нул рукой на свою исследовательскую деятельность. Прогулка обычно заканчивалась обедом, но не в "Салоне", а где-нибудь "на стороне". Таким образом я отдавал дань жалким остаткам собственной страсти к открытиям: размещал свое тело в новых интерьерах, пробовал новые блюда, заводил новые знакомства. Бледные призраки "новых впечатлений" меня вполне удовлетворяли; возвращаясь домой, я изрекал одну и ту же фразу: "Это была хорошая прогулка" -- что-то вроде сытой отрыжки, но не желудочной, а душевной. Дома я варил кофе, неисчерпаемые запасы которого обнаружились в кладовой, топил камин, валялся на диване, листая старые энциклопедии, которыми были уставлены мои книжные полки. Один из томов назывался "Новые сведения о вещах" и пользовался моим особым расположением: я читал эту книгу медленно, растягивая удовольствие; книга отвечала мне взаимностью и, кажется, постепенно становилась толще словно в мое отсутствие неизвестный автор добавлял в нее новые и новые статьи. Потом я отправлялся в "Салон", поскольку сердце подсказывало мне, что у гостеприимной Альфы уже начала собираться теплая компания, частью которой теперь считался и я сам. Несколько коротких кварталов, знакомая стеклянная дверь, уютный желтый свет лампы под плетеным абажуром. Ласковый аромат цветочного чая, сладостное удушье кофейной пыли, густые табачные облака под потолком, перестук льдинок в бокалах с крепкими напитками, неизменные нарды и бесконечные разговоры, которые стали единственным внятным смыслом моего призрачного бытия. На дружескую болтовню расходовались все душевные силы, что, безусловно, было мне только на руку: я физически не мог тосковать, как не смог бы, скажем, поднять в воздух товарный состав или взять на руки новорожденного слоненка. Дома я укладывался в постель, сладко потягивался и засыпал -- крепко и без сновидений; с непривычки мне поначалу казалось, что я сплю всего несколько минут в сутки, но, сверив свои впечатления с Альфой, которая видела меня и в конце дня, и почти сразу после моего пробуждения, я убедился, что стал редкостным засоней. Что ж, все к лучшему. "Солдат спит -- служба идет". Новые приятели понемногу открывали мне свои странные тайны. Серьезная, спокойная красавица Клер, обладательница тонких запястий, оленьих глаз, высоких скул и звонких браслетов, однажды со снисходительной, словно речь шла о давних школьных проказах, улыбкой поведала мне, что в прежней жизни убила не менее сотни человек. -- Вы были наемным убийцей? -- опешил я. -- Нет, что вы, Макс. Это была не профессия. Так, любительство. Просто я слишком серьезно относилась к поэзии... -- Если вы убивали плохих поэтов, сто -- это слишком мало; если же гениальных, цифра чересчур велика,- заметил я. Клер оживилась. -- Вы все очень правильно понимаете. -- Она дружески сжала мою руку, чего за ней прежде не водилось. -- "Сто -- слишком мало" -- о, еще бы! Но у меня не было задачи убить всех плохих поэтов. Я -- здравомыслящий человек, я прекрасно понимала, что это невозможно. Но плохой поэт -- это полбеды. Существуют гораздо более опасные типы. Они пишут стихи к именинам, свадьбам и юбилеям. Стихи ко дню окончания средней школы. Стихи в честь Пасхи. Высокопарные стихи по поводу любого торжества, какое только может случиться в их бессмысленной жизни. -- Знаю, как же, -- хмыкнул я. -- И этих безобидных дурачков вы убивали? -- Именно эти "безобидные дурачки" уничтожили магическую составляющую поэзии, -- жестко сказала Клер. -- Их трудами поэзия стала обычной ритмически организованной речью. Эта разрушительная техника описана еще в Библии и называется "поминать всуе". Понимаете ли вы, что это значит -- потерять магическую составляющую? -- Догадываюсь, -- горько усмехнулся я. -- Я сам, кажется, потерял свою "магическую составляющую"... Впрочем, горечь моя прошла почти сразу. Секунду спустя я и сам удивлялся собственному пафосу. -- Вам виднее, -- сухо заметила Клер. -- Но речь сейчас идет не о вас, а о поэзии. В юности я была достаточно наивна, чтобы полагать, будто дело еще можно поправить... -- Вы убивали людей, которые писали стишки к праздникам? -- удивленно уточнил я. -- К праздникам, и не только... Но суть вы уловили верно. -- И вас не поймали? -- недоверчиво спросил я. -- С чего бы? -- Она пожала плечами. -- Меня невозможно было заподозрить. С точки зрения следствия, у меня не было решительно никаких побудительных мотивов. В нескольких случаях их смерть была мне чрезвычайно невыгодна: ущемлялись мои материальные, карьерные и прочие интересы... К тому же я была очень ловка и осторожна -- сейчас сама удивляюсь. -- И чем это закончилось? -- осторожно поинтересовался я. -- Как видите, ничем. Поэзия так и осталась ритмически организованной человеческой речью. Сотня трупов ничего не изменила. Мне следовало родиться на тысячу лет раньше -- тогда еще можно было что-то исправить... Когда я поняла это, я занялась другими вещами. -- А сами вы писали стихи? -- бестактно спросил я. -- Да. Недостаточно плохие, чтобы наложить на себя руки, -- невозмутимо парировала Клер. -- Но читать я их вам не буду. Не время, не место. Да и не нужны вам стихи -- ни мои, ни чьи-то еще. У меня на языке уже крутился вопрос: как ее-то занесло в Тихий Город и много ли народу помнит ее за пределами этого призрачного мира, но я вовремя вспомнил, что Альфа предостерегала меня от разговоров на эту тему. В течение нескольких вечеров после этого разговора я пожирал Клер глазами, пытаясь вообразить себе, как она подсыпает яд в бокал незадачливого сочинителя или таится с охотничьим ружьем в глубине чужого сада... Но любопытство мое довольно быстро угасло -- и не потому, что Клер перестала казаться мне загадочной и интригующей. Дело было не в ней, а во мне. Я утратил способность испытывать искренний интерес к чему бы то ни было. Печальных доказательств тому я собрал великое множество. Бородатый Сэмюэль, флегматичный, приветливый и, кажется, бесконечно добродушный от природы дядька, поведал мне, что в прошлом принадлежал к тайному братству Бешеных Псов. Члены братства стремились к "прижизненной трансформации духа и тела"; основной рецепт самосовершенствования, изложенный Сэ-мюэлем, мог бы шокировать кого угодно. Эти люди давали собаке, издыхающей от бешенства, укусить себя, после чего пытались выжить, не прибегая к спасительным прививкам. Они полагали, будто человеческая воля способна не только обуздать смертельную болезнь, но и воспользоваться ее мощью в своих целях. Неофит, впрочем, мог и даже должен был обратиться к врачу, но не ранее чем через неделю после укуса; некоторым, впрочем, удавалось продержаться дольше. Сам Сэмюэль очень гордился тем, что отправился лечиться только через двенадцать дней после первого укуса, когда окружающий мир уже изменил свои цвета, а глотательные движения давались ему с величайшим трудом. Курс уколов, сделанный с катастрофическим опозданием, как ни странно, помог -- впрочем, Сэмюэль утверждал, будто ни один из членов их тайного братства не умер на этом этапе посвящения. За первым испытанием, однако, следовало второе -- семь лет спустя, после того как организм полностью утрачивал иммунитет к бешенству, приобретенный в результате лечения. После второго укуса обращаться к врачу запрещалось. Основатели Братства полагали, что за этот срок неофит должен был успеть подготовить свой организм к полной трансформации. По словам Сэмюэля, примерно четверть его товарищей погибли, остальные же -- в том числе и он сам -- получили право именоваться Бешеными Псами и считали себя чем-то вроде оборотней -- с той, однако, разницей, что их облик практически не менялся; преображался только дух. "Это было священное безумие, -- задумчиво говорил Сэмюэль. -- Безумие без внешних проявлений: у нас хватало выдержки вести себя так, словно ничего не случилось. Мы продолжали жить среди людей, ходить на службу и отнюдь не пренебрегали своими семейными и дружескими обязанностями. Никто не догадывался, что мы уже давно погружены в иной мир -- между собой мы называли его "Радужным", поскольку это хотя бы отчасти описывало новые особенности нашего восприятия..." Прежнего Макса рассказ о двойной жизни Бешеных Псов потряс бы до глубины души; я же выслушал Сэмюэля с вялым любопытством и не стал выспрашивать подробности. Я даже не попытался выяснить, какими свойствами обладал "радужный Мир", а ведь некоторые детали его лаконичного описания позволяли предположить, что Бешеные Псы каким-то образом умудрялись видеть реальный мир и его Темную Сторону одновременно. Но мне было все равно. Я и собственной-то судьбой больше не мог заинтересоваться как следует... Не взволновала меня и исповедь Алисы -- в высшей степени романтическая. Она призналась, что всегда тяготилась размеренным ритмом своего упорядоченного и, с точки зрения друзей и соседей, счастливого бытия: двухэтажный дом в пригороде, сад, засаженный яблонями и боярышником; заботливый, жизнерадостный и нетребовательный муж, обстоятельно выбранный ею когда-то из числа самых верных поклонников; двое сыновей, воспитание которых не доставляло особых хлопот... Никто не подозревал, что приветливую красавицу Алису на протяжении многих лет преследовала одна навязчивая идея, сладостное наваждение, гремучая смесь фобии и надежды. Всякий раз, уезжая из дома -- погостить у старых друзей, на курорт или просто за покупками, -- она непременно набирала свой телефонный номер и измененным до неузнаваемости, чужим голосом просила позвать Алису. "Я все надеялась: вдруг какая-нибудь добрая душа уже "вернулась" домой вместо меня и, значит, мне возвращаться необязательно", -- доверительно призналась она. Постепенно детская вера в жутковатое чудо ослабла и стала чем-то вроде маленького безобидного чудачества -- иногда Алисе казалось, что муж и сыновья догадываются, что незнакомый ломкий голос принадлежит именно ей, но тактично помалкивают, желая доставить ей удовольствие. Однажды ранней весной (Алиса только-только бурно отпраздновала свой пятидесятый день рождения) она позвонила домой из маленького курортного городка, что на юге Баварии. Алиса отправилась на этот курорт якобы для каких-то оздоровительных процедур, столь необходимых женщине, желающей выглядеть на десяток лет моложе не только в полумраке спальни, но и на солнечном пляже; на самом же деле ей просто хотелось остаться наедине с собой и понять: как следует жить человеку, который твердо знает, что большая часть его жизни уже прожита. Ничего путного она так и не придумала, но за день до отъезда по старой традиции позвонила домой и, взвинтив свой низкий голос до пронзительного повизгивания, попросила к телефону Алису. Знакомый тенорок мужа беззаботно откликнулся: "Сейчас", -- Алиса услышала, как он говорит: "Это опять тебя, дорогая", -- и, теряя сознание, опустила трубку на рычаг. Очнувшись секунду спустя (вокруг еще не успела собраться сочувствующая и втайне благодарная за развлечение публика), она с изумлением обнаружила в своем арсенале ровно две концепции: "я свободна" и "такой шанс нельзя упустить". Открыла сумочку. Там лежали документы, дорожные чеки, пластиковая карта У1§а и блокнот с адресами и телефонами многочисленных друзей и знакомых. Блокнот она тут же изорвала на мелкие клочки и сожгла в пепельнице, присев за столик ближайшего уличного кафе; все остальное справедливо сочла необходимой и достаточной экипировкой для начинающего путешественника в неизвестность. Домой она с тех пор не звонила ни разу; тот факт, что ее никто не пытался разыскивать, ничуть ее не удивил. Работа, жилье и первый за последние двадцать лет любовник появились как бы сами собой, без каких-либо усилий с ее стороны; новые привычки то и дело возникали и тут же умирали, привлекательные и недолговечные, как бабочки. "С тех пор я перестала вести счет прожитым годам, -- задумчиво призналась Алиса, -- и знаете, кажется, мне удалось избежать разрушительного воздействия времени. Только мои волосы остались в заложниках у этой стихии: они быстро поседели, а я не стала их подкрашивать, поскольку мне казалось: это что-то вроде платы за то, что лицо и тело остаются в точности такими, какими они были в тот день у озера Шторнберг... и еще за то, что ни один из дней моей новой жизни не был похож на прочие". "Следует запомнить эту историю,- думал я в тот вечер, возвращаясь домой. -- Вот он, рецепт вечной молодости: надо просто чтобы ни один из дней твоей жизни не был похож на прочие... Может, пригодится когда-нибудь... Хотя -- на кой черт мне этот рецепт здесь, в этом вялотекущем раю?!" Ну да, ну да, в Тихом Городе дни мои были похожи друг на друга как близнецы, а залогом вечной молодости, очевидно, являлся летаргический сон духа -- дешево и сердито! Впоследствии я выслушал еще немало импровизированных автобиографий, но все они, по большому счету, оказались похожи одна на другую. Очевидно, книга человеческих судеб скудна сюжетами, но богата интерпретациями. Возможно, именно поэтому я сам стал очень популярным рассказчиком: жители дальних окраин Тихого Города порой специально заходили в "Салон" послушать мои истории; со временем мне порой стало казаться, будто я все выдумал... Впрочем, для моих слушателей это не имело особого значения: события, оставшиеся в прошлом, не менее призрачны, чем события, которых никогда не было. -- Если все, что вы рассказывали, правда, то ваша жизнь -- это просто история карточного домика, -- заметила однажды Клер. Я удивился: после ее исповеди наша дружба, и прежде немногословная, превратилась в своего рода молчаливый сговор. За несколько сотен одинаковых вечеров, минувших с той поры, мы обменялись множеством понимающих взглядов и, в лучшем случае, десятком фраз, составленных согласно классическому канону светского общения: "Передайте мне чашку, пожалуйста". -- Объясните, что вы имеете в виду, -- осторожно попросил я. -- А вы не понимаете? Сами подумайте: как бы хорош ни был карточный домик, сколько бы ни твердили восхищенные наблюдатели, что построить такое чудо из обыкновенных кусочков глянцевого картона совершенно немыслимо, -- не так уж интересно всю жизнь оставаться его гордым создателем и не щадя усилий защищать свое творение от сквозняков и неосторожных зрителей. И не потому ли величайшее из искушений, которые посещают строителей карточных домиков, -- выдернуть одну карту из самого основания и зачарованно наблюдать, как рассыпается только что созданное твоими руками маленькое чудо... Я хотел возразить, что "карточный домик" был разрушен отнюдь не моими руками, но вовремя вспомнил о сокрушительной силе тайных желаний Вершителя и осекся. Лишь изумленно покачал головой. -- Я бы не говорила вам все это, Макс, но мне вдруг подумалось, что вы уже успели выстроить очередной "карточный домик" -- здесь, в Тихом Городе. У вас еще нет желания его сломать? -- Не знаю, -- растерянно признался я. -- Я об этом не думал. -- Ну вот, теперь подумайте, -- доброжелательно посоветовала она. -- Все бы ничего, но вы не производите впечатление человека, которому нужен какой-то "карточный домик". Вот нам с Альфой он нужен позарез; Алисе и Сэму -- возможно, тоже; всем остальным -- не знаю, не знаю... Откровенно говоря, они меня не слишком занимают. Но вам это барахло точно ни к чему. Я вернулся домой в смятении. Несколько порций темного рома, заботливо влитые мною в собственный желудок во имя восстановления душевного равновесия, не только не исполнили свое предназначение, но, напротив, усугубили внутренний разлад. В сущности, я хорошо знал это нервозное настроение: оно всякий раз посещало меня накануне больших перемен, когда истерзанный предчувствиями разум вдруг понимает, что тонкая ткань реальности уже истерлась до дыр; причинно-следственные связи все еще тягостны, но больше не могут гарантировать ему желанного уютного покоя... Чтобы отвлечься, я взял с полки первую попавшуюся книгу. К моему величайшему удивлению, это был древний трактат Суньцзы "Искусство войны". Открыв книгу наугад, я прочитал: "Притворный беспорядок рождается из порядка; видимость страха рождается из мужества; мнимая слабость рождается из силы. Порядок и беспорядок -- это вопрос количества; мужество и страх -- вопрос стратегической мощи. Поэтому тот, кто умеет управлять врагом, предлагает то, что враг может схватить. Выгодой он завлекает его, со своими войсками он ждет его". Умствования древнего полководца неожиданно меня разозлили. Я захлопнул книгу и поставил ее на место. Движение это оказалось столь неоправданно резким, что стеллаж с книгами зашатался и с грохотом обрушился на пол. На меня пролился своего рода энциклопедический дождь. Несколько ударов оказались довольно болезненными. Я отчаянно тер ушибленное плечо, другой рукой массировал пострадавшие ребра и растерянно улыбался. Это маленькое происшествие окончательно выбило меня из колеи, и я вдруг обнаружил, что такое состояние мне, как ни странно, нравится. Я собирал книги и думал, что суть военной науки Суньцзы проста для понимания, но применить ее на практике нелегко -- как все по-настоящему могущественные формулы... "Вершина военного искусства -- управление врагом, -- сказал себе я. -- Бесстрашное коварство трикстера превыше прямодушной силы героя... Это как раз понятно. Понять бы еще, кто враг... Кем следует управлять?" Боковым зрением я заметил мельтешение у противоположной стены. Развернувшись, увидел, что это -- всего лишь мое отражение в зеркале. -- Ага, вот он, враг, -- вслух сказал я, упиваясь нелепостью своего озарения. Бросил книги, поднялся с пола, подошел к зеркалу и внимательно уставился на собственную физиономию. Кажется, тихая сытая жизнь не пошла мне на пользу: щеки изрядно округлились, это было заметно даже под многодневной щетиной; в линии рта появилась какая-то неприятная слабинка; хуже всего дело обстояло с глазами: они стали серо-зелеными, как у сытого кота, и тусклыми, как у всякого довольного жизнью обывателя. -- У тебя глаза пожилого рантье,- презрительно сказал я собственному отражению. -- Если так пойдет и дальше, они заплывут и станут поросячьими. Тебя это устраивает, дорогуша? Мой разум был обескуражен открывшимся ему зрелищем. Мелькнула паническая мысль, своего рода попытка оправдаться перед собой: "Я добровольно стал мертвым, потому что быть живым -- слишком больно". Повинуясь внезапному, почти немотивированному порыву, я вышел из дома и отправился в "Салон". Альфа уже накрыла вымытые чашки крахмальной салфеткой, но еще не погасила свет и не заперла дверь, поэтому я решил, что мое вторжение будет не слишком бестактным. -- У меня только один вопрос, -- сказал я в ответ на ее удивленный взгляд. -- Ты ведь помнишь тот день, когда я впервые к тебе зашел, правда? -- Отлично помню, -- растерянно кивнула она. -- Скажи, только честно: я с тех пор сильно изменился? -- Даже не знаю, -- она пожала плечами. -- Ну, наверное, с тех пор ты стал немножко занудой, но это объяснимо... -- Занудой? -- почти с удовольствием переспросил я. -- И это все? -- Да... наверное. Ну, еще ты слегка растолстел, но в твоем случае это не скоро станет настоящей проблемой. Скорее никогда, чем когда-нибудь... -- Еще, -- потребовал я -- Ты молчишь о самом главном, Альфа. -- А что ты хочешь услышать? -- сердито спросила она. -- Что ты перестал быть мне интересен? Что ты достал меня своей дурацкой манерой являться каждый день в одно и то же время? Что когда ты в очередной раз начинаешь пересказывать историю своих похождений, невозможно поверить, будто ты и есть тот самый веселый и бесстрашный мальчик, с которым ежедневно случались чудеса? Ты это хотел услышать? Ну вот, услышал... Впрочем, не бери в голову, Макс, то же самое я могу сказать любому из своих друзей. И собственному отражению в зеркале заодно. Я слушал ее и чувствовал, что еще немного -- и я могу расплакаться от обиды. Именно то, что требовалось! За этим я к ней и шел, зная за собой давнюю слабость: я люблю нравиться, мое глупое сердечко жаждет восхищенных вздохов, моя голова идет кругом после пары-тройки второсортных комплиментов. Я знал, что самый деликатный упрек из чужих уст встряхнет меня гораздо эффективнее, чем длительный сеанс самоедства. Что ж, мне повезло: умница Альфа наговорила мне гораздо больше неприятных вещей, чем я рассчитывал. -- Спасибо, -- искренне сказал я. -- Именно то, что надо! А теперь подскажи мне, где живет Сэм. -- Сэмюэль? -- удивленно переспросила она. -- Макс, он не скажет тебе ничего нового. Уверяю тебя: кроме клятвенных заверений в неизменной симпатии и вечной дружбе ты из него ничего не выколотишь! -- А он мне не для разговоров нужен, -- усмехнулся я. -- Ну будь человеком, дай адресок. Ты же все про всех знаешь! Несколько секунд Альфа в замешательстве рассматривала меня, словно мы только что познакомились. Потом задумчиво покивала и подробно объяснила мне, как найти дом Сэмюэля. Я обнял ее, бесцеремонно притянул к себе и звонко расцеловал в щеки, искренне удивляясь, почему никогда не пробовал сделать это прежде: отличное занятие! Удаляясь от кафе, я ощущал ее изумленный взгляд на своей спине: взгляд был теплый, как солнечный зайчик. Мне хотелось плакать: я знал, что больше никогда не увижу Альфу. Но и смеяться мне тоже хотелось, потому что я твердо решил, что больше никогда не увижу в зеркале сонные сытые глаза мертвого сэра Макса. Все что угодно, только не это! Дом Сэмюэля я нашел почти сразу: Альфа очень толково мне все объяснила. "Особая примета" -- красный флюгер на крыше -- оказалась очень кстати: во-первых, дом издалека видно, а во-вторых, я не мучился напрасными сомнениями, когда стучал в дверь. В Тихом Городе дома не имеют номеров, а улицы -- названий, поэтому риск попасть не по адресу чрезвычайно велик. Сэм открыл мне не сразу. А когда открыл, я понял, что вытащил его из постели. Но я досадливо отмахнулся от угрызений совести: слишком высоки были ставки. -- Сэмюэль, дружище, -- торопливо сказал я, -- об одном прошу: сначала выслушайте меня, а потом гоните, хорошо? -- Хорошо, -- сонно согласился он. -- Может быть, зайдете в дом, Макс? Зачем беседовать на пороге? -- Как вам будет угодно, -- церемонно ответствовал я. Зашел вслед за растерянным хозяином в гостиную. Бросил косой взгляд на зеркало. Глаза у моего отражения были ошалевшими, дикими, отчаянными, но уж никак не сонными. И то хлеб. -- Сэм, -- решительно сказал я, утонув в глубоком плюшевом кресле. -- Я бы ни за что не решился злоупотреблять вашим временем, но я в безвыходной ситуации. У меня в этом клятом городе только один знакомый бывший бешеный оборотень -- вы. Укусите меня, пожалуйста, до крови, если вас это не слишком затруднит. -- Что-о-о? -- изумленно протянул он и, кажется, начал просыпаться. -- Укусите меня, пожалуйста,- смиренно повторил я. -- Но зачем? -- Густые брови моего собеседника медленно ползли вверх. Потом его лицо прояснилось, и он с видимым облегчением спросил: -- Это шутка, Макс? Немного некстати, но мне даже нравится... -- Это не шутка, -- твердо сказал я. -- Просто вы -- мой единственный шанс. Мне позарез нужно взбеситься. Сойти с ума. Стать одержимым. Одной моей доброй воли для этого не хватит: я слишком распустился, обмяк, стал спокойным и благодушным. Магия тут не работает, в чем я неоднократно убеждался на практике. Но бешенство -- не магия. Вдруг поможет? Иммунитета у меня точно нет. В Тихом Городе никто не умирает, верно? Значит, и я не умру, только съеду с катушек -- именно то, что требуется! -- Зачем это вам? -- тихо спросил он. -- Я имею в виду: зачем вам сходить с ума, Макс? Вы надеетесь, что это поможет вам покинуть Город? Я, как видите, все еще здесь. -- Вы -- это вы, а я -- это я... Впрочем, я ни на что не надеюсь. Но я обязан попробовать. Мой ответ его вполне удовлетворил. По крайней мере, он кивнул, подошел поближе и без дополнительного предупреждения впился в мое предплечье удивительно острыми зубами. Это было очень больно ("Жить вообще больно", -- напомнил я себе), но я рассмеялся от радости. -- Вы довольны? -- вежливо спросил Сэмюэль, снова усаживаясь в кресло. -- В таком случае, я бы предпочел отправиться спать... Кстати, имейте в виду: если вам станет совсем скверно, я готов помочь практическим советом в любое время. -- Спасибо, -- улыбнулся я. -- Надеюсь, все обойдется. Я ухожу, Сэм. Доброй ночи. Заприте за мной дверь. Вернувшись домой, я торжествующе уставился на собственное отражение в зеркале. -- Ну что, нашел я на тебя управу? -- ехидно спросил я своего зазеркального двойника. -- Вот то-то. Живи, скотина! Вой от тоски, рычи от боли, если сильно припечет, но живи. Нечего и говорить, что жизнь моя с этого дня разительно переменилась. Я твердо решил удрать из Тихого Города. Зачем, куда и что я потом буду с собой делать -- все эти вопросы не имели решительно никакого значения. Откровенно говоря, меня просто напугала легкость, с какой я опустился, размяк, расслабился, превратился в зануду, по-стариковски разглагольствующего о своих былых подвигах. Я не раз слышал, что солдат, публично уличенный в трусости, нередко становится самым отчаянным героем: Его подстегивает страстное желание доказать миру, что он не так уж безнадежен. Нечто в таком роде произошло и со мной. После вышеописанного взрыва эмоций, завершившегося визитом к знакомому оборотню, я проснулся совершенно разбитым. Нервы были на взводе, разум панически метался между страхом и отчаянием, на сердце покоилось несколько дюжин Греттировых Подымов, память услужливо подсовывала живописные картины прошлого, утраченного навсегда, а кровь стыла в жилах при воспоминании об укусе "бешеного" Сэма, каковому я вчера добровольно подвергся. Что ж, я мог поздравить себя с победой: старый добрый сэр Макс, почивший было под толстым слоем теплого душевного ила, начал оживать -- со всеми вытекающими последствиями. Душевные муки я счел симптомом "выздоровления". Теперь требовалось довести дело до конца. Я встал, принял душ, оделся и навсегда покинул дом, в котором мне так уютно жилось. Обстановка здесь явно не подходила для того, чтобы как следует сойти с ума -- а именно этим я и собирался заняться. Для начала я постановил за правило: ночевать только под открытым небом. Я был совершенно уверен, что в Тихом Городе полно пустующих домов; не сомневался я и в том, что любой из них покажется мне самым уютным жилищем во Вселенной. Поэтому я принял простое и жестокое решение: с этого дня я живу на улице. Минимум комфорта. Сэр Макс, первый бездомный бродяга за всю историю существования Тихого Города. Юродивый, одержимый, безумный, грязный и отвратительный. Именно то, что требуется! Несколько десятков глотков синих сумерек спустя (лишившись привычного образа жизни, я окончательно утратил способность хоть как-то отмерять ход времени) я выглядел так, что ни один из завсегдатаев "Салона" не смог бы меня узнать: всклокоченные волосы, отросшая борода, грязный измятый плащ, который служил мне то простыней, то одеялом -- в зависимости от того, что было нужнее. Я очень быстро осунулся: кормили-то здесь, конечно, бесплатно, однако аппетит у меня пропал; к тому же все меньше находилось владельцев кафе, готовых пустить меня в свое заведение. Когда со мной пытались заговорить, я бессвязно мычал, поскольку отлично знал, что задушевная болтовня -- моя ахиллесова пята, самое слабое место: хороший собеседник вполне мог бы уговорить меня умыться, пообедать, переодеться, да еще и поселиться в пустующем домике по соседству -- нет уж! Иногда становилось совсем невмоготу. В эти черные дни безумие было сильнее меня, мрак застилал мне глаза. Полуслепой и отчаявшийся, я бродил по улицам, пугая своими хриплыми стонами привыкших к спокойному существованию прохожих. Время останавливалось, я почти физически ощущал, что отмеряющие его песочные часы (согласно теории Менина именно так я и должен был видеть время) забились и количество песка в обеих чашах остается неизменным. Густая ядовитая кровь пульсировала в моих висках, насыщая тело безумием вместо кислорода. В такие мгновения тоска по мозаичным мостовым Ехо, серым глазам Меламори и дружеским пирушкам тайных сыщиков казалась мне благом, поскольку я узнал, что есть куда худшая боль: смутные воспоминания живого мертвеца о времени, когда он был просто живым... Но из этих схваток я всегда выходил победителем. Несмотря ни на что, я оказался живуч как драная кошка -- согласно замыслу сэра Джуффина, который предусмотрительно создал меня неуязвимым. Что ж, стоило довести тело и разум до столь плачевного состояния, чтобы узнать наконец сокрушительную силу собственного духа. В жизни каждого бывают моменты, когда следует броситься в пропасть, чтобы наконец убедиться в том, что всегда умел летать... Так я и жил, то балансируя над пропастью безумия, то погружаясь туда с головой. Я решил стать настоящим городским сумасшедшим, и я стал им: то ли укус Сэ-мюэля подействовал, то ли следовало отдать должное собственным талантам в этой области -- не знаю и знать не хочу. Главное, что я осуществил задуманное. Я быстро сделался единственным изгоем Тихого Города, своего рода местной достопримечательностью; своим видом я отравлял беззаботное существование великому множеству славных людей. Однако этого было явно недостаточно для того, чтобы оказаться первым изгнанником за историю существования этого райского уголка. В моем плане чего-то не хватало. Оставалось понять, чего именно. И однажды меня осенило. Я проснулся на чьем-то заднем дворе, где довольно сносно выспался, зарывшись в свежескошенную траву, и едва сдержал желание завопить: "Эврика!" Идея была проста и легко осуществима; разумеется, у меня не было никаких гарантий, что я копаю в правильном направлении, но попробовать стоило. В конце концов, надо же чем-то себя занять! С этого момента я начал поносить Тихий Город. Я бродил по улицам и ругал его вслух, умолкая лишь тогда, когда сон сваливал меня с ног. "Мерзкий, дрянной, задрипанный городишко! -- с энтузиазмом восклицал я. -- Вонючее болото! Самое поганое место во Вселенной! Уродство! Архитектурное недоразумение! Свинарник!" С какой стати я поднял такой гвалт? Да просто вспомнил, как Альфа говорила мне, будто Тихий Город помешан на любви. Я верил ей: Альфа умница, она не может ошибаться! А если этот городишко действительно жаждет любви -- значит, тип вроде меня для него -- кость в горле. Рано или поздно он непременно захочет от меня избавиться. И поскольку я сам хочу в точности того же -- дело в шляпе! Конечно, я здорово рисковал: вполне могло статься, что Тихий Город предпочтет убить меня, а не отпустить. В таком случае некому будет тосковать о мозаичных мостовых Ехо и затея сэра Джуффина Халли и его загадочных "старших товарищей" пойдет прахом, но... Я уже давно решил, что никому ничего не должен. Вообще никому, в том числе и Джуффину. Он придумал меня? Вот и славно. Но раз уж он придумал меня таким, каков я есть, -- пусть сам все и расхлебывает. О да, я был по-настоящему безумен в те дни, но порой мне кажется, что никогда еще я не мыслил так ясно -- ни до, ни после. И однажды (я как раз рьигея в помойном ведре у входа в ресторан под гордой вывеской "Золотой гусь", откуда меня только что вежливо попросили убраться, и громогласно заявлял, что только в таком дурацком городке может существовать поганая забегаловка со столь идиотским названием), я услышал голос. Он звучал не откуда-то сверху, откуда обычно льется глас Божий в мультфильмах, снятых по мотивам библейских сюжетов, а из-под земли. -- Почему ты так ненавидишь меня? -- Голос звучал скорее обиженно, чем угрожающе, и мое сердце сжалось в сладкий комок, предчувствуя свободу и "сбычу мечт" по полной программе. -- Потому что ты самый дрянной, мерзкий, паршивый, дурацкий, уродливый городишко во Вселенной! -- бодро отрапортовал я. -- Разве я не заботился о тебе? -- печально спросил голос. -- Разве я не устроил твою жизнь наилучшим образом? Разве я не предоставил тебе самое уютное из жилищ? Разве я отказывал тебе в пище? Разве я не наполнил твой дом самыми лучшими книгами? Разве не окружил друзьями и даже почитателями? -- Ты поселил меня в поганом свинарнике, раскормил как свинью, и жизнь моя здесь была сплошным непрерывным свинством. Ты -- не город, а вонючее болото, в котором копошатся сытые свиньи, -- парировал я. И для убедительности добавил: -- Меня тошнит от твоего слабоумного бормотания даже больше, чем от твоей паршивой жрачки! Таким образом мы препирались еще четверть часа. Тихий Город гнул свою линию, я -- свою. В отличие от таинственного голоса, я не брезговал нецензурной бранью; когда же мне требовалась передышка (ибо любой словарный запас может иссякнуть), я демонстративно плевал себе под ноги и старательно воспроизводил звуки, которые издает блюющий человек. Я так увлекся, что не сразу заметил надвигающиеся перемены. В городе поднимался ветер. Синие сумерки сгустились до полной, непроницаемой тьмы. Ветер усиливался. Я понял, что эта стихия пришла по мою душу, и торжествующе рассмеялся: будь что будет, а своего я добился! Я победил. Возможно, это была первая настоящая победа в моей жизни. Какую бы цену ни пришлось заплатить -- оно того стоило! Платить, впрочем, не пришлось -- по крайней мере, моя жизнь осталась при мне, а больше ничего и не требовалось. Когда тьма рассеялась, я обнаружил, что лежу в постели, укрывшись чуть ли не дюжиной одеял, зубы мои лихорадочно стучат, тело пылает, а разум в смятении вцепился в первую попавшуюся словесную конструкцию: "вечность -- это безумие, а время подобно воле, которая способна его обуздать". Кое-как приведя мысли в порядок, я осторожно огляделся по сторонам, а оглядевшись, увидел, что нахожусь в маленькой светлой комнате с большим окном, в котором плескалось предзакатное небо. Голые светлые стены, лазурный потолок и янтарно-желтое ковровое покрытие позволяли надеяться, что это жилье принадлежит мне и никому больше: слишком уж все это соответствовало моим представлениям об идеальном интерьере! Судя по всему, я был серьезно болен, но это меня не пугало: справляться с болезнями я научился довольно давно -- как говаривал сэр Джуф-фин Халли, "это же азы!" Несколько дней я провел, так сказать, "по ту сторону добра и зла", однако в конце концов мне удалось привести себя в порядок. Справился я и с памятью, которая, воспользовавшись моей телесной слабостью, попыталась спрятать подальше события последних лет, и с предательским разумом, возомнившим, будто может заставить меня поверить, что Ехо, Кеттари, Магахон-ский лес, болота Гугланда, равнины Пустых Земель, Темная Сторона Мира и ее таинственная Изнанка, пески Красной пустыни Хмиро и мостовые Черхавлы, высокие стены Харумбы и сумерки Тихого Города были всего лишь галлюцинациями тяжело больного человека. Но эта ловушка не сработала: я уже давно научился знать правду вместо того, чтобы смутно о ней догадываться... Так что я вытащил свои воспоминания на поверхность, заботливо перебрал, отряхнул от пыли и разметил на виду: забывать я не собирался ничего. Мне было необходимо помнить все до малейших деталей, поскольку с того момента, как я окончательно убедился, что судьба занесла меня в Мир, который по воле Джуффина я должен был считать своей родиной, у меня появился грандиозный план по спасению Мира. Господину Почтеннейшему Начальнику Тайного Сыска такое и в страшном сне не могло привидеться! ЭПИЛОГ "Решаем все проблемы. Быстро. Недорого,- с недоброй ухмылкой сказал я своему отражению в зеркале. -- Тоже мне, нашли Атланта -- Мир на плечах держать. Нет уж! Пусть тысячи, десятки тысяч Вершителей захотят, чтобы он существовал "на самом деле". Пусть не верят, что это возможно -- тем более страстным и неуправляемым станет их неосознанное желание. Если уж в этом мире Вершителей что блох на собаке -- пусть приносят хоть какую-то пользу. А моему хребту найдется другое применение, как ты считаешь?" Мое отражение в зеркале флегматично пожало плечами: дескать, поживем -- увидим. Я ободряюще подмигнул ему и засел за работу. Это было хорошее решение -- хотя бы потому, что с того вечера у меня не оставалось ни сил, ни свободного времени для душевных мук, а воспоминания, вместо того чтобы бездарно терзать мою изрядно затвердевшую сердечную мышцу, шли в работу, как старая мебель в печь. Жизнь моя была скудна людьми и событиями, что, честно говоря, меня совершенно устраивало. Найти равноценную замену всему, что потерял, я не рассчитывал, а меньшее меня бы уже не устроило. И черт с ним. Минуло почти три года с тех пор, как я засел за книжки, и ровно два с того момента, когда я впервые увидел на книжном лотке свою писанину, заключенную в темницу неописуемо уродливой пестрой обложки. В той части Вселенной, где я обитал, наступил сентябрь -- время ветра и спелого винограда; дни, когда по щекам моего двойника, обитающего в вечной тьме под опущенными веками, текут слезы, но мои глаза, оконные отверстия, из которых он выглядывает наружу, -- остаются сухими. Нет нужды говорить, что сентябрьская ночь -- не время для сна. Если я не отправляюсь на прогулку, то сижу на подоконнике и смотрю на луну -- хорошо хоть в голос не вою! В одну из таких сентябрьских ночей в мое настежь распахнутое окно влетела сова. Вернее, я сначала подумал, что сова. Мягкая толстая птица оказалась буривухом -- я понял это сразу, но отказывался верить очевидному. Но я сохранял спокойствие -- и не только внешнее. Нормальная реакция человека, который каждое утро начинает со зверской расправы над чахлыми ростками надежды. Выжидающе смотрел на птицу, словно она была не событием моей единственной и неповторимой жизни, а кадром из какого-нибудь топографического фильма, который крутят мои соседи (как всякое невежественное дитя прогресса, я готов вообразить любое техническое новшество задолго до того, как оно будет изобретено). -- Неужели ты мне не рад? -- удивленно спросила птица. -- Я бы обрадовался. Но если дам волю чувствам, то умру, -- честно сказал я. -- Поэтому я еще какое-то время не буду радоваться, ладно? Пусть все происходит постепенно. -- Пусть, -- согласилась птица. -- Хочешь узнать новости? -- А разве ты -- это не главная новость? -- Губы едва повиновались мне, но я как-то умудрялся говорить спокойно, даже вяло. Это спокойствие было сейчас единственным мостиком, еще соединявшим меня с плохонькой -- но уж какая есть! -- реальностью. -- Кто знает...- откликнулась птица.- Джуффин просил меня передать тебе, что ты свободен от всех предыдущих обязательств. Если захочешь, можешь наведаться к нему в гости. Можешь даже остаться, если тебе снова понравится в Ехо. Наш Мир уже тверд и надежен -- насколько вообще может быть надежной такая зыбкая штука, как любой обитаемый мир. Джуффин знает, что ты для этого сделал. Он восхищен. Говорит, что недооценил тебя, твоих земляков... и возможности литературы как таковой. Теперь мы все можем быть совершенно уверены, что действительно существуем. Странное ощущение, надо сказать! -- Черт с ними со всеми, -- сказал я, робко прикасаясь к мягкому оперению птицы. -- Ты существуешь -- вот это действительно важно. И будешь существовать всегда. -- Ну уж "всегда", -- с сомнением сказала птица. -- Не думаю, что я бессмертна. -- Бессмертие, если верить моему предшественнику Менину, -- все