рился Феликс, поливая рану раствором марганцовки. - А он его, гад, свинцовым шариком зарядил... Чтоб ему пусто было, сволоте эдакой... Ай! Не так туго! - Терпи. - Уф, - сцепил зубы Патрик, а когда боль отпустила, проговорил вполголоса: - А все-таки арбалет - удивительно подлое оружие... Не знаю, кто его выдумал, но руки я б ему повыдергивал. Нынче каждый урод с самострелом мнит себя опасным и неуязвимым. И самое обидное, что действительно опасен и практически неуязвим... Нет на свете оружия гнуснее арбалета! - заключил он и попробовал сжать правую руку в кулак. "Тут ты, дружок, ошибаешься, - огорченно подумал Феликс. - Есть игрушки и пострашнее арбалетов. Вопрос в том, у кого они теперь есть..." - Так что все-таки случилось? - спросил он. - Банальщина! - небрежно проронил Патрик, осторожно шевеля пальцами и морщась от боли. - Все, как вы рассказывали: бревно поперек дороги, два десятка обалдуев в кустах, кошелек или жизнь и так далее... Олаф схлопотал свинцовый шарик в живот, а я в руку. Разбойников мы положили всех, но купец решил не рисковать и вернуться в Столицу. Правильно, в общем-то, решил... На трактах сейчас творится Хтон знает что: мало что бандиты, так еще и эти фанатики чешуйчатые расплодились, как саранча. Дилижансы вроде не грабят, но все при оружии... А зачем, спрашивается?.. Словом, один, да еще и подраненный, я бы купца не уберег. Вот мы и вернулись. - Как Олаф? - Вычухается... Он и не такое переваривал. Так, - решительно сказал Патрик. - Я в душ. А то усну... Пока Патрик занимал очередь в общий на восемь комнат душ, Феликс спустился вниз и купил у мадам Розекнопс полдюжины свежих, прямо из-под наседки, яиц. (Хозяйка держала трех несушек и одного петуха в похожем на колодец дворе "Меблированных комнат"; петух имел обыкновение будить постояльцев с рассветом солнца, но с этим все мирились, а госпожа Розекнопс подумывала завести еще и козу). Феликс успел еще выскочить в лавку зеленщика за парой луковиц, и когда поднимался назад, очередь Патрика еще не подошла. - Повязку не намочи, - посоветовал он засыпающему на ходу юноше и поднялся на чердак, где споро соорудил огромную глазунью с луком и заварил для Патрика крепчайший кофе, высыпав в джезву все без остатка из жестяной банки. Кофе вскипел как раз к возвращению Патрика. Почти недельная небритость выглядела особенно заметно на отмытом от дорожной пыли и очень бледном, осунувшемся лице Патрика. Щетина у него лезла густая, черная и колючая даже на вид. Его это сильно старило: сейчас он был совсем непохож на мальчика двадцати одного года от роду... - Садись есть, - сказал Феликс, и Патрик, выхлебав полкружки кофе, жадно набросился на яичницу. - А хлеба у нас нет? - промычал он с набитым ртом. - Черт, совсем забыл... Обожди, сейчас гляну, - В хлебнице обнаружилась полузасохшая горбушка, которую Феликс по-братски разломил пополам. Сам он особого аппетита не испытывал и ел медленно, задумчиво поглядывая на Патрика. Тот тем временем прикончил свою порцию, собрал корочкой хлеба растекшийся по тарелке желток, отправил его в рот, прожевал, допил кофе, ковырнул ногтем в зубах и сказал, сыто отдуваясь: - Я тут одну интересную штуку раскопал... - Ну, рассказывай, - усмехнулся Феликс. - Сейчас, - сказал Патрик, вытягивая из-под стола котомку и принимаясь в ней рыться. - Минутку! Ага, вот он, - провозгласил он, извлекая из сумки изрядно разбухшую от закладок и зачитанную до дыр тетрадь. - Смотрите, здесь, - ткнул пальцем он. Поля тетради пестрели карандашными пометками. - "И произошла на небе война, - прочитал Патрик выписанную когда-то Бальтазаром цитату. - Михаил и ангелы его воевали против Дракона, и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон, древний змий, называемый Дьяволом и Сатаною, обольщающий всю Вселенную, низвержен на Землю, и ангелы его низвержены с ним". Это из Апокалипсиса, - пояснил Патрик. - Ну и что? - пожал плечами Феликс. - Погодите, сейчас еще будет... "Летящий Дракон, прекрасный и восставший, страдает ныне, и гордость его наказана; он думал царствовать на Небе, но царствует лишь на Земле" - а это уже из Книги Перемен! А вот еще есть, из Египетской Книги Мертвых: "Я - крокодил, главенствующий над страхом"! Или вот, из Старшей Эдды... - Да я верю, верю... - засмеялся Феликс. - Ты что сказать-то хочешь? - А вы сами посмотрите: во всех мифологиях обязательно присутствует великий змей. Неважно, как его зовут: Вритра, Нидхегг, Ажи-Дахака, Апоп, Тиамат, Тифон, Иллуянки... Дракон есть всегда! И почти всегда он - символ мирового Зла. У китайцев, правда, не так, но у них все не как у людей... Смотрим дальше: Дракон приходит на Землю в своем истинном обличье только перед концом света. И всегда находится герой-драконоубийца, который дает ему по морде. Индра, Энлиль, Мардук, Михаил... много их, короче. - И что с того? - Как это - что с того? - оторопел Патрик и почесал шрам на лбу. - Дракон уже здесь! - возбужденно выкрикнул он. - Я же видел его! Видел, как вас! И ангелов его видел, черных всадников - и вы их видели! Дракон пришел зимой, но лишь к лету люди стали поклоняться ему... Почему он медлил? Чего он ждал? - Патрик понизил голос и покосился на Бальтазара, укрывшегося одеялом с головой. - Пока последний драконоубийца не утратит работоспособность? Не был ли арест отца попыткой... остановить его загодя? - Патрик, - поднял руку Феликс. - Успокойся. Ты слишком увлекся. Голова Нидхегга висит в Школе, помнишь? Тиамат и Вритра, скорее всего, выдумки и аллегории. Апоп и Тифон мертвы, Иллуянки убит, Ажи-Дахака тоже убит - как убиты Накер и Тараск, Татзльвум и Айдо-Хведо, Байда и Дамбалла, Колхис и Ладон... Всех поименно я не вспомню, но в черновике Бальтазара должен быть полный список всех известных и убитых драконов... Да, дракон - тварь страшная и очень опасная. Но это не Хтон во плоти! Это всего лишь монстр, и его можно убить. Что Бальтазар однажды и проделал. Я не знаю, действительно ли дракон зимой кружил над Столицей... Не перебивай, пожалуйста. Я верю, что ты его видел, но не знаю, не обманулся ли ты. Да, я тоже видел черных всадников, и они напугали меня. Но я не могу сказать, были ли они всадниками Апокалипсиса, или просто загулявшими кавалергардами... - Феликс, постойте! - не выдержал Патрик. - Вот вы говорите: дракон - тварь страшная и опасная. Так почему же эти чертовы фанатики ему поклоняются?! - По двум причинам. Во-первых, они видели его только на картинках. Они даже понятия не имеют, насколько мерзок и отвратителен настоящий дракон. А во-вторых, как говорят в народе, своих мозгов нет - чужие не вставишь. Кретины они, Патрик, понимаешь, обычные кретины. Им сказали - они поверили. Поэтому их и называют фанатиками. А ты, если не хочешь им уподобляться, относись ко всем древним пророчествам и откровениям с большой долей скепсиса... Патрик помолчал, выдерживая паузу, а потом спросил с видом игрока, метнувшего на стол козырный туз: - А знаете, кто у них всем заправляет? В этом дурацком Храме Дракона? - Ну и кто? - терпеливо спросил Феликс. - Нестор! Все тот же разлюбезный господин Нестор! Я от паломников этих чешуйчатых узнал: главный священник столичного Храма и бывший канцлер магистрата - одно лицо! Забавное совпадение, верно? Хорошо он устроился! - Вздор все это, - сказал Феликс (без особой, впрочем, уверенности в своих словах). - Не он - другой. Не другой - третий. Слишком уж выгодное местечко... - А если не вздор? Феликс вдруг рассмеялся. - Все-таки заразил меня, параноик чертов! Так и быть, порасспрашиваю о Несторе... - Он составил тарелки одна в другую и отнес их в мойку. - Знаешь, Патрик, - сказал он с усмешкой, - ты, наверное, единственный охранник, который у походного костра читает книги и размышляет о конце света! - Это да, - ухмыльнулся Патрик, помогая убраться со стола. - Что есть - то есть. Это у нас с Себастьяном с детства. Книжные дети, так нас отец называл... Мы к десяти годам уже все "Анналы" назубок знали! - сказал он мечтательно, застыв с ведром в руке. - Читали, можно сказать, запоем... Только цели у нас были разные. Себастьян искал в книгах природу Зла, а я предпочитал батальные сцены. Мне даже казалось, что сами страницы пахнут борьбой, и этот запах... он как будто пьянил меня. От него кружилась голова... Я всегда видел себя героем, - сказал он, направляясь с ведром в руках к лестнице. - Я всегда мечтал о борьбе... Наполнив ведро в туалете этажом ниже, он вернулся, перелил воду в умывальник и сказал тоскливо: - Нечестно получилось. - Что - нечестно? - Да так... Мне - все, Себастьяну - ничего. Я получил свою борьбу, и заодно познал природу Зла, а его... А его убили. - Познал природу Зла? - Да, - мрачно кивнул Патрик. - Тогда, на рыночной площади, когда они стали стрелять в Себастьяна. С меня будто содрали кожу. Я тогда понял... нет, почувствовал: Зло - вот оно. Передо мной. Там, в небесах, обычный звероящер. А здесь, внизу... Вы со мной не согласитесь, Феликс, но для меня Зло - это озверевшее быдло, а вовсе не чудовища. Когда же быдло начинает боготворить чудовищ... - Ты прав, - сухо сказал Феликс. - Я с тобой не соглашусь. Поэтому, - добавил он с напускной строгостью, - посуду будешь мыть сам! А я пошел, мне домой пора... - Конечно, - сказал Патрик. - До свидания. И спасибо. А когда Феликс уже ступил на скрипучую лесенку, повторил: - Спасибо вам. За все. 2 День обещал быть солнечным и ярким. Солнце, разметав последние ошметки облаков и раскалившись до положенной белизны, деловито начало взбираться к зениту, отогревая продрогшую за ночь Столицу лучами нежного, ласкового пока тепла. Это к полудню станет припекать так, что запросто можно будет схлопотать солнечный удар; пока же - а было, как прикинул Феликс, что-то около девяти - погода стояла во всех отношениях замечательная. Вот только насладиться ею в полной мере тут было трудно: узкие, стиснутые с двух сторон когда-то белыми, а теперь пятнистыми от копоти стенами фахверковых домов, улицы Нижнего Города напоминали собой каньоны горных речек. Сами стены, расчерченные жирными полосами наружных каркасов и покрытые бурыми разводами на отсыревшей штукатурке, вполне могли сойти за срезы геологических пород, по которым можно было узнать историю каждого отдельно взятого дома, включая кривую роста благосостояния его хозяев; над головой горными утесами выпирали из стен эркеры и балконы вторых этажей, бросая на улицу обширные тени и открывая взору пешехода лишь узкую полоску выцветшего неба; а на булыжных мостовых уже вовсю бурлили, кипели и пенились мутные потоки людей. Кого здесь только не было! Бойкие и голосистые уличные торговки наперебой расхваливали свой товар; миловидные служанки, помахивая корзинками на сгибе локтя и озорно постреливая глазками, останавливались у лотков и принимались весело, а порой и визгливо торговаться; неповоротливые возы, груженые разнообразным товаром, спешили доставить оный товар из цеховых мастерских в лавки - один такой воз ухитрился развернуться поперек дороги, чем на добрых четверть часа прекратил всякое движение по улице Горшечников; из окон вторых этажей то и дело выплескивали помои на головы нищих, занимавших свои рабочие места в тупиковых закоулках между домами, чем вызывали потоки ответной брани, а иногда и камней, отправленных в окна, откуда только что плеснули нечистотами; подобные инциденты, однако, не слишком волновали откормленных констеблей и хамоватых патрульных, так как были здесь делом вполне обычным; констебли вообще предпочитали высокомерно и равнодушно взирать на окружающий хаос с высоты лошадиной спины, а дружинники из патруля, которых в ремесленных кварталах недолюбливали (если не сказать - ненавидели), активно задирали каждого встречного, щипали служанок, раскачивали подводы, орали похабные куплеты и причиняли прохожим беспокойства куда больше, чем те же карманники, которых они, по идее, должны были отлавливать; воришки тихо и без лишний суеты освобождали горожан от излишков наличных денег, и внимания к себе старались не привлекать - в отличие от заступивших на дневную смену девиц из заведения мадам Изольды, которые так далеко высунулись из окон вышеупомянутого заведения и так призывно покачивали открывшимися в глубоких декольте прелестями, что даже расхлябанные дружинники, проходя мимо дома терпимости, по-военному четко выполняли команду "равнение направо"... А посреди всего этого жизнерадостно грохочущего, грязно ругающегося, азартно спорящего и насквозь пропахшего жареной рыбой уличного беспорядка играли дети. Те, что помладше, возились в лужах, лепя куличики из грязи; детишки же постарше - здоровенные лбы в форме учеников реальных училищ - предпочитали более жестокие игры. Прихрамывающий старик показался им легкой добычей, и они окружили его, собираясь как следует потолкаться, но Феликс сбил одного недоросля прямо в лужу, после чего все прочие "реалисты" спешно ретировались, и Феликс смог спокойно, хотя и не очень быстро, добраться до своего нового места проживания, став по пути свидетелем одной прелюбопытнейшей сценки. Фабула сценки сводилась к обыденному дележу места под солнцем, в роли которого выступал крохотный пятачок на перекрестке улицы Горшечников и улицы Лудильщиков. На место претендовали: с одной стороны - пожилой шарманщик на липовом (в обоих смыслах) протезе, занимавший пятачок возле афишной тумбы с незапамятных времен и считавший его своей законной вотчиной; и с другой стороны - обритый наголо и облаченный в камзол с картонной чешуей проповедник Слова Дракона. Феликс поспел к самому концу конфликта: шарманщик, прихватив свой инструмент и ощипанную ворону, заменявшую ему попугая, понуро брел в неизвестном направлении, в то время как проповедник забрался на принесенный с собой ящик и громогласно воззвал: - Внемлите, братья! Истинно реку вам Слово, данное мне господом нашим Драконом, крылатым защитником и повелителем рода людского... У проповедника смердело изо рта, да так сильно, что это ощущалось даже на расстоянии в несколько ярдов. Зеваки, привлеченные сварой между шарманщиком и фанатиком, паствой становиться не пожелали и быстро разошлись. Феликс, брезгливо морщась, все же постоял немного, внимая истории о добром и мудром Драконе, сошедшим с небес на землю, дабы наставить людей на путь истинный и каленым железом выжечь скверну безбожия... К середине истории у фанатика случился припадок религиозного экстаза, с обязательными в таких случаях выкриками, брызгами слюны и хлопаньем в ладоши, и Феликс плюнул и пошел дальше. Идти ему оставалось всего ничего... Огюстен снимал четырехкомнатную квартиру в бельэтаже сильно обветшалого особняка на углу улиц Лудильщиков и Шорников. Не так давно первый этаж особняка занимала аптека, где наряду с обычными медикаментами можно было купить лекарственные травы, поддельный корень женьшеня или мандрагоры, обереги от дурного глаза и, в особых случаях, морфий без рецепта. Такие "особые случаи" позволяли аптекарю содержать весьма роскошную квартиру прямо над аптекой, где он проживал вместе со своей престарелой матушкой, и где его и арестовали жандармы полгода тому назад во время одного из ночных рейдов, так часто имевших место минувшей весной. Матушка аптекаря, оставшись в одиночестве, забросила аптечные дела и стала сдавать квартиру в наем. Сейчас застекленная дверь аптеки была намертво заколочена досками, а витрину изнутри покрывал слой белой краски, и попасть в квартиру можно было только со двора. Во дворе страшно воняло. У стен громоздились отвратительные на вид бурты земли, перемешанной с навозом, известью, золой и еще Хтон знает чем; некоторые из куч носили следы недавнего выщелачивания. Домохозяйка терпела это безобразие, сотворенное новым жильцом для своих химических опытов, исключительно благодаря щедрости мсье Огюстена, к которой недавно присовокупился авторитет господина Феликса. Хозяйка была старая женщина, и героев уважала по-настоящему, чем иногда злоупотреблял Огюстен, задерживая выплаты квартирной ренты - доходы предприимчивого француза при всей своей величине страдали нерегулярностью... Убравшись с улицы, где воздух уже начинал обретать температуру и вязкость, более присталую горячему киселю, и быстро миновав с зажатым носом провонявший химикалиями двор, Феликс поднялся по темной лестнице и очутился в гостиной их общей с Огюстеном квартиры. Интерьер гостиной, с мещанской пошлостью задрапированный безумным количеством бархатных чехлов для мебели, обтянутых сафьяном подушек и белых вязаных салфеток с непременной бахромой, тонул в полумраке. Тяжелые портьеры были задернуты до половины, препятствуя всякому движению воздуха сквозь слегка приотворенное окно, и в комнате ощущался застоявшийся запах дыма (но не свечного - этот горчил сильнее, и вызывал в памяти невнятные ассоциации), дешевых духов и давно не стиранных носков. Духами в этом доме могли пользоваться только те уличные девки, которых Огюстен без зазрения совести приводил на квартиру, нимало не смущаясь наличием там Феликса - но сейчас запах был достаточно слаб, и Феликс мог с уверенностью предположить, что последний раз Огюстен поддался зову плоти не ранее, чем два-три дня назад. С носками тоже загадки не возникало: сегодня была уже суббота, а в прачечную Феликс ходил по четвергам, и так как этот четверг он провел в мансарде "Меблированных комнат Матильды Розекнопс", то груде грязной одежды на полу ванной комнаты суждено было пролежать там еще полторы недели. Что же до горького дыма, то причину его появления Феликс выяснил, пройдя из гостиной в рабочий кабинет Огюстена, превращенный французом в подобие алхимической лаборатории. Огюстен, облачившись в толстый фартук из сыромятной кожи, толстые кожаные рукавицы и маску, скроенную на манер венецианской бауты, только из более крепкого материала (а именно - из шагреневой кожи), стоял возле стола и бережно крутил рукоятку маленькой ручной мельницы для кофе, периодически подливая на нижний чашеобразный жернов воды из укрепленной на кронштейне садовой лейки. Занятие это поглотило его настолько сильно, что он даже не заметил, как Феликс плюхнулся на диван и с наслаждением потянулся, положив ноги на низкий журнальный столик. - Ты уже вернулся? - удивленно проронил наконец Огюстен, отрываясь от небезопасного помола, чтобы добавить в мельницу ингредиенты из фарфоровых чашек. - Что так рано? Ты же говорил... - Патрик приехал. Его подстрелили. - Серьезно? - Пустяки. - А как Бальтазар? В петлю больше не лез? Последнюю попытку самоубийства Бальтазар совершил еще в июне, но с тех пор, ночуя в мансарде, Феликс всегда спал вполглаза, и теперь, чувствуя тяжелую истому во всем теле, он совершенно не желал обсуждать настроение Бальтазара, ограничившись односложным ответом: - Нет. - Все-таки удивительно! - заявил Огюстен, снова принимаясь шуршать кофемолкой, и Феликс подумал, что француз настроен скорее на философский, чем на язвительный лад. - Насколько прочнее, крепче и сильнее оказываются столь презираемые героями маленькие люди в столкновении с бытовыми неурядицами, когда сами господа герои, мужественные и неустрашимые в бою с чудовищами, демонстрируют свою полную беспомощность в повседневной жизни... - добавил он, и Феликс понял, что ошибался. Он многое мог бы сказать Огюстену по поводу только что прозвучавшей сентенции, где вымысла было втрое больше, чем правды, но любое возражение повлекло бы за собой жаркий спор, а спорить Феликсу не хотелось, и он предпочел согласиться: - Мужество опасно. Когда человек приносит в мир мужество, мир должен убить его, чтобы сломить. Мир всегда ломает людей. Слабые гнутся, утешая себя несбыточной, но такой сладкой надеждой когда-нибудь спружинить, а сильных мир сразу берет на излом... - Удивляюсь я тебе, Феликс, - сказал Огюстен. - Откуда такая расплывчатость формулировок? Раньше ты был гораздо увереннее в образе Главного Врага. Ведь не мир для героев был сосредоточием Зла, но драконы, живущие в этом мире. Драконов убили, Зло осталось. Что теперь? Уничтожите мир? - Кстати, о драконах, - сказал Феликс, радуясь поводу сменить тему. - Тут неподалеку завелся один драконий последыш... - Кто-кто? - Лысый такой. С чешуйками. Проповедует у афишной тумбы. - Драколит?! - с неподдельным ужасом вскричал Огюстен. - Угу. Хорошее словечко, надо запомнить... - Ну, все... - упавшим голосом сказал Огюстен. - Пропал квартал. Воображаю, что он там будет орать, горлопан чертов... И ведь не заткнешь его никак, это вам не шарманщик, этот за идею глотку драть будет... Одна надежда, что пырнет его кто-нибудь ножиком - да кто?! Их теперь все боятся, даже уголовники! - Драколитов? - не поверил Феликс. - Они же все того... психи. На голову больные. Чего их бояться? - Психи - это само собой. Ты что, газет не читаешь? - Не читаю, - подтвердил Феликс. - Аппетит берегу. - Эти психи уже успели поделиться на буйных и не очень. Те, что не очень, образуют монашеский орден драколитов. А все буйные вступают в рыцарский орден драконьеров, и со следующего месяца начинают патрулировать улицы Столицы вместо дружинников. - Ой, - сказал Феликс. - Именно что ой! Славные рыцари Дракона берегут покой горожан! Феликс ошеломленно помотал головой. "Что же это выходит? - подумал он. - Теперь фанатики будут нас защищать от бандитов? А кто тогда защитит нас от фанатиков? Сыновья Дракона, тьфу ты, ну и бред..." И тут ему в голову пришел недавний разговор с Патриком. - Огюстен, вот ты умный... - Да уж не дурак! - надулся француз. - Нет, я серьезно: ты умный, склонный к аналитическому мышлению, способный к смелым прогнозам... - Не язви, у тебя плохо получается. - Да-а? - обиженно протянул Феликс. - А я старался... Ну ладно, спрошу напрямик. Объясни мне, пожалуйста, Огюстен, каким образом дракон вдруг стал лучшим другом человека? Когда этот гад успел окраску сменить? - Тоже мне, проблема, - фыркнул Огюстен. - Не он первый - не он последний. - Ты о чем? - не понял Феликс. - Да взять тех же саламандр! С тех пор, как Алонсо и Гектор убили последнюю, все вокруг прямо-таки поголовно убеждены, что саламандра есть дух стихии огня, и способна причинять пожары, когда на самом деле бедная ящерица была настолько хладнокровна, что могла только гасить огонь, пожирая его пламя. Вот тебе пример диаметрально противоположной трактовки образа вымершего животного, причиной которой служит обычное невежество... - Ты не отвлекайся, - посоветовал Феликс. - Я тебя про дракона спрашиваю. Ладно бы его вовсе забыли. Из невежества, как динозавров. Но ему ведь поклоняются! Огюстен снова наполнил мельницу смесью пахучих порошков, смочил жернов водой из лейки и вернулся к прерванному разговору. - С драконом тоже все ясно, - заявил он. - Во-первых, по-древнееврейски дракон, или великий змий, называется словом "нахаш", что в переводе означает также "мудрость", "тайное знание" и "колдовство" - симптоматично, что в древности "колдун" и "мудрец" были словами-синонимами... Впрочем, сильно умных не любили уже тогда, из-за чего иудеи отвели змию роль главного мерзавца. Во-вторых, драконы явно состоят в родстве с упомянутыми тобой динозаврами, и если наследственная память все-таки существует, то страх перед рептилиями заложен в потомках обезьян на клеточном уровне, восходя к первым млекопитающим, вынужденным бороться за выживание с огромными ящерами. Ну а в-третьих, сами драконы тоже изрядно подпортили себе реноме, охотясь за сокровищами и девственницами. Слишком уж это человеческие мотивы - жадность и похоть! Пока прочие монстры убивали ради пропитания, драконы то и дело напоминали людям гипертрофированное подобие их собственных людских пороков, за что и были названы самыми страшными, отвратительными и опасными из всех магических тварей... - Обожди, - недовольно сказал Феликс, отрываясь от созерцания собственных ботинок. - Куда тебя занесло? Я спросил, почему дракона вдруг стали считать богом и поклоняться ему. А почему его раньше считали дьяволом - это мне рассказывать не надо, это я и так знаю... - А ты не перебивай! Я как раз собирался перейти к обожествлению символа мирового Зла... О чем я говорил? Ах да, о человеческих пороках и мотивах... Если помнишь, в юности я был худой и стройный. Так? - Так, - нахмурившись, кивнул Феликс. - А причем тут... - А потом я начал толстеть. - Ну и что дальше? - А когда я начал толстеть, я заметил за собой одну интересную склонность. Всякий раз, увидев себя в зеркале, я втягивал живот. Машинально, не задумываясь. Мне хотелось, чтобы мое отражение в зеркале соответствовало моим представлениям о моей фигуре! - И? - недоумевал Феликс. - И только повзрослев, я понял, что гораздо мудрее один раз поправить зеркало, чем каждый раз напрягать живот. - Что-то я не улавливаю... - Гораздо проще изменить свои представления о собственной фигуре, чем саму фигуру! - патетично провозгласил Огюстен и с новой силой приналег на жалобно заскрежетавшую кофемолку. - Нет, - сказал Феликс, поразмыслив. - Все равно не понимаю. В чем суть твоей аналогии? - Какой же ты все-таки недалекий! - не стерпел Огюстен. - Мы, герои, все такие... - миролюбиво заметил Феликс. - Люди видели в драконе исчадье мирового Зла потому, что видели в нем себя. Свою жадность, свое коварство, свою похоть, свою подлость. Все это считалось Злом. А со Злом было принято бороться, даже профессию для этого специальную завели - герой. И вот когда герои драконов изничтожили, и начали почивать на лаврах, люди - те самые маленькие люди - остались один на один со своими страстишками и пороками. Конечно, до драконовых масштабов дело не доходило, но кто, скажите на милость, хоть раз в жизни не испытывал желание украсть вот тот красивый бриллиант, обмануть того дурака или совратить вон ту целочку... Но поддаваясь подобным порокам, люди уподобляются драконам, которые есть Зло по определению. А люди не хотят уподобляться Злу. Это противоречит их представлениям о собственной фигуре, то бишь о порядочности и доброте. Вот они и пересмотрели определение, данное дракону вами, героями. И вывернули его наизнанку. Для удобства. И собственного душевного спокойствия... - А что, - сказал Феликс. - Красивая теория. Сам выдумал? - Нет, - нехотя сознался Огюстен. - Это не я выдумал. Это один умный человек выдумал. Звали его Пауль, а фамилия его была... - Тут в кофемолке что-то зашипело, звонко хлопнуло и пыхнуло пламенем. Огюстен проворно нырнул под стол, на ходу сбивая огонь с фартука, а Феликс оцепенел от неожиданности. - Ложись! - заорал Огюстен, но мельница раздумала взрываться, пшикнув напоследок и выпустив из себя облако белого, едко и горько пахнущего дыма. - Ничего себе... - потрясенно пробормотал Феликс. Огюстен медленно выбрался из-под стола, обтряхнул в очередной раз подпаленный фартук, стянул рукавицы и зажал их под мышкой. - Значит так! - угрожающе сказал он и снял маску. Лицо его было бледным и испуганным. На лбу серебрились капельки пота. - Когда тебе в следующий раз захочется побеседовать о драконах, обратись к Сигизмунду! - еле сдерживаясь, поцедил он. - Ладно, - кротко сказал Феликс. - А меня во время работы отвлекать не смей!!! - сорвался на крик Огюстен. - Ты нас обоих чуть не угробил! Понимаешь?! Обоих! Болтун чертов, драконов ему разъясни! - Я же не знал, что... - А ты и не должен был знать! Не положено тебе знать, понял?! Все вопросы - к Сигизмунду, а меня оставь в покое! У меня работы по горло! От пережитого испуга у Огюстена, похоже, начиналась истерика. Феликс же, напротив, начинал злиться на собственную нерасторопность. - Ладно, - сказал он. - Остынь. К Сигизмунду - так к Сигизмунду. Только не ори. И так в ушах звенит... - Феликс снял ноги со столика и встал с дивана. - Я как раз собирался его повидать. - Кого его? - наморщил лоб Огюстен. - Сигизмунда. У меня к нему дело. Ты не знаешь, где его можно найти? - спросил Феликс, в глубине души надеясь, что Огюстен ответит "нет" и с делом к Сигизмунду можно будет еще повременить. - В Школе, где ж еще! - фыркнул Огюстен. - Он там днюет и ночует. В библиотеке сидит, знаний набирается... - В Школе? - удивленно переспросил Феликс. - Тогда я лучше после обеда зайду. А то в полдень у меня встреча назначена, а Сигизмунд как зацепит... - Обожди, - сказал Огюстен. Он опустился на корточки, откинул ковер и разобрал три половицы. Под ними оказался тайник, откуда Огюстен извлек холщовую сумку и вручил ее Феликсу. - Передашь это Сигизмунду. К обратной стороне гостеприимства Огюстена, а точнее, к его возмутительной привычке использовать соседа как мальчика на посылках, Феликс привыкнуть так и не смог. Вот и сейчас он сделал попытку возразить: - А что, до завтра это подождать не может? - Завтра - воскресенье, - внушительно сказал Огюстен таким тоном, как будто сразу после воскресенья наступит конец света. - В воскресенье Школа закрыта. - Тоже верно, - обреченно вздохнул Феликс, принимая увесистую сумку. - Таскать ее теперь с собой... - Ничего, не надорвешься. Главное, от огня ее держи подальше... 3 Когда Феликс упомянул о назначенной в полдень встрече, то сделано это было отнюдь не из дипломатических соображений. Встреча действительно была назначена на полдень в погребке (экс-кабаке) "У Готлиба", и хотя до полудня было еще далеко, Феликс предпочел провести оставшееся время прогуливаясь по Городу, ибо Огюстен в гневе был не столько страшен, сколько смешон и жалок, а Феликсу всегда претило быть свидетелем чьего-либо унижения. Однако неспешной и приятной прогулки по залитым солнечным светом улицам не получилось по трем причинам. Во-первых, было слишком душно: парило, и явно к дождю, а насколько Феликс мог судить о содержимом Огюстеновой сумки, оберегать ее стоило не только от огня, но и от воды. Во-вторых, как всегда перед дождем, снова начало постреливать в колене. И в-третьих, Феликса окончательно одолели запахи. Таким уж он уродился: если Бальтазар, чтобы отрезать себя от окружающего убожества, надевал шоры на глаза, то Феликсу для этого понадобились бы ватные затычки в ноздри. Спертый воздух на тесных улочках ремесленных кварталов Нижнего Города имел столь сложный, густой и сильный букет, что Феликса на первых порах сшибало с ног, и даже теперь, пообвыкнув маленько, он с трудом переносил приступы тошноты, вызванные каждодневными запахами продуктов жизнедеятельности цеховиков. А сейчас положение усугублялось еще и миазмами, исходившими из канав, во множестве вырытых на улицах с целью замены канализационных труб. Вполне реальные, а не метафорические продукты жизнедеятельности местами фонтанировали и стекали по тротуарам. Не выдержав такого надругательства над своим обонянием, Феликс остановил извозчика и добрался до погребка "У Готлиба" на час раньше срока. Название своего заведения Готлиб сменил в начале лета - очевидно, надеясь, что уютно-домашний "погребок" привлечет гораздо более пристойную клиентуру, нежели разухабисто-веселый "кабак", однако надежды оказались беспочвенными. Нет, с количеством клиентов проблем не возникало: Готлиб даже подумывал прикупить соседний погреб и расширить свое предприятие вдвое, предлагая Феликсу роль партнера, от которой тот вынужден был отказаться из-за отсутствия способностей к коммерции; а вот качественных перемен в "вечерней" клиентуре Готлиба не наблюдалось, из-за чего Янису пришлось выписать из деревни обоих братьев себе на подмогу. Сейчас они все втроем сидели у стойки и хмуро потягивали портер, набираясь сил перед напряженным вечером. Феликс поздоровался с ними, прошел за свой столик и заказал бокал рейнского вина. У него что-то пошаливали почки, и от пива он временно решил воздержаться, а традиционного бордо у Готлиба больше не подавали. Готлиб на старости лет вдруг вспомнил о своих германских корнях и прекратил торговать всякими винами, помимо немецких. Раньше его патриотизм не простирался дальше пива, которое он и пивом-то не считал, если оно не было сварено в Баварии - хотя в отношении некоторых чешских и английских сортов с ним еще можно было поспорить, что Феликс иногда и делал с огромным удовольствием. Но теперь Готлиб решил проявить непреклонность и кормить клиентов исключительно немецкими продуктами, для, как он выражался, придания национального колорита своему погребку. Если вдуматься, то это было одним из признаков нового времени. Раньше приступы патриотизма среди столичных кабатчиков происходили крайне редко и носили спорадический характер, ибо в Столице Метрополии такое поведение издавна считалось признаком провинциальной неотесанности и попросту дурным тоном. Теперь же на каждом шагу появлялись украшенные коринфскими портиками греческие таверны, лубочные русские пельменные, карикатурные английские пабы и шумные итальянские пиццерии. Стало модно говорить с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами больше не потешались... Огюстен как-то вывел из этого целую теорию, предрекая грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс его высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной модой (так, например, в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил на ломаной латыни о возрождении величия Рима, а до этого последним писком считалось ввернуть нецензурное словечко в светской беседе, чтобы быть поближе к народу), и что Феликса действительно удивляло, так это то, что нынешний выверт моды задел даже аполитичного Готлиба. Тому теперь для полноты картины не хватало только обрядиться в короткие кожаные шорты на лямках и напялить тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с братьями. Впрочем, Феликс от критики воздерживался, справедливо полагая, что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит... Огюстен обычно столовался у одной веселой вдовы, подрабатывающей домашними обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения (нет-нет, ничего романтического, чистый прагматизм из разряда "стану помирать - некому будет подать стакан воды"), и присутствие на этих обедах заслуженного героя в его планы не входило - а их квартирная хозяйка умела готовить разве что овсяную кашу, да и ту плохо, и поэтому Феликс был вынужден стать дармоедом. А что делать, если Готлиб наотрез отказывался брать с него деньги? Есть ведь где-то надо! Таким образом Феликс сделался уже вторым, после Бертольда, героем среди завсегдатаев погребка "У Готлиба", что ровно на один шаг приблизило исполнение заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в этих стенах чувствовали себя как дома. Правда, прочие герои пока не торопились разделять свой обед с бюргерами, а ужин - с уголовниками, но Готлиб не отчаивался... За подобными мыслями Феликс как-то незаметно для себя скоротал время до полудня и оторвался от углубленных размышлений обо всем понемножку, когда часы пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой дождик, и Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов (ибо ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник опаздывал, и это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю свою жизнь не проявил ни малейших признаков торопливости. Вот и сейчас Феликс надеялся узнать о его приближении по степенной походке, которую тот сохранял в любую погоду, и которая выделила бы его из мельтешения напуганных летним дождиком пешеходов. Либо его собеседник подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс его просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда, который, едва распахнулась дверь, затянул: - В этот день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе шествуют в кабак - в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях! Этим куплетом и самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал начало каждой конспиративной встречи Феликса и Освальда, чем на корню разрушал всю ее конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил "жирного" на свой счет и обижался... - Добрый день, хозяин, - сказал Освальд. - Да брось ты в самом деле, какой я тебе хозяин! - возмутился Феликс, пожимая ему руку. - Самый лучший, - тихо сказал Освальд, присаживаясь. - Теперь таких не выпускают. Феликс усмехнулся и покачал головой. - Ну ладно, батрак, - хмыкнул он. - Выкладывай. Как Агнешка? - Молодцом! - с отечески гордой улыбкой ответил Освальд. - С репетиторами каждый день занимается, чтоб на второй год не остаться. Наверстывает упущенное... Завтра веду ее в зоопарк. - Опять ты? - А кто ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не вылезает, весь в делах... Большим начальником стал, по утрам за ним карету казенную присылают! - с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно. - Ну вот... - протянул он извиняющимся тоном. - На дочку, сами понимаете, времени уже не остается... А Ильза совсем сбрендила. Как Агнешка поправилась - так у мамы на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно верующая стала... - Как это - верующая? - не сообразил Феликс. - А так! В господа нашего Дракона всемилосердного... - С ума сойти... Ильза? - Я ж говорю: сбрендила. Из дому без косынки не выходит, все туалеты свои в шкафы позапрятывала, одевается, как серая мышка... Каждое воскресенье - в Храм, на богослужение. А завтра у них вообще какое-то действо намечается, то ли моления коллективные, то ли еще какое непотребство... Вот и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь, просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться... - Не брюзжи. Когда вы идете завтра в зоопарк? - деловито уточнил Феликс. - С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся. - Тогда... возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз? - Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят? - Врут, - уверенно сказал Феликс. - Грифонов больше нет. После этих слов воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор по душам бывшего хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду неловких пауз, однако сегодня это случилось слишком скоро, и Феликс стал мучительно подыскивать какие-нибудь слова. - Я тут принес кое-что, - спас положение Освальд, доставая из-под стола хорошо знакомый Феликсу предмет. - Ильза его выкинуть велела. Мол, не место в нашем доме орудию убийства... Она и кинжалы ваши продать порывалась, только покупателя не нашла... Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу. - Спасибо, Освальд, - сказал он, сжимая в кулаке потрепанные перчатки. - Большое тебе спасибо. - Чего уж там... - проворчал старый слуга, неожиданно смутившись. Очередная пауза выросла между ними невидимой стеной. "Все-таки я свинья, - подумал Феликс. - Всю жизнь человека знаю - а сказать ему нечего. Хозяин..." - Пойду я, - сказал Освальд. - Дел много. Тороплюсь, - неумело соврал он, но Феликс не стал его останавливать. - Да, конечно... Иди. До завтра? - До завтра, - подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: - А вы-то как? Тяжело небось? - Раньше - да, - подумав, ответил Феликс, - раньше было тяжело. А теперь... Привык. - Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего... - пробормотал себе под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его мечом. Особой сентиментальности по отношению к эстоку Феликс никогда не испытывал (кинжалы - другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он рабо