никто не вспомнит, как будто они только вдвоем. Я Володю подталкиваю: пошли, мол. А он стоит. Довольно долго все это было. Потом эта Иосифовна отпустила нас наконец. Я Володю спрашиваю, как он может с ней разговаривать, с такой противной. Он оглянулся -- она уже в санаторий вошла через ворота -- и говорит: -- Да она ничего. И засмеялся так неприятно... -- ...Да, вот еще какая штука. Оказалось, что у Тани с отцом две собаки было на даче. Потому что одна почти такая же, тоже породы боксер, бегает по саду. Володя познакомился с Таней, и они друг друга полюбили. Мне так грустно-грустно. Но, с другой стороны, это правильно. Потому что, как говорится в старинных романах, "они были созданы друг для друга". И они даже чем-то похожи. У Тани глаза большие-пребольшие. И у него тоже. Мне кажется, если бы я для Тани выбирал жениха, я бы и сам выбрал Володю. Он такой смелый, ловкий, самостоятельный... Не в этого же оболтуса Игоря ей влюбляться. А узнал я об этом так. Вчера и сегодня Володя на пляже не показывался. После обеда я пошел прогуляться по верхней дороге к Таниной даче. Иду и вдруг вижу, что они в кустах стоят и разговаривают. Далеко довольно я их увидел. Мне почему-то больно вдруг стало на сердце. Хотя я ведь все время понимал, что она старше меня и всякое такое... Одним словом, сел я на камень и сижу. Даже идти никуда больше не захотелось. Они разговаривали долго. Таня неожиданно обняла его, поцеловала и побежала вниз на свою дачу. А Володя некоторое время стоял и смотрел ей вслед. Потом пошел по дороге в поселок. Я испугался, что он подумает, будто я за ним подглядывал, и ушел глубже в заросли. Потому что на самом-то деле я за ним с Таней не подглядывал, а просто смотрел. Странная и жуткая вещь произошла. Я видел, как утонул, вернее, сам утопился человек. А потом этого человека не стало. Недалеко от Таниной дачи, но правее, там, где совсем крутые обрывы, в воду вошел человек. Я все ясно видел, сидел наверху. Он вошел в море раздетый, проплыл немного и нырнул. Полминуты прошло, минута... Я удивился, что он так долго под водой и стал считать про себя секунды. Еще минута прошла, две, три, четыре. Я тогда побежал к этому месту и сверху увидел, что человек неподвижно лежит на дне. Утонул. В голове у меня как-то все помешалось, я не сообразил, что лучше бы прямо на Танину дачу бежать за помощью. Вместо этого кинулся по дороге в поселок. То бегом, то шагом, когда уставал. Добрался до военного санатория и увидел Володю. Они с каким-то мужчиной сидели на скамье. Я подбежал, рассказываю: так и так. Они сразу встали, переглянулись. Володя говорит: -- Бежим. И тот мужчина ему кивнул. А сам остался на скамейке. Побежали мы обратно. Почти что три километра бегом пронеслись. Прибегаем на то место, где сверху утопленника видно было, а там никого нет. Он исчез. Но вся штука в том, что я сам видел, как он входил в воду, как нырнул и целых пятнадцать минут был под водой. Он уже не мог оставаться живым. Когда возвращались, Володя сказал, чтобы никому не рассказывать. А кто и поверил бы, если даже и рассказать?.. И еще одно: не понравился мне тот мужчина, который с Володей был. Он широкоплечий такой, крепкий, лицо жестокое и злое. Я заметил в нем одну особенность. Он был гладко выбрит, но только лицо было чистое, а вся шея заросла волосами. И я понял, что он, наверное, весь волосатый, но бреет только лицо, а шею оставляет, потому что ему тогда приходилось бы чуть ли не до плеч бриться. Одним словом, получалось, будто у него лицо выглядывает из волос... А Володя от меня почему-то отдаляется. Вот уже два дня, как мы с ним не разговаривали. Опять странная вещь! Вечером вернулся домой и вдруг слышу из комнаты Марьи Иосифовны Володин голос раздается. Я сперва даже не поверил. Уже поздно было, начало темнеть. У нее в комнате света не было. И я ясно слышал его голос. Марья Иосифовна много смеялась. Неужели он?.. Так оно и есть: Володя ночевал у Марьи Иосифовны. Я видел утром, как он вылез из ее окна. Но ведь он же целовался с Таней, подлец! Я теперь непрерывно думаю, как я должен себя вести: рассказать Тане про эту Иосифовну или нет? Если я ей расскажу, это может быть вроде как сплетня. Кроме того, она может подумать, что я вру. Что это я потому, что она мне самому нравится. Она же понимает, что она всем нравится... Но, с другой стороны, ведь он обманывает ее. Что же мне делать? ...Мама наконец поняла, что за птица эта Марья Иосифовна. Кажется, у них было объяснение. А вечером к нам на дачу открыто пришел Володя. Я чинил хозяйкин велосипед возле колодца. Он на меня даже не глянул, как будто мы незнакомые, и пошагал прямо к Иосифовне. Вдвоем они пили чай на веранде, где раньше всеТда мама с Марьей Иосифовной вместе сидели. Причем Марья Иосифовна разговаривала с Володей нарочно громко-громко, на весь сад. Какие, оказывается, бывают люди! Пожалуй, завтра все-таки пойду к Тане на дачу. Потому что если она еще больше Володю полюбит, ей потом тяжелее будет все узнать. А что она про меня подумает -- мне уже все равно. Пять дней прошло. Завтра уезжаем. Чемоданы уже почти уложены. Билеты на поезд у мамы в сумочке. Володи уже нет. Он погиб. И Танин отец, Николай Григорьевич, умер. Оказалось, что он был великий человек. Позже о нем книги будут писать, и то, что он сделал, останется навсегда для людей. Он был настоящий великий ученый. Жил он поблизости от нашего поселка, и никто не догадывался, кто он такой. Вообще, так много надо обдумать, что даже не знаю, с чего начинать. У меня такое чувство, будто все мы кругом очень изменились за последнее время и год прошел уже с тех пор, как я последний раз Володю видел. Тогда, 11 августа, я решил все-таки Тане рассказать про Володю и Марью Иосифовну. С утра мама послала меня на базар, днем я как-то завозился с велосипедом и пошел к ним на дачу только к вечеру. Солнце уже начало садиться, но жара стояла жуткая. Для сокращения пути я полез наверх от моря не по тропинке, которая сильно кружит, а прямо через заросли лавров и орешника. Вся эта растительность за лето покрылась пылью, высохла и здорово кололась. Пробирался я, как кабан, умучился, и, когда выбрался уже ближе к даче, остановился в кустах перевести дыхание. Стою и вдруг слышу разговор. Володин голос и еще какой-то чужой. Смотрю, совсем рядом со мной выходят из кустов Володя и тот мужчина, волосатый с широкими плечами. А про него я у хозяйки нашей случайно узнал, что он местный житель. В Батуми часовщиком работает, а здесь, в Асабине, у него огромная двухэтажная дача с мандариновым садом. (И еще хозяйка рассказала, что три года назад его вроде сyдили за что-то, но он выкрутился.) Одним словом, выходят они шагах в пяти от меня. И тоже. остановились. Я весь замер, даже сердце перестало биться. Они остановились. Володя говорит убежденно так: -- Я ручаюсь. Часовщик в ответ что-то пробормотал. Но сквозь зубы. Володя опять: -- А я ручаюсь. Потому что иначе он не стал бы рисковать. Ни своим здоровьем, ни тем более ее. Короче говоря, я ручаюсь и не боюсь. Тот мужчина закурил. Они так близко были, что до меня дымок донесло еще плотным клубом. Помолчали. Потом Володя сказал: -- Ну, идем к дубу. Еще раз посмотрим. Он сейчас будет делать. И они пошли влево в обход Таниной дачи. Я постоял еще некоторое время неподвижно, потом побрел в поселок. Дома мы с матерью поужинали, прогулялись по берегу. Вынес я в сад к забору свою раскладушку, лег и никак не могу заснуть. Ночь сперва звездная была, потом с моря туча стала подниматься. Звезды начали гаснуть постепенно. А я все пялю глаза и спрашиваю себя: что же Володе с часовщиком возле Таниной дачи надо было? А между прочим, Володя в этот вечер опять к Марье Иосифовне явился. Наконец, часов в двенадцать я задремал. Дремлю и чувствую в дреме, что кто-то мимо меня к калитке прошел. Сообразил это, открыл глаза, приподнялся. И верно, кто-то вышел из нашего сада и калитку не затворил... Опять я задремал. Проспал часа два, и вдруг меня во сне как колом по голове ударило: ведь это же Володя куда-то пошел ночью! Тут я сел на раскладушке и спрашиваю себя: чего же я сплю-то? Ведь Володя с часовщиком что-то насчет Таниной дачи замышляют. Встал я, натянул брюки, велосипед схватил за рога -- и на дорогу. Странно было ехать. Темно, тихо. Только велосипедные шины на песке пошипывают. И весь мир ночной такой неузнаваемый, страшный, совсем не как днем. Подъехал к даче, велосипед прислонил к дереву, и сам осторожно в сад. Калитка отворена была. Я вхожу на носочках, и мне кажется почему-то, как будто это все не на самом деле, а в кино. И такое чувство, что я-это не я, а кто-то другой. А настоящий "я" со стороны смотрит. В одном окне в даче свет горит. И дверь в дом тоже открыта. Я осторожно стал обходить их маленький бассейн, заглянул случайно туда... и остолбенел. Под водой лежит в бассейне на дне Таня. Утопленная. Руки раскинуты, волосы разметались по дну. Секунду я смотрел на нее, и тут сам не знаю, что со мной сделалось. Испугался, закричал что-то, повернулся и бежать. Выскочил из сада, метров сто, наверное, пробежал, потом вспомнил про велосипед. Вернулся, схватил его, в седло вскочил и думаю: куда, кого звать на помощь? Конечно, милиционера. Даже не помню, как я до него доехал. Просто сразу очутился возле его дома и стучу в дверь что есть силы. Раз постучал, два. Там задвигались, открывается дверь и выглядывает милиционер. "Что случилось?" Я сбивчиво объясняю: так, мол, и так. Утопили человека и ограбили дачу. А сам чуть не плачу от нетерпенья и от волненья. Он меня выслушал и говорит: "Стой. Я сейчас". Ушел в дом -- он в трусиках только одних был, -- и минуты три не возвращался. Слышу, что он там разговаривает с кем-то, по телефону звонит. Я прямо исстрадался, ожидая. И уже начало мне в голову приходить, что ведь Таню-то мне нужно было вытащить из воды, искусственное дыхание ей делать. Спасать, одним словом, а не ехать сюда. Наконец милиционер поспешно выходит уже весь одетый и с наганом в кобуре. Бежит к сараю, выкатывает оттуда мотоцикл. "Садись!" Жена его тоже выбегала, открывает нам сразу калитку. Я и усесться не угрел как следует, мотор зарычал, голова у меня назад дернулась, калитку проскочили и едем. Минуты за три мы до дачи домчались. Въехали прямо в сад, мотоцикл поставили -- и к бассейну. Глядим туда, а там никого. Меня оторопь взяла. Федор Степанович (милиционер) взглянул на меня -- и в дом. Я за ним. Входим и видим такую картину. Профессор Николай Григорьевич лежит в постели белый-белый. Возле него Таня, живая, и делает ему укол. Я рот раскрыл и стою. Таня на нас посмотрела, спокойно положила шприц на стул и начинает рассказывать. Спокойно так говорит, что только что здесь были два человека, -- один незнакомый, а второй ее брат, -- связали отца и похитили его записи об одном очень важном открытии. И что с этими записями они теперь пытаются перейти под водой границу и бежать в Турцию. Милиционер Федор Степанович спрашивает: -- Как это -- под водой? Таня объясняет, что ее отец занимается проблемой дыхания под водой и создал такой состав, который, если его впрыснуть в кровь, исключает необходимость дышать легкими. Володя, то есть ее брат, знал об этом, и сейчас он и тот незнакомый мужчина впрыснули себе состав и ушли в море. А профессор Николай Григорьевич в это время так н лежит без сознания. Милиционер тогда подходит к профессору, берет его за руку, щупает пульс. Потом говорит Тане, что он у себя из дома уже вызвал "скорую помощь" из поселка и что они с минуты на минуту будут. Потом спрашивает, когда те люди ушли. Таяя отвечает, что часа два назад. Она лежала в воде, проснулась, потому что рядом кто-то крикнул, вошла, в дом и увидела, что отец лежит связанный. Она его развязала. Отец ей только успел сказать, что был Володя с незнакомым человеком, и потерял сознание. Федор Степанович подумал один миг, Тане сказал, чтобы она "скорую" ждала, и кивает мне: -- Пошли. Выходим. Он говорит: -- Что это она насчет "под водой"? Бредит? Я объясняю, что нет. Что она и сама под водой лежала и что неделю назад я видел, как мужчина тоже надолго-надолго нырял. Милиционер покачал головой. -- Под водой, -- говорит, -- или над водой, но границу они не перейдут. Течение в эту сторону очень сильное. Тут двое рецидивистов в прошлом году тоже пробовали с аквалангами перейти. Потом прищурился остро. -- Они здесь где-нибудь поблизости должны выбраться обратно на берег. Идем! Стали мы спускаться. Милиционер впереди. Спина у него широкая, и он ловко-ловко идет по тропинке, будто видит в темноте. И вдруг у меня полная уверенность в сердце сделалась, что раз он здесь, то все-все будет в порядке: и Володю с часовщиком мы поймаем, и Танин отец поправится. Вспомнил и свои прежние мысли о нем, когда мы на автобусной станции на него смотрели, и так мне стыдно стало. И при этом же я все время думаю, что вот Володя-то, оказывается, Танин брат, и поэтому она, значит, его целовала... Спустились к морю. Он говорит: -- Здесь останешься. Вот сюда спрячься. Увидишь кого, ни слова не говори, пропусти и беги за мной. А я там дальше буду встречать. Положил меня за большой камень, а сам пошел по берегу. Я лежу. Минут пять проходит. Еще сколько-то... Море дышит впереди и чуть-чуть светится. Но темно. Почти ничего не видно. Потом слышу какой-то новый звук. Вроде как галька стукнула где-то слева. Глаза вытаращил, шею вытянул. И вижу: действительно, две темные фигуры идут по берегу. Я прямо в камни вдавился и думаю: вот сейчас надо за милиционером бежать. Вдруг за спиной шепот: -- Тихо... Лежи. Оборачиваюсь, милиционер сзади. Те двое скрылись за грудой больших камней. Милиционер за ними. Я тоже встал и тихонечко за милиционером. Он обтянулся, жестом показывает мне лечь. Злобно так. Сам сделал еще два шага и вдруг громко командует: -- Стой! Руки вверх! Там камни зашумели. И -- бац! -- оттуда выстрел. Вспышка блеснула, и пуля вжикнула над нами. Милиционер ко мне обернулся и как бросит меня на камни! А оттуда голос. Володин голос: -- Не надо! Мы не будем стрелять. Мы сдаемся!.. Голос жалобный, испуганный. Не такой, как всегда у Володи был. Потом возня какая-то. Опять Володин голос: -- Не надо!.. И еще выстрел. Кто-то охнул. Милиционер как прыгнет вперед. Там еще выстрел. Потом тишина. Я тогда вскочил и -- туда же, за милиционером. Перелез через камни, смотрю, кто-то лежит, и милиционер стоит на коленях. Поднял голову, потом опять склонился над тем, кто лежит. И говорит: -- Ему уже не поможешь... Будь здесь. Вскакивает и исчезает в темноте. А я вижу, что это Володя лежит. И не понимаю, что с ним. Взял его руку, рука тяжелая. Невдалеке опять выстрел раздался. Еще один, еще... Я Володину руку опустил, и все не могу догадаться, что же случилось. Я ведь никогда не видел, чтобы люди умирали. Минут пятнадцать так прошло. Все сижу и думаю: в обмороке Володя, что ли, ушибся? Глупо ужасно. Потом опять шаги в темноте. Все ближе, ближе. Появляется тот мужчина, часовщик. Идет, опустив голову. А сзади Федор Степанович, милиционер. Подошли, остановились. Федор Степанович говорит: -- Ну, что? Чьих рук дело, сволочь? И тут же слышим, наверху мотоциклы рычат. Это пограничники приехали на выстрелы... Короче-то говоря, оказалось, что Володя в последний момент передумал все, хотел сдаться и повиниться, а тот часовщик убил его наповал выстрелом в сердце. Часовщик был крупным жуликом, спекулировал драгоценными камнями, выстроил себе дачу, автомобиль купил, и всякое такое. Но потом его начали прижимать, интересоваться, откуда у него все: он почувствовал, что его могут разоблачить и задумался, куда убежать. Но самое главное во всей этой истории было, конечно, не это. Самое главное то, что Танин отец -- не один, а вместе со своей лабораторией -- создал способ дышать под водой. Они занимались этим несколько лет, но все что-то не удавалось. А в последний месяц, когда Николай Григорьевич приехал сюда, ему в голову пришло решение. Он поставил несколько опытов на мышах, потом на собаке. Проверил, затем испытал уже сам на себе и, наконец, на Тане. Володя же -- сын Николая Григорьевича и родной брат Тани. Про медицинский институт и про то, что у него никого родных нет, он мне врал. Мать у них действительно давно умерла, но не это имело главное значение. А просто Володя был очень гордый, самолюбивый, считал, что он умнее и выше всех. С отцом они часто ссорились. Потом у Володи в школе, в десятом классе, произошла какая-то некрасивая история, -- я не знаю, какая -- и, в общем, отец его прогнал и даже запретил дома называть его имя. Володя жил неизвестно где, но не работал. Постепенно он пришел к выводу, что ему с его талантами не развернуться в нашей стране, решил сделать предательство и перейти границу. На этом он как-то познакомился и стакнулся с заросшим часовщиком, который держался тех же мыслей. А я-то верил Володе и восхищался им. Каким же оказался дураком!.. Домой в ту ночь я попал только под утро. Пришел, а на даче скандал. Мать уже весь поселок обегала, искала меня. Ну, я, конечно, рассказал, как все было. Николай Григорьевич умер на следующий день. Перед смертью он пришел в себя и был в ясном сознании. Дневники и записи о его открытии ему принесли обратно. Про Володю скрыли, что он убит, а выставили дело так, будто Володя в какой-то миг понял, что он делает, перерешил, сам вышел на заставу и привел того часовщика. И будто бы Володя сейчас находится под следствием. Умер Николай Григорьевич в десять часов вечера. Таня, как мне рассказывали, не отходила от него ни на секунду, была очень спокойна и ничем не выдала настоящую правду про своего брата. И еще до того, как Николай Григорьевич скончался, к нему стали приезжать со всего Советского Союза. Просто каждый час из Батуми с аэродрома автомобили шли. И все академики, знаменитые ученые. Из Киева, из Москвы, из Ленинграда. Из ЦК партии Украины тоже приехали, а телеграммы посыпались просто отовсюду. Вечером прилетел директор того научного института, где работал Николай Григорьевич, и успел застать его в живых. А еще через день приехал Михаил Алексеевич Мельников -- любимый ученик Николая Григорьевича, с которым он вместе сотрудничал. По всем этим приездам мы и поняли, что за человек был Танин отец Николай Григорьевич Коростылев. А потом я уже подружился с Михаилом Алексеевичем, и он мне многое рассказал. Оказывается, профессор Коростылев последние годы был тяжело, смертельно болен, и врачи полностью запретили ему умственный труд. Поэтому хотя его открытие -- дышать под водой -- уже близилось к завершению, в институте решили пойти на отсрочку в год или два и тем спасти Николая Григорьевича. Они даже закрыли лабораторию, которую возглавлял Танин отец. Поэтому же и Михаил Алексеевич отказался тогда ему помочь. Но он все равно продолжал работать и уже здесь, в Асабине, сделал решающий шаг. Заболел Николай Григорьевич во время войны в фашистском концлагере в Польше. Он был героем, спас много поляков, и в Варшаве есть больница, названная его именем. А суть его открытия состоит вот в чем. Когда он был еще совсем молодой, он заинтересовался вопросом: как удается китам в течение часа и даже больше оставаться под водой. Чтобы изучить это дело, Николай Григорьевич ездил во Владивосток, ходил там вместе с моряками на китобойном судне и делал наблюдения. И увидел, что у некоторых видов китов мышцы не красные, а почти черные. Он стал исследовать эту проблему и понял, что кит запасает воздух не только в легких, но и во всех мышцах. То есть даже не воздух, а просто кислород. Оказалось, что так оно и есть. Что у кита в теле есть большое количество дыхательного пигмента -- миоглобина. Кислород связывается в молекулах миоглобина и по мере надобности поступает в работающие ткани. А углекислоту, которая выделяется при дыхании, кит умеет надолго задерживать в крови и не допускать в мозговые центры. Но это все касалось китов. А как же быть человеку? И Николай Григорьевич сказал себе, что должен быть создан такой состав, который, если его вспрыснуть в кровь, будет постепенно выделять в кровь кислород и постепенно связывать выделяющуюся углекислоту. Тогда отпадет необходимость в легочном дыхании. Над этой проблемой Танин отец трудился всю жизнь и, в конечном счете, решил ее. Но это легко сказать "решил". Для решения надо было быть крупнейшим специалистом и по химии, и по биологии, и по кибернетике, и даже по математике. И Николай Григорьевич стал одним из самых образованных людей нашего времени. После войны он приучил себя спать не более четырех часов в сутки, пятнадцать лет работал, как одержимый, и так же заставлял работать других. У него были труды и по теории вероятности, и по коллоидам, насчет полимеров и всякое такое. Вся его жизнь была подвигом, и его в качестве специалиста приглашали на свои съезды математики, биологи и химики. Михаил Алексеевич -- он молодой ученый, ему лет тридцать -- рассказывал мне обо всем этом на третий день после смерти Таниного отца. Мы с ним были на берегу возле Таниной дачи, и Михаил Алексеевич сказал, что здесь у самого моря Николаю Григорьевичу будет поставлен памятник, потому что он один из тех первых людей, которые по-настоящему завоюют океан для человечества. Там у дачи есть скала, которая вдается в море. Тогда был вечер, солнце спускалось, и в то время, когда мы ходили по гальке и разговаривали, на скале стоял какой-то парень и смотрел вдаль. Этот парень был живой, конечно, но одновременно почему-то казался статуей, воздвигнутой в честь начинающегося штурма великой морской стихии. Мы это оба заметили -- и дядя Миша, и я. Здорово было... Вообще, эти пять дней оказались у меня такими заполненными, что и минуты свободной не было. Три раза я давал показания: в милиции, потом какой-то комиссии, потом еще пограничникам о том, как я первый раз увидел часовщика, как встретил их возле дачи и как Володя говорил: "Я ручаюсь". Ребята-волейболисты эти -- тоже вдруг меня зауважали. Я им все подробно рассказывал, и сейчас я вижу, что они совсем не такие, какими мне раньше показались. Мы подружились за последние два дня, адресами обменялись и в Москве будем, наверное, встречаться... ...А сейчас вечер. Мама уснула, а я сижу у окна. Кончается это лето. Я очень вырос. Куртка, которую весной покупали, на меня почти не лезет: руки из рукавов торчат сантиметров на двадцать. Голос у меня переменился, густой стал. И плечи расширились. Но это все не так уже важно. У меня чувство, будто я что-то серьезное понял. И не могу выразить это словами. Милиционер-то, Федор Степанович, оказался настоящим человеком, нужным для жизни. Он ведь один здесь в Асабине, и без него нельзя. А Володя теперь мне представляется маленьким-маленьким. Хотя он был смелый. Когда, например, прыгал с обрыва. Но то была какая-то трусливая смелость... Вчера мы все были у Тани Коростылевой. Праздновали день рождения, ей исполнилось двадцать. Она на третьем курсе университета. На биофаке. Много народу собралось-ее студенты и наша старая компания из Асабина. Я уже тоже кончил десятилетку, работаю теперь на "Калибре" и учусь на подготовительном в университет Особо я занимаюсь биологией и иногда бываю у Михаила Алексеевича Мельникова, который обещал взять меня к себе, когда я университет окончу. Впрочем, он сам-то в Москве появляется редко, потому что руководит Институтом подводного дыхания на Черном море. Прошлым летом я там работал лаборантом... Времени у меня теперь всегда не хватает. С завода придешь, поесть надо, отдохнуть и браться за занятия. Даже посидеть, поразмышлять некогда. А сегодня взялся разбирать завал в ящиках письменного стола и наткнулся на ракушки, которые привез с моря в то давнее лето. Гляжу на них, и так странно мне сделалось: и смешно и чуточку грустно. Вспомнил Володю, себя в это время. Каким я наивным был. Считал, что обязательно должен стать великим человеком. И не понимал, что сначала-то нужно просто человеком сделаться, работником. ДЕНЬ ГНЕВА Председатель комиссии. Вы читаете на нескольких языках, знакомы с высшей математикой и можете выполнять кое-какие работы. Считаете ли вы, что это делает вас Человеком? Отарк. Да, конечно. А разве люди знают что-нибудь еще? (Из допроса отарка. Материалы Государственной комиссии). Двое всадников выехали из поросшей густой травой долины и начали подниматься в гору. Впереди на горбоносом чалом жеребце лесничий, а Дональд Бетли на рыжей кобыле за ним. На каменистой тропе кобыла споткнулась и упала на колени. Задумавшийся Бетли чуть не свалился, потому что седло -- английское скаковое седло с одной подпругой -- съехало лошади на шею. Лесничий подождал его наверху. -- Не позволяйте ей опускать голову, она спотыкается. Бетли, закусив губу, бросил на него досадливый взгляд. Черт возьми, об этом можно было предупредить и раньше! Он злился также и на себя, потому что кобыла обманула его. Когда Бетли ее седлал, она надула брюхо, чтобы потом подпруга была совсем свободной. Он так натянул повод, что лошадь заплясала и отдала назад. Тропа опять стала ровной. Они ехали по плоскогорью, и впереди поднимались одетые хвойными лесами вершины холмов. Лошади шли длинным шагом, иногда сами переходя на рысь и стараясь перегнать друг друга. Когда кобылка выдвигалась вперед, Бетли делались видны загорелые, чисто выбритые худые щеки лесничего и его угрюмые глаза, устремленные на дорогу. Он как будто вообще не замечал своего спутника. "Я слишком непосредствен, -- думал Бетли. -- И это мне мешает. Я с ним заговаривал уже раз пять, а он либо отвечает мне односложно, либо вообще молчит. Не ставит меня ни во что. Ему кажется, что если человек разговорчив, значит, он болтун и его не следует уважать. Просто они тут в глуши не знают меры вещей. Думают, что это ничего не значит -- быть журналистом. Даже таким журналистом, как... Ладно, тогда я тоже не буду к нему обращаться. Плевать!.." Но постепенно настроение его улучшилось. Бетли был человек удачливый и считал, что всем другим должно так же нравиться жить, как и ему. Замкнутость лесничего его удивляла, но вражды к нему он не чувствовал. Погода, с утра дурная, теперь прояснилась. Туман рассеялся. Мутная пелена в небе разошлась на отдельные облака. Огромные тени быстро бежали по темным лесам и ущельям, и это подчеркивало суровый, дикий и какой-то свободный характер местности. Бетли похлопал кобылку по влажной, покрытой потом шее. -- Тебе, видно, спутывали передние ноги, когда отпускали в ночное, и от этого ты спотыкаешься. Ладно, мы еще столкуемся. Он дал лошади повода и нагнал лесничего. -- Послушайте, мистер Меллер, а вы и родились в этих краях? -- Нет, -- сказал лесничий не оборачиваясь. -- А где? -- Далеко. -- А здесь давно? -- Давно, -- Меллер повернулся к журналисту. -- Вы бы лучше потише разговаривали. А то они могут услышать. -- Кто они? -- Отарки, конечно. Один услышит и передаст другим. А то и просто может подстеречь, прыгнуть сзади и разорвать... Да и вообще лучше, если они не будут знать, зачем мы сюда едем. -- Разве они часто нападают? В газетах писали, таких случаев почти не бывает. Лесничий промолчал. -- А они нападают сами? -- Бетли невольно оглянулся. -- Или стреляют тоже? Вообще оружие у них есть? Винтовки или автоматы? -- Они стреляют очень редко. У них же руки не так устроены... Тьфу, не руки, а лапы! Им неудобно пользоваться оружием. -- Лапы, -- повторил Бетли. -- Значит, вы их здесь за людей не считаете? -- Кто? Мы? -- Да, вы. Местные жители. Лесничий сплюнул. -- Конечно, не считаем. Их здесь ни один человек за людей не считает. Он говорил отрывисто. Но Бетли уже забыл о своем решении держаться замкнуто. -- Скажите, а вы с ними разговаривали? Правда, что они хорошо говорят? -- Старые хорошо. Те, которые были еще при лаборатории... А молодые хуже. Но все равно, молодые еще опаснее. Умнее, у них и головы в два раза больше. -- Лесничий вдруг остановил коня. В голосе его была горечь. -- Послушайте, зря мы все это обсуждаем. Все напрасно. Я уже десять раз отвечал на такие вопросы. -- Что напрасно? -- Да вся эта наша поездка. Ничего из нее не получится. Все останется, как прежде. -- Но почему останется? Я приехал от влиятельной газеты. У нас большие полномочия. Материал готовится для сенатской комиссии. Если выяснится, что отарки действительно предсгавляют такую опасность, будут приняты меры. Вы же знаете, что на этот раз собираются послать войска против них. -- Все равно ничего не выйдет, -- вздохнул лесничий. -- Вы же не первый сюда приезжаете. Тут через год кто-нибудь бывает, и все интересуются только отарками. Но не людьми, которым приходится с отарками жить. Каждый спрашивает: "А правда, что они могут изучить геометрию?.. А верно, что есть отарки, которые понимают теорию относительности?" Как будто это имеет какое-нибудь значение! Как будто из-за этого их не нужно уничтожать! -- Но я для того и приехал, -- начал Бетли, -- чтобы подготовить материал для комиссии. И тогда вся страна узнает, что... -- А другие, вы думаете, не готовили материалов? -- перебил его Меллер. -- Да и кроме того... Кроме того, как вы поймете здешнюю обстановку? Тут жить нужно, чтобы понять. Одно дело проехаться, а другое -- жить все время. Эх!.. Да что говорить! Поедем. -- Он тронул коня. -- Вот отсюда уже начинаются места, куда они заходят. Вот от этой долины. Журналист и лесничий были теперь на крутизне. Тропинка, змеясь, уходила из-под копыт коней все вниз и вниз. Далеко под ними лежала заросшая кустарником долина, перерезанная вдоль каменистой узкой речкой. Сразу от нее вверх поднималась стена леса, а за ней в необозримой дали -- забеленные снегами откосы Главного хребта, Местность просматривалась отсюда на десятки километров, но нигде Бетли не мог заметить и признака жизни -- ни дымка из трубы, ни стога сена. Казалось, край вымер. Солнце скрылось за облаком, сразу стало холодно, и журналист вдруг почувствовал, что ему не хочется спускаться вниз за лесничим. Он зябко передернул плечами. Ему вспомнился теплый, нагретый воздух его городской квартиры, светлые и тоже теплые комнаты редакции. Но потом он взял себя в руки. "Ерунда! Я бывал и не в таких переделках. Чего мне бояться? Я прекрасный стрелок, у меня великолепная реакция. Кого еще они могли бы послать, кроме меня?" Он увидел, что Меллер взял из-за спины ружье и сделал то же самое со своим. Кобыла осторожно переставляла ноги на узкой тропе. Когда они спустились, Меллер сказал: -- Будем стараться ехать рядом. Лучше не разговаривать. Часам к восьми нужно добраться до фермы Стеглика. Там переночуем. Они тронулись и ехали около двух часов молча. Поднялись вверх и обогнули Маунт-Беар так, что справа у них все время была стена леса, а слева обрыв, поросший кустарником, но таким мелким и редким, что там никто не мог прятаться. Спустились к реке, и по каменистому дну выбрались на асфальтированную, заброшенную дорогу, где асфальт потрескался и в трещинах пророс травой. Когда они были на этом асфальте, Меллер вдруг остановил коня и прислушался. Затем он спешился, стал на колени и приложил ухо к дороге. -- Что-то неладно, -- сказал он, поднимаясь. -- Кто-то за нами скачет. Уйдем с дороги, Бетли тоже спешился, и они отвели лошадей за канаву в заросли ольхи. Минуты через две журналист услышал цокот копыт. Он приближался. Чувствовалось, что всадник гонит вовсю. Потом через жухлые листья они увидели серую лошадь, скачущую торопливым галопом. На ней неумело сидел мужчина в желтых верховых брюках и дождевике. Он проехал так близко, что Бетли хорошо рассмотрел его лицо и понял, что видел уже этого мужчину. Он даже вспомнил, где. Вечером, в городке возле бара стояла компания. Человек пять или шесть, плечистых, крикливо одетых. И у всех были одинаковые глаза. Ленивые, полузакрытые, наглые. Журналист знал эти глаза -- глаза гангстеров. Едва всадник проехал, Меллер выскочил на дорогу. -- Эй! Мужчина стал одерживать лошадь и остановился. -- Эй, подожди! Всадник вгляделся, узнал, очевидно, лесничего. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Потом мужчина махнул рукой, повернул лошадь и поскакал дальше. Лесничий смотрел ему вслед, пока звук копыт не затих вдали. Потом он вдруг со стоном ударил себя кулаком по голове. -- Вот теперь-то уже ничего не выйдет! Теперь наверняка. -- А что такое? -- спросил Бетли. Он тоже вышел из кустов. -- Ничего... Просто теперь конец нашей затее. -- Но почему? -- Журналист посмотрел на лесничего и с удивленьем увидел в его глазах слезы. -- Теперь все кончено, -- сказал Меллер, отвернулся и тыльной стороной кисти вытер глаза. -- Ах, гады! Ах, гады! -- Послушайте! -- Бетли тоже начал терять терпение. -- Если вы так будете нервничать, пожалуй, нам действительно не стоит ехать. -- Нервничать! -- воскликнул лесничий. -- По-вашему, я нервничаю? Вот посмотрите! Взмахом руки он показал на еловую ветку с красными шишками, свесившуюся над дорогой шагах в тридцати от них. Бетли еще не понял, зачем он должен на нее смотреть, как грянул выстрел, в лицо ему пахнул пороховой дымок, и самая крайняя отдельно висевшая шишка свалилась на асфальт. -- Вот как я нервничаю. -- Меллер пошел в ольшаник за конем. Они подъехали к ферме как раз, когда начало темнеть. Из бревенчатого недостроенного дома вышел высокий чернобородый мужчина со всклокоченными волосами и стал молча смотреть, как лесничий и Бетли расседлывают лошадей. Потом на крыльце появилась женщина, рыжая, с плоским невыразительным лицом и тоже непричесанная. А за ней -- трое детей. Двое мальчишек восьми или девяти лет и девочка лет тринадцати, тоненькая, как нарисованная ломкой линией. Все эти пятеро не удивились приезду Меллера и журналиста, не обрадовались и не огорчились. Просто стояли и молча смотрели. Бетли это молчание не понравилось. За ужином он попытался завести разговор. -- Послушайте, как вы тут управляетесь с отарками? Очень они вам досаждают? -- Что? -- чернобородый фермер приложил ладонь к уху и перегнулся через стол. -- Что? -- крикнул он. -- Говорите громче. Я плохо слышу. Так продолжалось несколько минут, и фермер упорно не желал понимать, чего от него хотят. В конце концов он развел руками. Да, отарки здесь бывают. Мешают ли они ему? Нет, лично ему не мешают. А про других он не знает. Не может ничего сказать. В середине этого разговора тонкая девочка встала, запахнулась в платок и, не сказав никому ни слова, вышла. Как только все тарелки опустели; жена фермера принесла из другой комнаты два матраца и принялась стелить для приезжих. Но Меллер ее остановил: -- Пожалуй, мы лучше переночуем в сарае. Женщина, не отвечая, выпрямилась. Фермер поспешно встал из-за стола. -- Почему? Переночуйте здесь. Но лесничий уже брал матрацы. В сарай высокий фермер проводил их с фонарем. С минуту смотрел, как они устраиваются, и один момент на лице у него было такое выражение, будто он собирается что-то сказать. Но он только поднял руку и почесал голову. Потом ушел. -- Зачем все это? -- спросил Бетли. -- Неужели отарки и в дома забираются? Меллер поднял с земли толстую доску и припер ею тяжелую крепкую дверь, проверив, чтобы доска не соскользнула. -- Давайте ложиться, -- сказал он. -- Всякое бывает. В дома они тоже забираются. Журналист сел на матрац и принялся расшнуровывать ботинки. -- А скажите, настоящие медведи тут остались? Не отарки, а настоящие дикие медведи. Тут ведь вообще-то много медведей водилось, в этих лесах? -- Ни одного, -- ответил Меллер. -- Первое, что отарки сделали, когда они из лаборатории вырвались, с острова, -- это они настоящих медведей уничтожили. Волков тоже. Еноты тут были, лисицы -- всех в общем. Яду взяли в разбитой лаборатории, мелкоту ядом травили. Здесь по всей округе дохлые волки валялись -- волков они почему-то не ели. А медведей сожрали всех, Они ведь и сами своих даже иногда едят. -- Своих?.. -- Конечно, они ведь не люди. От них не знаешь, чего ждать. -- Значит, вы их считаете просто зверьми? -- Нет. -- Лесничий покачал головой. -- Зверьми мы их не считаем. Это только в городах спорят, люди они или звери. Мы-то здесь знаем, что они и ни то и ни другое. Понимаете, раньше было так: были люди, и были звери. И все. А теперь есть что-то третье -- отарки. Это в первый раз такое появилось, за все время, пока мир стоит. Отарки не звери -- хорошо, если б они были только зверьми. Но и не люди, конечно. -- Скажите, -- Бетли чувствовал, что ему все-таки не удержаться от вопроса, банальность которого он понимал, -- а верно, что они запросто овладевают высшей математикой? Лесничий вдруг резко повернулся к нему. -- Слушайте, заткнитесь насчет математики, наконец! Заткнитесь! Я лично гроша ломаного не дам за того, кто знает высшую математику. Да, математика для отарков хоть бы хны! Ну и что?.. Человеком нужно быть -- вот в чем дело. Он отвернулся и закусил губу. "У него невроз, -- подумал Бетли. -- Да еще очень сильный. Он больной человек". Но лесничий уже успокаивался. Ему было неудобно за свою вспышку. Помолчав, он спросил: -- Извините, а вы его видели? -- Кого? -- Ну, этого гения. Фидлера. -- Фидлера?.. Видел. Я с ним разговаривал перед самым выездом сюда. По поручению газеты. -- Его там, наверное, держат в целлофановой обертке? Чтобы на него капелька дождя не упала. -- Да, его охраняют. -- Бетли вспомнил, как у него проверили пропуск и обыскали его в первый раз возле стены, окружающей Научный центр. Потом еще проверка, и снова обыск -- перед въездом в институт. И третий обыск -- перед тем, как впустить его в сад, где к нему и вышел сам Фидлер. -- Его охраняют. Но он действительно гениальный математик. Ему тринадцать лет было, когда он сделал свои "Поправки к общей теории относительности". Конечно, он необыкновенный человек, верно ведь? -- А как он выглядит? -- Как выглядит? Журналист замялся. Он вспомнил Фидлера, когда тот в белом просторном костюме вышел в сад. Что-то неловкое было в его фигуре. Широкий таз, узкие плечи. Короткая шея... Это было странное интервью, потому что Бетли чувствовал, что проинтервьюировали скорее его самого. То есть Фидлер отвечал на его вопросы. Но как-то несерьезно. Как будто он посмеивался над журналистом и вообще над всем миром обыкновенных людей там, за стенами Научного центра. И спрашивал сам. Но какие-то дурацкие вопросы. Разную ерунду вроде того, например, любит ли Бетли морковный сок. Как если бы этот разговор был экспериментальным -- он, Фидлер, изучает обыкновенного человека. -- Он среднего роста, -- сказал Бетли. -- Глаза маленькие... А вы разве его не видели? Он же тут бывал, на озере и в лаборатории. -- Он приезжал два раза, -- ответил Меллер. -- Но с ним была такая охрана, что простых смертных и на километр не подпускали. Тогда еще отарков держали за загородкой, и с ними работали Рихард и Клейн. Клейна они потом съели. А когда отарки разбежались, Фидлер здесь уже не показывался... Что же он теперь говорит насчет отарков? -- Насчет о