудь поспорить, - подумал Феликс, - то пусть он лучше спорит об абстракциях". - Согласен, чепуха. Ну а ваша концепция Абсолютного Зла - не чепуха? Как может быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком, а... печенкой, селезенкой, задницей... в общем, неким инстинктом героев, которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?! - Ты не понял. Мы не определяем, что есть Зло. Нет нужды, Зло само себя определит. И люди его увидят. Все люди, без исключения. Просто одним хватает смелости с ним бороться, а другим... - Все, без исключения?! А как насчет магов? Уж они-то себя Злом точно не считали! - Во-первых, маги - не люди. Были ими когда-то, но... - Как удобно! Вешаем ярлычок "нелюдь" и - голову с плеч без всяких угрызений совести! - А во-вторых, - сказал Феликс, поражаясь неуемной энергии Огюстена: его самого уже покачивало от усталости, - во-вторых, откуда тебе знать, кем они себя считали? Они ведь служили Хтону. - Еще одна гениальная выдумка! Спишем все на дьявола. Бес попутал! Конечно, куда как легче валить все на Хтона, чем признать, что этот самый Хтон живет в людях. Во всех, - ехидно добавил он, - без исключения! - Кажется, - задумчиво сказал Бальтазар, - я знаю, как можно победить Хтона... - И как? - Надо уничтожить всех людей. Тогда ему негде будет жить. Феликс хохотнул, а Огюстен возмущенно засопел. - Господа, господа! - заволновался Йозеф. - Вам не кажется, что этот спор свернул в какое-то странное русло? - Да погоди ты! - отмахнулся от него Огюстен. - А вы, господа герои, вместо того, чтобы травить байки о самой большой хитрости дьявола - вы ведь это собирались сказать, по глазам вижу, что это! - лучше бы разъяснили бы мне самого Хтона. Что за дьявол такой странный, без антагониста? На каждого Ангро-Майнью всегда найдется свой Ахурамазда, я правильно понимаю? Тогда бедняга Хтон получается без хозяина. Кого он предал, что его назначили на такую гнусную должность, как Властелин Абсолютного Зла? - А кто тебе сказал, что Хтон кого-то предал? - Э... - опешил Огюстен. - Мне, конечно, далеко до Сигизмунда по части древних мифологий, но ведь все эти Иблисы с Люциферами были падшими ангелами, за что и получили по рогам от демиурга, верно? - Хтон, - угрюмо сказал Бальтазар, - и есть демиург. Он создал наш мир. По образу своему и подобию. И если кто-то хочет постичь образ бога, пусть оглянется по сторонам. У француза отвисла челюсть и округлились глаза. - Ну, ребята-а... - протянул он восхищенно. - Это круто. Это по-геройски. Одним махом разрешить главное противоречие всех религий... - Это какое же? - удивился Феликс. - Если бог есть любовь, то почему мир полон ненависти? - рассеянно пояснил Огюстен. Его взор затуманился, и пальцы принялись выбивать какой-то ритм по столу. - Так-так-так... Выходит, бог есть ненависть, и... Стоп, а как быть с обратным противоречием? В смысле, откуда в мире любовь и этот ваш знаменитый нравственный закон? А, понял, все понял! - обрадовался он, как ребенок, разве что в ладоши не захлопал. - Во искушение! Чтоб сильнее мучались! Здорово, бог в роли больного садиста, такого еще не было... Слушайте, что ж вы раньше-то молчали?! Я бы об этом книгу написать мог, о тайной эзотерической религии ордена героев!.. - Нет, ты подумай! - усмехнулся Феликс и подмигнул Бальтазару. - У нас, оказывается, была своя религия. Тайная и... гм... эзотерическая. А мы ни сном, ни духом... Обидно даже! - Только как-то это... - бормотал Огюстен, целиком погрузившись в свои мысли. - Как-то... э... ну... по-детски уж очень. Инфантилизм так и прет. "Бог меня ненавидит!" - очень смахивает на откровение от прыщавого пророка в разгар пубертатного периода. Не находите? - Инфантильно? - переспросил Феликс. - Может, стоит тебе напомнить, кто затеял этот разговор? Я-то полагал, что теологические споры о природе Зла интересуют только студентов третьего курса. А ты, Огюстен, если мне не изменяет память, не доучился и до второго... Огюстен пропустил укол мимо ушей. В таком состоянии он вообще был слабовосприимчив к чужим аргументам. - Но если бог есть ненависть, и не в последнюю очередь - ненависть к собственным созданиям, то маги, выходит, есть инструменты в руках бога, то бишь Хтона... Этакие пыточные клещи, дыбы и тиски, чтоб изощренней издеваться над собственными креатурами. А герои, со своей ненавистью к магам, чудовищам и Хтону персонально, становятся, таким образом, тоже чем-то вроде... - Помнишь, я тебе о слесаре говорил? - Каком еще слесаре? - осекся Огюстен. - О том, что мне трубу на кухне менял. - Ну, помню... - Хочешь верь, а хочешь не верь, но этот слесарь не испытывал ни малейшей ненависти к лопнувшей трубе... Огюстен уже открыл рот, чтобы разразиться гневной тирадой в адрес критиканов, которые то и дело портят красивые умопостроения неуместными аналогиями, когда из прихожей донесся тяжелый глухой удар: входная дверь вздрогнула, и все сидящие в столовой на миг оцепенели. Потом удар повторился. - Тук-тук, - побледнев, сказал Огюстен. - К нам гости. Бальтазара будто подбросило. Опрокинув стул и едва не сбросив на пол канделябр, он метнулся в прихожую, не обращая внимания на предостерегающий окрик Феликса. - Явился, мерзавец! - рявкнул испанец, открывая дверь. По ногам протянуло холодом из передней, и Феликса пробрала дрожь. - Возвращение блудного сына, - через силу усмехнулся он, чувствуя, как медленно расслабляется внутри него одна из тугих пружин, сжатых за сегодняшнюю ночь. В прихожей кто-то упал, и Бальтазар грязно выругался. - Тяжела отцовская рука, - хихикнул Огюстен, оправляясь от испуга. - Эй, кто-нибудь, помогите мне! - крикнул Бальтазар и Йозеф, который сидел ближе всех к двери, сорвался с места. "Какого дьявола... - подумал Феликс, медленно, как во сне, поднимаясь из-за стола. Ноги у него стали ватные. - Что еще случилось?!" Бальтазар и Йозеф вернулись в столовую пятясь и волоча за собой бесчувственное тело. У Феликса сдавило сердце. Огюстен что-то прокричал, и подхватил тело за ноги. Втроем они подняли и опустили тело на диван. Бальтазар повернулся к Феликсу и отрывисто приказал что-то сделать; Феликс уловил интонацию приказа, но не смог разобрать его сути. Он ухватился, чтобы не упасть, за стол, сделал два шага вперед, отстранил Йозефа и посмотрел в окровавленное лицо Патрика. 9 Нашатырный спирт доктор, разумеется, оставил дома, зато в глубинах его пухлого саквояжа нашлась нюхательная соль, и вскоре глубокий обморок Патрика сменился бредовым бормотанием. Доктор, по-прежнему не подпуская Бальтазара к племяннику, влажной губкой смыл кровь с лица юноши, обнажив длинную, но, к счастью, поверхностную рану, проходящую ото лба к виску и рассекающую правую бровь точно по середине. - Ничего страшного, - констатировал доктор, поливая рану марганцовкой и обматывая бинтами голову Патрика. - Ссадины и ушибы не в счет, легкое обморожение лица - тоже. Крови потерял порядочно, но он мальчик крепкий, так что можно обойтись и без переливаний. Доктор достал стетоскоп, приложил к груди Патрика и прислушался к его сердцебиению. Лицо доктора приобрело оттенок озабоченности. - А вот шок... - сказал он. - Похоже, он перенес очень серьезный стресс. Я, конечно, не психиатр, но рекомендовал бы снотворное и покой часиков на десять-двенадцать. Если состояние не стабилизируется, то... - Позвольте, - сказал Бальтазар, отталкивая доктора в сторону. - Пожалуйста, - фыркнул доктор. - Все равно он не придет в себя в ближайшие пару часов. Если даже нюхательная соль... Бальтазар отвесил племяннику две звонкие пощечины и сильно, с вывертом, ущипнул за мочки ушей. У героев всегда были свои методы борьбы с шоком... - Что вы делаете? - возмутился доктор, но Патрик уже открыл глаза, обвел всех присутствующих невидящим взглядом и внятно сказал: - Дракон! - Какой еще дракон? - зашептал в ухо Феликсу Огюстен. - Он что, тронулся? - Дракон над Городом! - выкрикнул Патрик, изгибаясь дугой. - Дракон! Черный дракон! - Патрик, - негромко сказал Бальтазар и встряхнул парня за плечи. - Посмотри на меня. - Всадники... - пробормотал Патрик. - Черные всадники... Факелы... Огюстен больно вцепился в локоть Феликса. - Патрик, - сказал Бальтазар и вновь дважды ударил его по лицу. В побелевших от боли глазах юноши мелькнуло осмысленное выражение. - Дядя Бальтазар... - прошептал он. - Там... там дракон! И всадники! - Патрик! Где Себастьян? - Они... - всхлипнул Патрик. - Они убили его... - Что?! - страшно выдохнул Бальтазар. - Они убили его, - тупо повторил Патрик. - Они привязали его к столбу и расстреляли из арбалетов. Я ничего не мог сделать! - плаксиво добавил он. Бальтазар встал. Лицо его было гипсовой маской покойника. Он как-то очень длинно, многоступенчато вздохнул и со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. - Где? - отрывисто спросил он. - На Рыночной площади, - вяло сказал Патрик, закрывая глаза. - Куда?! - взвыл Огюстен, бросаясь наперерез испанцу. Идальго коротко ударил его в висок. Француз упал. - Нет, - сказал Феликс, заступая дорогу Бальтазару. - Нет! Бальтазар посмотрел ему в глаза. - Нет, - повторил Феликс. - Да, - хрипло сказал Бальтазар. - Ты прав... - Он покачнулся и обмяк. Феликс подставил ему плечо, и вдвоем они доковыляли до стула. - Ты прав, - повторил Бальтазар, опуская лицо на подставленные ладони. Его плечи вздрогнули. - Феликс, подсобите мне, - попросил доктор, хлопотавший возле Огюстена. - Да-да, конечно... Это был старый венский стул с гнутыми ножками. Он скрипнул, когда Бальтазар встал. - Ты куда? - вскинулся Феликс. - На кухню. За льдом. У него будет синяк. - Испанец указал на Огюстена, по виску которого уже разливалась желтизна. - Да, иди, конечно... - согласился Феликс, и только когда в передней хлопнула дверь, до него дошло. - Стой, дурак! - заорал он, бросаясь вдогонку. На полу в прихожей медленно таял снег. Палаша в стойке для зонтов больше не было. Феликс посмотрел на маленький круглый столик, где он спрятал под плащом огнестрелы и пороховницу. Плащ лежал на месте. Феликс потянул его и скомкал в кулаке тяжелую, подбитую мехом ткань. Оружие со столика исчезло. И тогда Феликс уперся лбом в дверь и беззвучно заплакал.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕНЬ ГНЕВА *  1 - А вот еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай; изюминка в том, что на этот раз флотилия из трех лучших клиперов Цеха негоциантов не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится прямиком на запад, пересекая Атлантику, что, исходя из теории о шарообразности Земли, позволит добраться до торговой фактории в Макао за один, а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он прекрасно сознает всю рискованность подобного предприятия, чреватого встречей с кракеном, саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном, однако вероятность такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у Мыса Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами на столь утопический прожект, как рытье канала в Суэце... Папа, что такое клипер? Мореходный опыт Феликса сводился к десятку вояжей по Средиземному морю на борту торговых суденышек да одной малоудачной попытке обогнуть пресловутый Мыс Горн. За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских коггах, и на вертких севильских шебеках, и даже на огромном венецианском галеасе, а в кораблекрушение у берегов Южной Африки угодил на маленькой латинской каравелле, в память о которой до сих пор хранил капитанский секстан - все, что осталось от крохотного суденышка после встречи с "заурядным" левиафаном в пятибальный шторм. О клиперах же, новейших и баснословно быстроходных судах, именуемых "выжимателями ветров" и наперегонки возивших чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами. Йозефа это не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты его вообще ничто не могло смутить. Газета и завтрак для него уже давно стали понятиями едва ли не тождественными: когда зимой пресса выходила с перебоями, Йозеф, по его собственным словам, каждое утро вставал из-за стола голодным. - Нет, ну надо же такое придумать! - восклицал он, пригубливая кофе. - Карета без лошадей! Движимое силой парового котла устройство на улицах Парижа... Паровой экипаж, представляешь себе?! Феликс попытался представить, и в его воображении тут же возникло нечто совершенно несуразное: подвода с задранными оглоблями, на которой размещался громадный черный котел со свистком наверху. Отогнав прочь химерное видение, Феликс вынужден был признать, что термин "паровой экипаж" означает для него еще меньше, чем "клипер". Философски хмыкнув, он подвинул к себе серебряную рюмку с яйцом и ложечкой расколол скорлупу. Яйцо оказалось переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. "Хтон знает что! - рассердился Феликс. - Надо не забыть сделать внушение Тельме!" - Ага, - глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром и кося одним глазом на отложенную газету. - Теперь все ясно. Пожары на нефтяных приисках в Аравии! Десятки буровых вышек охвачены пламенем! Подозреваются племена бедуинов... А я-то гадал, отчего в лавках ни керосина, ни парафина?.. Последняя новость окончательно отбила у Феликса всякий аппетит. Слишком свежи еще были воспоминания о его последней командировке - как раз на Аравийский полуостров, на те самые нефтяные разработки, куда повадился озоровать шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз и навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, "чистой воды синекура" обернулась для Феликса почти непрерывным трехнедельным дежурством на убийственной жаре, и с тех самых пор одно только слово "нефть" вызывало у него массу неприятных ассоциаций. В его памяти навсегда отпечатался скрип ворота, вращаемого мулами и каторжниками; щелканье бича в руке гнилозубого надсмотрщика; хлюпанье черной маслянистой жидкости в бурдюках на впалых боках верблюдов; раскаленное, как противень, небо; невыносимая вонь от нефти, верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки пламени будто бы из самого ада, липкая копоть на лице и визгливый ор толстомясого караванщика после того, как ифрит все-таки порезвился у самой скважины, где и встретил свою смерть от меча Феликса... "А вот никаких "буровых вышек" там точно не было", - уверенно подумал Феликс и вдруг осознал, что Йозеф давно ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в пространство, и копается в недрах своей памяти... - Ты что-то сказал, сынок? - виновато переспросил он. - Да, - терпеливо сказал Йозеф. - Я сказал, что мне все эти симптомы надвигающегося прогресса напоминают эпилептический припадок у коматозного больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово... - Да-да-да... - рассеяно покивал Феликс, чувствуя, как внутри у него просыпается чувство жгучей досады на самого себя. Такое с ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно несвойственной ни себе лично, ни героям вообще склонность углубляться в воспоминания, среди которых - увы! - преобладали такие, что у обычного человека отшибло бы не только аппетит, Феликс со стыдом и досадой обнаруживал, что предается этому затягивающему и в чем-то даже приятному занятию чуть ли не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого уголка в памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как щитом, отголосками пускай и мерзкого в большинстве случаев, но все же неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого... "Да, - вынужден был признать Феликс, - это правда. Я действительно бегу от реальности. Бегу и прячусь. Но справедливости ради не мешало бы заметить, что реальность отвечает мне тем же..." И это тоже было правдой. Реальность избрала свой, не менее эффективный способ ускользать от восприятия и обретать эфемерность, присущую скорее мечтам, чем воспоминаниям. С каждым днем реальность становилась все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться в твердости собственного рассудка. Иногда ему казалось, что он просто когда-то забыл проснуться, и продолжает видеть сон - расплывчатый, смутный, аморфный и бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в своем прошлом, то реальность скрывалась от Феликса при помощи будущего. Последнее, влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с точки зрения Феликса, исключительно нагромождением друг на друга пустых и ничего не значащих слов. Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры, когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а новенькими, хрустящими, красочными - но насквозь бумажными ассигнациями. Но на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея сумма соответствующих каждой купюре звонких монет - в то время, как за словами "клипер", "паровой экипаж" и "буровая вышка" (и множеством других) не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у кракена и каких размеров бывают левиафаны... Оказывается, это очень страшно - когда слова перестают соотноситься с предметами... - Доброе утро... - Голос у Ильзы был слегка подсевший, а под глазами набрякли мешки. - Приятного аппетита, - пожелала она с таким видом, что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит. Она вошла в столовую в одном халатике поверх ночнушки и старых шлепанцах; растрепанные волосы в полном беспорядке падали на плечи. Всего полгода назад подобное пренебрежение к собственной внешности было бы немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе... Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул. - Спасибо, - слабым голосом сказала она, присаживаясь и слегка театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья. - Опять? - сочувственно спросил Феликс. - Ах... - вздохнула Ильза и прикрыла глаза. Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного. - Надо было меня разбудить, - сказал Феликс. - Ах, право, Феликс... Оставьте... - И ничего не "оставьте". Я старик, мне много спать вредно. Так почему бы мне не посидеть с внучкой? - Феликс... Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ? - с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза. Тельма, прекрасно знакомая с манерой хозяйки нервничать по утрам, разрядила обстановку, подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом. Чтобы не раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил завтрак в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить: - Ты знаешь, папа, в той частной клинике... - И речи быть не может, - сурово отрезал Феликс и вернулся к своим размышлениям о словах и предметах. ...Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного смысла, а нынче - искусственно опустошенные, лишенные материальных аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее сверстников слова вроде "кракена" или "саратана"; проблема была гораздо сложнее и глубже этой "смены парадигмы", как назвал происходящее Огюстен, когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями; проблема - которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал - так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально лишенных какого-либо смысла. Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или, что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление описываемых ими предметов - так, например, споры о Хартии Вольностей или Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были не то что приняты - написаны! - и, разумеется, написаны совершенно не так, как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после изменения реальности в другую сторону - так заблаговременно врытый в землю дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не останавливали? Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова, обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами, отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за обтекаемой формулировкой "нестабильность в провинции" прячется страшное слово "бунт", а "экономическая напряженность" означает всего-навсего очередное вздувание цен... Подобная синонимизация терминов, призванная сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия, существовала всегда - как, впрочем, и споры типа "много шума из ничего"; что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине космические масштабы. Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения - было недоступно пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого она была - вот в чем вопрос! Решения - все те же слова, в большинстве случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие - принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались - оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались. Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда, был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает. Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое, как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность - пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух, инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора - сморгнула и на какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья просел под тяжестью руин замка... Ну вот, опять! Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута воспоминаний. "О чем это я? - попытался вспомнить он. - Ах, да, об иллюзиях и их создателях..." Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой. Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. "К старости память должна ухудшаться, - подумал он, - а у меня все наоборот. Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то! Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога - в частную клинику..." Мимо воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды упомянутое слово "адвокат" (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на тягостные мысли о сущности юридической бюрократии. Никогда ранее не сталкивавшись с машиной правосудия Метрополии, Феликс не мог судить, насколько изменились ее механизмы после того, как число законов Ойкумены выросло чуть ли не втрое. Но если процесс обесценивания слов действительно имел место (а не был плодом воображения слабоумного старика), то он был инициирован где-то в лабиринтах Дворца Правосудия, и именно это здание должно было стать центром паутины всего этого - в буквальном смысле - пустословия. Наглядным подтверждением такой гипотезы служил поистине идиотический, пятый месяц подряд тянущийся и не способный до сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и откровенно бессмысленный суд на Бальтазаром. Утешало только одно: в отношении этого позорного и гнусного судилища у Феликса был повод хоть что-нибудь предпринять, а не сидеть сложа руки и наблюдать, как мир превращается в сон. - Йозеф! - Да, папа? - откликнулся Йозеф из прихожей. На нем уже был непременный котелок, а в руках - зонтик, служивший чем-то вроде маршальского жезла в чиновничьей среде. - Задержись на минутку, - сказал Феликс, поднимаясь со стула. - Мне надо с тобой поговорить. - Но, папа... Я же опоздаю! - Ерунда, успеешь ты на свою службу... - Феликс притворил дверь в столовую и понизил голос. - Когда ты встречаешься с этим новым адвокатом? - Вечером, а что? - Я хочу с ним познакомиться. - Зачем?! - Затем. Хочу, и все. Можешь считать это моей причудой. - Но, папа... - И не спорь. Я в шесть часов буду у ратуши. К адвокату поедем вместе. - Ох... - сдался Йозеф. - Тогда лучше в четверть седьмого. - Договорились. Феликс закрыл за сыном дверь и посмотрел на часы. Половина девятого. Впереди грозным призраком замаячили девять часов томительного, душу вынимающего безделья, одолеть которое не помогали даже философские рассуждения о глубинной зависимости степени пафоса в газетных заголовках от повышения цен на продукты... - Ой! - Тельма выпорхнула из кухни с подносом на руках и едва не налетела на Феликса. Поднос опасно накренился, но Феликс успел его подхватить. - Извините, пожалуйста... - Что это? - Бульон для Агнешки. Но госпожа Ильза просила... - Передай госпоже Ильзе, что я сам его отнесу, - сказал Феликс. "Всяко лучше, чем философствовать..." - подумал он с грустной усмешкой, взял поднос с чашкой бульона и стал подниматься по лестнице. 2 У самой двери он помедлил. Медлить уже вошло у него в привычку: он завтракал медленно, и газету листал неспешно, и по лестнице поднимался размеренно и не торопясь - и дело было вовсе не в одышке, как можно было подумать; одышка - пустяк, мелочи жизни, а главным его врагом, невидимыми путами спеленавшим ноги и заставляющим все делать медленно, стало само время. Привыкнув к стремительному мельканию дней в юности, он ожидал, что с возрастом, как это следовало из рассказов старших, время еще сильнее ускорит свой бег. А вышло все в точности, да наоборот: дни, исполненные тягучего, муторного ничегонеделания, удлинялись до тех пор, пока каждый прожитый час не превращался в изнурительную битву со временем. Убивать свободное время Феликс наловчился не хуже, чем чудовищ, и главным его оружием в этой бесконечной битве была новая привычка все делать медленно. "Неправильный я старик, - подумал он. - Все у меня не как у людей. И память вместо склероза крепчает, и время отказывается лететь вольной птицей, и на пенсии мне тошно... И кряхтеть толком не умею. Неправильный я старик!" Он постучал и осторожно отворил дверь в агнешкину комнату. В носу засвербило от резкого аптечного запаха. - Ты спишь? - Сплю, - тихо сказала Агнешка, не открывая глаз. - Это хорошо, что ты спишь. - Удерживая поднос на вытянутых пальцах одной руки, Феликс по-балетному выгнул спину и грациозным движением ноги захлопнул за собой дверь. - Кушать подано, сударыня, - сказал он с французским прононсом. Агнешка захихикала. Феликс, заложив левую руку за спину и неся поднос высоко над головой, важно прошествовал к кровати. - Изволите выпить бульон сейчас или пускай остынет? - Пускай остынет. - Как вам будет угодно, - Феликс низко поклонился. Позвоночник треснул, как сухая ветка. Потешно выкатив глаза, Феликс взял, оттопырив мизинец, чашку с бульоном и бережно поставил ее на столик у кровати. - Какие еще будут пожелания? - не разгибаясь спросил он, двумя руками держа поднос перед грудью и подобострастно глядя на внучку. - Никаких. - Вот и славно! - Он отложил поднос, завел руки за спину, уперся кулаками в поясницу и с громким хрустом выпрямился. - Что-то твой дедушка совсем заржавел... А где стул? - У окна. - Ага... Слушай, а может, его открыть? Окно? Свежий воздух и все такое прочее... Весна на дворе! А? Ты как, не против? - Не получится, - покачала головой Агнешка. - Это еще почему? - Заколочено. Этот новый доктор думал, что у меня пьет кровь вампир. Феликс оторопел. Он машинально подергал оконную раму и пощупал пальцами гирлянду цветов, укрепленную на карнизе для штор. "Чеснок, - определил он. - Самый настоящий чеснок!" - Бывают же на свете такие кретины, - с чувством произнес он. Агнешка опять хихикнула. - Мама его уже выгнала, - поделилась она. - И правильно сделала... Вампир! Это ж додуматься надо! - все еще не мог прийти в себя Феликс. - Сегодня же попрошу Освальда выкинуть эту дрянь и открыть окно. Чеснок! Что за идиот! Переставив стул от окна поближе к кровати, Феликс тяжело опустился на него, вздохнул и провозгласил: - Откуда такие только берутся? - Да ладно, деда, - вступилась Агнешка. - Он хотел как лучше. Он же доктор! - Болван он, а не доктор. Знаешь, почему вампиры так долго живут? В смысле, не умирают? - Почему? - Да потому что от героев держатся как можно дальше! А в Столице вампир и пяти минут бы не прожил! Ему бы тут мигом осиновый кол в грудину забили... Я бы и забил, объявись он возле моего дома. Нет, все это бред. Просто доктор твой - дурак, вот и выдумывает невесть что... Хоть бы у меня спросил, тоже мне, специалист по вампирам. Чеснок он развесил! - А что, про чеснок - это выдумка, да? - Почему выдумка? Носферату он отпугнет. Инкуба - вряд ли, разве что молодого. Ну еще бруксу там, лугата какого-нибудь, альпа или мурони - запросто. А вот асанбосам, или экимму, или утукку - плевать они хотели на чеснок. Упыри, Агнешка, они ведь разные бывают. И к каждому нужен свой подход. Я в них не очень разбираюсь, а вот, скажем, Сигизмунд... - Деда... А ты мне книжку почитаешь? - А ты бульон выпьешь? - Ох... Куда я денусь? - вздохнула Агнешка. - Вот и умница, - похвалил внучку Феликс и поднял чашку. На поверхности остывающего бульона подрагивали золотистые колечки жира. С отвращением отхлебнув густую жидкость, Агнешка затравленно посмотрела на дедушку. - Надо, солнышко, - сказал Феликс виновато. - Знаю, что не хочется. Но - надо. Давай потихонечку... Молодчина! А теперь можно и книжку почитать. Где наша книжка? Что, вот эта? - с ужасом уточнил он, взвешивая на ладони Абердинский бестиарий. - О-хо-хо. И про кого же ты хочешь почитать? - Про феникса. - Ладно, будет тебе про феникса... - пробормотал он, листая громоздкий манускрипт. - Вот, нашел. - Он набрал воздуху в грудь и с выражением начал читать вслух: - Fenix Arabie avis dicta quot colorem feniceum habeat... - Деда! Нехорошо издеваться над больной внучкой! - А над старым дедушкой издеваться хорошо? Я латынь последний раз в гимназии учил! Давай я тебе лучше своими словами расскажу... - Давай... - сказала Агнешка и зевнула. - Как феникс возрождается из пепла - не знаю, не видел, и врать не буду. И без меня наврали уже с три короба, про яйцо из мирры да про целебные свойства снадобий из гнезда и пепла феникса. Собственно, я и самого феникса никогда не видел, не довелось, а вот Гектор, которому эта птаха однажды чуть глаз не выклевала, потом рассказывал, что феникс - птица злобная и уродливая, вроде грифа, хотя если смотреть издалека, то можно подумать, что и красивая. Это потому, что перья у нее красные с золотом, и вообще она пестрая очень. И глупая, кстати. Размерами она чуть поменьше орла, зато когти... Эй, внучка! - позвал он шепотом. - А ты часом не уснула? Тихое сопение свидетельствовало, что не слишком связный дедушкин рассказ о фениксе убаюкал девочку не хуже колыбельной. Феликс нахмурил брови и подозрительно принюхался к пустой чашке из-под бульона. Ильзе достало бы ума подмешать туда опиумной настойки... "Да нет, вроде чисто... - с облегчением подумал он. - Да и зачем? Она так ослабела, что никакого опиума уже не надо..." Теперь, когда внучка уснула, можно было расслабиться. Феликс бессильно уронил плечи, прикрыл глаза и ссутулился, разом постарев лет на десять. Ладони слепо поглаживали шероховатый пергамент манускрипта. По затылку разлилась свинцовая тяжесть, а на лбу, у самых корней волос, проступила испарина. Изображать бодрый оптимизм становилось все труднее и труднее... "Будь оно все проклято! - подумал он. - Будь оно все трижды проклято!!!" Агнешка спала чутко и нервно, еле слышно постанывая во сне. Ее бледное, изможденное личико, окруженное разбросанными по подушке длинными прядями когда-то золотистых, а теперь потемневших от пота волос, казалось таким же белым, как и подушка, и только на щечках пылал нездоровый румянец - будто внутри этого маленькой тельца горело жаркое пламя, и пламя это сжигало ребенка изнутри... Агнешка таяла, как воск. "Вампир... - с горечью подумал Феликс. - Версия не бредовее прочих. Сколько их уже было - докторов и версий? Десятки? Сотни? За пять месяцев здесь успели побывать все столичные лекари и знахари. А толку? Кроме самого первого, ни у кого из них не хватило смелости признаться в своей беспомощности. Солидные и представительные эскулапы, светила медицинской науки; согбенные бабки, шепчущие себе под нос какие-то липовые заклинания, почерпнутые из кладезя народной мудрости; пожилые фельдшеры, по части опыта способные дать сто очков вперед любому светилу; бородатые и вечно пьяные целители, за милю разящие водкой и шарлатанством; молоденькие медики, вчерашние студенты с университетскими дипломами, самонадеянные и глупые; и прочие, прочие, прочие... А в результате - гирлянда чеснока на окне да теория о вампире. Будь оно все проклято!" Кощунством - нет, хуже! - трусостью было бы сидя у постели Агнешки убегать от реальности в зыбучие пески памяти, но Феликс просто ничего не мог с собой поделать... ...Все это началось зимой. В январе Ойкумену обожгло, как кнутом, страшным словом - Чума! Слово это, полузабытое и оттого во сто крат более страшное, появилось в газетах в самом конце января, вместе со старинными гравюрами, на которых доктора в плотных балахонах и странных, похожих на клювы фламинго, масках, окуривали дымом горы обезображенных трупов. Черная Смерть пришла в Европу из Китая, принесенная в Англию на борту одного из баснословно быстроходных клиперов. Неслыханной удачей можно было считать то, что первая вспышка эпидемии произошла в островной Британии. Ла-Манш перекрыли. Извлеченные из музеев Лувра баллисты и онагры топили любое суденышко, дерзнувшее нарушить карантин и покинуть берега туманного Альбиона - и таким варварским способом Чума была остановлена. Потом был пожар в Лондоне, и вся Метрополия вздохнула с облегчением, услыхав о гибели одного из крупнейших своих городов. Феликс хорошо запомнил по-детски радостные улыбки на бледных от испуга лицах докторов при известии о том, что двести тысяч человек за одну ночь погибли в бушующем пламени. Метрополия, оцепеневшая от ужаса перед древним врагом, ликовала, когда враг пожрал самое себя; Агнешке становилось все хуже. Весной, с первой оттепелью на традиционные ярмарки вместе с изрядно поредевшими караванами полупустых крестьянских повозок пришел, скромно и без фанфар, тощий убийца по имени Голод. Его появление не вызвало такого ажиотажа, как скоропостижный приход и кончина Чумы; Метрополия, несмотря на все внутренние встряски и реформы, оставалось богатой и процветающей, и могла себе позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно же, определенные проблемы возникли, как, например, длинные очереди за продуктами и стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало - но ничего такого, с чем не смогли бы справиться доблестные уланы. Феоды пострадали сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи, и слухи внушали трепет. Пустые, вымершие до единого человека деревни и участившиеся до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых популярных тем для беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за века духовного рабства крестьян, попросту не способных работать без повеления мага; к этому времени даже самые упрямые доктора отказались от теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки. Истинных причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов Волги и Днепра докатились отзвуки событий настолько невероятных, что их поначалу приняли за сплетни. О Войне отказывались говорить всерьез, предпочитая отделываться анекдотами об ордах оголодавших крестьян и каких-то непонятных "казаков", которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана и сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет появились сводки с полей сражений, и сводки эти были неутешительные. Регулярные войска Ойкумены проигрывали одно сражение за другим, и захват Киева бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве добровольного ополчения. К счастью, крестьянские бунты,