Что помнил дед его деда? Впечатление было, будто пожилой маляр пусть с опозданием пытается ответить на мои вопросы тогда за газетой. И тут же почувствовал - многовато, пожалуй, для одного дня. Спросил у старика, можно ли здесь переночевать. Лег, где стоял. Проснулся через восемь часов. В комнате светло, но оказалось, это большая здешняя луна. За окном пустые улицы, тихо. Опять улегся, но подремать не пришлось. Старика мучила бессонница. С кряхтением вставал, делал несколько шагов по комнате, подбирал с полу едва видимую соринку, относил на подоконник и возвращался к своему ложу лишь затем, чтобы через минуту-две снова подняться. Крошки, соринки копились в маленькую кучку. Понятно было, что бросит в одну из труб. Так мы с хозяином проволынили до настоящего восхода. Вставая, он сказал: - Стихи. - Какие стихи? Промолчал и только часа через два, когда сходили на море, искупались, позавтракали в столовой, пояснил: - Дед моего деда помнил. - Дед вашего деда помнил стихи? Какие? Но старик, не удостоив меня ответом, удалялся. Я же еще раз в очередь и снова съел положенную порцию. Вкусная была каша. Даже с некоторой симпатией вспомнил призыв на стенах "БУКУ БУКУНА". Где-то на заднем дворе сознания все же маячила мысль проникнуть в охраняемое звуком подземелье. Но опять почувствовал тоску, томление, которые перешли в необоримое желание куда-то спешить, что-то делать. Пошел от столовой наобум скорым шагом, побежал. Одна улица, вторая. Меня ведет в ту часть города, которой не знаю. По сторонам полуразрушенные нежилые дома. Дальше! Дальше! Город кончился. Передо мной длинный песчаный вал - бархан, подступивший к крайним домам так, что его языки уже вползли в окна первых этажей. И по всему гребню несколько тысяч человек - женщины, мужчины, дети. Взрослые лопатами, а маленькие совками или просто горстями перебрасывают песок обратно в пустыню. Из большой кучи выхватил лопату, поднялся на вал. Поплевал на ладони, взялся. Вот этого мне и надо было. Стоя в ряду, сделал десяток бросков, решил, что лопата мала, выбрал побольше, начал махать. А тот слабенький ветерок, коварства которого я вчера не оценил, дует себе и дует. Песчинки скрипят на зубах, скапливаются вокруг углов рта, у крыльев носа. Жарко стало, весь в поту, но не сбавляю усилий. Заметил, что уже опустился на гребне поглубже соседей. Поменялся местами с женщиной, отправив ее во впадину. Никакого общего руководства - бригадира или прораба. Все трудятся сами по себе, усердно, молча. Часа через два такой работы бархан заметно понизился. Люди стали уходить - одиночками, группами. Затем оставшиеся все разом, без какого-то сигнала, пошли вниз. Словно косяк сельди, целой сотней тысяч составляющих его особей, единодушно совершающий крутой поворот. В течение секунды на всем бархане никого. Кроме меня! Потому что еще не удовлетворил своей страсти перекидывать песок. Немного спустился, чтобы оглядеть вал со стороны, принялся ровнять. А потом сразу все надоело. Сошел вниз, кинул лопату в общую кучу. Мокрый, усталый, побрел через весь город к морю. После купанья ободрился. Поскольку из иакатов ничего толкового о социальном строе города извлечь не удавалось, решил сходить в музей - может быть, там что-нибудь. Кроме того, хотел узнать, кто и как готовит так понравившуюся мне основную и, видимо, единственную пищу горожан - букун. Иду по главному проспекту, как раз окна столовой. Заглянул - вроде бы кухня, поскольку посетителей нет, только официантки толпятся. Однако ни плиты, ни котлов, ни повара. Возле подоконника из полу торчит изогнутая труба. Женщина с подносом, на котором пустые миски, отворачивает кран. Подставлена миска, вторая, третья. Из подвала, что ли, закачивается каша?.. Прогулялся вдоль одной стены дома, другой, зашел во двор. Подвала-то нет. Ни окон на уровне мостовой, ни какого-нибудь хода вниз. Еще одна столовая, опять смотрю в окна. В большом зале за столиками скребут ложками посетители, а в маленькой комнатке такая же изогнутая труба с краном. И опять без подвального помещения, хоть на улице, хоть со двора. Может быть, под землей варят кашу из тех растений, что сбрасываются в трубы-люки на улице? Но кто?.. Единственный ход вниз, который мне попался, - железный коридор в пустыне, где страшный звук. Если бы туда сверху каким-то образом проникали, следы были бы на песке. Даже не следы - дорога. А сама пища, между прочим, не простая, а, так сказать, внушающая. Вчера после столовой захотелось красить вывеску, потом на площадь погнало "митинговать", а сегодня на песок. Причем другие около трех часов там трудились, а я, целых две миски букуна умявший, гораздо больше. Одним словом, кругом загадки. Выхожу со двора. По освещенной солнцем стороне улицы мимо подворотни проходит человек. Соображаю, что в течение получаса вижу его третий раз. На море, когда я из воды выходил, он как раз разделся, но, увидев меня одевающимся, поспешно взялся за свои брюки. Потом неподалеку стоял, когда я через окно в "кухню" заглядывал. И вот теперь опять. Чем-то он мне знаком. Но не из тех двоих, которые прошлой ночью выслеживали. Направился к музею. На перекрестке кто-то меня сзади тихонечко за рукав: - Извините. Обернулся. Теперь узнаю - тот мужчина, которого я вчера напугал тем, что сорвал яблоко с дерева. - Вы живы? - Это он спрашивает. - Здравствуйте. Пожал плечами. Сам же видит, что жив. - Возле вас что-то происходит. Около других ничего, а возле вас - да. Можно мне с вами? - Протянул руку. - Змтт. - Сергей. - Пожал его руку. - Я в музей собрался. - Замечательно. Идем. Он молчит, я молчу. Остановился. - А может быть, не в музей? Лучше еще раз выкупаемся? - С удовольствием. Но пошли все-таки в музей. В вестибюле правого флигеля народу немного. Порядок, как в столовой. Одна группа, получив свое, выходит (здесь из противоположного флигеля), дверь открывается для следующей. Пока ждали, осматривал помещение. Зал небольшой, невысокий, но свидетельствующий о вкусе и такте архитектора. Три стены облицованы светло-желтыми изразцами, украшены светильниками из желтого металла. Паркетный пол, на потолке ненавязчивый орнамент. Приятно было, в общем, здесь быть. Только два обстоятельства портили ощущение уюта и соразмерности. Четвертая стена, та, за которой нас ожидала экспозиция, грубо, небрежно сложена из кирпича. И в углу напротив входа простая железная решетка огораживает квадратный люк. Заглянул - вниз уходят покрытые пылью ступени. Шагнуть через решетку, посмотреть, что там? Но как раз прозвучал звонок. Отворилась дверь в кирпичной стене, вышла женщина-экскурсовод. Холодно оглядела нас, пригласила входить. В первом небольшом зальчике напротив единственного окна поясной живописный портрет мужчины. И больше ничего. На полотне я узнал того мужчину, которому в сквере водружен памятник. Тот же выпуклый лоб, такой же длинный нос. Понятно было, что человек надменный, самодовольный. Табунком мы приблизились к портрету, экскурсовод откашлялась. - Долгие годы еще при жизни самого попечителя в среде людей искусства господствовало мнение о неуловимости, невоплотимости его образа в живописи и скульптуре. Первым на творческий подвиг отважился, как вам известно... Тут она произнесла имя, состоящее из множества согласных. - Перед вами подлинник знаменитой картины "Рассвет". Вы видите попечителя в то мгновенье, когда он вглядывается в даль. Не в географическом, конечно, смысле... Так как нечем больше было заняться, я рассматривал портрет. С ремесленной точки зрения здорово. Но и только. Стоял мужчина на фоне поля, покрытого зелеными всходами. Одет в общую для всех горожан коричневую куртку. - ...Кажется, что это не портрет конкретного человека, а скорее символ, отражающий ту любовь, которую иакатское общество... На неоконченной фразе экскурсовод прервала себя: - Пройдемте в следующий зал. Прошли. Тот же портрет. Абсолютно. Мазок в мазок, точка в точку. Не скажешь даже, которая вещь - копия, какая - оригинал. На миг мне показалось, что пока мы протискивались в двери, администрация музея каким-то чудодейственным способом ту первую работу сумела перекинуть сюда. А десятка два посетителей, включая Змтта, уставились на полотно так, будто впервые увидели. И без запинки продолжала экскурсовод: - ...питает к своему лидеру. Но если мы вглядимся, нас не смогут не поразить именно личностное начало, характер, который ощущаешь как нечто физически реальное. Сумасшедшие они тут все, что ли? Еще зал, еще - везде знакомое изображение и ничего кроме. Там мы дошагали до узенького коридорчика с кирпичными стенами, миновали по нему ту часть здания, где окна были заложены кирпичом. Опять маленькие залы с неизменным попечителем, опять: "...господствовало мнение о невоплотимости... ...скорее символ, отражающий..." Однако членов нашей небольшой группы, за исключением меня, все это ничуть не озадачивало. С той же торопливостью они шагали от двери к очередному портрету, тесно, как и в первом зале, смыкались в полукруг возле полотна и внимательно выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя взгляд с напыщенной физиономии попечителя на экскурсовода и обратно. А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое, даже привлекательное, хоть и угрюмое. Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала: - Признательна за внимание. Отворила дверь. Вышли сразу на улицу. Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий ритуал, мы, этот ритуал поддерживая, отсмотрели. Значит, искусство здесь - и не искусство вовсе, а так... Без содержания. Пустой обычай. Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том, что в некое время иакатским обществом руководил человек столь авторитетный, что целиком заполнил собой музей. - Интересная экспозиция, - сказал я. - Конечно. - Змтт преданно смотрел мне в глаза. - Особенно... - Замолчал. - Что - "особенно"? Он заметно напрягся, раздумывая. - Особенно все. - Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите? - Очень однообразны. Смотреть не на что. Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка. Мелькнула мысль. Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился. - А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли. - Охотно. Вполне могли не понять. Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым последним высказыванием собеседника - даже, когда оно решительно противоречило предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему предлагают или о чем просят. Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на осмотр, в вестибюле никого. Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг. Без него я, пожалуй, сразу спустился бы в подвал. Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась. - Ладно. Пойдем. Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду. Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут, например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах? Может быть, у них не разум, что-то другое?.. Надо все обдумать, а вот прицепился чудак и не отстает. Повернулся к Змтту. - Вы куда сейчас? - Я?.. С вами. - Но, понимаете... Даже не знаю, как сказать... Бывают моменты, когда человеку нужно побыть одному. Согласны? - Я?.. Да, согласен. - Он заметно опечалился. - Но не насовсем, а?.. Мы еще встретимся. Я вас здесь подожду. - Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда занесет? - Ничего. Время у меня есть. В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего делать. Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и миллиарды разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое время разные люди отнеслись по-разному. Я, признаться, был после опубликования "Первого Документа" Галактической Лиги растерян и как-то смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы обнаружились "братья по разуму". Но не в таком подавляющем количестве. Как хорошо было бы, думал я тогда, как уютно, если бы где-то поблизости две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или в крайнем случае сто. И вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность глянула нам прямо в глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых, удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности, так как все, что бы ты ни делал, ни думал, совершенно незаметно пропадает в безграничной громаде того, что мыслится и происходит в сонмах других миров. В тех других, с которыми, со всеми поголовно, даже не познакомишься. Ведь если нашему земному человеку показывать по дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя на каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без сна и отдыха смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их общего количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это был кризис. Да и для многих - помните прокатившийся по Земле вздох разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще. Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели, слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого дерева, в степи - каждую травинку. Довольствуемся генерализацией - там, за горизонтом трава примерно такая же. В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня. Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра. А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако, серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать узнать больше - предательство. Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал, видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и чугунный памятник Попечителю - по круглому постаменту рельеф, изображающий различные моменты его государственной деятельности. Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках. Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на ней он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли... нет, изящной упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в чем-то иное. Да и вообще она отличалась от тех представительниц прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой талией и стройными ногами. И притом какая-то сдержанная свобода в движеньях - легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие густые волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает, знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе поколений не было катастроф и драматических перерывов, где пьянство, картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения детских лиц, и от прабабушек к правнучкам передавались спокойное достоинство и женственность. От макушки до кончиков туфель все было и красиво и мило в той, что села напротив и чуть в стороне от меня. Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами, невольно подтягиваешься, хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на нее глазами человека, проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться, и не мог. Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать, нахмурилась, зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так было довольно долго - записывала, перечеркивала. Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобожденно вздохнула, откинулась на спинку скамьи. Я встал, подошел. - Здравствуйте. Скажите, это у вас стихи?.. Вы не позволите посмотреть? И снова дальнейшее пошло не как у других. Правилом было, что если обращаешься к накату с вопросом, - пусть самым простым - он сначала удивляется чуть ли не до испуга, затем начинает мучительно рыться в глубинах своего сознания. Девушка же сразу просто и открыто сказала: - Конечно. Садитесь, пожалуйста. Почерк был ясный. Я прочел то, что уместилось на трех маленьких страничках, и воззрился на девушку в крайнем изумлении. Даже ее очарование поблекло. Потому что именно этот десяток строф видел вчера в газете. Не то чтобы полностью разобрал, но кое-что понял и, во всяком случае, твердо удержал в памяти весь вид этого творения - неодинаковой длины строки были набраны в газете не так, как делается у нас, то есть ровной вертикальной линией слева и ломаной, как уж получится, с правой стороны, а образуя симметричную фигуру наподобие вазы. Начальную же строфу и две в середине я просто сумел перевести. Стихотворение открывалось чем-то вроде "Выходите по одному, подняв руки вверх!". Помнил, как удивился тогда, полагая, что это больше подходит не лирике мирного времени, а, скажем, как ультиматум осажденному гарнизону противника. Впоследствии, правда, выяснилось, что правильный перевод: "Выйдем все, как один, голосовать за..." Но это впоследствии, и вообще не в том была суть. Глянул на девушку с чувством, какое может испытывать романтически настроенный юноша, минуту назад с робким обожанием смотревший на возникшую рядом красавицу, но разочаровавшийся, как только она открыла рот. Однако все оказалось не так-то просто. Когда я, расстроенный, сказал девушке, что видел эти стихи вчера в газете, она посмотрела на меня с возмущением. - Помилуйте! Я только что сочинила. При вас. - Но я читал! Клянусь. Девушка подумала мгновенье. - Знаете что, давайте вместе сходим в редакцию. Тут рядом. - Встала со скамьи. - Можете ничего не спрашивать, просто посмотрите, как меня примут со стихами. Это вас скорее убедит, чем мои возражения. Тут был резон. Мое поколебавшееся восхищение ею в какой-то мере восстановилось. В редакции - заваленные гранками столы - навстречу нам поднялись темноволосый крепыш с резкими движениями и высокий блондин. - Наконец-то, Вьюра! Принесла?.. А то мы уже зашиваемся. Девушка подала крепышу листки. Вскользь глянув на меня, он погрузился в чтение. - Так... Так... Ну что же, по-моему, очень хорошо. Даже править не надо. Посмотри, Втв, - он обратился к блондину. - И сразу понесем главному. Блондин прочел стихотворение дважды и победно взмахнул листками в воздухе. - Превосходно! Пошли. Черт побери! И печать тут, оказывается, - ритуал. - Но позвольте! Точно такое же было во вчерашнем номере. Слово в слово. У вас есть подшивка? Посмотрите. - Какая подшивка? - Вообще архив. Старые газеты. Разве вы не сохраняете? - Их нельзя сохранять! Вы что? - Блондин смотрел на меня со страхом. - Подождите! Я, кажется, понимаю. - Крепыш шагнул ко мне. - А вы не оттуда?.. Не с края? На всякий случай я неопределенно пожал плечами. - Извините наше любопытство, - вмешалась девушка. - Говорят, раньше с края приходили многие. По человеку в год или два. А в последние двадцать лет никого. (Значит, кроме города, здесь еще какой-то "край".) - Как вы устроились с жильем? - спросил блондин. - Хотя теперь свободных помещений много. - Повернулся к крепышу. - Крдж, пошли. Шеф подпишет и сразу в набор. Мы сейчас вернемся. Девушка кивнула мне. Трое вышли и стали подниматься по лестнице. ...Я выглянул на улицу. Пусто. Для ускорения пути выпрыгнул в окно и в глубокой задумчивости побрел проспектом. Полуденная жара загнала жителей в дома. Немногие прохожие стали представляться мне замаскированными муравьями. Гигантскими, которые под мягкой белой кожей скрывают трехчленное, покрытое твердым хитином тело, голову со жвалами-рогами, три пары растущих из груди тонких длинных ножек. И девушка тоже. (Содрогнулся, отгоняя фантастическое видение.) Но ведь правда! Все население города-муравейника, побуждаемое слепым инстинктом, ни для чего сбегается на площадь, в разных залах музея смотрит одну и ту же картину, перечитывает вечно одну и ту же газету, без выбора питается одинаковой пищей. Так же, как обитатели муравьиной кучи обязательно убивают попавшего к ним по ошибке чужака, так и крестьяне, едва услыхав, что я не иакат, набросились на меня. В энтомологии я слаб, даже не сумею с первого взгляда отличить ручейника от златоглазки. Но если о муравьях, то понятие трофаллаксиса мне знакомо, и для меня нет загадки, чем же объясняется ежедневная без выходных усердная деятельность каждого насекомого, направленная на обеспечение нужд муравейника. Если, спрашивал я себя, система поведения, передаваемая генами от одного поколения к другому, позволила нашим крошечным земным мурашам овладеть такими изощренными формами активности, как, скажем, выращивание и даже выведение определенного сорта грибов, чем хуже здешние существа?.. Почему бы им, пользующимся преимуществом "человекоподобия", то есть высоким ростом (значит, хорошим обзором окружающего мира), ненужными им для передвижения (следовательно, освобожденными для работы) передними конечностями и всем прочим, что на Земле отличает внешний облик людей от животных, не дойти _именно инстинктивно_ до выплавки и обработки металлов (отсюда тракторы), до издания газеты, и, наконец, сочинения стихов, всегда одинаковых, так как инстинкт - постоянно одни и те же реакции на неизменные требования?.. Между тем небо над городом постепенно делалось из зеленоватого голубым, поднялся легкий ветерок, воздух посвежел. Мысли мои приняли новое направление - вероятно, оттого, что хотелось как-то примирить себя с девушкой. С другой стороны, думал я, так уж ли много мы, человеки, отличаемся от муравьев? Поведение насекомого, у которого отсутствуют ум и заранее намеченная цель, есть лишь серия готовых ответов на бомбардировку раздражителями из внешней среды: светом, температурой, запахом, вкусом пищи и тому подобным. Ну а для людей среда разве является нейтральным пространством, где развивайся как хочешь? Неужели она не образует нас?.. Как и у животных, наше поведение создается и поддерживается его же (поведения) последствиями. Либо положительным, либо наоборот. Первые ободряют нас двигаться по избранному пути, вторые остерегают. Потому что важно не только то, какова была _среда до нашей реакции_, но и какой она стала _после_ того, как мы что-то сделали. Богомол, напавший на жука-бомбардира, временно ослеплен горячей жидкостью, извергнутой из брюшка предполагаемой жертвы, и, по всей вероятности, научится другой раз к бомбардиру не соваться. Когда балованный аспирант-позвоночник выступит на кафедре против испытанных практикой мнений заслуженно уважаемого ученого, реакция специалистов заставит его призадуматься. Если оба будут продолжать, как начали, первому вообще не жить, а второй в дальнейшей карьере столкнется с трудностями. То есть среда именно создает, избирает нас - человека и насекомое - для продолжения предпринятой деятельности, одних пропуская, других отсеивая. Тут я почувствовал, что желание внутренне породниться с девушкой-"поэтессой", которую я и увидеть-то еще хоть раз не предполагал, заводит меня далеко, к мысли о полной несамостоятельности человека. Взялся с другого конца. Да, муравьиное сообщество процветает на Земле, потому что маленькие слабые нервные системы сотен тысяч его членов складываются в одну большую мощную благодаря непрерывному обмену химическими сигналами через пищу. Муравьи постоянно облизывают друг друга, делятся содержимым своих желудков, образуя единый организм, способный на такое, что не по плечу ни муравью-одиночке, ни даже в миллион раз превышающему его размером и силами крупному животному. Однако не так ли у людей? Сравнение города с муравейником банально в литературном смысле, но истинно социологически. Каждый из нас, людей, обладает лишь ничтожной долей знаний, умений и сил, чтобы на современном уровне прокормить себя, одеть, построить, отопить и осветить жилище, вылечиться в случае болезни, выучиться, развлечься, создать семью, вырастить детей, добраться за двадцать или миллиард километров до места своей работы и вернуться обратно. Все, и великое и мельчайшее, создано тем же трофаллаксисом, то есть обменом, осуществляемым через многочисленные инфраструктуры связи, транспорта, распространения и хранения информации (даже выращивания ее - компьютер) банковского дела - государственного и частного, - которое только и способно аккумулировать необходимые средства для создания мощного агропромышленного комплекса. Причем речь идет не только о достижениях в сферах науки, производства, искусства, но также политики, дипломатии, осуществивших в конце последнего столетия переход к новому мышлению, что позволило человечеству, кроме всего прочего, выйти к звездам. Короче говоря, человек значим лишь как частица человечества. А раз так, не грозит ли и нам судьба общественных насекомых, застывших после некоего рубежа на месте? Отдельный муравей (в отличие, скажем, от носорога или медведя) пожертвовал индивидуальностью ради нужд многочисленной семьи. Но постоянное усложнение общечеловеческой экономики может в конце концов привести к тому, что личность станет все меньше значить в сравнении с ролью человека как составной части общественного механизма. Тогда остановка, деградация. Станем похожи на иакатов, в свою очередь напоминающих муравьев, чья жизнь скучна и может разнообразиться лишь катастрофами - наводнение, пожар, нападение врагов. Вообще долгие полеты в одиночестве приучают к размышлениям глобального масштаба. И тут парадокс. Заниматься большими проблемами означает брать на себя риск больших ошибок. Не размышлять - погрязать в невежестве... Вдали я увидел море, сегодня не буро-зеленое, как обычно (собственно, как вчера), а синее. Оно утеряло облик мелкой спокойной лужи, стало глубиной, простором, величием. На горизонте белела светлая полоса волнения, какую я тут впервые видел. Прибавил шагу. Мысли опять возвратились к местным странностям. А машина?! Та, что бормочет, хлюпает в трубах. Кем создана - не этими же вялыми посетителями столовой. Вступил на пляж. Из-за ветра, может быть, он был совсем пуст. Сел. Смотрю на морской горизонт, так напоминающий Землю. Сзади быстрые шаги. Вскакиваю, оборачиваюсь. Учащенно дыша, рядом стоит девушка. Одна. - Что случилось?.. Мы вас обидели? - Э-э-э... м-м-м... Нет, конечно. - Но вы сразу ушли. Я с третьего этажа видела вас на улице. Ни минуты не подождали. Я сказал: - Давайте выкупаемся. Умеете плавать? Она с готовностью кивнула. - Тогда на остров. - Это вырвалось у меня как-то само собой. - Куда? - На остров. Этот. - Какой? Где? - Она быстро оглядела горизонт, как-то при этом промахнув остров. - Вы шутите. Не знаю здесь никакого острова. И никто. Бог ты мой! Значит, она тоже не видит, на миг даже сам засомневался - вдруг мой индивидуальный мираж. - Ну просто поплаваем. - С удовольствием. Отойдя чуть в сторону и тем заставив меня отвернуться, девушка быстро скинула куртку, туфли, юбку. Когда я глянул на нее - в легком купальнике, - мои масштабные мысли моментально улетучились. Вообще все мысли. - Поплывем прямо. Одежду возьмем с собой. А то как бы не унесло ветром. Ремнем я связал в небольшой сверток ее костюм и свои пожитки. Девушка сначала плыла со мной вровень, потом стала отставать, хотя, действуя одной рукой и ногами, я отнюдь не торопился. Подождал, чтобы нагнала, предложил положить руку мне на плечо. Помедлив, она послушалась. Мы были уже в последней трети пути. Впереди на пляже я уже различал изогнутые параллельные полоски нанесенных морем и высохших водорослей. Но девушка не видела острова. Проплыли еще метров сорок. Она с тревогой оглянулась. - Хватит у нас сил вернуться? - Конечно. Вы не работайте ногами. Только едва-едва. До суши было уже рукой подать. Вдвоем одновременно мы коснулись ногами дна. Девушка убрала руку с моего плеча. - Отмель. Как замечательно. Давайте постоим. - Повернулась к линии города. - Как далеко отплыли. С такого расстояния никогда не смотрела на Иакату. Даже немножко страшно. Постояли. Я предложил: - Пойдемте вперед по отмели. Смерим, большая ли. Сделали еще несколько шагов. Вода была теперь по грудь. Ближний большой валун едва не нависал над нами. Я взял одежду в другую руку, чтобы помочь девушке, если что. Еще по шагу. Дно стало круто подниматься. Вдруг побледнев, она остановилась, закрыла лицо руками и с отчаянным криком упала спиной в воду. Я был наготове, тотчас подхватил ее. - Что со мной? Откуда это? - Успокойтесь. - Легонько обнял ее за плечи. - Вы увидели остров. Я тоже его вижу. Всегда здесь был и есть. Это какой-то психологический феномен, что вы его не замечали. - Только не уходите. Побудьте со мной. - Не отпуская рук от лица, прижалась ко мне. - Вдруг я с ума схожу. - Я бы и подумал, что сошли с ума, если б решили, что я сейчас вас оставлю. Да ни за что! Успокойтесь. Перед вами остров. Вы же сами чувствуете дно под ногами, и оно идет наверх. Откройте глаза. Не надо так дрожать. (Она действительно вся дрожала.) Ну, решайтесь. Пальцами она скользнула по моей физиономии, по шее, груди. - Да, вы здесь. Это не бред. Повернулась к острову, постояла, опустив глаза. Потом длинные ресницы, не знавшие косметики, медленно поднялись. Сначала она смотрела на воду, потом на пляж. Сделала неуверенный шаг, еще два. Ступила на песок, огляделась. - Как это может быть? Не снится? Я бросил на берег узел с одеждой, нагнулся, брызнул на девушку водой. Она отскочила, засмеялась. - Слушайте, действительно правда. Вот камни, песок. - Подошла к валуну, погладила его шершавую изъеденную поверхность. - Как мы могли его не видеть? Завертелась на месте, затанцевала, затем, сразу став серьезной, подошла ко мне. - Это самое сильное переживание в моей жизни. Такого больше не будет. Потом мы сидели на берегу напротив города. Ветер усилился, проливом пошла небольшая волна. Девушка все пересыпала и пересыпала песок из горсти в горсть - руки с длинными пальцами запомнились, словно кадр фильма. Пошли осматривать открытую нами территорию. Остров оказался больше того, каким Представлялся мне с городского пляжа. Поднялись на небольшое плато, спустились в долину - все камень и камень. Вдали увидели зелень, заторопились. Перед нами рощица деревьев - таких же, что в городе на проспекте. Урожай яблок хоть куда. Между стволами все усыпано паданцами. Но ни одной травинки. - Жуг, - удивилась девушка. - И какой сильный. Сорвал с дерева яблочко, откусил. Она бросилась ко мне. - Умоляю вас, выплюньте! Это же идет _туда_. - Куда? - Ну, _туда_. В трубу. Выплюньте. - Задумалась. - Правда, те, которые приходили с края, тоже ели. Но нам нельзя. Обязательно надо вниз. Мы едим только в столовых. Ничего такого, что само растет. - Отчего так? - Отчего вы, например, дышите? Оттого что без этого невозможно. Другого объяснения у меня нет. - Вьюра... Она перебила меня. - Понимаю. Вам известно, что сырой жуг можно употреблять в пищу. А я ошибаюсь, как было с островом. Вы вообще обладаете более высоким знанием. Поэтому я должна вас слушать. Рядом с вами открываются возможности. И это важнее, чем опасность, которая может оказаться мнимой. Значит, мне нужно попробовать. Здорово это было сформулировано. Ее способность четко мыслить и точно выражать то, что она думает, поразила меня с первых минут знакомства и потом все время подтверждалась. Сначала решил, что этому способствует обстановка редакции - в таких заведениях умеют разговаривать. Но, с другой стороны, что это за редакция - карикатура. Девушка сорвала яблочко, откусила. Миновали заросль жуга. И здесь на песке я увидел цепочку человеческих следов. Пальцем поманил к себе девушку. - Удивительно, - прошептала она. - Никто же не видит острова. Вернулись к яблонькам. Я завел ее в густо заросшее место. - Будьте здесь и никуда не выходите. Я скоро вернусь. Если поблизости кто-нибудь появится, спрячьтесь получше. А сейчас прислушаемся. Помолчали. Кругом полная тишина. Кивнул девушке, стал осторожно обходить долину. След вел в ущелье, заваленное камнями. Оно расширилось, я остановился. Передо мной место, нередко посещаемое. Под скалой куча сухих водорослей, тут же круг закопченного песка, холмик золы. У камня груда тряпья, немытая сковородка с остатками пищи, огрызки жуга. Попробовал золу рукой - теплая. Ущелье открывалось на западный берег острова. Город теперь был слева. Вдруг увидел мужчину. Метрах в тридцати от меня он рассматривал, держа за лямки, что-то вроде пояса. Один из тех двоих, что преследовали меня ночью. Не староста, а другой - длинный. - Я его знаю. Оглянулся. Рядом Вьюра. - Окликнуть? - Она шагнула было вперед. Не совсем вежливо я ее удержал. - Но это же Глгл! Почему не позвать? - А почему он не рассказал про остров нам? И всему городу? - Да, действительно. - Она понизила голос. - Он, между прочим, известный человек. Иногда на недели уходит в пустыню поститься. В столовых всегда ест очень мало. Чуть-чуть. Его уважают. - За отсутствие аппетита? Она посмотрела на меня. - В городе все так похожи один на другого, а он выделяется. Всегда готов помочь. Бывает, у кого-то пропала вещь. Если обратиться к Глглу, он может сказать, где она. Даже - в какой срок потерявший ее найдет. Мне этого не понять. Мужчина тем временем завязывал вокруг груди пояс. Спасательный. - Очень полезная способность, - согласился я. - Не для того, конечно, кто потерял вещь. Для Глгла. - Чем она ему полезна? За свои советы он ничего не просит. И не получает. Глгл тем временем влез в воду и поплыл. - Кроме уважения, - сказал я. И прибавил, что сам мог бы так "указывать", да и она сама могла бы. Объяснил, что поскольку двери тут не запираются, можно ночью войти в дом, унести, например, куртку и спрятать здесь, на острове. Потом, когда потерявший придет с просьбой помочь, надо принять особую позу, показать сосредоточенность мысли и пообещать, что вещь найдется, допустим, через три дня. После этого только и остается, что ее подкинуть в нужный момент. Она выслушала меня с явным неудовольствием. - Глгл не принимает поз. - Значит, - сказал я, - он умнее, чем я думал. Теперь мы уже шли от берега, и она вдруг остановилась. - Вы еще более странный человек, чем Глгл. Скажите, вы не обидите меня? Не сделаете со мной что-нибудь страшное? Я вдруг испугалась. - Меня? - Я отступил на шаг. Сам внезапно заметил, что впал в какой-то холодно-высокомерный тон. - Вьюра, клянусь вам, нет. И совсем я не странный. Просто, как и Глгл, вижу то, что не каждый видит. Но теперь и вы прозрели. Вас удивляет мое знание некоторых вещей, вам незнакомых. Но тем, что мне известно, я готов поделиться с вами и всеми горожанами. Моя горячая речь ее успокоила. Пошагали обратно, остановились у "стоянки" Глгла. - Тут грязно. - Она передернула плечами. - А это что? - Показала на кучу золы. - Был костер. Мы тоже можем развести. Найдем подходящее место, посидим. - Костер?.. Огонь?.. Что-то такое я слышала. Ничего себе - и огонь им неизвестен! Хотя зачем, если они все получают готовым? Огонь Вьюру поразил. Устроились на берегу в затиши между скал. Груду водорослей поджег зажигалкой - девушка и внимания на нее не обратила, поглощенная видом внезапно взвившегося пламени. А я-то насчет зажигалки задумался - газ на исходе. И нож девушку заинтересовал. Он у меня большой - чуть ли не ятаган. Когда-то сам выточил лезвие из вакуумной стали, сделал широкую, на плотный обхват рукоять. Заточка "на клин", сам без усилий входит в дуб, черное дерево, алюминий. Вьюра спросила, что это такое. Хотел объяснить, что оружие, но сообразил, что этого слова на иакатском не знаю, так как оно не попало в составленный в нашем НИИ словарь... Пошел на берег за топливом. ...А государство? В городе - сам убедился - ни законодательной, ни исполнительной власти, вообще никаких руководящих органов. Этакие фанатичные работяги - иакаты. То поле тяпкой рыхлить жаждут, то мусор убирать. Когда-то раньше захотели воздвигать дома, стелить мостовую. Загадочная картина. Один, видите ли, неудержимо стремится резать ленту заготовленной глины на отдельные куски, которые после обжига кирпичами станут. Другого хлебом не корми, дай только стену сложить, третьему вынь да положь возможность насладиться оштукатуриванием. Он, конечно, прекрасен, трудовой энтузиазм. Но ведь без того, чтобы у кого-то в голове был алгоритм строительства, - не город, только куча мусора. И машина, перерабатывающая все, погружаемое в трубы. Тем более не создашь без осенившей кого-то общей идеи, конструкторских разработок, подготовленной технической документации, точного плана работ. Кто изготовил?.. Что связывает иакатов в единую систему? Хлопнул себя по лбу. Как же раньше не догадался? Питание здесь только в столовых, абсолютный запрет есть на стороне. Даже крестьяне, у которых зерно под носом, едят привезенные хлебцы. Значит, тем или иным способом в кашеобразную массу вводятся особые вещества. Одному внушают желание окучивать анлах, другому - красить вывески. Я и сам, наедаясь в столовых, уже приобщился. Вот она связь, направляющая усилия горожан куда надо. При этом некоторые, почему-то видящие все, как староста или Глгл, тайно добывают для себя запрещенную свежую пищу и, не пользуясь столовыми, избавлены от диктуемых букуном повинностей. Наконец кому-то еще в раннем детстве попадает редкий наверняка гормон, который делает его поэтом, р