еппе Саваза звать его - итальяшка, макаронник. Он у меня еще попрыгает, собрат гумозный! А до того такие смачные штучки изобретал... Пульки-сверлушки знаете чьи - Савазы этого самого. Дебилофония переднего края - тоже он, это когда позиции неприятеля озвучивают исподтишка, ну так, вроде он в натуре ничего не слышит, а забалдевает через четверть часа. Вяжи его как сонного и все. Он, вроде, и "взрывбормотуху" придумал, тут прямо-таки блеск до чего хитро. Представляете, такая себе автоцистерна бормотухи, как бы осталась при отступлении. Солдаты противника обнаруживают ее и высасывают в один момент, какой солдат устоит? Ну, и через часок бормотуха начинает реагировать с чем-то там в брюхе - с панкревошипом, что ли... И солдаты взрываются на х..., еще и окружающих гробят со страшной силой, а те, может, и вообще не жлуктили эту бормотуху. Ладно, когда я услыхал про это первый раз, поверите - не придал значения. Посудите сами - полк у нас образцовый, прямо-таки железная часть. Как выйдем бывало на плац - грудь вперед, живот втяни! - как брякнем об асфальт копытами! Че говорить - стальная лавина... Сверху когда смотришь - каски и каски, вроде булыжником плац замостили. И головы одинаковые, и мысли - вперед, на врага! Бей, коли, руби! Трумп-трумп-трумп-трумп - землетрясение прямо-таки. А тут еще и песня - в тысячу глоток, знаете, моя любимая Мы выступаем в шесть. Мы выступаем вновь. Ты береги свою честь. Нашу храни любовь. Ты свою честь береги. Раздавим врагов, как клопов. Мочатся в страхе враги! Солдат, он всегда таков! Аж мурашки по хребту от этой песни: кажется, покажи сейчас врага - в один момент неотразимым ударом гранаты из него кишки выпущу! Какая там гумозная бомба - ничто не устоит, все наше будет... А потом геройски заявиться домой: как ты там, Сильвочка, берегла свою честь? Само собой, никак, это и ежу понятно, я свою Сильву знаю... С ходу по морде, по морде! Да-а, приятно вернуться домой после победоносного рейда. Ну, это отвлечение такое, лирика стрюцкая. Как раз полгода назад пришла в часть для освоения новая техника под названием "личный контейнер стрелка". Кажись, того же Двужеппе разработка. Вижу, солдатики мои вроде аж побледнели при виде этих контейнеров. - Так это ж гробы железные! С крышкой! Я им популярно так, кому в зубы, кому матом объяснил, что так оно и есть, в самом деле эти контейнеры могут использоваться и как гробы, но ведь когда? В крайнем случае, если прямое попадание только... А так это "индивидуальная бронированная ячейка", читайте инструкцию, колхозники прерий! Это ж вам самим облегчение, чтоб окопов не рыть на позициях и чтоб доблестные останки не собирать по всему полю битвы. Залег в контейнер и веди стрельбу, вплоть до геройской гибели или победы... А чтоб тащить его за собой при атаке - колесики приделаны. Помню, читал книжку одну, в душу запало: "Дерзким маршем, опрокинув расстроенные порядки противника, солдаты прославленного корпуса ворвались в траншеи врага. Никому не было пощады." Или вот, еще место: "На плечах бегущего в панике неприятеля они влетели в разрушенный город, сокрушая все на своем пути..." Вот это я понимаю! На плечах противника! С гробами на колесиках! Ясное дело, паника любого возьмет, который против нас. Ы-ых, скорей бы повоевать, такая техника простаивает! Такие вот мысли у меня тогда были. Словом, все нормально, пообвыклись мои ребята в контейнерах, маневры прошли с блеском, вернулась наша доблестная часть в казармы, и на второй день, помнится, отозвал меня в сторонку капитан Фряк. - Сержант, как настроение? - Как положено! - рявкнул я и вытаращился на него, по уставу. Он меня так легонько по плечу - вольно, мол. Я ослабил левую ногу. - Тут вот какое дело, сержант. Помнишь, про бомбу я тебе рассказывал, перед маневрами еще? - Так точно. Про гумозную, Двужеппе этого... - Гуманную, сколько тебе долбить! Значит, вот как складываются дела - надо быть наготове. Я сколько в армии, столько и гундят про это - надо быть наготове. Солдат, он всегда таков. Я каблуками щелкнул и снова вытаращился. - Дело в том, что гуманная бомба... Посмотрел он на меня с сомнением - а че смотреть? Образцовый сержант, пуговицы сияют. Вижу - раздумал дальше говорить. Оно и лучше, мне меньше соображать, тужиться, а может там еще какая государственная тайна, и вовсе ни к чему. - Ладно, сержант, эти два дня - повышенная готовность. В случае чего действовать по обстановке... Ясно. Вечером перед отбоем прошелся по челюстям, чтоб готовность лучше понимали. Смотри, мол, у меня! Отбой! Запрыгнули мои тигры на двухэтажные нары и мигом захрапели. Я тоже прилег в мундире, но не спалось, тревожил разговор с капитаном. Среди ночи вдруг какой-то свист, громче, ближе, только собрался я встать и... Такой, знаете, всеобщий пуфф! И страшная пыль - будто дневальный пылесос мне прямо в нюхало вытряс (был раз такой случай). И все ухнуло, провалилось в мягкую такую труху, вроде опилок. Я закопошился в трухе, выкарабкался кое-как, вскочил. - Тревога! Подъем, бля! Подъем, мать вашу! Протер глаза. Смотрю - вроде в чистом поле такая мала-куча голяков на кургане из этой трухи. Куда что девалось - ни казармы, ни плаца, одни деревья вокруг и полный месяц, и голые какие-то мужики копошаться, целый полк. Присмотрелся - батюшки, это ж наш полк и есть! И сам я тоже как Адам, хотя только что был в полной выкладке. Да что ж это? Но - думать не по нашей части, на то есть штаб. - Тревога! В ружье! В контейнеры, задраиться! Заметался личный состав, но бестолку. Какие ружья-контейнеры, когда и пуговицы от кальсон не осталось? Думаю - Фряку бы позвонить, но без телефона затруднительно. Стройся! - крикнул. Выстроились мои на площадке поровнее, стоят, трясутся - а время холодное, осень. Я и сам продрог тут же. - Р-р-р-р- няйсь! По команде "равняйсь", чтоб вы знали, нужно голову налево свернуть, чтоб видно стало грудь четвертого человека. Да в этих условиях какая там грудь - черте-что видно, только не грудь. А что делать, если сейчас неприятель нагрянет? Бери нас голых голыми руками! Пыль тем временем потихоньку улеглась, и стали видны другие взвода, такие же голые шеренги. Суетились сержанты, что-то орали. Тут меня и осенило, стала ясна в один миг вся боевая обстановка: - Так это ж гумозная бомба! Напали-таки сволочи неприятели. Ложись! Строй как стоял, так и рухнул, только ягодицы под луной сверкают. - Отпол-зай! К лесу, недоумки! Поползли к лесу. Я и сам ползу, брюхо об камешки царапаю. Того и гляди, налетят ихние десантники на парашютах и всех нас шашками исполосуют, весь наш голозадый личный состав. Добрались до леса, сгрудились под кустами. Холодно и непонятно. Я с двумя унтерами выкарабкался осторожно на горку: ни звука. Никаких признаков противника. Вдалеке электричка пискнула. В местечке за оврагом окошки еще светились - отдыхают мирные жители, а мы тут за них в чем мать родила позор принимаем. Тут по шоссейке рядом трейлер-скотовоз выползает в гору. - Остановить! - скомандовал я унтерам, и выскочили мы на дорогу. Водитель, видать, уссался от изумления: трое будто из бани на радиатор кидаются. Он по тормозам и ходу, только кусты придорожные затрещали. Видать, решил что маньяки. А чтоб вы знали, во время боевых действий армия имеет право реквизировать транспорт, то-есть, скажем, выкатились вы проветриться на своей тачке с бабенкой, и тут вас останавливают вдруг и под жопу выставляют из машины - значит, обижаться нечего, начались военные действия в вашу защиту. Такое, правда, бывает и без военных действий, но тогда это хулиганство, грабеж и изнасилование. В нашем случае и выгонять никого не потребовалось, водитель понятливый оказался, обошлось без изнасилований. - Разверни машину, - приказал я унтеру. Он только ногу на ступеньку поставил - провалилась нога, вроде ступенька мигом проржавела насквозь. Я схватился за дверную ручку - отпала и тут же в опилки такие серебряные превратилась. Смотрю - кренится кабина на нас, валится прямо-таки, скаты мнутся, железо горбом пошло... Только отскочить успели - рухнул трейлер набок и загорелся... Что ж это делается? И пока горел-полыхал этот скотовоз, вспомнил я, что писал дальше стрючок Двужеппе Саваза: "...любопытное следствие взрыва гуманной бомбы это явление, аналогичное отчасти остаточной радиации, как в случае применения обычного ядерного оружия. Хотя здесь "лучевая болезнь" не вызывает фатальных изменений в организме, лишь небольшое расстройство пищеварения при поражении вблизи эпицентра, однако облученный личный состав достаточно долгое время остается носителем радиации, разрушающей практически все, что изготовлено в рамках существующих технологий. Таким образом исключается всякая возможность применения техники, не затронутой взрывом непосредственно - из арсеналов запасного базирования, трофейной техники и т.п. То-есть, уже в силу этого облученный вынужден соблюдать евангельский принцип "не убий", поскольку вручную это выполнить не так просто современному человеку, избалованному вездесущей техникой..." Ну не сучий потрох, а? Что дальше было, это и вспомнить срам. Опять построил я своих на дороге, теперь уже не кроючись - ясное дело, нету вблизи никакого противника, кроме Савазы этого, хрен ему в грызло! Другие подразделения сползлись на огонек, и смотрел я на молодцев наших, трейлер светил как в театре. Заметить надо, что только униформа и придает человеку какую-то внушительность, а когда вот так, по-голому - одна мразь брюхатая и волосатая... Решено было идти в местечко, найти связь с командованием. - Шагом марш! Песню! - скомандовал, чтоб хоть немного подбодрить ребят. Только об асфальт так не грянешь невооруженной подошвой, врагов-сволочей в таком виде не напугаешь... Добрели мы до первых домишек, ну и тут сразу начались недоразумения - где колонна шла, все рушиться стало, машины возле обочин занялись, рельсы у электрички размякли, провода попадали, словом, местные нас выгнали из городка с помощью собак и пожарных брандспойтов. Они нас приняли за фестиваль нюдистов-хулиганов, не поверили, что регулярная армия.... Дальше вы все знаете из телевизора: и как наш полк на холме три месяца кантовался в оцеплении, как нам еду с вертолетов бросали, как попытки к бегству пресекались (а куда, вообще-то говоря, в таком виде убежишь)? Потом, когда радиация спадать начала, закинули нам в лагерь первую партию одежонки из брезента - неделю примерно выдержала, дальше в клочья полезла. Но уже к тому времени пообвыкли, закалились, приспособились в сухих листьях прятаться, словно суслики какие-то... Хорошо хоть жратва в необработанном виде годилась к употреблению, всякая там сырая рыба, зерна кукурузные, ну с овощами никаких проблем. Опять же, Двужеппе пишет: "... такой образ жизни, при всех его неприятных аспектах, оставляет много времени для размышлений, в результате которых даже закоренелый военный сможет не раз подвергнуть сомнению всю систему организованного смертоубийства, для которой и создаются армии". Вот ведь куда целит, пацифист, простите грубое слово... Капитан Фряк, он все наперед знал. Оказывается у них там наверху принято кой-какие новинки на своих отрабатывать. Тем более жертв не предвиделось. И сейчас, вроде бы, вовсю гонят эту гумозную бомбу на секретных заводах. Мочатся в страхе враги... Только это ведь такое дело - сегодня у нас бомба, завтра у них, и как в таком случае пойдет боевые действия - ума не приложу. Все одинаковые, вот ведь в чем зацепка, никаких знаков отличия. Как генерала от сержанта отличить? Все голые, всем холодно и жрать хочется, ну а те, кто вроде нас это на своей шкуре испытал на холмике загаженном сидючи, того уж геройским духом не проймешь, по себе знаю... Иной раз думается: ежели начнется такое и пойдет эта разборка по всему свету - отыскать предводителей, ихнего и нашего, и пускай поборются перед своими раздетыми дивизиями. Фряк говорил - так раньше баталии решались. Кто поборол, тому и победа засчитывается, как в Олимпийских играх, на четыре года. Похлопали чемпиону и разошлись по домам, вот и вся война... А какой полк был! Какой взвод! Фильмы катастроф Американе любят пугать себя. Насквозь благополучная страна имеет вполне объяснимое психологически желание - представить себе, а как получилось бы в обратном случае? Само собой, ни грамма правдоподобия в таких вот угрожающих версиях никакой зритель не найдет, но вот приятный холодок в районе копчика может быть достигнут. Их кино, рассчитанное в целом на подростковый умственный уровень зрителя, имеет целью именно такие эффекты. Припомним, что в предреволюционной России тоже наблюдалось нечто похожее, появилась масса произведений, предрекающих крах. Так что, надо думать, дни Америки сочтены. Однако же сценаристам необязательно тужиться, придумывая встречу с кометой, или глобальное наводнение - есть куда более реальные причины катастрофы. К примеру, недавно показали нам южные штаты, жизнь в которых была полностью парализована выпавшим снегом, слой примерно 10 см. Вот на таком, вполне реальном опыте и следует строить очередное пугало. Для усиления мрачного колорита можно увеличить толщину снегового покрова до 15 см. Катастрофу следует подавать в развитии - останавливается и сползает к обочине транспорт, обрываются провода, проваливаются кровли под весом этой жуткой массы. Какой-нибудь крупный город вроде Хьюстона за несколько часов становится полностью парализованным и неуправляемым. Всем этим старается воспользоваться ловкий политикан, пытающийся сделать карьеру на народной беде; с помощью своей прожженой любовницы он серьезно нацелился на Белый дом. А Хьюстон поражен этим бедствием В некоторых районах толщина снега достигает 17 (!) см, и во всем городе сохранилась одна лишь дееспособная машина - это наша отечественная Нива, нелегально провезенная в Штаты прогрессивным журналистом и до сих пор не растаможенная, так что основные препятствия для нее - дорожная полиция, ГАИ по-нашему. Прогрессивный журналист ездит в полном одиночестве по пустым заснеженным шоссе, и вот эти-то кадры с единственным автомобилем, да еще и советским, должны особенно ужаснуть американского зрителя. А вокруг идет вакханалия безобразий: грабят магазины с обесточенной сигнализацией, отнимают последнюю еду у бедняков-негров, пытаются изнасиловать в сугробе подругу журналиста, но ничего не получается - холодно! Мороз, ну чтоб очень уж не пугать, примем в -7 С, политикан отнимает шубу у своей жены - он хочет показать в Вашингтоне страдания штата. Свирепствует мафия. И везде нужно успеть журналисту на своей безотказной Ниве. Концовку могут придумать и местные сценаристы, тем более, что я им и так почти все разжевал. Название? "Мертвый холод", "Зима-убийца", ну и еще там чего похожего. В конце фильма все бурно тает, и журналист целуется со своей избранницей на фоне оживающей природы - целуется в американской жующей манере. Завершающий кадр - политикан плетется домой среди кактусов, в женской шубе, неся на плечах лыжи. Это необходимая порция толстого юмора. Другого у них не бывает. Душа дома Что делают вещи в наше отсутствие? Ведь не зря же время от времени многие задаются этим вопросом. В элементарный ответ на это как-то не верится, а другого мы не знаем. И невозможно пронаблюдать за ними, даже скрытно - ведь наблюдение это уже присутствие. Даниил Андреев говорит абсолютно точно, что существа, управляющие тайной жизнью дома, занимают небольшую укромную сакуалу под названием Манику, несколько напоминающую жилые комнаты. В случае бедствия или же разрушения жилья, эти существа могут погибнуть. Они жизненно заинтересованы в благополучном существовании дома. .................................................................................................................. Грабитель вставил ключ и нажал легонько. Замок не поддавался, хотя ключ был изготовлен вполне точно, по чистому оттиску, и должен был работать как подлинник. Он вытащил ключ и придирчиво осмотрел его, пожал плечами. Попытался еще раз. Теперь замок, изо всех сил имитирующий работу блокиратора, не смог больше противостоять мощному нажиму. Дверь отворилась, и вор осторожно вошел. Душа дома следила за ним с холодным ужасом - так человек не сводит взгляда с подползающей змеи, пытаясь наощупь подобрать палку или камень. К слову, как устроено зрение души? Опять же, полная неизвестность, хотя эта душа дома видела одновременно и ситуацию за порогом, во дворике. Сейчас там было тихо, непривычно тихо, а возле центральной клумбы плоско лежало мохнатое собачье тело (вор только что сноровисто убил собаку), и для всех обитателей дома стало ясно, что сюда проник смертельный враг. Все сосредоточилось на этом, и душа дома как-бы скомандовала шепотом: все сюда! От последней плошки до газового баллона возле кухни, от дрели в ящике с инструментами до набора щеток - дом завороженно наблюдал за продвижением вора, и лишь во дворе все так же продолжала безутешно убиваться над мертвым псом молоденькая слива. А ведь он ей крепко досаждал. В комнате было темно из-за закрытых ставень, но грабитель не рискнул включить свет. Он зажег крохотный, но сильный фонарик, батарейки которого хватало как раз на сеанс ограбления, минут на двадцать, на полчаса. Обычно он укладывался в такой срок, вор был очень опытный, так сказать - вор по призванию. Он повел тонким лучиком вокруг, по стенам гостиной; матовые блики побежали по мебели, по стеллажам, по безделушкам, и каждая вещь, на какую падал взгляд грабителя, как бы моментально леденела. Тот однако же не отвлекался на такие пустяки - он с лету определил уровень достатка (средний, с тенденцией к понижению), возможное присутствие золота и камешков (минимальное, разве что золоченые ложки, да какие-нибудь серьги-кольца из той поры), и уровень защиты. Ну, тут-то он был спокоен - все семейство выехало на три дня, сигнализации не было вообще. Да-а, скромненько живут... Не будь такого верняка в смысле безопасности, может и не стоило вообще потрошить этот домик. Но, раз уж тут... Вор подошел к столику в углу и поднял со столешницы миниатюрного ватного ежика, всего утыканного иглами и булавками. В полутьме он никак не мог определить что это такое, а сверкало издали как драгоценность. Тотчас же старая булавка, уже тронутая слегка ржавчиной, глубоко впилась ему в палец. - Твою ж! Вор отшвырнул ежика и поспешил в ванную. Не в его правилах было оставлять следы, а палец сразу стал обильно кровоточить, под эластиковой перчаткой возник противный скользкий слой. В самом деле, аптечка была в навесном шкафчике на верхней полке, и лишь только грабитель отстегнул пластиковую крышку, оттуда мощно дунуло и сразу запорошило ему глаза какой-то едкой пудрой - как потом выяснилось, тальком. Яростно матерясь, вор открыл кран, но вода не пошла - на этот раз по той простой причине, что ее просто перекрыли на отъезд. Он поискал было наощупь главный кран (а того тем временем надежно закрыл старый тапок в передней), плюнул и бросился в кухню, надеясь, что уж там-то, в кувшине, в чайнике найдется хоть сколько-нибудь воды. Да, чайник возле плиты оказался чуть ли не полон, и вор уже нагнулся было над раковиной, чтобы промыть глаза струйкой, но что-то внутри его удержало. Точно! От округлого бока чайника шло ощутимое тепло, он полон был кипятка. Вор поставил чайник на место и протер лицо полотенцем; до него стало доходить, что ему сопротивляется дом. Повторяю, вор был очень опытный, и такие случаи уже бывали в его практике, более того, знакомая цыганка за хорошие деньги снабдила его средством на случай такого противодействия, это была весьма стертая старинная медная монета на гайтане. Неизвестно, какие там мрачные процедуры произвела над ней цыганка, но до сих пор монетка действовала исправно. Однако - разница! - все прошлые случаи нельзя было полностью перенести на этот, те были в городских квартирных домах, а там души дома чаще всего отсутствуют. Говоря точнее, они есть, но отличаются от подлинной души так же, как отличается ЖЭК от настоящей домохозяйки. Это никакая не защита. Вор оторвал тонкую полоску от полотенца и кое-как перемотал палец. Его все это не особенно смутило, но вторично он вошел в гостиную с еще большей осторожностью. Но тут же под ногами раздался треск каких-то металлических скорлупок, да еще какое-то слабое блеяние, сразу смолкшее. Под тонкой литой подошвой ощущались какие-то неровности... Повел лучиком понизу и обнаружил, что наступил на миниатюрную железную дорогу, совершенно незаметную на фоне узоров ковра, а блеяние, скорей всего, издал крохотный локомотив, полураздавленный, лежащий на боку. Он переступил через поверженный состав и направился к шкафу. В этот момент душа дома окончательно решилась и слегка приоткрыла ящичек серванта, буквально чуть-чуть, на сантиметр. Надо сказать, что в доме имелись вещи значительно более старые, чем душа дома, многие вещи издалека, а также со своей судьбой. Некоторые лишь впервые за свою долгую жизнь здесь уяснили себе, что такое покой и любовь, распространявшиеся также и на них. Самым древним в доме по праву считался простой подсвечник, который застал еще постоялые дворы и крепостных, однако он за свой век настолько привык к грабежам и насилию, что практически на такое не реагировал. Вот и теперь он как-бы поднял бровь: а-а, мол, снова ограбление! - и опять утонул в своих допотопных снах. Предмет, ради которого душа дома приоткрыла ящик, был тоже достаточно стар. На заре уходящего века его произвела фирма Золинген, снабдила двумя перламутровыми щечками, любовно выгнула лезвие, и по неглубокой ложбинке, переходящей в тончайшее жало, стальной изморосью вывела свое имя. При первом же взгляде на эту бритву становилось ясно, что она полна скрытой, опасной энергии. Душа дома побаивалась ее - единственной вещи в доме! - и переживала в те редкие случаи, когда отец семьи по какому-то капризу вдруг решал побриться именно этой штукой. Душа дома подозревала (и совершенно справедливо), что за этой самой Золинген темнеет что-то ужасное. В самом деле, на исходе тридцатых годов эта бритва участвовала в нескольких убийствах. Попав в этот дом она пригрелась и как-бы отодвинула в неизмеримую даль свой уголовный этап - ей здесь нравилось, - но перестать быть собой она не могла. Душа дома решилась дать ей ход лишь после того, как грабитель раздавил паровозик, и тот дал ей знать об этом своим микроскопическим гудком. Кроме того, она сразу уяснила себе квалификацию вора, и к этому моменту поняла, что больше его ничто не в силах остановить. Душа дома обязана была пустить в ход все средства для спасения дома. Она приоткрыла ящик. Золинген вымахнула на волю уже раскрытой, в классической позиции - лезвие под прямым углом к перламутровой изящной рукояти. Тонко свистнуло - это бритва проделала два разминочных движения, и грабитель тут же обернулся на уловленный блик. Он ничего не увидел, но в характере звука ошибиться не мог. И тут просвистело и сверкнуло прямо перед его лицом, сияющая мгновенная восьмерка, а скорее - знак бесконечности. Бритва заплясала возле вора, делая молниеносные выпады, фехтуя, издеваясь. Она останавливалась и зависала прямо перед носом растерянного налетчика, никогда с таким не сталкивавшимся, несмотря на весь свой опыт, она очень чисто срезала ему пуговицы на манжетах рубашки, рассекла пояс, лишь слегка подрезав волосатый живот... Преодолевая волны паники, вор увертывался как мог в тусклом свете фонарика, упавшего на пол; когда он выхватил из своей сумки первое попавшееся оружие, полуметровый стальной стержень, в комнате прозвучал резкий саркастический смешок и на локте возник, тут же оплывая кровью, длинный разрез. Он яростно замахал стержнем, но из-за темноты никак не мог уловить взглядом безостановочно юлящую бритву, да и реакция у него не шла ни в какое сравнение с бандиткой Золинген. Весь дом, затаив дыхание, следил за этой дуэлью, последний гвоздик слал свои флюиды бритве, душа дома, обычно женственная и тихая, жаждала теперь одного лишь... Убийства? Ни в коем случае! Она понимала, что дом, где произошло убийство сразу становится ущербным, и дни его (как одухотворенного существа) сочтены. Дальше он может быстро деградировать, дойдет до лабаза, склада и, возможно, сгорит в случайном пьяном пожаре. Нет, ни в коем случае не убийство. Изгнание, изгнание с позором - вот самое большее, чего хотелось бы душе дома. Даже какое-то наказание, кутузка - и то не особенно было важно, а главное - чтобы отсюда исчез враг, убивший собаку, раздавивший детский паровозик и растопыривший руки на все остальное - руки хоть и в перчатках, но омерзительные в прикосновении своем. Выгнать, вышвырнуть отбить охоту. Но Золинген уже почувствовала вкус крови. Ее движения стали более плавными - да и противник был теперь полностью в ее власти. Бритва перекрыла путь к выходу и неторопливо теснила бледного, серьезно порезанного в нескольких местах вора к стенке. Располосованная рубаха свисала лоскутами. Надо отдать ему должное - он продолжал тыкать в пространство своей палицей, хотя и понимал, что проигрывает, что речь идет о жизни. Золинген сверкнула очередной дугой и подрезала наискось грудную мышцу. Вор зашипел от боли и вне себя изо всех сил рубанул воздух в направлении бритвы - но страшный порез на запястье заставил его разжать пальцы. Стержень грохнул на пол. Обезоруженный, истекающий кровью вор пятился к стенке, а неутомимая бритва все сужала взмахи возле него... Душа дома попыталась отвернуться. Грабитель был уже почти прижат к стенке и отмахивался голыми израненными руками как бы лишь для проформы. Замедленным отточенным движением Золинген промахнула у него под горлом и срезала кожаный гайтан с заветной монеткой - не помогла вору монетка... Он попытался перехватить бритву голой рукой, но лишь поранил ладонь. И тут он стал различать какой-то источник тепла позади себя - спиной различать, если можно употребить такое понятие. Повторяю - вор попался необычайно опытный, с тонкой интуицией. Уворачиваясь и пятясь, он уже почти уперся лопатками в стенку, когда в его отчаявшемся уме вдруг высветилось - да ведь это излучение, этот поток тепла может здесь быть только от души дома, только от нее. Это давало какой-то шанс, какой - он еще не знал. Вяло отбиваясь от лениво витающей бритвы (добыча не уйдет), и стараясь не подать виду, будто что-то ощутил, вор пытался (спиною же!) определить этот центр излучения. А душа дома к этому моменту совсем отвернулась, и, закусив губу, смотрела во двор, где под луной все так же неподвижно лежало собачье тельце. И в этот момент грабитель определил ее! Душа дома обычно воплощается в самые разные вещи. К примеру, я знал дом, где она обитала в детском бантике, повязанном на колонке старинного буфета. Иной раз душа дома может быть в нескольких предметах. В этом доме она обитала в фотографии, на которой была хозяйка дома, но не теперешняя, оплывшая и ворчливая, а совсем еще юная, с победоносной улыбкой, с серыми неотразимыми глазами. И вор спиной (!) уловил это. У настоящего вора рецепторы должны быть распределены по всему телу и давать информацию постоянно, особенно в минуты опасности. У этого с рецепторами все было в порядке. Поднырнув под очередной взмах бритвы, которая уже просто забавлялась с ним, как кошка с мышью, он, мгновенно извернувшись, сорвал миниатюрный портрет со стены. Дом ахнул. Душа дома оказалась в руках врага - израненного, потрепанного, но все еще живого, еще сильного. Дом оцепенел. Золинген, до сих пор свободно реявшая вокруг пришельца, застыла неподвижно у него перед лицом и лишь еле уловимо вибрировала от ненависти. Сама душа внезапно обнаружила себя в окровавленных чужих лапах, и поняла вдруг, что из этого положения ей уже ничем нельзя помочь прочим обитателям дома. "Я не уберегла дом!" - успела она воскликнуть. Вор, неотрывно, торжествующе глядя на бритву (глаза в глаза, если бы можно было так выразиться), вытащил снимок из рамки, а саму остекленную рамку просто уронил на пол. Звякнуло стекло. Золинген смотрела на него (бритвы смотрят лезвием), и плакала - первый и последний раз в своей долгой жизни. Тогда грабитель не торопясь разорвал снимок, сперва аккуратно вдоль, затем, сложив обрывки, поперек. Бритва упала на ковер, дом умер. Вор сразу понял, что теперь он в своей среде, в мертвой скорлупе, где может делать что хочет. Но - все еще трепетал в нем накал боя и ужас близкой гибели, пережитый только что, уходил постепенно. Он еще тяжело дышал, и был весь изрезан, однако неглубоко. Вернулся в переднюю, без особых проволочек нашел главный кран, и уже через минуту стоял под душем, сгоняя розовые потоки в слив. Располосованную рубаху он спустил в унитаз, а взамен достал из хозяйского шифонера коричневый тонкий свитер. Еще могла пригодиться синяя куртка, если бы и дальше порезы кровоточили, но они прихватывались на удивление быстро. Он вернулся в большую комнату, ногой отшвырнул бритву - теперь это была просто полоска заточенного металла - положил на пол свою большую сумка и начал методически, ящик за ящиком, грабить мертвый дом. Контакты Не слышно шума городского, На невской башне тишина, И на штыке городового Повисла полная луна... Не знаю как кому, а для меня в этом бесхитростном куплете сосредоточено столько мира и покоя, здесь столько от спящего старинного русского городка, что большего впечатления от навсегда потерянной России, кажись, не от чего и получить. В самом деле - торговая площадь перед большим собором, по левую руку - присутственные места, справа - постоялые дворы да лабазы, и рядом под тесовыми навесами торговые ряды. А дальше по Почтовой улице тускло белеются колонны Дворянского собрания. Отсюда далеко видна зареченская сторона, усеянная мещанскими домишками, а излучина реки с дощатой пристанью, отсвечивает сталью. И все это под полной луной, рядом с которой неподвижное облачко с размытым низом (нету больше таких облачков, не выпускают!), возможны соловьи в садах, если начало лета, по углам площади исправно чадят фонари на чугунных тумбах, да еще ветерок перегоняет туда-сюда клочки сена. Ну и само собой, полосатая будка этого самого городового, который в кивере, в длинной шинели с пелериной вот уже который час мужественно борется со сном. Не слышно шума городского... Шинель - грубого солдатского сукна, изрядно потертая и засаленная, украшена латунной бляхой с гербом города и с номером. Винтовка - тяжелая длинная оглобля, которую еще более удлиняет ослепительно надраенный штык. Сам городовой это седой усач с косичкой, похаживающий туда-сюда в полусажени от своей будки. Можно бы и присесть на бочонок рядом, да только тогда уж никак не удержаться - заснешь, и вдруг его благородие господин полицмейстер застанут... Нет, лучше и не думать про такое! Городовой перекрестился и стал во фрунт. В этом положении - он знал по долгому опыту - после какого-то момента наступало приятное одеревенение всех членов, переходящее затем в столь же приятное одеревенение головы - мыслей, чувствований, в полную прострацию солдатского существа, которая была бы всем хороша, не переходи она, опять же, как-то сама собой в сон стоя. Надобно было похаживать и прислушиваться к трещоткам заречных сторожей - тоже как бы служба порядка, но неизмеримо ниже городового на посту. Он облокотился на свою оглоблю, но тут же стал скользить по ней пальцами, пока не уперся в ствол: тут городовой дернулся всем телом, судорожно распрямился и испуганно повел взглядом по сторонам. Но все было тихо, все беспробудно спало, последнего гуляку из кабака вывели под белы рученьки еще с час назад, и огни погасли в государевой монополии. Хотя, говоря по правде, не все предавались сну в этот поздний час. Томилась без сна в своей светелке неизлечимо больная дьячиха, глядела на дальний месяц, шептала псалмы; еще в Заречье юный гимназист, сын мещанки Приселковой, никак не мог угомониться в своем мезонине - он то подскакивал к столу с начатым стихотворением на ошметке оберточной бумаги, то снова высовывался по пояс из окна, прямиком в соловьиную ночь. Стихотворение замышлялось именно об этом: Чудная лунная ночь, Царство покоя и сна - было начертано без помарок на оберточной бумаге, но дальше стихотворение не шло. Он уже придумал рифму к слову сна - "она"! - но следующая строка никак не могла родиться. "Она" почему-то тут же вызывала в памяти Сонечку Беляеву, дочь столоначальника, и все стихотворение летело насмарку. - Да, барышня Беляева сущий ангел красоты! - наконец с чувством произнес гимназист, облокотясь о косяк низенького окна. Совсем недалеко от него в широкой кроне вяза ударял, свистел и рассыпался соловей. По реке еле заметная отсюда шла серебристая рябь на быстрине. Но - какой-то звук, вернее признак звука с некоторых пор стал все отчетливее возникать, и неясно было сначала, где источник его - на Дегтярной, что ли, или вовсе наоборот - на Сенной, а то и вовсе казалось, что звуки берут начало у перевоза, у пристанских пакгаузов. Как бы затевалась какая-то быстрая оживленная беседа, что тут же прерывалась. Или же перебранка, не переходящая в ссору, нарастала, нарастала, близилась - и удивительным образом иссякала где-то на подходе. Гимназист первым уловил ее и с сердцем захлопнул окошко - пьяное мужичье! Возможны ли возвышенные чувства в сей стране! А вот городовой никак не мог бы отгородиться от беспорядков, даже если б и захотел: пресекать их был его прямой долг. Потому он уже с четверть часа бдительно оглядывался по сторонам, тем более, что таинственные бранчливые говоруны как будто существовали повсеместно. Теперь вот их громкая бесада донеслась откуда-то с Почтовой, сопровождаемая лаем одинокой собачонки. -... сколько он тебе закрыл за апрель? Шестьсот? А мне четыре сотни, в сраку с таким начальником! - Так ты ж, мудило, только рейку держать можешь, хрен моржовый! И то, как трезвый... - А вот такого не видал! Пускай без меня на обмеры... Городовой насторожил уши, но снова все пропало. Он был обязан пресекать брань в присутственных местах, да только эти ругатели изощрялись уж как-то очень сноровисто. Голоса исчезли, зато в глубине Почтовой наметилось какое-то шевеление. И точно - в туманном просвете мелькнули под дальним фонарем какие-то фигуры. Городовой даже подался вперед, да пост ведь не оставишь! Фигуры, правда, двигались сюда, что облегчало службу, но вот основная задача городового все еще не была разрешена - ежели б это оказались подвыпившие мужики, то достаточно было б просто показать кулак, и утихомирятся; а вот ежели купцы, или же благородные господа... Тут и самому может перепасть, даром что все по уставу. Фигуры тем временем приближались, и городовой вышел несколько вперед, заступив им дорогу. Наконец они приблизились и остановились перед стражем, с неудовольствием на него глядя. Тот в свою очередь с изумлением смотрел на подошедших. Двое их было, один тащил складную треногу и большой брезентовый мешок, второй шел как бы налегке, лишь на плече нес, подобно ружью, пестро раскрашенную узкую досочку с цифрами. Тот, который с треногой, одет был в засаленную ватную фуфайку, под которой виднелся темный дешевый свитер, заправленный в грубые штаны с заклепками, на ногах же имел он какие-то невиданные опорки, белые, с пересекающимися ремешками. Еще был на нем красный картуз с длинным козырьком. (Анахронизм! Здесь несколько несочетаемых предметов одежи советского времени: убогая одежонка трудяги из сталинской поры, джинсы - прозодежда американских скотоводов - пришли гораздо позднее, а уж кроссовки и вовсе появились на закате коммунизма... Бейсболка тоже. Но - в таком вот виде возникли перед городовым эти пришельцы, скорей всего это был синтетический советский образ). Второй, постарше, имел на себе стеганую голубую куртку, шарф вокруг горла, обвислые хлопчатобумажные брюки, забранные в узкие кирзовые сапоги с отвернутыми верхами голенищ. Он все рассматривал городового. - Здоров, отец! Экая тут у вас допотопная экипировка... - Здравия желаю! - на всякий случай осторожно ответил городовой. - Из каких таких будете, осмелюсь спросить? - Допотопный дед, - бросил своему спутнику старший. И - стражу, громко, как глухому: - Мы, отец, от районной изыскательской станции, слыхал такую? - Городовой не слыхал, но сознаться русскому человеку, что чего-то не знает - невозможно! - Так вот, у нас тут и дело-то пустяковое, обмер памятника архитектуры. Местные власти должны знать. При упоминании о местных властях у городового отлегло от сердца. Хотя - среди ночи прибыли, непонятно как, однако ж градоначальник, видать, знает, а уж полицмейстер и подавно, их благородия знают, как поступать с прибывшими. А что те были не из господ, и последний половой из трактира понял бы сразу. Кто-то вроде захожих печников из соседнего уезда. - От станции, вестимо. Мне чтоб, господа хорошие, порядок был. Шуметь не извольте, а ежели заночевать, так вон постоялый двор господина Прянишникова. Геодезисты переглянулись. - Слыхал, что тут глухомань, да не до такой же степени! Все по-старинке называет, чуешь, Валера! Отсмеялся, и городовому: - Батя, нам ночевать некогда, темпы решают все. Нам две-три отметки взять - и айда обратно, газик ждет на околице. Где тут этот памятник архитектуры? - Не могу знать! Все памятники, что ни на есть - на кладбище! - Да брось ты его пытать, - включился помоложе, Валера. - Что, не видишь - колокольня, больше тут и архитектуры никакой. Я ставлю теодолит... И он тут же на площади растопырил свою треногу, достал из брезентового мешка блестящий прибор с короткой подзорной трубой и стал прилаживать его на треноге. - Не полагается тут, - нерешительно заметил городовой. Как бы хотелось ему, чтоб именно сейчас появился господин оберполицмейстер, чтобы снял все эти недоумения вокруг пришлых бродяг с треногой - но, как назло, полицмейстер спал, как и остальные восемь тысяч шестьсот сорок два жителя городка. Даже юный Приселков стал забываться под лоскутным одеялом в туманных видениях с участием барышни Беляевой, даже несчастная дьячиха прикорнула на своем одре... - Да ладно! - отмахнулся от ветерана Валера, а старший и сам подошел, поглядел в окуляр. Вручил рейку помощнику. - Давай туда. Сперва возле паперти, основание чтоб, а дальше на колокольню. До проектной отметки. Репер тут, бля, репер отсутствует, вот в чем трудность... - Извиняюсь, господа хорошие, у вас есть какая подорожная, али вид на жительство? Городовой взял под козырек. Не нравилось ему все это. Но старший охотно вытащил какую-то потертую бумажонку, где в тусклом свете фонаря различить можно было лишь размытый герб - может, орел, а может и что другое - да машинописная строчка вещала, что предъявителям сего дозволяется производить геодезическую съемку в пределах всего Новокуйбышевского района. Городовой ничего не понял в прочитанном, но слово "дозволяется" успокаивало. - Ночью-то зачем? Дня что ли мало? - спросил лишь. - Нету нам ни ночи, ни дня, уважаемый! Преобразование природы - это тебе не х... собачий, обязан знать, как военный человек. Сам - и тот не спит ни в какую ночь, а уж нам, простому люду и вовсе полагается про со