незапамятных годов хлеба у всех было, что и половины хватит до нови. Взялись чинить избы, сараи, поправлять заборы. По воскресеньям выходили мужики из церкви, останавливались в кружки. Рожи красные, распаренные, тулуп нараспашку - не сходится на сытом пузе. Постояв, хмыкали, крутили бородами. Коли так и дале пойдет, что же будет? Однако ничего особого не было. На второй год при малом пожаре в усадьбе сгорел (так сказывали) доезжачего сынок. Его спасаючи Федор-слуга сильно обгорел, однако, бароном леченный, оклемался. На третьем году синей водой отравилась (так сказывали) бывшего повара дочка Тут жаловаться - бога гневить. И в деревне то свинья младенца съела (старуха слепая в страду не доглядит), то лошадь копытом, то в болото, а чаще всего горячкою. Повыли, конечно, матери, а отцы рассудили: "Бог дал, бог взял. Барину же Колымскому многие лета". Сам он, как отпевали девку, стоял у гроба. Голова непокрытая - только теперь заметили, что седая прядь ото лба назад. И снова спокойно потекла жизнь в имении. Мужики уже были богатенькие, от рекрутчины очередной откупились. Многие ставили новые избы, выделяли сыновей. Кое-кто начал на дне сундука под холстами прикладывать рубль к рублю - для вольной. Барон, ни во что в деревне не мешаясь, опять засел со своими малыми. В них - на тринадцатом-четырнадцатом году - уже была большая отличка от деревенских. Ростом сильно обогнали однолеток. Балуясь, могли и взрослого побороть. Кверху прыгали, над землей вертелись и опять на ноги. Девки их были не стеснительные. Краснеть, рукавом закрываться - такого от них не дождешься. По крестьянскому делу ребята из усадьбы отстали, но сноровистые. Если чего не знают, показать, и быстро сумеют хоть копны ладить. Главное же - повадка. Стан прямой, шаг легкий, руки точные, ухватистые, разговор свободный, без запинки, скорый. Взгляд тверд. Родители перед этими детьми уже робели. Долгими зимами наползали на Россию снега - от Архангельска до украинских ковыльных степей, - веснами и летом откатывались обратно за студеные моря к обледенелым полнощным островам, где людям во вечные века не жить. Потемкин-князь ходил воевать турка - двести музыкантов у него в обозе, кордебалет, мимическая труппа, сотня пригожих девок-вышивальщиц, ювелиров два десятка. Усатые гренадеры рыли степную целину, строили подземные залы для балов. Но желаемое свершилось. Последний крымский хан, Ширин-Гирей, не надеясь на запуганный Стамбул, уступил свои права Екатерине. Ее благословенное царствование пошло на третий десяток. Всемилостивейше были подтверждены исключительные права дворянства на владение крепостными, с купцов сняли презрительную подать, которая делала их неотличимыми от рабов. Давно еще сказала царица, что желает сделать свой народ столь счастливым и довольным, сколь человеческое счастье и довольствие простираться могут на сей земле. И сделала. Таких подарков история не знала еще - Египту и Древнему Риму не тягаться. Если на европейскую мерку, так целыми странами с населением наградила Григория, а потом и Алексея Орловых, Потемкина. В Зимнем дворце, в особом апартаменте возле спальни, сменяли один другого любимые сыны ее народа. Завадовский был осыпан золотом и бриллиантами, Зоричу жаловала титул графа и обширнейшие земли в Белоруссии, Корсаку, певцу (этот был, правда, иностранец), миллион. Ланского за пылкость - дворцами, деревнями на целых семь миллионов. Сильный Ермолов, юный, нежный Дмитриев-Мамонов и многие иные тоже были не обижены. Десятками и сотнями тысяч мужиков порадовала верных слуг отечества. Каждый при великой императрице благоденствовал. Для статс-секретаря Безбородко в далекой Италии отыскивали красавиц, за большие деньги везли в Северную Пальмиру, и добрые имения отдавал он тем, которые умели его, стареющего, особо раззадорить. Обласканный матушкой-государыней, завел привычку, в "винт" играя на своей даче, залпами из пушек возвещать о каждом ремизе противника. Двоих пушкарей подряд при такой забаве разорвало. Ну и пусть! Бедна, что ли, натурой необъятная Россия? Пол-Европы от нашенских щедрот кормится - целые сосновые леса, вековые дубовые рощи уплывают за границу, золото, серебро, дешевый хлеб - наши-то крестьянишки, господь с ними, поголодают, не привыкать. Но зато слава по всему свету. Зато у вчерашнего лакея палаты, что не всякому королю, герцогу равняться. И дворянские дети по-французски. Истинно парадиз. - Федя, а Федя, бросай кирку!.. Слышь меня, довольно. - Слышу, Степан Петрович. Да все равно когда-никогда помирать. - До этого еще поживем... Кончай. Давай руку, поднимайся, хватит. Нам вообще хватит, больше не надо. Забьем ящик и спускаем к реке. - ...А зачем деревья все наклоненные? От руды? - Руда ни при чем. Урманный лес, почва зыбкая... Теперь направо берем - вон она, наша протока. Пропустим, не выберемся отсюда. - Дикие места, Степан Петрович, жуть. Тут людей небось не бывало вовек. Только зверь. - Еще загребай. Скоро разлив. Передохнем ночью. - Какая ночь? Ночи-то нет. Ну, забрались мы, Степан Петрович. Солнце вовсе не заходит. И звезд нет. - Господа! Господа, чуть не забыл! Новость - барон наш вернулся. Третья неделя, как засел у себя. Опять у него грохот, гром. Дым зеленый поднимался - в деревне видели. - Вы мне про барона не говорите. Сколько живет, ни визита, ни приглашения. Как будто меня нет. Я такого не прощу. - Сколько ж его не было? - Вот, считайте, с февраля. Приехали с камердинером на двух телегах, словно мужики. Ящик привезли отчаянной тяжести. Загорелые оба, черные. - Как же губернатор такие наглости терпит? Дворянин - и на телеге! А стена? Может, барон фальшивые деньги... Или шпион турецкий. - Да на что фальшивые при его богатстве? Это уж вы далеко хватили, Гаврила Федорович. Опытами занят. Подобно Ломоносову желает очесами разума проникнуть в утробу природы. - Эх, Сергей Иваныч, у тебя у самого кажен день книжка в руках. А от чтения прилив в голове - всякому известно. - Все к развращению умов. Детям крестьянским подлым не грамота нужна, а простота и невинность нравов. Опыты! А вот каков он в другой материи, где ревность на богоугодные дела? - Так-то так, друге мои. Но мужик не ленится, по десятине в день скашивает у Колымского. В "Экономическом магазине" про картофель бароном публиковано. - Вот и я говорю. Девки у него какие в дому - слух был - рослые, красивые на подбор. Неужели не продаст хоть пару? Я б сотни по три не пожалел. - По три-то?! За выученных - кто ж вам отдаст. Нынче за рекрута четыреста просят. - Господа! Господа, довольно! Играть-то начнем ли, нет? Не наше дело другие грехи осуждать, нам бы за свои у бога прощения допроситься... Эй, Петька, карты! Он проснулся на широкой постели один. Лизавета неделю назад отпросилась в дальнюю деревню к дядьям. В проеме распахнутого окна светлое небо чертили стрижи, которым скоро улетать. Запах полыни, ромашки снизу из сада - осень. Нежился, одолела сладкая лень. Вчера уже в полночь, дежурный спросил, когда будить ребят, и получил ответ: "Никогда!" Последние двадцать дней слились на усадьбе в непрерывный аврал. Все ученики и сам ставили электростанцию. То есть она была уже почти готова - с прошлого августа опытным путем выводили формулы, рассчитывали обмотки генератора, набирали сердечники, мучились с центровкой роторного вала. Но к его приезду все еще лежало в разных местах бухтами провода, лопатками турбины, изоляторами. И хоть мощность всего сотня киловатт, пришлось бросить привычный распорядок. Первые два дня еще пробовал продолжать вечерние чтения, но мальчишки засыпали, даже когда Мольер в лицах. Работы были вроде некрупные, но требующие неотрывного внимания. Проваливалось то там, то здесь - грелась обмотка в моторе, сгорали в лампочках угольные нити. Проверяли и снова брались переделывать. В поисках ошибок девушки оказались выносливее парней, но и они, румяные красавицы, сдали, осунулись к концу назначенного срока. Однако вчера к ночи загудело ровным, вибрирующим звуком, зажегся свет в механичке, уже не людской, а электрической силой сняли на токарном станке ровную стружку... Солнечные прямоугольники оконной рамы легли на паркет. Часы с бронзовыми амурами прозвонили восемь. Подумалось, что ребята спят все до одного, но в наступившей тишине ухо уловило дальний рокот... Сережа, "главный электрик", встал, гоняет турбинку. Иногда он пытался ставить себя на место учеников. Что они чувствуют, просыпаясь утром, зная, что могут изобрести еще никому на свете не известный двигатель, что весь день будут отмыкать дверцы к ошеломляющим и тоже никому не ведомым тайнам природы? Дом, сад, огород, поле, всякая вещь и всякое растение полны загадочной силы, которую, кроме них, открыть некому. Такого не будет у детей его современности - грандиозное городское окружение уже создано умными взрослыми, школьникам остается только учить. Его же воспитанники все сами. И при этом знают ведь, что в соседних барских домах девушки-кружевницы сидят, привязанные к стулу, что их порют, проигрывают в карты. Но ученики бароновы не озадачиваются собственным положением. Привыкли. Где-то стукнула дверь. Встают. Опять начинается. Десятки спрашивающих взглядов. "Степан Петрович, а если окислы железа... Степан Петрович, а когда... почему?" Размеряешь дневное время по минутам, но постоянно, как бы из ничего, возникают новые темы. Вот выйдешь сейчас из спальни, и сразу затянуло в поток, из которого не выберешься до глубокой ночи. Установлено, что с вопросами к нему обращаться только в два послеобеденных часа, а в остальное время расписание. Но не выдерживают - кому действительно надо, а кто из детской ревности. В результате копится и копится груда неоконченного. Вот он "посеял" для физиков возможность "открыть" радиоволны, а все нет и нет. Да еще разные пятнышки. Случайно узнал, что Григорий, бывшего лакея сын, по воскресеньям с родителями вовсе перестал разговаривать, в хозяйстве не помогает, высокомерен. Или, например, с девчонками. Подросли, влюбляются. В него, в своего учителя. То и дело ловишь особый взгляд украдкой, вспыхивают, бледнеют, когда обратишься. И вообще много всякого. Вчерашним утром на стене поймали неизвестного - оказался дворовым князя Соколова-Щербатова. За обедом Алексей сказал, что в пруду за оранжереей всплывает дохлая рыба. Удивлялся, невинная душа - с чего бы? Глянул на часы. Все еще лежа, отбросил льняную простыню. Итак, что сегодня, кроме расписания? Послать письма трем-четырем соседям поважнее. (Кому именно, скажет староста, который все обо всех знает.) "...ради перестройки усадьбы, не имея возможности принять, счастливейшим себя почту..." Наиболее заносчивых мальчишек прикрепить в деревне к одиноким, больным, беспомощным. Гриша пусть ходит к парализованной старухе прачке. Чтоб обмывал, выносил, чтоб в грязи, в гною. (И самому дать пример сострадания, смиренности.) Пойманного княжеского дворового отпустить с запиской, будто пьяным подобрали возле дома. Сделать, чтобы в левом флигеле вибратор Герца работал в момент, когда в правом народ будет возле колебательного контура. Для физической лаборатории ночью готовить призмы. Вечером во время чтений вскользь сказать, что юным девушкам свойственно влюбляться сначала во взрослых мужчин, что позже это проходит. Уран перенести, где нет грунтовых вод. - О, господи, разве все переделаешь? - вырвалось вслух. Вскочил, чтобы начать собственную гимнастику - обороты в воздухе, всякое поднимание, ломание своего восьмидесятикилограммового тела. И замер. Счастлив! Именно. Такого, значит, жаждал всю жизнь - быть всем нужным, ни минуты свободной, заниматься чем-то большим, возможности _делать этот мир лучше_. Этого, оказывается, ему и не хватало, когда шагал по бесконечным отмелям Пангеи, пробивался в мелу сквозь хмызник. Как странно - счастлив! Все некогда-некогда, и вдруг узнаешь. Приближающиеся голоса. (Поспешно накинул халат.) Быстрые шаги. Двери распахнулись. Толпа. - Степан Петрович!.. - Степан Петрович, контур искрит! - Без тока, Степан Петрович! Неужто поле столь далеко себя раскинуло? Так легко уходят травы назад и даже обманчиво вниз, если на молодом, застоявшемся жеребце. Кажется, будто в гору и в гору. Впрочем, конь-то не слишком застоялся. Федя вменил себе в обязанность проминать баринова жеребца по часику на зорьке. Интересно, что друг-помощник сам придумывает работу, сам установил свой режим. Бывает, о чем-нибудь распорядишься, а Федя с легким упреком: "Да что же, Степан Петрович, я еще позавчера, Как можно?" На мягком шляху придержал коня. Опускалось солнце над лесом - уже не больно было смотреть на его нежно краснеющий лик. Тихо. Природа замерла. Не шевельнется листок душицы под ногой. Бабье лето. В физической лаборатории оставил ребят шумно обсуждающими обнаруженный феномен. (Алексей с ними, чтобы провести чтение.) А сам в деревню. И как-то занесло в сторону, сюда, на пригорок, прорезанный шляхом. Позади чистые березовые и зеленоствольные осиновые рощи. Впереди поле, за ним лес могучими синими уступами. Кажется, будто ты на самой середине земли. Неожиданно заперло дыхание. Мелькнул у леса светлый сарафан. Лиза! Нет, никак. Она же не пойдет, поедет. Усмехнулся. Обязательно разве ему самому к старосте? Можно было послать, просто дождаться завтрашнего дня, когда явится. Это предлог. На самом деле измучился - ведь на два-три дня, сказала. Поэтому и приехал сюда, надеясь увидеть облачко пыли на дороге. Тронул коня стременами. Ах, Лиза, Лиза! Что-то в ней первоначальное и во внешности и в характере. Она словно вода, цветок - нечего добавлять. Кажется, будто природа трудилась из поколения в поколение, вытачивала овал лица, искала рисунок бровей, линию груди, талии, чтобы создать эталон понятия "женщина". И в Лизе достигла наконец. Каждая клеточка ее тела желанна, любое движение законченно, полно спокойного достоинства. Гармонична в любом деле, ее бесконечной женственностью можно любоваться всегда, глядеть, не уставая. И жаждешь ее отчаянно и в благоговейном трепете стесняешься своего желания, себя ощущая рядом с ней каким-то ненатуральным, сделанным. Еще раз окинул взглядом длину уходящего шляха. Ничего. Тишина. Уже на закате, пропустив деревенское стадо, спешился с верха у Старостиной, крытой новеньким тесом избы. Давно не был здесь на улице, порадовало, как обстроились мужики за последний год - развалюх ни одной. Приезд негаданный. Ефим Григорьевич едва успел выскочить на крыльцо, встретить. Вошли, и сердце крупно, бегло забилось. С хозяйскими дочками за длинным столом Лизавета. Перед женщинами груда грибов, в руках ножи. На миг растерялся. Поздороваться спокойно, показывая, будто не удивлен, знает о ее возвращении? Или как? Она встала. Вспыхнувшая, как бы уличенная и рассердившаяся на себя, на него за это чувство. Брови-стрелы нахмурены, на белое чистое лицо бросилась краска, глаза отчужденно, строго вниз. Поклонилась. - Здравствуй, Степан Петрович. В избе поняли неловкость. Староста засуетился. - С ночи, барин, девки отпросились по грибы. И вот Лизавета Васильна с ними. Час от часу не легче. Вчерашним вечером уже была здесь. - Ну-ка, бабы, шустрей. Барину боровичков, черных, зажаристых. В груди заныло безнадежностью. Только не показывать, как его ударило. - Благодарствую, Ефим Григорьевич. Трата времени велика. Отойдя со старостой на чистую половину, наскоро объяснил, какие лесины пилить для парового котла, в двух словах насчет соседей. (А что спрашивать, сам не наслышался ли о каждом за четыре года?) На крыльцо и в седло. Конь взял высоким, пружинящим галопом. Через поле, мимо брошенной усадьбы Аудерского - тут бы и сделать дом-пансионат для престарелых, да все руки не доходят... Хотя, о чем он думает, избегая главного? Давно старался от этой мысли отделаться, но там внутри, на задних дворах сознания, она постоянно. Не задалось. Только месяц было обоюдной любви. И словно отрезало, когда начал школу для ребят. Недоверчивый взгляд, удивление, сутки за сутками ни слова. - Что ж ты все молчишь, Лиза? - Для того, что стану вздор врать, тебе наскучит. Гораздо умен. Твердо отказалась учиться грамоте. Из гордости - сначала он подумал. Но позже выяснилось, что не так. Почти незаметную усмешку он стал замечать, когда разговорится в ее присутствии. Будто она прозревает неправду в нем, какую-то незаконность, фанфаронство. Будто женственность как высшая мудрость природы дает ей понять тщету и мелкость его желаний. (Но ведь не мелки же они! Ни в коем случае не о себе он радеет - уйдет в сторону, откроется, в конце концов объяснит все потом.) Так или иначе был он ей мил, когда увидела, что новый барин в отличие от Смаилова не сладострастник-распутник, изверг-мучитель, карточный игрок и охотник. А стал выказываться сверхчеловеком, все оборвалось. Уже года полтора он чувствует, что ласки его ей не в радость. В последние же месяцы под разными предлогами и совсем стала в близости отказывать: нездорова, устала, да не тот день и грех. Конь уже шагом. Забелелась стена. Навстречу тропинкой фигура. - Алексей?.. - Я, Степан Петрович. Дозвольте отлучиться. К старосте зван на грибы. Ребята спят. - Да-да, иди. Вспомнилось, что завтра праздник, какой-то очередной "спас" - не грибной ли? Актер уже уходил, растворялись во мраке копна светлых волос, светлая рубаха. Вдруг самого сбросило с коня. Алексей на грибы к старосте! И там Лизавета. Неужели свидание? Сжались кулаки, скрипнули зубы. Броситься вдогонку, схватить, сокрушить? Шагнул вперед. Остановился - с ума сошел, дурак! Даже если бы и в самом деле, какое право... Не говоря уж о том, что невозможно. Не такие люди. Это как Земле упасть на Луну. Как мокрая сухость. Противоречит законам природы. Но любовь, чувство - это вполне может быть. Перехватил же он с полгода тому Лизаветой брошенный на Алексея взгляд - так на него самого никогда не смотрела. А тот заикается, когда она рядом, хотя учитель и дикции и акции. Прежде этому можно было не придавать важности, а теперь оно объясняется. И если он по-настоящему человек... Схватился за горло. Как же он проведет эту первую ночь, уже понимая? Как не стонать, догадываясь, что не он, другой обнимет белые плечи, станет целовать глаза - то темные, то голубые? Давно это все накапливалось и вот пришло. В отчаянии, кусая губы, заходил взад-вперед. Значит, опять одиночество. Упал в колючую стернь, перекатился, царапая руки, лицо. Почему? За что ему такая судьба? Вскочил. Бежать!.. А куда?.. От этого не убежишь. Опустился на сухую комковатую пашню. А есть, наверное, за что. Кража хотя бы. Столько унес из своего времени, не лично им добытого. Впрочем, разве он вообще добывал что-нибудь там, в начальном периоде своего бытия? Постоянно в полусне. Подтолкнут - шагнет. Выучили его, переходил с другими с задуманного проекта на проект пассивным исполнителем, вечным иждивенцем. Однако при всем том в восемнадцатый век явился гордо. Словно зрячий в страну слепых. Катились минуты, он сидел, вспоминая. Много, много их было - моментов, когда небрежно, свысока третировал тех, кто на двести пятьдесят лет младше. И когда из острога бежал, и с разбойниками, со Смаиловым, Аудерским. Как ведь распетушился, какого Зевса-Громовержца играл, характер показывал. Или здесь, в имении. Разве он не высший авторитет - незаслуженно? Свою силу и знания едва не начал ставить себе в заслугу. (Но какие знания, если отнять, что из будущего принес?) Спасибо, что еще не присвоил стихов Пушкина. Пожалуй, эффектно было б - на приеме у матушки-государыни отставить этак ножку, руку вперед и "Навис покров угрюмой нощи...". Вот за это - за равнодушие там, в Мегаполисе, за комедиантство тут, в эпоху "Екатерин Великия". Поднял голову. Да, мой милый, умнее надо быть, скромней. Итак, снова без любимой, без семьи. Одно лишь остается - исполнение долга. В этом, правда, тоже величие. Причем странно доступное всем на земле. Всплыла луна. Будто голубым, светящимся пеплом засыпалось широкое поле. Невдалеке брошенный конь встряхивался, звякал уздечкой. На усадьбе, погруженной в сон, тишина. Вздохнул глубоко. Но ведь в прежней холодной пустой жизни не было у него мучений отвергнутой любви. И, может быть, эта режущая боль - тоже счастье? Лето-зима, лето-зима. Еще прибавила блеску северная столица Санкт-Петербург. Входили в моду у дам короткая талия и тюрбан. Посланник Франции маркиз де ла Шетарди с дипломатическим багажом привез шестнадцать тысяч бутылок шампанского, оно понравилось при дворе. Привыкали также пить кофе, конфетами угощаться. По небедным домам на столах новинка - самовар. Генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин обдумывал вселенского размаху план - Оттоманскую империю уничтожить (турков вовсе из Европы долой), создать Греческую с великим князем Константином на престоле. Потемкин же в качестве "главного командира Новороссии", кто "степи населил, устроил", распорядился художникам ставить на юге декорации городов и деревень - чтоб издали будто настоящие. Матушка-царица, желая Дашкову успокоить, предложила ревнивой к славе подруге юности председательствовать Академией наук и искусств, в ответ получивши досадливое: "Назовите меня председательницей ваших прачек!" Ходили гнусные наветы на государыню, будто она - сама чужой, нерусской крови - убила ради власти двух законных императоров: мужа и молодого Иоанна Антоновича. Тут уж приходилось Шешковскому, старичку, в подвалах Тайной канцелярии с помощью дыбы и раскаленных клещей усовещивать клеветников. Бухнуло над империей, словно в колокол, еще два года. Подходил к зениту золотой екатерининский век. Нехороший день. Нет у него теперь любви к воскресеньям. Плотно набитая делами неделя проскакивает мгновенно, едва успеваешь вдохнуть. А воскресное время - обуза. Тщишься избыть, а все далеко и далеко до вечера. Неожиданно оно получилось. Ребята стали девушки и юноши. Влюбляются, ссорятся, дружат. Их тянет к самостоятельности, уже не осаждают учителя со всех сторон. Читки пришлось отменить, плохо слушают, записочки из одного конца зала в другой. Больше у них интереса стало самим жить, чем про иную жизнь. А в праздники компаниями в лес, парочками в саду по аллеям. Вот и непонятно, куда себя девать. Уход Лизы пережился. Боль усохла. Уже не половодьем бурным взад-вперед по всему пространству души, а железочкой затаилась. Не трогать - не откликнется. Сразу после свадьбы Лизавета отпросилась с Алексеем в деревню, на рядовой надел. Крестьяне - пашут и сеют. Ему как-то легче оттого, что любимая пошла на простую жизнь: огород, скотина, поле. Когда вспоминаются первые счастливые ночи, захватывает страсть, старается перевести мысль на общее. Жалеет, что у молодой семьи тоже нет детей, что не повторятся, навечно потеряны для мира удивительный Лизин магнетизм, гордые, строгие повороты головы. Но пусто без боли. На усадьбе новый этап. Производство - лаборатории постепенно превращаются в цеха. Всюду технические сложности, заедает недостаток знаний у него самого. Увы, не все обо всем вложили там раньше, в школе! Воспитанники - личности. Кто-то определился в качестве практика, другой - мыслитель, с которого не спросишь прибора, приспособления. К каждому и к каждой особый подход. Иногда охватывают сомнения - не слишком ли много захотел поднять. А вчерашний случай? Поздним вечером Федор сообщил, что возле стены видели незнакомца. Мужики возвращались от травяной ямы (силосной) мимо усадьбы. На закате в леске напротив стены фигура. Ближе подошли, она - в кусты и пропала. Слежка?.. Долго его, охраняемого милостивым расположением царицы, не трогали, но, видно, кто-то из помещиков и про стену, и про дым зеленый, и про все его поведение в Петербург донес. На самый верх не дошло, а где-то пониже решили проверить. Значит, опять дополнительные хлопоты. Оправдываться, объяснять, если уж очень прижмут, а пока что усилить охрану, по стене провести сигнализацию. Но как-то энергии нет. Упадок. Будто гнетет что-то, и душа ожидает нехорошего. Особенно по воскресеньям. С утра слонялся по опустевшему зданию, ни к чему руки не прикладываются. Отпер химический кабинет. На полу валяется кислородный баллон, на столе кучка термитной смеси, горелка. Вчера, как закрывали, ничего такого не было. Выходит, сделали ключ, ночью кто-то работал. Зачем?.. Ага, меленькие рубины. Вот, оказывается, откуда у девчонок сережки с красным камнем. Вошел в соседнюю комнату анфилады, где на большом тяжелом столе сегодняшняя общая и его личная гордость - двигатель Бурро для будущей повозки качения. Трудов было заложено неописуемо: для обмоток стартера всеми наличными силами неделю вручную изолировали проволоку особо изготовленной смолой, для сердечника учились прокатывать стальные листы толщиной в волос, специальный фарфор пошел на основу. Тут же рядом на столе метановый резачок. Автоматически взял изящный пистолет, включил. Голубоватый бесшумный огонек выткнулся из дула. Резаком этим кто-то тут резал звенья для цепи главной передачи. Рука вдруг сама потянулась к двигателю. Огонек пошел по рубашке охлаждения, стали сгибаться, слипаясь, ее трубочки. Выше, к распределительной крышке. Она сразу осела, расплавляясь, провода подгорали, распадались. "Что я делаю?.. Что?!" А рука шла дальше. Запахло горелой смолой и резиной. Опомнившись, отбросил резак, недоуменно уставился на двигатель. Канавка-след тянулась от рубашки через стартер к шарам балансира - перечеркнула. А ведь по точности, по тонкости работы двигатель знаменует собой новый уровень для его воспитанников. Хорошо еще, что не сжег обмотки. Вздохнул, покачал головой. Что-то с ним происходит, надо успокоиться. Сунулся было в библиотеку. Возле окна двое отпрянули друг от друга. - Доброе утро, Степан Петрович! Глаза нахально врут, что, мол, очень довольны его видеть. Притворился, будто и не собирался здесь читать, что только за книгой. Из большого зала негромко клавесин. Войди, радостно поздороваются, а потом неловкое молчание, оживление. Уходят, уходят от него мальчишки и девчонки. Теперь удержишь только важным, огромным делом, для которого еще не пришел срок, ибо пока не все подготовлено. На конюшне жеребец коротко проржал, тыкаясь в руки мягкими ноздрями. Вот кто ему по-настоящему рад. Через поле наперерез, тропинкой сквозь кустарники. Ольха, лещина, низкий березняк, шелестя, задевают ветками об ноги. Вздымаются поднятые копытом облачка луговой травяной пыльцы, бабочки завязывают над цветами свой трепещущий танец, в голубизне неба щебетание ласточек, синими парчовыми уступами опрокинулся под солнцем дальний лес. А он ни разумом, ни телом не наслаждается этой красотой, этой прелестью. Что за странность эта сегодняшняя тоска! Почему неуютно стало в собственной (условно, формально собственной) усадьбе? Может быть, не только в усадьбе, во времени? Может быть, он и этому веку не пришелся? Страшная мысль. Неужто человек так накрепко прикован... нет, внедрен в свою эпоху, что ему в любой другой не выжить?.. Ровным галопом конь вынес на белый шлях. И тут неожиданная встреча. Вдали телега. Два верховых по бокам - как бы охрана. Съехались. На соломе трое связанных. Побитые - в синяках и царапинах. А с вожжами и верхом свои, со Смаиловки. Одного не раз видел на пахоте, на сенокосе. Второй известен даже по имени - Прохор. И еще хилый, подслеповатый мужичок из тех говорливых, кто во всякую бутыль затычкой. Дружно скинули шапки. Подслеповатый соскочил с передка. - Куда? - В уезд, батюшка. В присутствие некрутов везем. Тихон Павлович там, ожидают. - Вот эти, что ли, рекруты? Наши разве? - Оборони господь! Купленные. Миром собрали тысячу рублев. - Это Прохор. Подслеповатый вперед. - Вот маемся с имя. Все силы-меры, чтоб не сбежали. Потому как бегать им теперь не придлежит. Один из связанных попытался сесть. Таращит глаза. - Кто их бил? - Сами, государь, сами. Пьянь... Передрались, гуляючи. Связанный что-то промычал. По шее засохшая кровь от надорванного уха. - Развязать, вернуть в деревню. Ты (кивнул Прохору) скачи в уезд. Управителю скажешь, вечером его жду. Повернул коня, шагом, не торопясь, обратно. Вот это номер! Слыхал, конечно, о такой практике. Отыскивают бродяг помоложе. Дают денег, чтобы погуляли. В воинское присутствие крупную взятку, и под конвоем в город на четверть века армейской кабалы. Странно все это. В высоком небе хор жаворонков, из-под снежных сугробов звенящие ручейки, воздух - хоть пей его. И в эту светлую весеннюю пору едут на каторгу трое связанных, побитых, которые за вольное вино, возможность неделю сытно поесть, покуражиться, ото всего человеческого отказались. Поехал по деревне. Мужики там и здесь кучками. Завидев его, поярковую шляпу проворно в руки, низкий поклон. А попробуй узнать, о чем же только что толковали, принять участие в беседе. Ни за что! Возле распахнутых ворот большого овина детвора Изнутри хор женских голосов: Кому вынется, тому сбудется, Тому сбудется, не минуется... Подъехал, соскочил с коня. Ребятишки врассыпную. А ведь, кажется, не жесток. Просторное помещение полно принаряженной молодежи. Парни в распахнутых тулупах вокруг Федора. К нему мелким шагом в такт песне девушка. Под ладно сшитой шубкой атласом отделанный сарафан, черные кожаные коты на ногах. Коса во всю спину. Его не сразу узнали против света. Хор вразнобой умолк. Федор бегом. - Слушаю, Степан Петрович. - Вы продолжайте. Я так, посмотреть. - Да на что смотреть, Степан Петрович. Глупостями занимаемся. Красавица в шубке скорее к другим девкам. И все жмутся подальше от барина к прошлогодним снопам у стены. Постоял несколько секунд. - Приедешь на закате. Староста пусть тоже. Снова раскинулись пустые луга. Эх, жизнь! В прежнем, первом бытии так мечталось сделаться умнее всех, сильнее, знаменитым. Чтобы умолкали, и внезапная тишина, когда входит. Вот сбылось, а он теперь хочет считаться за своего, равного. Дурное настроение. Пообедали вдвоем с "физиком" Сережей. Тоже не компания. Еще год назад не отбиться было от его вопросов. А тут отстраненные глаза, бледен, молчит, весь в себе. Влюбился, бедняга, а девушка сохнет по красавцу Григорию. Прогулялся в парке. Все не кончается и не кончается воскресенье. Сел на скамью в заросшей плющом беседке возле пруда - почистить бы его, показать ребятам настоящее спортивное плавание. Да где там, не дойдут руки... Сзади на аллее голос: - Неужели тебя не мучает? Откуда учитель знает все? Сжалось все тело. Мучительно захотел стать маленьким, влететь в щелочку, скрыться. - Он знает, Гриша. Чувствованием проник в природу дольше всякого. - Не только чувствует - в том-то и дело! Пусть испытание натуры - еще можно понять. Но он-то сразу готов на техническое решение. Видит процесс с такой точностью, что лишь в ходе выскочит. Что зависит от свойств естества, людям еще не известных. Мы прежде мнили, будто своим умом постигаем устройство мира. Но то был обман. Он все знал загодя. Потому я и мыслю, что он бог. - Не горячись! Ну что ты так зычно, Гриша? - А ежели бог, это подло. Богу не место среди людей. Коли у него безграничное знание, на что он с нами, со смертными, соревнует? Когда все наши открытия - подсказка, мы, выходит, куклы. Ушли. Выпрямился на скамье, огляделся. Обваливается высокая башня его трудов. С грохотом, звоном, рассыпаясь в падении на куски, рушится великий план. Слишком, значит, легко все давалось - быть сильным, умным, щедрым. И за эту легкость всему чужой. Для крестьян небывало добрый, но все равно барин, враг. А воспитанники - вот этот разговор. Поднялся со скамьи, вдруг шатнуло. Плечом на выходе из беседки задел косяк, так что доска, наполовину оторвавшись, повисла. И сразу взрыв. С неожиданной злобой схватил, оторвал, кинул на траву. Вцепился в другую, верхнюю, тоже оторвал и бросил. Стал отдирать плющ от деревянной решетки, вывернул ее всю из рамы, ударил об землю, развалил. Сердце вдруг судорожно забилось в груди. Замер, прислушиваясь. Потом встряхнул головой. Почему он так вот с беседкой? Перед этим в доме двигатель разрезал, и здесь как прорвалось что-то, давно копившееся. Неужели возненавидел все, созданное за эти годы? Вернее, не сейчас возненавидел, а всегда. Всегда подспудно. Неужели это так? Что-то делал - хотя бы разбойников, на него напавших, раскидал, связал, а потом развязывал - и гордился этим. Сам внешне гордился, а внутри, в самой глубине жило ощущение, что все лживо. Но почему лживо? Разве не он, а кто-то другой за него месяц плыл океаном, не зная, не представляя себе, есть ли земля гам, дальше. А здесь, в восемнадцатом веке, во зло, что ли, употребил силу и проворство? Может быть, раздвоение началось, когда стал учить детей, взялся выполнять задуманную программу? Но, положа руку на сердце, не было тогда раздвоения! Наоборот, был безоглядно счастлив, и ничего не таилось в самых глубинных слоях сознания, в самых укромных уголках. Да и с другой стороны, чем же ему было заняться, раз уж сюда попал - в карты играть, гарем завести, как Смаилов? Все вопросы, вопросы. И нет ответов. Рывком поднялся со скамьи, сердце сразу вскачь, и полная обессиленность тела. Руки-ноги ватные - как никогда. Постоял, утишая стук в груди. Побрел, едва переставляя ноги, к главной, парадной части парка, к фонтану, заброшенному, давно не действующему. На открытом месте солнце уже пекло, желтизной сияли вазоны, статуи нимф. Обветшалым, как на полотнах Борисова-Мусатова, стоял родовой дворец Смаиловых. Однако только снаружи. Стены крепки, и долго ему еще стоять. Выходит, восемнадцатый век оказался сильнее того запала, той груды знаний, что он, Стван, принес сюда из Мегаполиса. Получается, напрасны шесть лет бессонных ночей, выдуманная им система учебы, вечерние читки, седина в волосах. Куда же теперь деваться? Опять никому не нужен. Кольнуло сердце - неожиданное ощущение, какого прежде не испытывал. Дернуло ветром - или ему почудилось? Сдвинулась голубая декоративная елочка у мраморной террасы - или сознание мутятся? Помотал головой, строго глядя на елку. Стала на место. Прошелся вокруг фонтана. Эх, очутиться бы сейчас на отмелях кембрия! Одному, загорелому. Без ответственности, без проблем. Чистая глубина неба, в теплой воде радужная медуза поднимает свой парус, перламутром блещут россыпи раковин. Шагал бы и шагал, вольный, к уходящему горизонту... Звук-удар донесся слева. Приглушенный, как бы из-под земли. - Неужели?! Замер, прислушиваясь. Еще хлестануло ударом. И тут же целая серия их. - Сделали! Свежестью обдало лицо и шею. Расправил плечи. Значит, добились белобрысые мальчики-механики. У него не получалось, сам стал в тупик. А они смогли. Ну, молодцы, золотые руки! Он-то думал, все гуляют по воскресеньям. Снова серия. Длинная. Усмехнулся. К черту печаль! Ничего страшного не происходит. Да, кое-кто из ребят сомневается. Но переломный возраст. Первое закономерное разочарование во взрослых, свидетельство собственного возмужания. Напрасно он так ошеломился в беседке. Просто сам не в форме, да еще праздничный пустой день. Но дело идет, выполняется то, что задумано. Сразу энергичный, крепкий, гибкий, скорым шагом к левому флигелю, чтобы обогнуть его и с той стороны в подвал, где стрельбище. И остановился, будто сзади веревкой дернуло. Но ведь руки-то просятся ломать, жечь. Необъяснимо! Разум говорит одно, а интуиция наоборот. Зовет уничтожать, что ребята сделали. И требует, чтобы скорее. Не медлить. Как на пожар. Вдруг снова в сердце. Даже не укол - кинжалом. Неожиданный ветер дернул кверху, столбом закрутил с аллеи черные прошлогодние листья. И этот столб идет к нему. Справа налево понеслись мраморные нимфы, позеленевший купидон в центре фонтана, лестница на террасу. Помчались в быстром вращении. Глянешь на купидона - остановится. Чуть отпустил взглядом - снова понесся. В воздухе вдруг возникло узкое, белой пылью лунного света присыпанное лицо с темными провалами глаз - серебряный человек. Галлюцинация, конечно! Мир мчался вокруг него все быстрее - уже не остановить. Стван чувствовал, что и его сейчас понесет. Грудь, живот, плечи стали легкими, несуществующими. Спросил себя - может быть, так умирают? СУДЬИ - Где я?.. Вернее, когда? - Никогда. - Вы, наверное, сами думали о том, что напоминаете бегуна, большую часть пути тайно от других состязателей проехавшего на машине. У вас неимоверный гандикап. В вашей власти знания двухсот лет развития человечества. Обладать таким сокровищем - само по себе злоупотребление. Стван только кивал. - Вам нет равных. Ваше присутствие унижает каждого. Посмотрите, когда вас нет, Федор герой среди деревенских. Вы пришли, он становится маленьким. - Я это понимал. Я старался... - Мы знаем. Собственно, вас никто не обвиняет. Мы просто обсуждаем положение... Вероятно, по-другому и не могло быть. Сама ситуация ненормальна. Наш промах, не были взвешены последствия. Вы хотели в прошлое, суд пошел навстречу. А позже некоторые стали рассматривать это как эксперимент. - При вас люди умолкают. Вы замечали? - Ну да, - Стван опять кивнул. При нем и раньше, в той прежней жизни, умолкали. Впрочем, сейчас упреки не трогали его. Оравнодушел к собственной судьбе. И как будто знал в себе присутствие чего-то такого, чего не отнять никаким новым приговором. - Мы отдаем вам должное. Вы не распускались. Судьи сидели за длинным столом, и Стван тут же вместе с ними. Напротив председательствующего. Разговор продолжался. Вне времени. Не идущий в зачет веков. Было очень спокойно, обыденно. Похоже на рядовое совещание где-нибудь в институте, когда не слишком давят насущные проблемы, и можно спокойно побеседовать. А кругом сложнейшая громоздкая аппаратура Защиты от Времени, из-за которой огромный зал казался тесным. За трубчатыми стенами ничего - период до рождения Вселенной. Судьи были те же, кто тогда участвовал. Стван помнил их. В отличие от него самого их вовсе не состарило за минувшие десять лет. Такие же, как были. Все непрофессионалы. Только на председательском месте Юрист. Сейчас вступил Инженер - узкое лицо, большие глаза. - Подождите! Давайте установим, что именно мы будем рассматривать - судьбу вот... осужденного? - Вы следили? - спросил Стван. Инженер с некоторой неловкостью улыбнулся, пожав плечами. - Приглядывал. - А почему этот костюм - серебряная обтяжка? - Защита, больше ничего. Я совсем ненадолго к вам спускался, всего лишь на часы и только два раза. Костюм, чтобы не набраться микробов холеры, оспы, не перенести сюда. - Повернулся к председателю. - Так что предмет обсуждения - Стван или судьба России, даже человечества? - В известном смысле, - сказал Социолог, - это одно и то же. На прошлом заседании подсудимый жаловался на отсутствие борьбы в нашей современности. Действительно, есть целые слои граждан, которым вовсе не приходится бороться, и с этим явлением надо развернуть борьбу. - Отвлекаемся. - Председатель остро посмотрел на Ствана. - У вас в подвалах усадьбы испытывается автоматическое оружие. Предупреждаем, что это очень серьезно. - Позвольте мне закончить, - вмешался Социолог. - Мы сейчас вернемся к тому, о чем вы говорите. - Повернулся к Ствану. - Но дело-то в том