ой взлет, Джулио стал отдаляться от Катерины. Об их будущем он не говорил, а она была слишком горда, чтобы спрашивать. Он начал подолгу жить не дома -- то в Риме, то на вилле Буондельмонте, -- его окружали богатые люди, и дерзкие женщины, не стесняясь, высказывали восхищение его трагической красотой. Можно было приписать его нерешительность тому, что он все еще чувствовал себя инвалидом, боялся возвращения паралича и не хотел связывать жизнь девушки с калекой. Но можно было приписать и другому. Джулио пролежал в клинике месяц, и лишь иногда его отпускали в театр для репетиций. Приближался день последнего концерта на Виа Агата. Корреспонденты приезжали в клинику, где их не принимали, и приезжали к нам, где мы тоже ничего не могли сказать. В газетах стали мелькать заметки, что эксперимент не удался, Джулио теряет голос и не сможет выступить. Но владельцы театра не собирались возвращать деньги за билеты, и, наоборот, было объявлено, что концерт будет транслироваться по радио и телевидению. Дважды Катерина ездила в Рим, но в клинику ее не пускали, и она только получала записки, что Джулио чувствует себя хорошо и просит не беспокоиться. Мы уж не думали, что попадем в театр, но в день концерта из Рима приехал курьер с двумя билетами -- Катерине и мне. Нам пришлось очень торопиться, чтобы не пропустить подходящий автобус, и мы поспели в театр к самому началу. На улице меня встретил директор, Чезаре Анджелис, и сказал, что Джулио хочет меня видеть. Меня одного. Мы поднялись на второй этаж, где у них расположены артистические уборные, директор довел меня до нужной двери и ушел. В коридоре было пусто, Джулио приказал из публики никого не пускать. Я постоял один. Было тихо. Снизу чуть слышно доносились звуки скрипок. Там оркестранты настраивали инструменты (на этот раз Джулио пел в сопровождении оркестра). Я постучал, в комнате послышались шаги. Дверь отворилась, вышел Джулио, обнял меня и провел к себе. Он очень похудел, с тех пор как я видел его в последний раз. Лицо его было усталым, и вместе с тем на нем выражалась удивительная, даже какая-то ранящая мягкость и доброта. Мы сели. Он спросил, как Катерина и его родные. Я ответил, что хорошо. Потом мы помолчали. Не знаю отчего, но вид его был очень трогателен. Так трогателен, что хотелось плакать, хотелось сказать ему, какой он великий певец, как мы ценим его. Хотелось объяснить, что мы понимаем то тяжкое и двойственное положение, в котором он находится, владея голосом, который в то же время как бы и не его голос. Но, конечно, я ничего не сказал, а просто сидел и смотрел на него. Прозвучал первый звонок, затем второй и сразу за ним третий. Я не решался напомнить ему, что пора на сцену, а он сидел задумавшись. Потом он встряхнулся, вздохнул, встал и сказал, глядя мне прямо в глаза: -- Завтра я ложусь на операцию. -- На операцию?.. -- Да. Скажи об этом нашим. Алляр хочет сделать мне еще одну операцию. -- Зачем? Он пожал плечами: -- Не знаю... Хочет расширить диапазон до пяти октав. -- Но для чего это тебе? Проклятье! Я забегал по комнате. -- Не ложись ни в коем случае! Зачем это? А вдруг операция будет неудачной? Это же опасно. Никто тебя не может заставить. -- Но у меня договор. Тогда, еще год назад, мы составили договор, что, если Алляр сочтет нужным, мне будет сделана повторная операция. Я стал говорить, что такие договоры незаконны, что любой судья признает этот пункт недействительным. Но он покачал головой. И вы знаете, что он сказал мне? Он сказал: -- Я должен. Но не из-за договора. А потому, что я н е верю, что Алляр дал мне голос. Я не совсем понял его, но почувствовал, что есть какая-то правда в том, что он говорил. Мы уже стояли в коридоре. Он был пуст. Почему-то мне показалось, что жизнь так же длинна, как этот коридор, и очень трудно пройти ее всю до конца... Гром оваций встретил Джулио, когда он появился изза кулис. Аплодисменты длились бы, наверно, минут десять, но Джулио решительно подал знак оркестру. Дирижер взмахнул палочкой, и полились звуки "Тоски". Синьор, ария Каварадосси считается запетой, но Джулио взял ее нарочно для начала концерта, чтобы показать, как ее можно исполнить. Чистый-чистый голос возник, и весь зал разом вздохнул. А голос лился шире и шире, свободнее и выше, он заполнял все: сцену, оркестровую яму, партер, все здание, улицу, город, мир. Голос лился в наши души и искал там красоты и правды и находил их. И, когда казалось, что она уже вся найдена и исчерпана, он находил ее все больше, и это было даже больно, даже ранило. Голос ширился, шел все выше, открывались глаза, открывались сердца, вселенные раскрывались перед нами. Голос плакал, просил, угрожал, он ужасал приходом рока, наполнял предчувствием непоправимого. Голос звал, поднимал нас, и был уже произнесен приговор всему злу и неправде, и чудилось, что, если еще миг продлится, провисит в воздухе этот дивный звук, уже невозможно будет жить так, как мы живем, и радость и счастье воцарятся наконец на земле. И голос длился этот миг, и мы понимали, что счастье еще не пришло, что нужно его добыть, бороться. Мы вздыхали и оглядывали друг друга новыми глазами... Синьор, я мог бы часами говорить о последнем концерте Джулио Фератерра. Но слова бессильны и не могут выразить невыразимого. Концерт слушали в театре на Виа Агата. В Риме люди сидели у телевизоров и у приемников. В тот вечер Джулио слушала вся Италия. После концерта Джулио отправился в клинику, и бельгиец сделал ему вторую операцию. Синьор, я заканчиваю, мне уже мало осталось рассказать. Джулио вернулся в Монте-Кастро через шесть недель. Приехал из Рима, никого не предупредив, и пошел к себе домой. Кто-то сказал мне о его приезде, и я побежал к нему. Я увидел его со спины сначала, он возле сарая приделывал ручку к серпу. Он был согнут, как рыболовный крючок, а когда повернулся, я увидел, что его лицо постарело на несколько лет. Я поздоровался. Он ответил, и я его не услышал. У него совсем не было голоса, он мог только шептать. Неосторожным, а может быть, и намеренно грубым движением бельгийский хирург разрушил то, чему первая операция дала выход. Джулио был очень спокоен и молчалив, но это было бездушие механизма. Он потерял желание жить. Почти невозможно было заставить его рассмеяться, улыбнуться, захохотать... Сначала возле их домика постоянно дежурили автомобили, и Джулио приходилось целыми днями прятаться от журналистов. Но довольно скоро, через месяц-полтора, его забыли в столице, и он смог вернуться к тому, что делал раньше: к работе на огороде, в поле и в чужих садах. Я думаю, синьор, вы догадываетесь, кто вернул его к жизни. Конечно, Катерина. Эта девчонка взяла да и женила его на себе. В один прекрасный день явилась к ним в дом с двумя своими узлами, разгородила единственную комнату, повесила занавеску, справила документы в мэрии и потащила его в церковь, где уже все было договорено. А потом так плясала на свадьбе, что и мертвый пробудился бы... На этом можно было бы и закончить нашу историю, синьор, но остается еще вопрос. Важный вопрос, для которого я, собственно, и стал рассказывать вам о Джулио Фератерра. Синьор, мой дорогой, как вы считаете, мог ли бельгийский врач действительно дать Джулио голос? И неужели мир уж настолько несправедлив, уж настолько устроен в пользу имущих, что даже талант можно продать и купить за деньги? Вот здесь-то, мы и подходим к самому главному. На первый взгляд дело выглядит просто. До встречи с Алляром у Джулио не было голоса, и он не мог петь. После операции голос явился, и Джулио Фератерра стал великим певцом. Но что же сделал ему своим ножом хирург? Да очень мало, почти ничего, вот что я скажу вам. Разве на кончике ножа лежали та нежность, тот артистизм, то обаяние, та страсть, что пели в голосе Джулио? Нет, и тысячу раз нет! Я много думал об этом и понял, что бельгиец не дал Джулио голоса. Весь его план разбогатеть, продавая голос, был заранее обречен на неудачу. Чтоб разобраться в этом, мы принуждены снова вернуться к вопросу, что же такое талант певца, художника или поэта. Талант, синьор, не есть, как думают некоторые, случайный приз, вручаемый природой, нечто зависящее от числа нервных клеток либо извилин мозга. Люди бесталанные этими рассуждениями прикрывают свою зависть и леность ума. Гений -- это вполне человеческое, а не медицинское понятие. Талант рождается воспитанием, тем, как прожита жизнь, средой, страной и эпохой. И хирургия тут бессильна. Скажу вам точнее: талант каждого отдельного человека создается огромным множеством людей. Шопен невозможен без Бетховена, а тот, в свою очередь, без Баха и Люлли с его контрапунктом. Но Шопен невозможен также и без Польши, израненной в те времена русскими царями, без польских лесов, рек, где в фиолетовых сумерках плавают его русалки, без своих соотечественников -- крестьян, польских художников, композиторов. Другими словами, гений есть нечто вроде копилки, в которую все люди постепенно вкладывают взносы доброго. И талант осуществляется лишь в той мере, в какой творец искусства способен воспринимать и отдавать это доброе. Гении понимаю г это, потому они скромны, свободны от кичливости, сознавая, что то, что движет их пером, кистью или смычком, принадлежит не им, а всем людям мира. Талант -- это выраженная способами искусства любовь к людям. Доброта. Но наш Джулио как раз и был добр. Он был хорошим парнем, я говорил вам. Но что же такое "хороший парень" в наших условиях, синьор? Не стану жаловаться, я презираю это. Но взгляните, как мы живем. Посмотрите на наши лохмотья, на пропыленные улицы городка, на лица безработных на площади. Сейчас много говорят об "экономическом чуде", и в газетах печатаются цифры, показывающие, насколько вырос национальный доход страны. Но этот подъем не доходит до нашего заброшенного края, и мы живем здесь так же, как тридцать лет назад. Не скрою, что не каждый здесь надеется на лучшее и строит планы, а многих заставляет продолжать жить самый примитивный инстинкт. Так вот, каким же человеком нужно быть, чтобы в этих условиях оставаться "хорошим парнем", веселым, уступчивым, обязательным, улыбаться и сохранять душевную гармонию? Но Джулио и был таким. У него была доброта, которая есть суть всякого таланта, в то время как песня, игра на рояле или картина являются его видимыми образами. Джулио был добр и, кроме того, горячо любил музыку. Он родился в певучей стране, с детства музыка была вокруг него в наших разговорах. Она пела у него в душе, внутри, и, когда явился Алляр, нужно было лишь немного, чтобы вызвать ее наружу. Хирург не дал голос Джулио, а только открыл его. Случай натолкнул Алляра на великого артиста, но на артиста, талант которого слепой игрой несправедливой природы был закрыт для людей. И хирург, не понимая этого сам, лишь разрешил несправедливость, исправив ножом ошибку природы и дав выход тому, что и прежде было в душе Джулио. Одним словом, хотя опыт с Джулио получился успешным, но эта идея бельгийца -- награждать голосом за деньги -- была ложна. Он ничего не мог бы дать тому, у кого внутри пусто и черно. ...Что вы говорите?.. Джулио? Да ничего. Сейчас уже ничего. После свадьбы он, в общем-то, начал поправляться. Немного выпрямился, в глазах стал показываться блеск. Теперь работает на тракторе в поместье Буондельмонте. Он работает на тракторе, и недавно у него появилось еще занятие. Вы знаете, это счастье нашего городка. У нас снова светит солнце таланта. У нас есть мальчик, сынишка одного бедняка, инвалида. Ему всего тринадцать лет, он служит разносчиком в мелочной лавке. И у него голос, синьор. Удивительный, дивный, божественный голос. Его зовут Кармело, и теперь Джулио учит его петь. Но голос как у соловья... Да вот он бежит со своей корзинкой!.. Кармело! Эй, Кармело, иди сюда! Иди скорее... Вот это синьор из России, он хочет послушать, как ты поешь... Спой нам, Кармело, что-нибудь... Да, пусть будет "Аве Мария"... Ну пой же, мой мальчик, мой любимый. Пой... ДВОЕ Поезд остановился в огромных кольцах. Белое днище одного из вагонов открылось, из дверцы показались ноги, затем весь человек. Чья-то рука поддерживала его. Он повис над травой, потом мягко спрыгнул, присел на корточки, тотчас встал и посмотрел наверх: -- Все в порядке. -- Не ушиблись? -- раздался голос. -- Нет-нет, все прекрасно. -- Он помахал наверх рукой. -- Спасибо! Дверца в днище закрылась. Поезд в магнитных кольцах двинулся и потек быстро, как сновиденье. Исчез. Человек проводил его взглядом, осмотрелся. Над кольцами, стоящими на опорах, едва слышно звенел утренний начинающийся зной. В кустарниках у дороги там и здесь лиловели гроздья поздней отцветающей сирени. Было тихо. -- Запомним опору, -- сказал человек. -- Здесь вот этот раздвоенный бук, а рядом -- муравейник. Он отошел от опор, быстро снял куртку, брюки и туфли, свернул все в комок, сунул в ямку под куст. Теперь он был в коротких облегающих трусах с карманом. На поясе в ножнах у него висел нож. Человек вынул его, пальцем попробовал остроту жала. -- Угу! Он поднял руку, пошевелил пальцами, чувствуя, как тело покалывает свежий густой воздух. -- Ну, пойдем. Дважды глубоко вздохнул, присел, выпрямился, тряхнул головой и пошел к лесу. Перед ним на столбике была табличка: ПО ТРОПИНКАМ НЕ ХОДИТЬ. ПАРКИ Он миновал столбик, прошел полкилометра лугом и остановился возле маленькой -- ему до пояса -- прямой елочки. -- Здравствуй! Присел на корточки, осторожно погладил ее по мягкому боку. -- Стоишь греешься, дышишь. Он рассматривал ее внимательно. Как отходят синевато-серые веточки от ствола, как прикрепляются к стеблю зеленые иголочки. -- Почему у тебя здесь, вот на этом отростке, восемь иголочек, а не шесть? Ты не знаешь, да? И я тоже. Это все случайности. И где-то там, далеко, они складываются в необходимость. Но очень далеко. Так, что даже не проследить. Он почесал елочке ствол. -- Я мог бы надломить ветку. Ты бы не почувствовала боли. Это нам известно: вы, растения, не чувствуете боли. Вы даже не удивляетесь, если вас кто-нибудь ломает. Поднялся и кивнул елочке. -- Как надо строить отдых? Как архитектор строит дом. Но ты еще не то, что мне нужно. Лес выслал ему навстречу свои аванпосты -- рощицы березок. Они были уже длинненькие, а между ними стояли елочки. Человек знал, что елочки сначала будут прятаться в тени и набирать силы, а позже перерастут березки и закроют их. Потом пошел уже настоящий дремучий лес. Ольха, осинник, кое-где могучие столетние кедры. Иногда .почва понижалась, под ноги ломкими коврами ложились папоротники. Но выше, к вершине холма, лес темнел, делался густо-коричневым, ель забивала все, -- стояла колоннами египетского храма, а между, корнями были насыпаны пружинящие слои игл. Затем вдали зелено засветился просвет. Поляна. Человек вышел на поляну, остановился, ступил тихонько назад и замер. -- Вот это да! -- прошептал человек чуть слышно. -- Ишь ты какой!.. Вот тебя-то, мне и надо. Он не отошел, а как бы перелился с одного места на другое -- таким легким было это движение. Длинные тонкие ноги ступили одна за другой, корпус проплыл в воздухе. Он был как видение, как символ леса -- молодой конь. Настороженно и тревожно поднял он голову и посмотрел на человека. В мягких черных губах торчала травинка. Он был игреневой масти-шоколадный в яблоках. Самый конец морды и брюхо посветлее, хвост и грива дымчатые -- белого с черным волоса. Голова была лобастая, сильно очерченная, суховатая, круп округлый, ноги с крепкими угловатыми суставами и ясно отбитыми сухожилиями. -- Ух ты, красавец! -- выдохнул человек восхищенно. -- Я еще таких не видал. Откуда же ты взялся? Он стал подходить к коню. Тот вздернул головой. -- Ну-ну-ну, -- сказал человек. -- Зачем же эта напряженность? Вот ты, и вот я. Чего же нам бояться? Он начал осторожно обходить коня сзади. Тот стоял, упершись в землю всеми четырьмя ногами, вытянув длинную сильную шею и следя за человеком выпуклым влажным глазом. По спине по тонкой шкуре у него пробегала дрожь. -- Молодец! -- сказал человек. (Он непрерывно говорил.) -- Я сзади, и ты не поворачиваешься ко мне. Молодец! Вот, например, зебра уже давно повернулась бы и стала кусаться. Я сам никогда не встречался ни с одной зеброй, но мне говорили, что они глупые и кусательницы. А вы, лошади, нет. Вы деликатные. Никогда не поворачиваетесь, если человек подходит к вам сзади. Только слушаете и косите глазом. Вам не хочется оскорбить человека подозрением... Он обошел коня кругом и стал в шаге от морды. -- Ну, давай познакомимся. Он протянул коню руку. Тот стал вытягивать шею. Наконец они встретились -- пальцы человека и мягкие шелковые ноздри лошади. Ноздри задрожали, грудь коня опала, он выдохнул, и по этому длинному выдоху и можно было понять, как сильно он волновался. Человек облегченно рассмеялся: -- Вот и все в порядке. И не надо было нервничать. Он вынул из кармана морковку и поднес к морде коня: -- На. Тот осторожно обнюхал ее, несколько раз обдул из широких ноздрей и наконец потянул губами. -- Хрупай, хрупай, -- сказал человек. Он тихонько взялся за жесткую спутанную гриву, свисающую с шеи. -- Я вижу, ты был уже знаком с человеком, а? -- Он потянул. -- Ну, пойдем. Конь не двигался. -- Ну, что же ты? Ведь зачем-то ты пришел сюда, к дороге, верно? Ты и хотел встретить Человека. Меня или кого-нибудь другого. И я тоже хотел встретить тебя. Он отпустил гриву, пошел к лесу и оглянулся. -- Чего же ты ждешь? Конь, легко стронув свое большое тело, пошел за ним. Они вышли из леса, и человек задохнулся от радости: -- Вот она! Страна зверей! Солнце стояло уже высоко. День был ясный. Перед ними лежала огромная долина, кое-где покрытая перелесками и кустарниками. Далеко внизу река извивалась светлой лентой, розовые под солнцем скалы громоздились на другом берегу, а еще дальше -- в бесконечной дали -- горизонт замыкали холмы, котодые, казалось, дрожали в знойной синеватой дымке. У реки на травах темнели, медленно передвигаясь, серые пятна, и человек догадывался, что это стада антилоп или лошадей. Ему даже чудилось, что он различает вдали и длинные фигуры жирафов, но он понимал, что может и ошибаться. Он положил руку коню на холку; -- Так. Сейчас мы побежим туда. К синим холмам на горизонте. Потом минуем их и двинемся дальше. Понимаешь, один ты, может быть, никогда и не побывал бы там. Вы, животные, предпочитаете жить в одном районе. В вас не разбужено любопытство. И я один не добежал бы туда за день. Но вдвоем мы будем как птицы. Он прикинул расстояние до большого одиноко стоящего дерева на пути к реке. Километров пятнадцать. Они должны добежать туда за двадцать минут. Там они отдохнут, потом сделают новый рывок, на тридцать километров. А после -- уже до самых холмов. Конь взмахивал хвостом, отгоняя оводов. -- Ну, попробуем, -- сказал человек. -- Прикинем эти пятнадцать километров. -- Он взялся за гриву у самого основания шеи и намотал на кисть длинную прядь. -- Вперед! С радостным ржанием конь сразу взял в галоп, и человек побежал рядом, делая длинные прыжки. Сначала ему не удавалось попасть в такт коню. Но травы неслись им навстречу, и с каждым новым десятком метров движения человека делались все более плавными и сильными. И в ритм бегу потекли спокойные, простые мысли: "Никогда не будет так на машине, как на собственных ногах. Но мы должны были узнать сначала машину, чтобы понять это. Радость быть властелином собственного тела. Двигаться так, чтобы каждое движение не наращивало усталость, а, наоборот, только прибавляло силы..." Они спустились с холма и мчались теперь по степи. Человек лишь слегка придерживался за гриву коня, одновременно помогая ему держать ритм и бежать. Они неслись слитно, и конь, чувствуя волю, которая передавалась ему от этой общности, все ускорял и ускорял бег. Запахи следовали один за другим пластами. То из ближнего перелеска тянуло сыростью прелых листьев, то речкой их обнимал аромат клеверов. Луга то понижались, то повышались, и росло то дерево, которое человек наметил как рубеж. ...Пока еще нужно думать, как поставить ногу, как послать корпус вперед. Пока еще побаливают мышцы и в спине нет гибкости, но это пройдет, приказание и исполнение сольются... Шея коня заслонилась под гривой, грудь и бока потемнели от пота, он ронял с губ клочья пены. Дерево приблизилось. Это был старый дуб, окруженный орешником. Человек и конь перешли на шаг, потом остановились, переводя дыхание. Человек оглянулся. -- Ух ты! Видишь, как мы пролетели? Так ты никогда не бегал один. Поросший лесом холм, где они встретились, отодвинулся вдаль, упал, перестал быть высоким, выровнялся с другими холмами в одну лесистую синеющую гряду. -- Видишь, как далеко, а? Подумать только, что еще лет двести назад люди не бежали рядом с конем, а садились на него, как в кресло! Понимаешь, садились на таких, как ты!.. Но тогда не понимали еще, что такое воля. Считали, что это просто так: "заставить себя взяться за неприятное". Не знали, как это связано с физическими возможностями. -- Человек опять оглянулся. -- Слушай, но все-таки удивительно мы пробежали, да? Конь встряхивал головой, фыркал, прочищая ноздри. Бока его с силой вздымались и опускались. Человек отошел на два шага, осматривая коня. -- Ты еще совсем молодой, да? Года три или четыре. Поэтому у тебя и движения чуть-чуть угловатые... А сложен ты отлично. И крепкий. Весь как выточен из крепкого дерева. Тебя выточили, а потом натянули мягкую шелковую шкуру. Или это неправда? Ты просто часть Природы, да? Конь слушал, стараясь понять. На каждую новую интонацию он по-другому ставил уши. То поднимал правое и опускал левое, то левое вздергивал торчком, а правое поворачивал к человеку. Патом он коротко заржал, отвернулся и стал рыть копытом". -- Но-но, не скромничай, -- сказал человек. -- Тебе это приятно. Любишь комплименты... Стоп, а это что такое? Человек и конь замерли... Оба принюхивались. Набежавший ветерок вдруг пахнул запахом крови. Конь вытянул шею по направлению к кустарнику. По спине его прошла дрожь, он заржал и сильно ударил копытом в землю. Человек осмотрелся. На размытой дождем плешинке между космами травы был виден пятипалый отпечаток. -- Кошка, -- прошептал человек. (Он сразу чуть охрип.) -- Большая кошка. Тигр или леопард. Вот тебе на -- в этих краях тигр! Ему сделалось жарко. Он чувствовал, что на бровь нависла капелька пота. -- Ну, что будем делать? -- Он оглянулся на коня. Тот сразу всеми четырьмя ногами подпрыгнул в воздух, потом сделал еще несколько длинных скачков в сторону, остановился, поднял голову и заржал. -- Что, убежать? Ну нет, не годится. Мы должны заставить его убежать -- тигра или леопарда, кто там есть. Человек вынул нож из ножен, плотно взял рукоятку в ладонь, чуть присел на носках. -- Главное -- поймать его на взгляд, -- шептал он. -- Он должен не выдержать взгляда. И тогда он уйдет. Выйдет из кустарника и побежит. А я его погоню. И будет великолепно... А если наоборот? В кустарниках было тихо. Человек сделал два шага вперед, и теперь вместе с запахом крови до него донесся и запах того, кто притащил сюда, в кустарник, свою добычу. Тяжелый, едкий запах. -- Неужели ты не боишься? -- прошептал человек. -- Неужели ты не двинешься и не покажешь шорохом, где ты есть? Неужели тебе не страшно, что я подхожу? Он сделал еще шаг. Кустарник молчал, из травы вспорхнула маленькая птичка. Запах зверя доносился все сильнее. Конь опять заржал долго и негромко. Неожиданно человек выпрямился. -- А зачем, собственно, все это? Гораздо лучше убежать. Конь прав, а я дурак. Лицом к кустарникам -- он стал отступать, повернулся, подбежал к коню и спрятал нож. -- Правильно. Оставим тигра вместе с его добычей и вместе с его мрачной кровавой проблематикой. Или леопарда, если он леопард. Через пять минут мы будем в пяти километрах. И опять травы понеслись им навстречу. Они мчались двадцать минут, полчаса, час. Человек прислушивался к своему телу. Мощно и ровно стучало сердце, легкие вдыхали, как мехи. Но он ждал, когда явится другое, то особенное состояние физического вдохновенья, когда начинают значить не столько мускульная сила, сколько резервы воли. И оно пришло -- ощущение полной свободы, полной власти над своим телом. Он делал гигантские прыжки, по десять-двенадцать метров, плывя над травами. Желание и осуществление слились, захотеть значило совершить, нога выбирала место для толчка, едва касаясь земли, и тело легко летело и летело вперед по воздуху. Они неслись теперь в самой середине огромной чаши, образованной холмами. Уже пахло рекой. Антилопы в стадах поднимали от травы голову, провожали мчащихся с быстротой полета птицы человека и коня косящим взглядом. ...Человек бросился на траву, перевернулся на спину и раскинул руки и ноги. Он задрал подбородок к солнцу. Хорошо! Он закрыл глаза, и в веках было светло от солнца. Открыл глаза. У самого его носа полнеба перечерчивала длинная травина, по ней карабкалась букашка. Он отодвинул траву. Не знает небо, что оно прекрасно, Не знает солнце, что оно сияет.,. Отлично! Как ровно и сильно стучит сердце! Чувствуешь, как кровь течет по самым мелким жилочкам. И каждый мускул тоже чувствуешь. Самый-самый маленький. Природа... Природа и ты... Природе неведомо ее величье, Не знает небо, что оно прекрасно, Не знает солнце, что оно сияет... -- Откуда это? Он скосил глаза к коню. -- Ну, откуда? Не знаешь? Из Райниса... Что-то сегодня вспоминаются старинные великие поэты. Это значит, что в сердце приходит гармония. Так, мой милый, мы строим отдых. Когда устал, зовешь себе на помощь природу. Зовешь стихи... Он повернулся лицом в траву. -- Ах, как хорошо! И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной... -- А это откуда? Из Бунина. Ты слышишь, простое перечисление: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья..." Перечисление. -- и уже поэзия. Почему, хороший мой конь? Не знаешь? И я не знаю. Коню стало скучно слушать речь без по,нятных для него интонаций. Он порыл копытом в ромашках, принюхался, вытянул губы и начал щипать. Человек опять перевернулся на спину, потом сел. -- Дружище зверь! (Конь поднял голову.) Послушай, почему мне так хорошо здесь с тобой?.. Мы ведь еще мало знакомы. И у нас мало отношений. Но все-таки мы подружились, да? Почему?.. Я тебе отвечу. Потому что, собственно говоря, ты сейчас тот, кто я. Понимаешь? Я тебя наделяю своим характером, и ты его охотно принимаешь. Вы, животные, хотите быть ближе к человеку. Это расширяет сферу ваших чувств... Он разом поднялся, уже совсем отдохнувший, и, подойдя к коню, взял его за уши. -- Ух ты, лоб! -- Он погладил твердый лоб коня, белую звездочку с завитком шерсти. -- У тебя тут мозг, и он думает. (Это раньше мы считали, что животные неспособны к развитию, а теперь-то знаем, что это не так!) Но все равно ты, конь, мог жить и кончить жить, так и не встретившись со мной. А теперь мы встретились, и сколько нового чувства возникает у тебя в мозгу!.. А у меня в мозгу? Тоже масса... Теперь мы будем часто видеться. Я стану приезжать сюда в определенные дни, и ты будешь встречать меня у дороги. А потом ты прибежишь ко мне в город, я тебя познакомлю с друзьями и, может быть, еще кое с кем. И возможно, что мы с тобой даже будем танцевать на стадионе классический "Танец с конем". И кое-кто будет смотреть и аплодировать тебе. А мне?.. Он огляделся опять. -- Как хорошо здесь! Знаешь, я тебе скажу одну штуку. Только по секрету. -- Он заговорил прямо в ухо, и конь дернулся, потому что ему стало щекотно. -- У меня так получилось, что я сильно устал в последнее время. И от усталости слишком усложнил свои отношения с другими, с людьми. Непонятно?.. Тогда мне сказали: "Восстанавливайся. Пойди и прикоснись к простым истинам природы. Попробуй подружиться со зверем". А я не хотел слушать своих друзей. И все не хотел и не хотел, а когда они перестали уже мне это говорить, то взял да и пошел сюда. Вот. Теперь мы с тобой всегда будем дружить. А сейчас побежим дальше, узнаем, что там за скалами. А вечером будем искать место для ночлега. Я усну в лесу на ветках, а ты будешь бродить недалеко от меня. А утром я позову тебя криком, и ты примчишься ко мне, и вдвоем мы побежим дальше. И пройдем с тобой тысячу километров, оба похудеем, станем сильнее, я загорю, взгляд сделается острым. А потом побежим обратно, и... За деревьями неподалеку от них раздался треск ветвей. Оба -- человек и конь -- обернулись. Из леса, шагая на задних лапах, вышел крупный медведь и остановился, удивленно пяля маленькие глазки и раскрыв пасть с желтыми зубами. В передних лапах он неуклюже держал большую корягу. И тотчас раздался голос: -- Что такое? Что ты увидел? Из-за кустов появился рыжебородый мужчина, бронзово-загорелый, в трусиках. Миг он смотрел на человека и коня, потом поднял руку: -- Добрый день! -- Добрый день. Он похлопал медведя по загривку: -- Ну иди, иди. Тащи. Зверь, прижимая корягу к мохнатому брюху, зашагал в чащу и скрылся. Рыжебородый кивнул ему вслед: -- Я смотритель. Строим здесь запруду на ручье. Медведи мне помогают. -- Он замялся. -- Ну, до свиданья. Был рад вас увидеть. -- Подождите минуту, -- сказал тот, что был с конем. Он подошел к смотрителю. -- Скажите, пожалуйста, вы, случайно, не знаете этого коня? Рыжебородый оглядел коня: -- Нет. Ни разу даже не видел. А что? -- Значит, я могу его тогда сам назвать? Дать ему имя... -- Конечно. -- Рыжебородый осматривал коня. -- Отличный конь. Трехлетка. Он сам к вам подошел? -- Нет... Скорее я к нему. Я его увидел в леске у дороги. Возможно, он даже кого-нибудь другого ждал. Может это быть? -- Если б он ждал другого, он с вами не пошел бы... А вы что, первый раз здесь? -- Первый. -- И надолго? -- Еще не знаю. Тут очень хорошо. -- Не заблудитесь. На север парки тянутся на тысячу километров. Умеете ходить по звездам? -- Научился. -- А с ножом умеете обращаться? -- Да. Я ведь готовился. -- Тогда все в порядке. Имейте только в виду, если не сумеете прокормиться, то вверх по течению реки, за двести километров отсюда, есть продуктовый склад. Вы его найдете возле порогов на левом берегу. -- Ладно, спасибо. -- Человек, который пришел с конем, улыбнулся. -- Большое спасибо. Мы, пожалуй, пойдем. Знаете, сегодня хочется быть с ними. Рыжебородый кивнул. Он знал такое состояние, когда хочется "быть с ними". И знал, что оно недолговечно и переходит в другое, когда хочется быть со всеми. Человек и конь шли сначала шагом. Потом человек почувствовал, что сила просто пляшет в нем. Он толкнул коня: -- Светлый! Тебя зовут Светлый. Ну, бежим. Река осталась теперь позади. Далеко впереди вырастали горы, и человек рассчитывал к вечеру добраться до них. СОДЕРЖАНИЕ Шесть гениев Соприкосновение День гнева . . . Голос . . . . . Двое . . . . . Гансовский Север Феликсович ШЕСТЬ ГЕНИЕВ Редактор Г. Малинина Художник Ю. Соостер Худож. редактор Л. Морозова Техичч. редактор М. Перегудова Корректор Е. Ольховская Сдано в набор 7/1 1965 г. Подписано к печати 26'П 1965 г. Изд. в„– 135. Формат бум. 84 Х 108'/э2. Бум. л. 3,75. Печ. л. 7.5, Уч.--изд. л. 12,17. А 01013. Цена 37 коп. Тираж 115000 экз. Заказ 2793. Опубликовано тем. план 1964 г. в„– 24. Издательство "Знание". Москва, Центр, Новая пл., д. 3/4. Типография "Красный пролетарий" Политиздата. Москва. Крас нопролетарская, 16. ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ! Присылайте свои отзывы об этой книге и пожелания по адресу: Москва. Новая площадь, 3J4, издательство "Знание".