Ярослав Голованов, Юлий Гусман. Контакт
-----------------------------------------------------------------------
Журнал "Юность", 1976, N 6.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
14 марта, пятница. Нью-Йорк.
За белым полицейским "доджем" с красной мигалкой на крыше по широкой
бетонной автостраде мчится кавалькада длинных черных "кадиллаков". Высокий
голос сирены достигает истерических нот, когда машины, вынырнув из синего,
наполненного сладким дымом тоннеля, вынеслись к подножию главного здания
ООН. Шесть молодых щеголеватых мужчин, привычно улыбнувшись объективам
фотоаппаратов, быстро, перепрыгивая через ступеньки, поднимаются к
небоскребу и входят в просторный холл, под высоким потолком которого летит
наш первый спутник - старинный, еще 50-х годов, дар правительства СССР
Организации Объединенных Наций.
Зал заседаний ООН полон. Журналисты с любопытством рассматривают
шестерых, сидящих за отдельным столом. На них нацелились своими голубыми
глазами кино- и телекамеры.
- Дамы и господа, - призвав к вниманию, открыл пресс-конференцию
председательствующий. - Космическое сотрудничество двух великих держав -
Советского Союза и Соединенных Штатов - сегодня приносит новые
великолепные плоды. Уже недалек тот день, когда первая
советско-американская экспедиция на Марс возьмет старт с орбитальной
станции "Мир-4". Мне доставляет большую радость представить вам по
поручению Академии наук СССР и Национального управления по аэронавтике и
исследованию космоса США окончательно утвержденный вчера первый экипаж
марсианской экспедиции. В него вошли прославленные герои космоса и видные
ученые: начальник экспедиции и командир космического корабля "Гагарин",
генерал-майор Александр Седов; командир десантного корабля "Мэйфлауэр" и
руководитель группы высадки бригадный генерал Алан Редфорд; борт-инженер
доктор Джон Стейнберг, лауреат премии Винера, который, конечно, известен
вам как автор робота "Зоэ", способного "рождать" подобных себе роботов.
Перед вами - заместитель директора института медико-биологических проблем
космонавтики, доктор биологии Анзор Лежава; астрофизик, автор новой теории
пульсаров, профессор Майкл Леннон-второй и, наконец, геолог экспедиции,
профессор Ленинградского университета, доктор геолого-минералогических
наук Юрий Раздолин. Закончив курс комплексных тренировок в США, экипаж
завтра вылетает в Советский Союз для продолжения предстартовой подготовки
и последующего отдыха... Нет сомнения, - продолжает председатель, - что
сотрудничество государств в организации первой в мире межпланетной
экспедиции явится великолепным доказательством торжества политики мира,
направленной на благо всех народов Земли... Уважаемые дамы и господа!
Подробности предстоящего полета хорошо известны из имеющихся у вас на
руках материалов, так что предлагаю перейти к вопросам... Прошу вас,
мистер Джексон, "Юнайтед Пресс Интернэйшнл"...
26 марта, среда. Москва.
Седов молча сидит на белой металлической вертящейся табуретке в
кабинете старого своего приятеля терапевта Зорина и сосредоточенно смотрит
в пол, вертя в руках линейку. В кабинете все выкрашено в ослепительно
белый цвет, Профессор Зорин - консерватор, он никогда не прислушивался к
рекомендациям психологов из института технической эстетики и всегда
считал, что если белый "больничный" цвет сковывает робкого посетителя, то
это к лучшему. В этой светлой, стерильной обстановке единственным темным
пятном был космонавт.
- У меня новости неважные, Александр Матвеевич, - говорит Зорин,
перебирая бумаги на столе. - Кое-что в твоих анализах кое-кого смущает...
- "Кое-что", "кое-кого"!.. - взрывается Седов. - Вам всем просто покоя
не дает, что мне уже не двадцать, а я все еще летаю, нарушая тем самым
ваши вековечные инструкции, рекомендации, всякие там ваши диссертации...
- Я не желаю говорить с тобой в таком тоне, - резко перебивает Зорин.
Опять длинная пауза. - Пойми наконец, - спокойно, почти ласково продолжает
врач, - что никто из нас, увы, не становится с годами здоровее.
- Запомни, Андрей Леонидович, - со вздохом говорит Седов, - у меня
здоровья хватит еще на десять, а может, и на двадцать медкомиссий.
- Я тоже верю в это. Но это пока твои и мои субъективные ощущения, а
вот объективные результаты исследований. - Он поднимает со стола листки. -
И если оснований для паники - даю тебе честное слово - пока никаких нет,
все же еще раз помучить тебя мы обязаны. Понимаешь, обязаны, и все тут.
Трехлетний полет к Марсу - это не двухнедельная прогулка на Луну. А с
такими бумажками комиссия тебя зарубит...
Седов сжимает линейку так, что белеют суставы пальцев.
- Твоя комиссия да и ты сам всегда верили анализам мочи и кардиограммам
больше, чем живым людям. Врач обязан быть психологом, провидцем,
гипнотизером, черт возьми, а вы превратились в операторов электронных
машин! Как бы вы были счастливы, если бы я только сидел в президиумах
торжественных собраний или писал мемуары! Я хочу работать, понимаешь,
ра-бо-тать, а не занимать хорошо оплачиваемые и никому не нужные,
специально "за заслуги" придуманные штатные единицы, ясно? А здоров я, как
бык!
- Что дозволено Юпитеру, того нельзя быку, - улыбается Зорин. - Ты,
Саша, в свои сорок пять успел предостаточно, не тебе говорить... Но
забрать тебя недельки на две, повторяю, мы обязаны. Тренировки вы
завершили, а кататься с американцами по стране и без тебя смогут. Только
здоровье сохранишь. Знаю я грузинское гостеприимство, целее будешь... В
общем, сворачивай свои дела...
- Легко сказать, - ворчит Седов. - Я еще должен съездить в деревню к
матери...
- Вот к матери съезди, - встрепенулся Зорин. - Молочка попей,
погуляй...
Седов вздыхает. Табуретка под ним скрипит.
Зал оперативного руководства ИКИАНа (Института космических исследований
Академии наук СССР). Три ряда столов-пультов - те, что позади, чуть выше
передних - развернулись широкой дугой против стены с многочисленными
экранами и световыми табло. Сейчас начнется обычная "летучка" -
оперативное совещание всех советских и американских служб, ответственных
за подготовку экспедиции на Марс. Работа довольно нудная, монотонная,
романтику в которой могут отыскать разве что зелененькие выпускники
факультета журналистики. Со скучным сонным лицом входит в зал академик
Илья Ильич Зуев. Здоровается за руку с генерал-полковником Викентием
Кирилловичем Самариным, кивает космонавтам и операторам, сидящим За
столами-пультами, на которых укреплены таблички: "Дежурный баллистики,
"Дежурный СЖО" (система жизнеобеспечения), "Дежурный МБК"
(медико-биологический контроль), "НАСА", "Байконур", "Канаверал", "Служба
Солнца", "МИР-4". Зуев лениво снимает пиджак, вешает на спинку кресла.
Девушка в белом передничке ставит перед ним чашку черного кофе.
- Спасибо. - Прихлебнул кофе, искоса посмотрел на большое светящееся
табло точного времени над экранами: 8:59. Говорит громко, всему залу: -
Начинаем, товарищи! Слушаем Хьюстон...
Вспыхнул большой экран, на котором, словно в зеркале, отразился такой
же зал, только таблички были уже английские, а вместо Зуева сидел Майкл
Кэтуэй - руководитель американской части программы.
- Доброе утро, мистер Кэтуэй, - весело говорит Зуев. - Просим
подтверждения старта транспортного корабля "ШАТТЛ-47".
- Отрыв от старта - 19:41:05 мирового времени. У нас все в порядке.
- О'кей! - говорит Зуев. - Просим подтверждение "МИР-4".
На другом экране вспыхивает новое изображение; два человека в легких
спортивных костюмах в командном пункте долговременной орбитальной станции
"МИР-4".
- Говорит "МИР-4". Старт 19:41:05 принят. Маяки начинают работать в
режиме сближения по докладу с борта. "ШАТТЛу-47" дается третий причал, как
просили.
- Принято, - говорит Кэтуэй. - Прошу запасной радиоканал.
- Минуточку, - отвечает станция. Один из сидящих за пультом вдруг
всплывает, летит к потолку, возвращается с бортовым журналом. - Ваш
запасной канал с 112,34 до 112,73.
- Вопросы к Хьюстону? - спрашивает Зуев.
- Вопрос доктору Райту, - говорит по-английски Леннон, сидящий за
пультом "Связь с экипажем". И на экране возникает новое лицо: Райт -
конструктор систем ориентации "Мэйфлауэра".
- Хэлло, Микки! Мне нужны расчеты эрозии оптических поверхностей
фотоумножителей от испарения в вакууме, - говорит Леннон.
- Получите сегодня после ужина, - отвечает Райт.
- А раньше нельзя?
- После нашего ужина, - улыбается Райт, - а у вас это будет после
завтрака.
- О'кей!
- Слушаем службу Солнца, - громко перебивает Зуев.
- Крым на связи, - загорается экран.
Красивая загорелая женщина, заглядывая в бумажку, говорит тоном
учительницы начальных классов:
- Мы уже докладывали ночью, повторяем для всех: по хромосферным
вспышкам в открытом космосе работы для "Гагарина" закрываются с 11 до 14
часов. Прогноз на ближайшие сутки...
Прерывая эти слова, в динамиках нарастает какой-то резкий свист, быстро
переходящий в громкое гудение. Изображения на экранах искажаются, будто
кто-то, сидящий по ту сторону экранов, яростно мнет руками картинку. Это
длится всего несколько секунд, и вот все снова на своих местах.
- В чем дело? Кто дежурит по связи? - раздраженно кричит Зуев.
У пульта "Дежурный по связи" молодой инженер, растерянный и смущенный,
запинаясь, бормочет:
- У нас все в порядке, Илья Ильич... Амплитуда...
- Это называется - в порядке?! Меня не интересуют амплитуды. Мы с
Крымом не можем связаться нормально, а собираемся с Марсом говорить!
Сколько это будет продолжаться, я вас спрашиваю?
- Илья Ильич, - начинает инженер, но Зуев тут же перебивает его:
- Что за помехи? Откуда помехи? Кто нам мешает? Надо найти и наказать
примерно!
- Очевидно, это помехи ионосферного происхождения...
- Молодой человек, я этими делами занимаюсь без малого сорок лет, -
Зуев в сердцах бросает на пульт белые наушники, - почему-то раньше
ионосфера не мешала. Я потребую создания специальной комиссии. Пора
кончать с этим делом! У нас нет элементарной дисциплины и культуры работы!
- Не поняла? - спрашивает красивая дежурная Крымской службы Солнца.
- Это к вам не относится...
Кэтуэй холодно спрашивает с экрана по-русски, сильным акцентом:
- Мистер Зуев, когда ваша служба давала солнечный прогноз, у нас прошел
сбой связи. Что это значит?
- У нас тоже прошел сбой, но что это значит, я еще не знаю. Мы
разберемся и объясним...
- Но это становится регулярным...
- Простите, но я могу предъявить точно такие же претензии Хьюстону.
- В Хьюстоне все о'кей...
- И у нас тоже о'кей. Я повторяю; мы разберемся. Итак, на чем мы
остановились? Прогноз на ближайшие сутки. Слушаем Крым.
- Прогноз на ближайшие сутки в норме. Ожидаемая доза от ПКИ [первичное
космическое излучение] до 11 миллиардов в сутки, - так же назидательно
говорит загорелая дежурная.
- У вас все? - спрашивает Зуев.
- Все.
- Тогда подготовьте мне сводку по активности Солнца на время нашего с
вами сеанса. А то тут у нас собственную халтуру валят на ионосферу. - Он
зло косится на молодого инженера за пультом дежурного по связи. -
"Гагарин" знает о запрете по хромосферным вспышкам? - спрашивает Зуев и
оборачивается к одному из темных экранов.
Молчание.
- Я вызываю "Гагарин", - нетерпеливо говорит Зуев.
- Проспали сеанс на "Гагарине", - тихо шепчет Лежаве Раздолин.
Космонавты, кроме дежурного по связи Леннона, сидят на "гостевых"
креслах, куда обычно сажают большое начальство, которое любит бывать
здесь, особенно если существует поганая гарантия успеха какого-либо
космического эксперимента.
- Я вызываю "Гагарин", - раздельно и громко говорит Зуев, нетерпеливо
постукивая по пульту авторучкой.
Экран вспыхивает:
- Простите, Илья Ильич! Тут у нас...
- Что у вас? Да что это, в самом деле, сплошные сюрпризы сегодня! Тоже
"амплитуды"?
- Да нет, ничего, пустяки, - на экране смущенно улыбается
космонавт-испытатель.
- Запрет по Солнцу вы приняли?
- Да. У нас и нет никаких наружных работ. Все испытания корабля идут по
штатной программе. Проверка аварийной системы связи закончена сегодня в
6:35, замечаний нет. - И добавляет неофициальным тоном: - У нас, правда,
все в порядке, Илья Ильич... - но, говоря это, он смотрит куда-то в
сторону.
- Что у вас все-таки там происходит? - недовольно спрашивает Зуев.
- Тут вентилятор батарейный взбесился. Летает, мы его поймать не
можем...
- Сачком! Сачком его! - кричит Раздолин.
- Каким сачком? - оторопело спрашивает человек с экрана.
- Для бабочек.
Все смеются.
- Почему Саши так долго нет? - спрашивает Редфорд, наклонившись к
Лежаве.
- Ты что, медиков не знаешь? Наши ничуть не лучше ваших, - отвечает
Анзор.
Вновь загорается экран Крымской службы Солнца, и та же хорошенькая,
загорелая женщина таким же "педагогическим" тоном докладывает:
- По данным системы "Дозор", сбоев связи по вине Солнца на время сеанса
быть не может.
- Так, - говорит Зуев. - Спасибо. Будем искать. И найду! - Он
припечатывает кулаком пульт. Пустая чашечка со следами кофейной гущи тихо
звякает...
20 мая, вторник. Подмосковье.
В рабочей комнате "марсианского корпуса" Космического центра за
столами, заваленными графиками и бортжурналами, Редфорд и Леннон. Входит
Стейнберг, явно чем-то озабоченный, что не мешает ему, впрочем, жевать
резинку.
- Нам надо посоветоваться, ребята, - хмуро говорит он, подойдя к столу
Алана.
- Сейчас? - Редфорд поднимает голову.
- Лучше сейчас...
Леннон встает из-за своего стола, медленно подходит.
- Ты чем-то взволнован, Джон? - спрашивает он Стейнберга.
- Не совсем так. - Стейнберг выплевывает жвачку в руку, а потом
приклеивает к пульту. - Со мной говорили наши ребята из службы
безопасности и просили разузнать тут кое о чем.
- О чем, например? - спрашивает Редфорд.
- Например, о том, что за штуки делают русские со связью.
- А что они делают со связью? - не глядя на Стейнберга, спрашивает
Леннон.
- В последнее время они регулярно глушат связь Хьюстона, идут сбои всей
нашей телеметрии, сильные помехи даже на самых коротких волнах, искажение
и полная потеря видеоканала. Сначала русские делали вид, что виновато
Солнце, валили все на ионосферу, но ведь наивно думать, что все это нельзя
проверить. Наши в Хьюстоне проверили, оказалось, что все это "липа".
Очевидно, это они глушат нас, глушат даже систему противоракетной обороны.
А это, как вы понимаете, уже не шутки...
- Но как можно предполагать, что они делают это со злым умыслом, если
они и себя тоже глушат? - спрашивает Редфорд.
- Ну, это может делаться для отвода глаз... - Стейнберг неопределенно
покрутил пальцами в воздухе. - Одно дело, когда ты знаешь, что сбой будет,
и готов к нему, другое, когда это полная неожиданность...
- Послушай, Алан, - вступает в разговор Леннон, - даже если это не злой
умысел, если они искренне не могут разобраться в этих помехах на Земле, то
что мы будем делать на траектории?
- Я думаю о другом, - добавляет Стейнберг. - Что мы будем делать на
траектории, если здесь, на Земле, русские действительно что-то темнят...
- Как тебе не стыдно, Джон! - резко оборачивается Редфорд.
- А почему я должен верить?! - взрывается Стейнберг. - Ты
демократ-идеалист! Ты, разумеется, веришь всем этим договорам, протоколам,
актам, всем этим бумажкам. А знаешь, как это все у русских называется?
"Филькина грамота"!
- Что это? - спрашивает Редфорд.
- Trickery, - невозмутимо переводит Леннон.
- Они просили, чтобы мы здесь разузнали, что это за сбои и почему
русские крутят, - уже тихо, примирительно сказал Стейнберг.
- Я бригадный генерал военно-воздушных сил Соединенных Штатов, - глухо,
но твердо ответил Редфорд. - Я четыре раза летал в космос и просто не
успел выучиться на шпиона. Передай твоим ребятам, что для выполнения этого
поручения у меня не хватает образования...
- Ну, Алан, причем здесь шпионаж? - смутившись, спрашивает Стейнберг.
- А что тогда означает "разузнать"?
- Ну просто, может быть, заговорить на эту тему, посмотреть, как они
прореагируют, - поясняет Леннон.
Редфорд задумался. Резко встал.
- Согласен. Пошли.
В огромном здании МИКа - монтажно-испытательного корпуса, - под сводами
которого всегда гуляет эхо голосов, стоит марсианский корабль "Гагарин" -
точная копия того, испытания которого заканчиваются сейчас у причала
орбитальной станции "МИР-4".
Сооружение это, по размерам своим близкое к морскому теплоходу, по
внешнему облику не похоже ни на что, известное нам. Собранный на орбите,
"Гагарин" будет летать только в пустоте космоса, поэтому у его
конструкторов не было необходимости думать о том, чтобы отсеки корабля
размещались компактно, а его формы были обтекаемы. Вакуум и невесомость
создали новый инженерно-конструкторский стиль, породили невозможную на
Земле межпланетную архитектуру, в которой впервые не спорили рационализм и
свобода решений.
Корабль стоит в переплетении кабелей, проводов, в окружении пультов,
приборов, в центре того лабораторного хаоса, в котором есть высокий
порядок и строгая логика и который представляется хаосом лишь
непосвященному.
Возле корабля у переносного пульта на круглом вертящемся табурете сидит
Лежава с большой папкой документов в руках. Он что-то перекладывает,
перетасовывает, вытаскивает скрепки, перекалывает. Рядом копошатся в
бумагах Седов и Раздолин. В расписании занятий вся эта канцелярия
значилась как "работа с документацией", но сейчас, когда неожидание
явившиеся американцы затеяли этот разговор о радиосбоях, все оставили,
разумеется, свои дела. Претензии американцев были совершенно неожиданны, и
Раздолин поначалу даже растерялся:
- Я геолог и ни черта в этом не понимаю...
- Я тоже не специалист по связи, но не надо быть специалистом, чтобы
понять, когда тебя дурачат, - резко бросил Стейнберг.
- Наверное, мы зря затеяли этот разговор, - примирительно стал
замазывать его слова Леннон.
- Да как ты мог так думать! - Лежава налетает на Стейнберга со всем
своим грузинским темпераментом. - Это мы тебя дурачим?!
- Тихо! Тихо! - обрывает Седов. - Алан, я благодарен тебе за этот
разговор. И я хотел бы, чтобы в будущем все неясности между нами решались
так же: гласно и открыто. Я действительно не знаю, что происходит со
связью, даю тебе слово. Я думаю, надо спросить у Зуева.
Он оглянулся на друзей. Анзор энергично кивнул.
- Пошли, - сказал Раздолин.
Американцы не ожидали решения столь стремительного.
- Но сможет ли он нас принять? - протянул нараспев Леннон.
- Думаю, что сможет, - сказал Седов.
Они шли по длинным коридорам ракетного Центра, мимо дверей с белыми
матовыми стеклами, за которыми работали сотни людей - чертили, считали,
думали, спорили, - работали для них, этих шестерых, думали и беспокоились
о них, хотя многие люди за этими дверьми и не видели их никогда: не до
любопытства - дела срочные.
На минуту Редфорд задержался у автомата с газированной водой, достал
монету и все искал, куда ее опустить; Седов нажал кнопку, и вода пошла в
алюминиевую кружку безо всякой монеты. Редфорд взял кружку, оказалось -
она "прикована" к автомату тоненькой цепочкой. "Да, понять русских иногда
действительно трудно", - думает Редфорд, опрокидывая звякнувшую цепочкой
кружку на мойку автомата.
Вот наконец и приемная Зуева. Только что закончилось очередное
техническое совещание, и, как всегда после любого совещания, нашлись люди,
искренне негодующие и недоумевающие, так и безусловно довольные итогами
обсуждения. Космонавты, войдя в приемную, пробираются к дверям кабинета
сквозь сизую голубизну отчаянно прокуренного пространства, в котором
роятся группки людей и со всех сторон слышатся горячие голоса:
- Я был уверен, что Илья Ильич нас поддержит, потому что только слепой
не видит, что 83-й блок не работает при крене более восьми градусов...
- А что вы возмущаетесь? - это уж другая группа. - Зуев прав. Мы с вами
остаемся здесь, в тени лопухов, а им два года летать...
- Успеет Валерий Петрович или не успеет - это не тема для дискуссий.
Его заставят успеть...
- Пусть я ничего не понимаю в технологии, это не моя система, но почему
нельзя было предусмотреть все заранее? Почему американцы ничего не
переделывают?!
- Переделывают, - бросает, проходя мимо, Редфорд, - очень часто
переделывают.
- Не думаю, - не оборачиваясь на его слова, бросает возмущенный
спорщик.
- Вы не думаете, а я американец, я знаю, - отвечает командир
"Мэйфлауэра".
Шесть космонавтов входят в дверь с маленькой табличкой: "Академик
И.И.Зуев".
Кабинет Зуева - типичный кабинет крупного конструктора высшего
административного ранга. Письменный стол с пультом. Маленькая доска с
мелками и губкой. Деревянные панели для развешивания чертежей. Большой
стол для заседаний, аккуратные никелированные гирьки, которыми прижимают к
столу листы ватмана. Глобусы Земли, Луны и Марса. Макет межпланетного
корабля "Гагарин" и - подарок американцев - макет посадочного корабля
"Мэйфлауэр". На стенах два портрета - Циолковский и Королев.
Зуев - за письменным столом. В кресле рядом - Седов. Леннон присел на
подлокотник соседнего кресла. Раздолин рассеянно крутит марсианский
глобус. Редфорд, скрестив руки на груди, стоит у окна. Лежава бесшумно
прохаживается по ковровой дорожке, сцепив за спиной пальцы. Стейнберг один
в позе прилежного ученика сидит за большим столом для заседаний.
Все молчат. Зуев снимает очки, трет глаза, снова ловко забрасывает очки
на переносицу и говорит, обращаясь к одному Седову:
- А, в общем, они правы. Мы действительно темним...
Космонавты никак не ожидали такого ответа и сидят молча, не спуская
глаз с Зуева: "Что дальше будет?"
Академик снова садится за стол и, оглядывая теперь уже всех, говорит:
- Да, темним. Темним, потому что стыдно правду сказать. Всего я ожидал
в этом проекте, ведь действительно масса чертовски сложных вещей, но чтобы
запутаться в связи! Элементарщина! Мы затравили астрономов, институт
атмосферы, три комиссии радистов работают, мы консультировались с
Министерством обороны, и никто ничего не может толком объяснить...
- Но этого не может быть, - пожимает плечами Леннон.
- Вот именно! - восклицает Зуев.
- Я не верю в потусторонние силы, мистер Зуев, - с иронией говорит
Стейнберг, - но я не хотел бы участвовать в экспедиции, связь с которой не
зависит от нашего Центра управления в Хьюстоне.
Зуев смотрит прямо в глаза Стейнбергу и говорит:
- Я понимаю вас и не настаиваю.
Долгая пауза.
- Я предполагал беседовать с людьми, искренно старающимися понять мою
озабоченность, - продолжает Зуев. - Я не хотел беседовать с вами на эту
тему до того, как мы разберемся в случившемся. Это вопрос
научно-технического престижа. Но коли разговор состоялся...
- Послушай, Алан, - оборачивается Седов к Редфорду, - тебе не кажется,
что мы не о том говорим?
- Пожалуй, - отзывается Редфорд.
- Можно сегодня сказать хотя бы, где находится источник помех? -
спрашивает Седов у Зуева.
- Прекрати скрипеть, - зло шепчет Лежава Раздолину, и тот перестает
вращать марсианский глобус.
- Источник атмосферный, или, точнее, даже заатмосферный, весьма мощный,
апериодический, с размытым диапазоном частот...
- Может быть, это какой-нибудь пульсар? - спрашивает Раздолин
рассеянно.
Леннон невесело смеется: уж в чем-чем, а в пульсарах он разбирается.
Редфорд резко поворачивается к нему и зло говорит по-английски:
- Хватит, Майкл!
Потом подходит к столу Зуева:
- Нам бы не хотелось, чтобы вам... у вас... Остался, как это?.. -
чувствуется, что он волнуется и забывает русские слова. - Не остался...
mud... как это? - спасительно смотрит на Раздолина.
- Осадок, - догадался Раздолин и тут же подсказывает: - We would not
like you to have unpleasant memories... [мы бы не хотели, чтобы у вас
остались неприятные воспоминания... (англ.)]
- Да, да, - кивает Редфорд.
- Хорошо, - отвечает Зуев без улыбки.
- Если что-нибудь выяснится, сообщите нам, - говорит Леннон.
- Об этом мы уже утром договорились с Кэтуэем. Я бы хотел сделать это
как можно раньше...
12 июня, четверг. Деревня Калитино.
Вдоль прозрачного леса, вдоль полей и лугов; бежит проселочная дорога,
которую только на автомобильных картах называют "шоссе". В запыленном
газике рядом с шофером, молодым вихрастым парнем в ковбойке, сидит,
прислонившись к металлической, стойке, Седов. Глаза у него прикрыты, то ли
он зажмурил их от солнца, то ли задремал, утомленный дорогой...
Раннее утро в деревне. С низин, за околицей, еле ползет туман, но
солнце уже выглянуло из-за острых синих верхушек елового леса. Седов
выбежал из избы голый по пояс, в закатанных до колен спортивных брюках. Он
облился из ведра колодезной водой, передернулся, небрежно растерся
стареньким "вафельным" полотенчиком и, осторожно ступая белыми, нежными,
"городскими" босыми ногами по еще мокрой от росы траве, подошел к сараю,
взял старую косу и, выйдя на лужайку за домом, начал косить.
...Возле костра стояла расседланная лошадь. Отблески пламени падали на
нее, на Седова, на ребят, пригнавших коней в ночное и теперь тихо сидевших
вокруг огня, ожидая, пока подоспеет печеная картошка, и с любопытством
косясь на молчаливого космонавта. Лиц почти не было видно, огонь не
высвечивал, а прятал черты, то совсем стирая тени, то сгущая их до
трагических масок. Раскапывали угли, прутиком подкатывая к себе горячие
картофелины. Седову не терпелось попробовать картошку, и он, попеременно
дуя на обожженные пальцы, отдирал пепельную корочку, не дожидаясь, пока
она остынет.
...Седов нырнул в теплую, не остывшую чернильную воду и проскользнул
почти по дну, затаив дыхание в кромешной, абсолютной темноте.
- Товарищ генерал, приехали, - шофер осторожно тронул за плечо
задремавшего Седова.
У околицы стояла невысокая фанерная арка, которую местный художник,
видимо, скопировал с парижской "Триумфальной". Во всю длину арки тянулась
кумачовая надпись: "Добро пожаловать, наш дорогой земляк, герой космоса
т.Седов Александр Матвеевич!"
Под аркой уже собралось все районное и колхозное начальство, тут же,
переминаясь от нетерпения, томились музыканты самодеятельного оркестрика
Под управлением Любови Тимофеевны - завклубом. Вот она подняла руку,
энергично кивнула, и оркестр заиграл что-то торжественное.
Горестно вздохнув, Седов вышел из машины. К нему подошли нарядные
девушки с хлебом и солью. Пионеры вручили космонавту цветы. Товарищ из
райкома начал речь. А Седов искал глазами мать. Она была в новой кофте,
которую он купил ей в Сан-Пауло, и в белоснежном платке...
И вот он уже сидит за длинным столом, уставленным напитками и закуской,
и товарищ с красным лицом произносит тост, а Седов почти не слышит его,
потому что вокруг него хлопочут и разговаривают незнакомые люди, и Седову
вдруг стало очень скучно, и с тоской посмотрел он в дальний конец стола,
где сидели его друзья, родные, старенькая учительница Надежда Ивановна...
Александр Матвеевич обедает вместе с матерью и двумя племянниками. В
углу комнаты светится голубой экран телевизора. Идет детская передача, и
племянники не знают, куда смотреть: на экран или на дядю.
- Забыла тебе сказать, Шура, - говорит мать, подкладывая квашеную
капусту в тарелку сына. - Утром, когда ты спал, к тебе пионеры приходили.
Я им сказала, чтобы после обеда зашли. Фотографии твои они уж давно
перетаскали, так теперь им, видишь, живого подавай!
- К пионерам сходить можно, - кивнул Седов, - они хоть пить не
заставляют...
Неожиданно изображение на экране пошло полосами и исчезло, раздался
оглушительный и высокий по тону рев. Седов быстро подошел к телевизору,
убрал звук. Через несколько секунд так же неожиданно изображение
восстановилось.
- Не могут, черти, никак наладить, - вздохнула мать. - Каждый божий
день вот так орет, словно чумовой. Иногда, поверишь, так рявкает, прямо из
рук все валится. Любаша из клуба в район звонила, жаловалась, а они
говорят: знаем, знаем, скоро исправим... У вас в Москве, поди, такого
безобразия на телевизоре нету...
- Ехать мне надо, мама, - тихо сказал Седов.
1 августа, пятница. Тбилиси.
Дом Анзора Вахтанговича Лежавы стоит у подножия Мтацминды. Большая
квартира с застекленной террасой выходит на гору, в кудрявой зелени
которой прячется просторный, бестолковый и суетливый ресторан, куда Анзор
категорически отказался вести своих гостей, убедив в том, что настоящий
грузинский стол можно сделать только дома.
Несколько мужчин, друзей Анзора, толпятся вокруг большого, красиво
накрытого стола, в то время как его жена и сестра Лия следят на кухне за
бараньей ногой, шашлыками и табака, доделывая те самые дела, на которые
даже у очень хороших хозяек всегда не хватает все-таки двадцати, ну,
пусть, пятнадцати минут.
Три девочки - мал-мала меньше - дочки Анзора, принаряженные по случаю
прихода гостей, сидят тихонько в уголке, уставшие от трехдневных репетиций
книксенов и окончательно запуганные всеми предупреждениями матери и тетки
касательно правил хорошего тона.
Наконец звонок в дверь. Космонавты - вся пятерка - вваливаются в
квартиру и после неизбежной сутолоки и уговоров рассаживаются наконец за
столом.
Анзор тихо предупреждает по-английски, что если какой-либо из тостов,
произнесенных тамадой, можно будет пропустить, он подаст знак, положив на
бокал палец.
Начинается грузинское застолье. Тамада говорит долго и красиво. После
каждого тоста гости незаметно смотрят на Лежаву, но Анзор ни разу не
подает им условного знака, Он лишь смущенно пожимает плечами под их
вопросительными взглядами. Стейнберг, осушив бокал с вином, ставит
шариковой ручкой "галочку" на белой бумажной салфетке. Уже взлетела целая
стая таких "галочек".
За столом очень весело, и тамаде с большим трудом удается заставить
слушать себя.
- Пока мы здесь развлекаемся, - говорит он, - наш друг и товарищ
Александр Матвеевич Седов мучается в руках медиков. Нам горько, что с нами
нет этого замечательного человека. Я предлагаю тост за его здоровье, за
то, чтобы он выдержал все испытания на Земле и все перегрузки в космосе!
Редфорд встает с бокалом. Вслед за ним встают все.
- Я уже заметил, - говорит Редфорд, - что в Грузии есть обычай
дополнять тосты; Я хочу сказать о Саше. Я рад, что встретил этого
человека, И я очень хочу работать с ним вместе...
Ночь в квартире Лежавы. В спальне, на диване в гостиной, в кабинете
отца, на широкой тахте веранды спят гости, которых Анзор не пустил в
гостиницу.
Лия с женой Анзора тихо, стараясь не звякать посудой, убирают со стола.
Захмелевший Анзор пытается помогать, но больше мешает; его уговаривают
ложиться, но он говорит, что будет ждать отца, которого еще не видел и с
которым ему "необходимо выпить совсем немного вина". Отец Анзора - сменный
мастер прокатного цеха на металлургическом заводе. Наконец внизу, под
террасой, тихо цокает дверца "Жигулей", и в комнату входит Вахтанг
Георгиевич. Он целует сына, умывается, потом тихонько, оглядываясь на
двери, за которыми спят гости, подсаживается к разоренному столу, наливает
вино.
- Ну, рассказывай, какие новости, космонавт...
- Те! Тихо, они только заснули, - отвечает Анзор.
Весь их дальнейший разговор происходит шепотом.
- Даже не знаю, с чего начать, - шепчет Анзор. - Еще до приезда
американцев было принято решение по биологической программе. Когда я
выступал в ОКБ, сначала поднялся страшный крик, ведь всех интересуют
сегодня радиосбои и никому до биологии дела нет, но Зуев всех быстро
успокоил и полностью меня поддержал. Я же им все подсчитал, и Зуев
говорит: "Лежаве нужно 7 миллионов, и мы должны деньги эти ему дать.
Потому что надо...".
- Сколько? - переспросил отец.
- Семь миллионов. Да. Заплатим, говорит, раз нужно.
- А ты убежден, что нужно?
- Убежден. Один анализатор фотосинтеза стоит...
- Погоди. Ты представляешь, что такое 7 миллионов?
- Представляю. Я же объясняю тебе: анализатор...
- Нет, не представляешь! - Вахтанг Георгиевич повысил голос, Анзор
замахал на него руками, и тот опять зашептал: - Вас, молодых, избаловал,
нет, развратил социализм. Да, да, именно развратил! Своих денег у вас не
было и нет, и считать вы их, понятно, не научились. А народные для вас -
тьфу, трава, бумажки! Миллион, миллиард! Вы умеете произносить эти числа и
не содрогаться. А при слове "тысяча" порядочный человек обязан
содрогаться.
- Почему "содрогаться"?! Пусть жулик содрогается. Что я их краду?
- Нет, вы их не крадете. Хуже: вы их не чувствуете. Вот ваши коллеги, -
он кивает в темноту комнат, где спят американцы, - они чувствуют потрохами
каждый доллар. "7 миллионов!"
- Но, папа, это большая программа. Анализаторы жизнедеятельности,
экология, ряд вопросов по охране внешней среды...
- Не спекулируй своей средой! Не смей спекулировать! Я читал в журнале
недавно: в Германии еще в 18-м веке спекулянты, как ты, утверждали, что
фабричная труба всех удушит. Я не спорю, нужны и фильтры, и в Куру
спускать всякую гадость, конечно, безобразие. Но 7 миллионов! На эти
деньги можно построить еще один прокатный стан!
- Отец, мне стыдно тебя слушать, ты государственный человек, депутат...
Какой стан? О чем ты?
- Да, я именно государственный человек! Я рассуждаю как государственный
человек! Я получаю за 7 миллионов стан тонкой прокатки и катаю жесть. Из
этой жести делают банки. В банки кладут соки, варенье, фрукты, мясо,
молоко. - Он яростно жестикулирует, руками хватая разные кушанья со стола,
- И ты знаешь, что банок этих не хватает, что у нас и в Азербайджане гниют
оливки, а на Украине яблоки уже поросята не едят. Я металлург, с меня за
оливки не спросят, но я коммунист, и я понимаю, что глупо покупать за
границей масло и гноить свои оливки. Вот зачем мне 7 миллионов!
- Я понимаю. Ты сказал правду. И искренне сказал, но эта твоя правда -
маленькая. Стране нужна бумага, говорили такие, как ты. Детям нужны
буквари, студентам не хватает учебников. И сводили леса на бумагу. Дети
читали "Бе-ре-за" - а ее не было. Студенты защищали проекты по борьбе с
эрозией почв и не знали, что эрозия вызвана их учебниками. Неумело
перегораживали реки, чтобы получить электроэнергию, - и губили рыбу;
осушали болота - и ломали весь естественный водный баланс. Ты думаешь,
делали все это со зла? Не считали? Не аргументировали вроде тебя? Мы
занимались арифметикой, когда говорили о природе, а теперь поняли, это это
даже не алгебра, а сложнейшая высшая математика!
- Отцы всегда в дураках...
- Не в дураках. Ты хочешь сохранить сегодня оливки, которые падают на
землю, а я хочу чтобы они и завтра продолжали расти на деревьях! Ты
боишься, что не весь урожай соберут, а мне нужны 7 миллионов, чтобы вообще
он мог появиться, этот урожай. И я тоже коммунист, и я по-своему скажу:
коммунизма не будет, пока мы не научимся заглядывать не только в завтра,
но и в послезавтра!
Редфорда разбудил их громкий шепот, и он внимательно прислушивается к
спору отца и сыне. Они говорили по-русски.
- Отец, ты не хуже меня знаешь, что никто мне для пустяков миллионы не
даст, - шепчет Анзор. - Я каждую копейку из этих миллионов расписал,
каждый окуляр со всех сторон аргументировал...
- Я ваши аргументы знаю. Ты человек честный, но увлеченный. Ты не
объективный, ты увлеченный человек, ты такого наговоришь...
- Папа! Пойми, чем лучше человек знает, тем больше он _может_! Вот
зажигалка. Первобытные люди использовали кремень для того, чтобы делать
топоры и ножи. Потом с его помощью добывали огонь. Теперь тот же кремень в
качестве полупроводника используется в компьютере. Космонавтика уже
сегодня служит и геологам и метеорологам; и рыбакам, и еще, черт возьми,
тысячам земных профессий!
Анзор кричал, и гости его давно уже проснулись. Один Стейнберг спал как
убитый, зажав в кулаке белую бумажную салфетку с "галочками".
- А вспомни, что ты сам говорил, - наступал сын, - вспомни, как вы в
Куре с дедом купались, ловили форель, фазанов стреляли под Тифлисом. Меня
Медейка спрашивает: "Папа, а ты видел дятла? Мне очень хочется увидеть
дятла..." А ты - стан, банки консервные...
- И все-таки без банок и дятел не в радость, - качает головой отец. -
Если у Медейки не будет банок, ей не захочется смотреть на дятла.
Лия, появившаяся в дверях, слышит эту последнюю фразу и говорит:
- Ненормальные люди. Какие банки? Какие дятлы? Семь часов. Ложитесь,
поспите хоть часа два. Я иду на базар. Дом пуст, чем я буду кормить
американцев, когда они проснутся?
Голос за дверью:
- Американцы проснулись.
Дверь тихо открывается, и выходит Редфорд. Он в джинсах и яркой летней
рубашке с короткими рукавами.
Почтительно знакомится с Вахтангом Георгиевичем и говорит задумчиво:
- Извините, я слышал ваш разговор... Не в том дело, кто из вас прав.
Как ни странно, но это неважно...
8 августа, пятница. Тбилиси.
Через зал ожидания тбилисского аэропорта тесной группкой под
предводительством Анзора пробираются космонавты. Лежава пропускает всех в
дверь с табличкой "Комната для депутатов Верховного Совета". Ковры, мягкая
мебель, работает цветной телевизор, небольшой стол с фруктами и вином и
три официантки в накрахмаленных передниках и кокошниках.
Лежава разливает в бокалы белое вино.
- Опять? - с тревогой спрашивает Стейнберг, кивая на бокалы, и достает
шариковую авторучку.
- Закон предков, - строго говорит сопровождающий их важный грузин. -
Перед дальней дорогой рог вина! Не нами заведено, не нам менять...
Вой телевизора заглушает его олова. Стейнберг подходит к приемнику,
крутит ручки и говорит спокойно:
- Ну вот опять. Сильный разряд на приемную антенну.
Вой и помехи, которые длились обычно всего несколько минут, не
исчезают. Стейнберг поворачивает ручку громкости, но даже приглушенный
телевизор трещит так, будто его раскалили, а теперь брызгают водой.
Стейнберг недоуменно смотрит на своих друзей. Все переглядываются молча и
тревожно.
Странное смятение в стеклянной рубке главного диспетчера. Он кричит в
микрофон, но самолет, заходящий на посадку, не слышит его. Диспетчер
срывает с головы наушники, из которых раздается только громкий треск.
Кабинет начальника аэропорта. Звонит телефон, Начальник снимает трубку
и слышит нечто, отчего глаза его округляются:
- Владимир Степанович, нарушена вся система радиосвязи. Вся, понимаете?
- Как вся?
- Так, вся связь не работает. Ни дальняя, ни ближняя, ни аэродромная,
ни пеленгаторы, ни даже телевизоры на вокзале. Ничего не работает,
понимаете, Владимир Степанович? Один радар на полосе кое-как дышит, и все.
- Погоди, но не может же все сразу сломаться, правда?
- Владимир Степанович, все сразу сломалось, в этом вся штука...
Боевая тревога. Вспыхивают пульты подземных шахт баллистических
межконтинентальных ракет, и чугунные плиты, прикрывающие их сверху,
медленно отъезжают в сторону вместе со всем своим камуфляжем: деревьями,
стогами сена, пасеками... Молниеносная эстафета коротких военных докладов,
похожих друг на друга, только всякий следующий раз больше звезд и золота
на погонах. И вот уже Кремль, и пожилой человек в скромном сером костюме
снимает трубку с причудливого белого телефонного аппарата, и другой
человек на другом конце провода тоже снимает трубку и говорит,
отвернувшись к окну, за которым видна зеленая лужайка и цепочка курносых
бойскаутов, протянувшаяся вдоль чугунной ограды.
В эти дни мир читал:
- Человек - больше не главный актер