профессиональную, так сказать, подстраховку племени бухгалтеров от тотальной безработицы. Очень понадобились пройдохи-счетоводы и виртуозы отчетного дела в новой ситуации, да вот Семиоков не удался таким быть. И дочь его от первого брака Анастасия (не любила, чтоб просто "Настя"), дивилась ему и про себя считала дураком. Сама она, несколько подобная щучке, умудрялась процветать при всех властях, хоть и красой не блистала. Зато дети от второй жены, Кати, нисколько не сторонились отца-неудачника, что маленькая Сонька, что восьмиклассник Борис. Жили они в пригороде, в домике, доставшемся Кате после родителей, и как-то сводили концы с концами. Второй брак Семиокова, хоть и поздний, но сложился удачней первого. Семиоков еще захаживал иной раз в свое заводоуправление, куда пришел двадцать три года назад, по распределению Семипалатинского техникума ИТР, и все эти годы на работе были как один серый бланк, разграфленный на строки и колонки. И когда он пытался прокрутить в памяти этот бланк, заполнить хотя бы вчерне, ничего не получалось толком. 1976 - прочерк, 1980 - Олимпиада, но его это не касалось, 1986 - прочерк, 1990 - ушел главбух в фирму, но Семиокова не повысили, дальше пошла неразбериха и общее ухудшение. Но как покажешь в отчетности общее ухудшение, нет такой графы... Еще захаживал в свою контору, но атмосфера запустения угнетала, да и работы особой не требовалось, и не платили. И стал промышлять бывший бухгалтер на ближней толкучке, приторговывая всякими там муфтами-прокладками (тут он был знаток). К тому времени и общественное отношение к лоточникам изменилось в корне, и если при коммунистах те автоматически подпадали под жулье, то теперь это были просто обнищавшие соотечественники, каких полстраны. И еще появилась отдушина у пожилого человека - это садик, полоска песчаного грунта у дома, где можно было и картошку растить, и помидоры, и укроп - столько всякой всячины узнал он про огород с тех пор, как занялся участком! А какие изысканные имена давались любовно всем этим семенам и саженцам, будущим яблонькам и баклажанам! "Де-Барао", "Черный Принц" (помидоры), "Доктор Люциус" (груши), "Снежный Кальвиль", "Джонатан" (яблони)! И - ясное дело - нельзя было к именованным так растениям относиться просто как к дереву или траве, нужно было чуть ли не как к личностям. Да и с точки зрения домашней бухгалтерии выгодно было. И вот осенним днем возился Семиоков на своем участке, сгребал опавшие листья и сухую ботву (дети в школе, жена у зубного), и вдруг пришло ему в голову, что ничего больше и не надо - лишь бы вот так, мирно подгребать кучу прелых листьев да менять подгнивший кол изгороди на новый. Тянуло дымком костра откуда-то, и время от времени жужжала стремительно электричка, совсем рядом, за облетевшей посадкой. И хорошо было ему в старом ватнике и в сапогах (еще армейских, смотри-ка ты, как прочно все делалось в Советской армии!), неспешно так ладить какую-то свою работу в этот серенький день. И тут снова за его забором появилась женщина. Почему снова - Семиоков вспомнил, что вчера он тоже встретил ее, выходя на утреннюю электричку, чуть не столкнулись лоб в лоб, и она глянула на него как-то особенно. Этакая пожилая женщина в потертом плаще, шляпка еще какая-то допотопная - ну да теперь как еще одеваться людям в летах? Семиоков спешил к электричке и тут же забыл про женщину, а вот теперь сразу узнал. И понял - не местная, не с их улицы. Женщина стояла и глядела на него поверх забора. - Вам кого? - спросил Семиоков, подходя. Он вообще-то был по натуре доброжелательным. - Вас, - ответила женщина не сразу. Вблизи она выглядела гораздо старше. - По какому же делу? Смотрела на него пристально, без улыбки. Долго молчала. - Привет вам передать от сына. Вы ведь служили в Германии? - Служил. Верно... - слегка растерялся бухгалтер. От службы в Германии остался у него в памяти только этот факт - служил. Ни друзей, ни каких-то особых воспоминаний не вынес Семиоков из того периода своей жизни. 1968-1970 - прочерк. - Ну-ну, интересно, - только и нашелся что сказать он. - Да вы заходите, вон калитка. Женщина двинулась вдоль забора и вошла в калитку. Шла она тяжело, как очень усталый человек. Семиоков приглашающе показал ей на вход в дом, вытер руки ветошкой - вдруг придется обменяться рукопожатьем. Но женщина руки не подала. - Да лучше нам вот здесь расположиться, - указала она на беседку, увитую виноградом (лишь два года было винограду, зимовал без укрыва, надежный сорт). В беседке стоял столик и скамья. В самом деле, можно было и здесь побеседовать с матерью неизвестного друга. Семиоков надеялся, что разговор будет недолгий, и он снова примется за работу. Кто ж такой, недоумевал он. Все фамилии однополчан начисто вымело из его памяти. Они уселись. Женщина положила на столик свою сумочку с ветхим ремешком, истрепавшимся до нитяной основы. Семиоков с выжидательной полуулыбкой смотрел на нее. - Вы - Семиоков Николай Семенович, так ведь? - начала та утвердительно. - Фамилия такая - Фоменко - вам ничего не говорит? Семиоков напряг память. Фоменко, Фоменко? Распространенная украинская фамилия, может кто и был в роте. Все забыл, никуда не годится голова... Женщина тем временем достала какие-то снимки. - Вот, гляньте! Ничего не вспомнилось? На фотографии стоял у какой-то колонны рядовой в сбитой набок пилотке. Веселое скуластое лицо. По всему - довольно высокий. - Нет. Не припоминаю, - честно сознался Семиоков. - А вот здесь? Еще несколько армейских снимков - возле казармы, а вот и в Берлине. У самого Семиокова были такие снимки, похожие. Вообще все солдатские снимки будто с одного негатива. - Его не Петром звать? - спросил с надеждой. Был у них в роте такой фотограф Петр (всплыло имя), да только никакой особенной дружбы не наблюдалось. - А вот это? Здесь скуластый солдат был и вовсе в цивильном, при галстуке и в хорошем костюме. Такие снимки делались к выпускному школьному вечеру. Семиоков молчал. - А вот этот снимок? А вот здесь? И тут на столик выпал целый веер фотографий, где мелькнули и совсем детские, чуть ли не в коляске. И эта женщина там была, только куда моложе. Семиоков все молчал, тяжелое недоумение росло в нем. - Жаль, - сказал он наконец, - но никак не могу припомнить. А он что, ничего не написал мне? Легче было бы вспомнить... Женщина собрала снимки со стола, аккуратно сложила в черный пакет из-под фотобумаги и спрятала опять в сумочку. Затем подняла глаза на Семиокова. - Не мог написать. Его нет. - Вот как, - машинально ответил Семиоков, - жаль. Что же случилось? - Его застрелили, - готовно ответила женщина, глядя в глаза собеседнику. И тут Семиоков отметил в ее взгляде какую-то жуткую одержимость. Да уж не тронутая ли? - Да что вы! А кто же? В нынешние времена не редкость, когда людей подстреливают. - Вы, - сказала женщина, не отводя взгляда. Да, он попался, это была одержимая, с манией. Он начал было вставать. - Нет-нет, я в порядке, - успокоила гостья, - сидите. Сперва прочитайте вот это... И она достала из той же сумочки ксерокопию какого-то документа - свежий белый лист, увенчанный гербом уже распущенной державы и чернильным штампом наискосок "В архив". Акт Особого отдела войсковой части полевая почта такая-то. Пока Семиоков читал, вникая в страшный смысл, женщина монотонно сообщала: - Он у меня был один. Наверное не лучше других и не хуже, но главное - один. Я тогда ничего не могла поделать, но, понимаете - дала клятву, что найду того, кто убил. С чего мне одной такое нести - пускай и тот почувствует хоть мало-мальски... Помолчала. - При Союзе это было невозможно - Министерство обороны, неприступная крепость. Теперь вот я купила эту бумагу у одного офицера из военного архива, еще и не так много запросил. А найти вас было куда трудней. Семиоков как бы обледенел. - Это давно произошло. И теперь бы я уж ни за что такое не взялась, но тогда была моложе... Теперь сижу вот с убийцей сына, смотрим фотографии, беседуем. Перегорело. Не до конца, сами понимаете, но не как сперва.Что ж, теперь и я могу уйти. Она будто старела на глазах - а может только та ее одержимость и давала силы. По всему из каких-нибудь служащих с периферии. Почтарка, библиотекарь. Выговор не местный. Семиоков обрел дар речи. - Но ведь вы же понимаете! Никакого умысла... Чистая случайность. - Конечно. Понимаю. - Я сам мог бы оказаться на его месте... - Но оказались на этом. Смотрела на него сухими глазами. Спросила: - И что вы сейчас чувствуете? Когда узнали. - Ничего! - взорвался Семиоков. - Абсолютно ничего! Я не убийца по существу, мне, вон, кошку отшлепать и то трудно. Я не виноват! - Ну да! Убил - и не виноват, вот как... Не бывает такого, - заметила почти добродушно. - Ладно, мне пора. Еще ехать домой, почти полсуток. Семиоков соображал. Сквозь ужас пробивалось что-то житейское. - Как, а вы ведь чего-нибудь хотите? Какой-то компенсации? В сад выглянул из дома Борис (пришел из школы), увидел что отец беседует с какой-то поношенной теткой, опять скрылся. Еще детям доложит, с такой станется! - Чего хочу? Хочу, чтоб знал! На, держи! И подсунула ему копию акта. Семиоков схватил его и разорвал на клочки. Женщина усмехнулась. - Чего там, это теперь у вас в душе выжжено. Дальше будете жить с этим, я эстафету передала. Встала, оправила плащ, спросила не глядя: - Сын это был? - Сын, - подтвердил нехотя Семиоков. Еще проклянет ни в чем не повинного Борьку, с нее станется. Но та лишь стояла молча, затем зашевелилась. - Ну что ж, теперь знаете, как бывает иногда с сыновьями. Прощайте, Николай Семенович! - До свиданья, - рефлекторно ответил бухгалтер. Он все так же сидел, опершись на столик. До него стало доходить, что жизнь его непоправимо изменилась, а вот почему - не понимал. Отставил ненужные грабли и вышел на улицу, но женщина уже скрылась. - Я же не виноват, я же не виноват! - твердил он вечером в ознобе, подбирая с карманным фонариком клочки в беседке (а вдруг дети нашли бы и собрали воедино!). Надо добавить, что бухгалтер перед этим крепко выпил, удивив домашних, и теперь вышел будто бы проветриться. И странным отдаленным рефреном этой его возни в туманной осенней ночи звучало в дальних закоулках памяти забытое, но тем вечером такое отчетливое и звучное, такое... На всю Германию, по радиостанции "Волга". Он отошел к яблоньке, уткнулся лицом в развилку. - Где-то есть город, тихий как сон...- пела Пьеха. Незабываемое На этот раз пустяк, но зато абсолютно незабываемый. "В лесу родилась елочка", - небось, все помнят? Милое такое, невинное новогоднее тиликанье, под которое и у черствого заматерелого мужика шевельнется в душе что-то теплое. А ведь у этой крохи монофонической своя история. Написала ее в далеком 1916 году молоденькая девушка, чуть не курсистка консерватории. По песенке можно ее представить - на мой взгляд, приветливая сероглазая блондинка из большой семьи (тогда почти все семьи были большие), из тех, кто весело и упорно делает свое дело при всех обстоятельствах. Страна уже несколько лет воевала, и хоть твердо держали позиции миллионы деревенских парней, в тылу по столицам и губернским городам уже перебегали там и сям голубые дымки разложения. Через год все рухнуло (теперь-то мы и сами знаем, как может в одночасье рассыпаться могучая страна), и тут же стало не до елочек. Куда подевалась курсистка в ту еще смуту - неизвестно. А песенки затребованы были другие - про пулеметчиков, тачанки, паровозы, сабли, винтовки и прочую железную амуницию ненависти. Какие песни, такая и жизнь. Под это лязганье чего только не вытворялось! Но вот году в 36-м, что-ли, великий махараджа в белоснежном кителе вдруг высочайше восстановил Новый год, да не просто нерабочий день, а чтоб все как полагается у людей, вплоть до елки. Надо сказать, что к тому времени народ, одичавший от всяческих лишений, с трудом вспоминал, как он там, бывало, плясал в хороводах под разукрашенным деревцем, а новая пионерская детвора так и вовсе диву давалась. Но - воля махараджи закон, елочки засветились, и затренькала робко та самая мелодийка, навеки, казалось бы, канувшая. И дальше чуть не полвека она только и делала, что набирала аудиторию, привычно озвучив хвост декабря, каким бы он мрачным ни казался. И уж совсем недавно, когда по стране опять потянулись голубые дымки, вдруг обнаружилось на гигантской волне публикуемых сенсаций, что создательница заветной песенки, через нее как бы известная любому соотечественнику начиная с трехлетнего возраста, что она, представляете, - жива еще! Где-то доживала свой век старушка, обеспечившая нам всем ежегодно эту великую иллюзию умиротворения. Как она прожила эти годы - великая тайна и одновременно что-то обыденное, скорей всего. Но, думается мне (по песенке), это была во всем светлая жизнь. Вот бы создать что-нибудь хоть в сотую долю этого пустячка! Вот бы создать! На распутье Автомобилист Косых придавил тормоз и остановился. Дорога No64 благополучно завершилась, а дальше в просторы бесхозных полей уходили три грейдерных тракта, петляющих в озимых словно пьяный бык. Поверх ржавого щита с еле различимым указателем направлений сидел упитанный ворон и время от времени чистил клюв о жесть. Косых вылез наружу и уставился в дорожные скрижали. Спустя пять минут он пришел к такому выводу: - налево поедешь - полуось угробишь; - прямо поедешь - гаишник талон испортит; - поворот направо запрещен. "Ну и хрен вам в нюх, - беспечно отреагировал Косых. - Обойдемся без вашей деревенской прозы. Развернусь - и через полчаса буду у Тоськи в славном городе Кобылятине". С этими словами он хотел уже нырнуть обратно за руль, но тут кто-то окликнул: - Эй! Водитель! - Чего? - отозвался машинально Косых. Ни единой души не значилось в бескрайних сельскохозяйственных равнинах. - "Ниссан", к-2716 ХА! К вам обращаюсь! Ворон на щите взмахнул крылом, привлекая к себе внимание. У Косых отлегло от сердца - он не любил необъяснимых ситуаций. "Говорящая ворона, вот оно что! Явление редкое, но имеющее место". - В чем дело? - спросил он, снисходя до разговора с пернатым Тот поглядел на Косых многозначительно и сделал какой-то жест - Косых сперва не понял. - Сказать не можешь, что ли? Ведь говорящий же... Но тут же он осознал свою оплошность - да, у нас принято обходиться без слов в таких деликатных случаях, как говорится, красноречивый язык жестов... Сомнений не было - вещая птица выразительно помусолила большой коготь об указательный, сама же глядела куда-то вдаль с подчеркнутым безучастием. - Сколько? - одними губами спросил Косых. - Червонец, - так же беззвучно ответствовал ворон, не отрывая взгляда от горизонта. "Еще по-божески, - Косых достал бумажник. - Зелеными, или нашими? Интересно, а за что?" Как бы резвяся и играя, он подошел к щиту, поддал ногой лопух и незаметно сунул купюру в когтистую лапу. Ворон бегло глянул ее на свет и сунул подмышку. Затем ухватился за край щита и стал с натугой поворачивать его на скрипучих петлях. - Вот оно что! Ну, это другое дело совсем... Взору Косых предстала обратная сторона дорожного указателя. Будто сейчас только из-под кисти оформителя, сияла она флюоресцентными красками, так что и слепорожденный мог без труда разобрать что к чему. На этот раз указатель гласил: - налево поедешь - попадешь в город Мениск на должность директора базара; - прямо поедешь - женишься на красотке, иномарка в приданое; - поворот направо и все прочие маневры приветствуются работниками ГАИ. - Спасибо, - бросил на ходу Косых, - если что надо, скажем, итальянская сантехника, ко мне прямо, магазин "Палермо"... Рыкнул движком и скатился на средний грейдер. Должность у него и так была прибыльная, иномарка тоже, а вот богатая красотка - это чего нового. Да и Тоська примелькадась за год. Но вот жениться резвый Косых не собирался. Гнал по дороге, не разбирая луж и колдобин, пока возле полосатого шлагбаума не сделали ему отмашку. Косых достал права и похолодел: ту десятку, что он всегда держал в удостоверении (на всякий случай), он ведь подарил вороне! Ах ты ж, непредусмотрительно... - Нарушаем, а, Косых? Превысил, превысил... И вообще, как вы здесь оказались, там же знак - "Въезд запрещен"? И ручку извлек, чтоб вписать в талон какую-то пакость. Косых уже нечего было терять. - У вас там на въезде взяточничество процветает. Вымогатель, можете проверить - десять грин, серия и номер у меня записаны. Сперва наведите порядок в дорожной службе! А то птичек развели, для поборов... Подошел второй с радаром. - Птички? А, это он про Фимку. Занятный воронок, только для чего вороне деньги? Они, я слыхал, золото, камешки любят, блестящее всякое... Дохните-ка сюда, водитель Косых! Косых дунул в отчаянии - шарик порозовел от стыда. Не было у него золота и камешков, во всяком случае с собой. - Отъедьте-ка в сторонку, - сказал гаишник и для убедительности повел автоматом. - Протокол будем сочинять... Косых нервно вильнул к обочине и услышал глухой лязг - полетела правая полуось... "О чем это он? - спросит иной недалекий читатель. - О коррупции снова, о взяточниках? Так уже на зубах навязло, пора что другое искоренять..." И будет неправ этот читатель и еще более недалек, чем до того. Эпизод этот, если на то пошло, запечатлен не столько против мздоимцев, хотя и против них попутно. Автор уже давно наблюдает это печальное и неискоренимое пока явление и даже сам участвовал в нем неоднократно, давая взятки отдельным лицам, в особо малых размерах. К сожалению, никто еще ни разу не пытался подкупить автора. Он уверен, что держался бы непоколебимо, до определенной суммы. Но основной удар, бичующее острие разящего жала этой беспощадной сатиры направлено не столько против обычных взяточников и их теперешних новых и старых клиентов - к ним все привыкли, и чего уж там копья ломать... Рассказ этот направлен против злостных очковтирателей, вот уже сколько лет дезинформирующих нас и показывающих не соответствующие действительности дорожные указатели. Если уж берут, так хоть бы выполняли обещанное. Из-за таких вот страна и поехала не туда. Из ежегодника "Контакты" Получены результаты исследования практически неуловимого феномена с условным названием "Пронто". Для отождествления результатов была задействована установка в одной из глубоких среднеазиатских пещер, с помощью спутника обеспечившая фиксацию "Пронто" достаточную хотя бы для приблизительного считывания. По утверждению специалистов, "Пронто" - не что иное как отчет какой-то экспедиции, посетившей нас в теперешнее время, если можно так сказать. Ибо, применительно к визитерам, они находились относительно нас в совершенно ином временном измерении и даже вынуждены были использовать что-то вроде скафандров для безопасного пребывания в наших, так сказать, часовых поясах. Без такой защиты жизнь новоприбывших могла бы растянуться на миллионы лет, с соответствующим замедлением биологических процессов, иными словами, они бы попросту окаменели. Визит длился несколько наносекунд (по-нашему), у них же он занял два месяца, если можно корректно перевести их временные единицы в наши. За это время экспедиция умудрилась обследовать довольно обстоятельно все континенты, мегаполисы, природные зоны и лунную сферу, о чем и сообщается в тексте "Пронто". В их терминологии мы обозначены как "динамические изваяния". В принципе они уловили наше главенствующее положение на планете и уяснили основные черты земной технологической цивилизации (в частности "Пронто" сообщает о медленном перемещении огромного количества электронов по специально изготовленным для этого подвесным и подземным металлическим тяжам) Наблюдались также большие скопления "изваяний", заключенных в штампованные скорлупы, расположенные там и сям на длинных асфальтовых полосах. Разность темпоральных сред не позволила им во многих случаях правильно определить направленность процесса, в частности описание сцены похорон "изваяния" предполагает как раз наоборот, извлечение останков. Любопытный факт: "Пронто" отмечает множество "изваяний", находящихся перед несложным электронным устройством и наблюдающим за световой точкой, которая, предположительно, смещается по экрану. Смысла этого явления (или культа) наблюдатели не постигли. В конце февраля Дом этот, подобный песчаному сталагмиту, что возводят на пляжах ребятишки, в лепных финтифлюшках, гирляндах и статуях, разбивал улицу на две неравные части - по правому рукаву, почти неразреженный, мчал к светофору транспорт, а в левое узкое ответвление сворачивали немногочисленные машины и деликатно проплывали под голыми деревьями сквера. Дом ошарашивал своим видом - будто окаменевший экскремент какого-то исполина, вконец разочарованного в жизни и решившего так обозначить свое неприятие мира. Золоченая юность дома осталась далеко позади, он быстро, неудержимо ветшал, размывались непогодой, отрывались украшения, осыпались балюстрады и кокошники, просвечивало небо в дырах шпиля. Совсем недавно отставший желоб кровли пустил на волю талую воду с крыши, и теперь, когда железо прогревалось дневным уже высоким солнцем, веселые ослепительные струйки капели неслись в бездну, в пасмурную теснину между двумя выступами дома. На кромке карниза, опоясывающего пятнадцатый этаж, эта капель нарастила громадную сосульку с могучими роговидными ответвлениями. - Вот здесь я живу, - показала Валентина своему спутнику. - Во-он мое окно, где лед намерз. Они неспешно пересекли узкое левое ответвление и по крыльцу, больше похожему на огромную паперть, прошли в парадное. Спутник Валентины поглядывал вокруг, на чудовищные трехмаршевые пролеты вокруг удивительно маленького лифта в металлической сетке вокруг шахты, на почерневшую бронзу канделябров - не часто приходится такое видеть. В лифте Валентина вдруг приникла к груди мужчины. - Волнуюсь. Не знаю, как он тебя встретит. Лифт, поскрипывая и содрогаясь, шел наверх. - Ну-ну, успокойся. - Он просунул руку под ворот ее мохнатой куртки и властно-ласково сжал сжал затылок - такой нежный даже сквозь плотную ткань. - Все будет нормально. Они вышли на широкой площадке и направились к двери - кто не знает эти двери коммуналок? Открыла им громоздкая баба в переднике, она с добродушным любопытством смотрела на гостя. Передняя после ослепительного февральского солнца казалась непроглядной пещерой, и во тьме пещеры, показалось ему, кто-то мелькнул - мальчик, что ли, выбежал на шум и скрылся. - Ох, - сказала Валентина, - я же хотела его подготовить! Как он тут у вас, Климовна? - А что ему у меня? - тетка вперевалку зашагала на кухню. - Мы с ним друзья, чего там, хлопчик тихий. Я его всегда присмотрю. В комнате Валентины царил бедный порядок и почти не чувствовалось ребенка - разве что большой алый игрушечный самосвал в углу и несколько разлапых рисунков, прикнопленных к стене. - Раздевайся, я сейчас. Возле двери была простая вешалка с крючками, где висела лишь одинокая детская шубка. Он повесил свое светлое пальто и ее куртку. - Я сейчас... Она еще раз обмахнула его своим взглядом - почувствовал его физически, лучистый поток тепла, - и вышла. Смотреть в ее комнате было не на что. Он стал глядеть в окно, думая смутно, что обожание, пусть даже незаслуженное - вещь приятная. - А вот и мы! Валентина, улыбаясь напряженно, подталкивала перед собой мальчика лет четырех, мальчик, потупясь темными, почти черными (не ее, отметил) глазами, приближался к нему, будто пятясь. - Как лягушка к ужу, - улыбнулся он матери. - Ну, здравствуй! Как дела? Он присел на корточки и протянул руку малышу, чтобы хоть немного убавить неизмеримую разницу уровней. Церемониал, подумалось. Зло, темный, плохой, - подумал мальчик на бессловесном детском языке. Спрятал руки за спину. - Как тебя зовут? - Он еще не говорит, - вмешалась немедленно Валентина, - он у меня... такой вот. Она тревожно смотрела то на сына, то на любимого, с одинаковой страстью, с одинаковой болью. - Ты ему понравишься, я уверена... Ребенок отошел к телевизору в углу и стал машинально крутить ручки, не сводя темного взгляда с незнакомца. Зло, чужой, - так отпечаталось в нем. Валентина тем временем быстро накрывала стол, ее тонкая фигура над скромным застольем, и он, знавший уже ее всю, отмечал мимоходом пленительную, почти девичью стать. Он перестал обращать внимание на мальчика. - Так здесь и живешь. - Так и живу, - ответила она бегло на жестокий вопрос, не прекращая хозяйственной возни. В дверь заглянула давешняя баба. - Валюша, не надо чего? - Спасибо, Климовна. - Она подставила ему самое удобное сиденье, кресло с вытертой искусственной шкурой. Мальчик смотрел внимательно, это кресло было его. Он весь подобрался в своем углу у телевизора. - Давай выпьем. Ведь это первый раз ты у меня... Через стол они обменялись долгим, затяжным взглядом, и в этот момент включенный внезапно телевизор разразился вдруг, словно бомба, чудовищным рыком. Мальчик включил его, не сводя взгляда с пришельца. Они вздрогнули, как от удара. - Он не слышит нормально. У него что-то со слухом. И с речью... - А врачи? - он преодолевал шок, пока Валентина регулировала звук и изображение. - Что - врачи? Что они знают, эти врачи, только деньги берут... - она сейчас за одну минуту словно потеряла весь свой заряд жизнерадостности и, поникшая, устало отгоняла сына от телевизора в закуток с игрушками. Зло, плохой, - думал мальчик о незнакомце, - не нужно его. - Ну, что же ты, - угощала она, - закусывай. Не в ресторане, будь как дома. Не в своей тарелке, подумал он о Валентине. Впрочем, и сам... В какой только тарелке приходится бывать! Повел глазами по убогой комнате: взгляд остановился на окне, за которым рдела, просвечивая на закатном солнце, толстая наледь. Зрелище было необычное, фантастическое, и приятный дурман коньяка придавал ему отблеск нездешней, какой-то полярной экзотики. - Все это... - начал было он и недоговорил. Какой-то тяжелый предмет просвистел из угла комнаты и мягко врезался в кучу убуви у вешалки. Он даже ощутил близкое дуновение воздуха. - Малыш! - помертвела Валентина. "Дефективный", - решил он, приходя в себя. Это оказался довольно-таки тяжелый игрушечный пистолет, пущенный словно бумеранг ему в голову. Мальчик все так же немигающе глядел ему в лицо, даже когда Валентина карала его (шумно, но безбольно), прямо среди рассыпавшихся по полу игрушек. - Он конечно дикий, - говорила ему уже в лифте, - сам понимаешь, день за днем с Климовной, чему научит несчастная бабка? Вообще, не обращай внимания. Рано или поздно вы сойдетесь. Я люблю вас... обоих. И еще: - Позвони мне, как только сможешь. Он спокойно перебирал в уме предстоящее дело. Сходиться с кем бы то ни было он не собирался. В ультрамариновых сумерках гигантский Валентинин дом заслонял полмира, и на ступенях широкой паперти махала ему вслед девичья фигурка. Взмахнул в ответ. Мало ли кто и когда будет махать ему на прощание? Позвонил, как и договорились. Валентина заспешила к телефону в коридоре, и малыш выбежал за ней. Лишь только она, рассмеявшись, ответила - он, словно пораженный в самое сердце, пошел в свою комнату: зло, ужас, чужой, - было в нем. Валентина не заметила ничего. Вернувшись, она не нашла малыша и неспешно, все еще во власти разговора, прошла на кухню, затем к соседке. - Климовна, малыш у вас? - Нету, - глянула та на нее поверх книжки. - Он сегодня ко мне и не заглядывал. А где ж ему быть? Не отвечая, она бросилась ко входным дверям - заперты. В кладовку - пусто. Снова вбежала к себе в комнату. Из-под кровати медленно, словно нехотя, выкатился полосатый мяч, весь в пыли. - Так вот ты где! Облегчение оттого что нашелся мешалось со злостью, в основном из-за того, что была отравлена вся радость беседы с Ним. - Вылезай! Она заглянула под кровать. Малыш лежал плашмя под панцирной сеткой, безучастно глядя на мать. - Вылезай! Ну что ты еще придумал? Вон, весь запачкался... Вытащила его из-под кровати, отряхнула с колготок серую мохнатую пыль. Снова зазвонил телефон. Зло, зло! - малыш охватил ее ногу, вцепился, словно пиявка. - Климовна, возьмите трубку! - крикнула Валентина. И - ему: - Ну, что ты? Ну что? - Тебя! Твой! - отозвалась из коридора соседка. Малыш отчаянно сжал ее колени. - Сейчас... - Валентина пыталась отодрать от себя мальчика. - Или нет... Скажите, что я потом сама позвоню. - Как знаешь, - донеслось из коридора. Мальчик ослабил хватку и ушел к игрушкам. Валентина растерянно смотрела ему в затылок. ...Они сидели в кафе фестивального кинотеатра. И фестиваль-то ерундовый, да на нынешнем безрыбье... Разговаривали. - Он чувствует, когда ты звонишь, уж не знаю каким образом, - говорила Валентина, перегнувшись через столик. - Ему сразу становится плохо. - Детские капризы, - сказал он, не особенно вникая. Еще в тот раз стало ясно, что визит к Валентине был ошибкой, встречаться там они все равно не могли. Валентина касалась его под столом коленками и обдавала влюбленным карим взглядом - что еще нужно, а у него имелась еще на всякий случай комнатка в загородном мотеле. - Лента сегодня нашумелая... Пора в зал, - сказал он, глянув на часы и пошел, не оборачиваясь. Ах, если б мог видеть ее, трепетно ступающую следом за ним, словно поклявшуюся пройти так всю жизнь! Впрочем, что бы это изменило? После сеанса, взбудораженный фильмом, он говорил ей, говорил непривычно много: - ... настоящий творец не обязан себя чем-то связывать. Он находится в кругу - как бы это тебе понятнее - в кругу иных ценностей. Большинству они недоступны. Он может переступать через убеждения, через судьбы...Художник вне морали, это оправданно, хотя обычный человек такого не приемлет. - А я приемлю, - сказала Валентина, завороженно глядя в темное лицо на фоне звездного неба склонившееся над ней. - Переступай через меня, разве я что скажу... Ты же знаешь... Прильнул к ней. Из маленького сквера под домом на развилке видно было светящееся окно на пятнадцатом этаже. Малыш не спал, хотя заботливая Климовна уже несколько раз заглядывала к нему и читала скрипучим унылым голосом детские книжки Конец февраля выдался легким, теплым и светлым. Морозы, усилившиеся в последние дни, спали, вокруг все засияло, но темный дом с прежней неколебимостью рассекал цветной поток машин внизу и - дырявым шпилем - быстрые бесплотные облачка в небе. Валентина торопливо говорила в трубку, то и дело оглядываясь на дверь: - Да... да... хорошо, только звонить тебе не надо. С ним просто истерика каждый раз. Лучше просто подойди к дому и стань там, на крыльце - где западение такое, ниша, ну где прошлый раз стояли. Это место только и видно из кухни. Я тебя замечу и сразу спущусь... Да, хорошо... Договорились! Мальчик стоял за дверями комнаты и слушал разговор. Нет, думал он бессловесно, на первичном языке понятий, - нет, прочь, не надо, ни за что! .................................................................................................................. Он прошел в сумрачный закут между двумя стенами и стал там, не поднимая взгляд кверху; во-первых, оттуда неслась искристая частая капель, во-вторых - он был уверен - Валентина сама выскочит к нему не далее как через пять минут. И все же стоять здесь было неприятно, - и от измороси, и от взглядов любопытных, и оттого, что крупные капли оставляли четкий темный крап на светлом пальто. Отодвинулся еще дальше к стене, в тень. В самом деле, Валентина увидела его почти сразу и принялась лихорадочно одеваться, шепотком отдавая Климовне необходимые распоряжения. Все, конец, - думал мальчик в своем детском уголке, - все пропало. Валентина наспех поцеловала его в лобик и выбежала на лестницу. Лифт занят, возможно подростки баловались, катая подружек вверх-вниз. Ждать было нестерпимо. Она побежала по маршам. В комнате мальчик приставил стул к окну, забрался на подоконник и открыл форточку. В проем дунул резкий ветер. Ослепительные брызги неслись мимо, вниз, как бесконечная череда трассирующих пуль. Заходящее солнце проникло сюда и подогрело ржавое покрытие карниза, теперь под толщей наледи бежали быстрые живые струйки, а сама ледяная туша держалась лишь на двух истончившихся перешейках. - Скорей, - скомандовал себе малыш. - Темный, рядом, не надо его! Он уперся в сосульку длинной линейкой, но стокилограммовая масса и не дрогнула. Скорей, надо успеть! Мальчик нащупал рогульку с краю ледяного образования и нажал на линейку изо всех сил - линейка упруго выгнулась. Сосулька подалась. Зло стояло внизу, подняв ворот пальто, уставясь бесцельно в автомобильную реку. По ярусам лестницы мелькала Валентинина куртка. Мальчик раскачивал ледяную глыбу, инстинктивно ловя резонанс - огромную, грузную, веявшую на него морозной тяжестью. - Кра-а-а-а-а-х-х! Климовна, заглянувшая в комнату, остолбенела на миг, но тут же ринулась к окну. Льдина, заслонявшая створку, исчезла, а снизу донесся удар и крики - будто в большом отдалении разбили огромное стекло, витрину. Малыш, извиваясь, рвался из старухиных рук; что-то душило его, схватывало горло нестерпимыми спазмами, неодолимо шло изнутри вместе с плачем, и он понял, что сейчас заговорит. Ворованная версия - Пиратская, небось? - Само собой. А какие у нас еще ходят? Какой-нибудь ходя из Шанхая сварганил... - Да ну! А наши что, сами не могут взломать? - Чего ж нет? Ломать не строить. Ты лучше смотри, чего она может. - Ладно, давай сначала. Что там первее всего? - Эпоха. Веди курсором, веди по шкале. Да не туда, так ты в ледниковый период залезешь, к мамонтам. Че, примитивной жизни захотелось? Так она и здесь достаточно примитивная. Если чего, спрашивай хэлпы. Хэлпы тут - на все случаи жизни. Ну, выбрал эпоху? - Да. 1950, лето. Самая середина века. - Ты что, сдурел? Там же еще сталинизм, загудишь в Воркуту по дури. Или куда в Бразилию, так это в другом окошке, страну выбирать. - Страну не выбирают, со страной рождаются. 1950, СССР. - Кликни два раза мышкой. Страны как раз меняют, да еще как. Вон их сколько, глянь! - Те и меняют, у кого страна снаружи. У меня внутри, не повезло. Давай СССР. - Нету СССР. Самораспустился. - В 1950 еще был, туда давай. Оно ж у тебя выбросило нашу эпоху, по умолчанию. - Ладно, пеняй потом на себя... Возраст? - Да что-нибудь пионерское. Лет десять. - Пол? - Мужской, чего там. Насмотрелся я за эти годы на женщин, как они вообще выживают в таких условиях - ума не приложу. Мужской. - Жизненная ориентация? - Это как понимать? Педераст, что ли? - Ну и это также, но уже в хвосте меню. Сперва - экстраверт, интроверт, верующий, атеист. Вон, к примеру, окошечко "черты характера". - У меня характер переменный. Сперва один был, потом стал другой совсем, будто подменили. - Так и было, видать. Есть такой прием - переустановка, reset. Какой характер выбираешь, пионер? - Ну как... Пионерский, какой же еще. Взвейтесь кострами, "Орленок", Валя Котик. - Что насчет одаренности? Обеспечивает до уровня Рафаэля. - Не надо. Сантехником проще живется, да и спрос меньше. - Выставляем среднее...Так. Прогнозирование? - А там чего? - Ну, здоровье, профессия, брак. От массы трудностей подстрахован будешь, особенно когда выйдешь в сеть. - То-есть? - Ну вот диалоговое окошко. Один режим называется "самораскрутка", там вроде бы ты сам себе хозяин, вплоть до естественного угасания в глубокой старости. Причем абсолютно безгрешным и богатым, смотри ты, какое обеспечивают сочетание.Эксклюзив. - А второй режим? - Ну, этот посложнее. Тут взаимодействовать придется с другими интерфейсами. Тут и обдурить, и прикончить могут, все как в жизни. - Давай этот. Я себя знаю, не светит мне ни богатство, ни безгрешие. А что там насчет женщин, какой прогноз? - По первому режиму так сплошная благодать - жена типа Маши Распутиной, но необычайно скромная, работящая, мать восьмерых детей. Тебя обожает. - А по другому? - По другому прогнозирование затруднено, только самые краткосрочные прогнозы. Скажем, в конце года получишь прибавку к зарплате, послезавтра встретишься с Люськой. - Это я и без компьютера знаю. - То-то ж. Ну чего, поехали? - Стой, а как там? Какие условия выхода, если вдруг пролечу где? - В первом случае просто дави "escape" на любом компьютере, который подвернулся по руку. Или "undo", если брак не удался. Аннулируется до самой первой встречи. - А иначе? - Иначе тебе придется оттрубить все эти годики, пока не сойдемся здесь, у этого компьютера. Браки, прибавки, разводы - уж как получится, как управишься с другими участниками, по самый сегодняшний день. Тогда я тебя лично освобожу. По дружбе, ведь мы друзья? - Рискну. Чего терять? Щелкнуло, и на весь экран, расширяясь и стремительно поглощая комнату, дом, город - выплеснулся пионерский плац с неподвижными каре отрядов - белый верх, синий низ, со старшей пионервожатой возле гигантского кострища из старых шпал, с алым флагом, хлопающим высоко на флагштоке. Со мною рядом в строю стояла Зина Бобрик, и лишь мелкая сеточка крохотных треугольников на ее загорелом плече говорила мне, что она построена по системе 3D Studio-Max... Рассказ сержанта Капитан Фряк, правда, еще тогда говорил - неправильно называешь, сержант, гуманная бомба, а не гумозная, гуманная - это от слова "гуманный", ну когда кто собачку гладит, говорят: смотри, гуманный какой, хотя может быть, когда все отвернутся, он ей промеж глаз как всандалит - и кранты собачке. Так вот, Фряк все рассказывал про эту бомбу (так и хочется сказать "гумозную"). Придумал ее один там стрюк из этих... ну, как их? ...яйцеволосых?... головолобых?... О, вспомнил - высоколобых, из этих очкастых психопатов, что вечно из телевизора объясняют про атом. Че объяснять, взрывается и баста, что от него еще? Значит, этот самый стрюк придумал гумозную бомбу и еще, зараза, предисловие такое написал в газете. У меня вырезка есть с фоткой этого яйцеволосого; сквитаюсь как-нибудь при встрече. Пишет он вот такую муть, щас прочту: "Жизни моей была присуща неразрешимая двойственность: с одной стороны я вырос в прекрасной атмосфере традиционного средиземноморского католицизма и с детских лет уверовал в совершенство и всеблагость Творца, с другой же - вынужден был весь свой умственный потенциал направлять на создание все новых и новых средств убийства и разрушения, каждое из которых получалось куда отвратительнее предыдущего. В конце концов этот внутренний конфликт чуть не привел меня к психическому разладу. К счастью, покойный епископ Падуанский явился ко мне в сновидении и вдохновил на создание оружия, действие которого лишено было бы греховного аспекта убийства себе подобных, а именно, выражаясь военным слогом, "уничтожая технику, амуницию и укрепления противника, оно оставляло бы невредимым личный состав, живую силу, т.е. собратьев моих во Христе, которых заповедано было Спасителем..." Ну и так далее, такие вот слюни на полстраницы. Стрюк, одно слово, Двуж