зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл привести с ним в согласие другие -- получились нелепые сочетания и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой спешке. На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок: вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными истуканами и размышлял о превратностях судьбы. Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать. Но, увы... Молчат гробницы, мумии и кости, -- Лишь слову жизнь дана: Из древней тьмы на мировом погосте Звучат лишь Письмена. Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова уж наша участь археологов -- обычно иметь дело с безмолвными памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары комочек шлака из древней гончарной печи. Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне вслед с явной насмешкой. Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка. Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал все эти дни, начал опять рассматривать -- в какой уже раз! -- захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было это уже похоже не на продуманное исследование, а скорее на упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой печатают в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить, где же прячется собачка охотника? Конечно, захватил я с собой и оба варианта "Горестного речения" -- лейденское и дрезденское. И опять перечитывал злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул меня носом старик Савельев и безжалостно разрушил так красиво построенную гипотезу. "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты..." Долгожданный звонок заставил меня подскочить. Я схватил трубку. -- Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе... -- Слушаю! Слушаю! После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то перекликающихся голосов, старческий сиповатый басок неуверенно произнес: -- Алло! Земцов у телефона... -- Сергей Сергеевич, это вы? -- Да, я слушаю. Кто говорит? -- Вас беспокоит археолог Зубарев. -- Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии. -- Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей Сергеевич, вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской? Недоуменная пауза, потом: -- Да. А что такое? Почему это вас интересует? -- Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены, археолога Красовского. Это очень важно для науки. Скажите, когда вы вернулись из Франции, не привозила ли с собой Таисия Васильевна какихнибудь документов из архива своего отца? Может быть, они теперь у вас? -- Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось. -- Голос у него задрожал, стал каким-то прерывистым... -- Да и, по-моему, у Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А бумаг, по-моему, не было... Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно окликнул меня: -- Алло! Вы слушаете? Алло! -- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем не можете нам помочь. -- Ничем, голубчик, ничем. -- Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До свидания. -- Прощайте, -- ответил он издалека. Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху. -- Алло, вы слышите? -- кричал Земцов. -- Да, да! -- А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в России, никуда не уезжал. -- У какого брата? -- У Тасиного брата, сына профессора Красовского. -- Разве у него был еще сын? -- Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему какое-то древнее имя. -- Атон? -- догадался я. -- Вот именно. Значит, вы его знаете? А мы звали его Антоном, по-русски. -- Не видел я его и даже не подозревал, что у Красовского есть сын! -- закричал я в трубку. -- А где он живет, тоже в Ленинграде? -- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех пор много воды утекло. -- А вы не ошибаетесь, Сергей Сергеевич? -- спросил я, отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына у Красовского вроде не было. Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском: "Ваше время истекло. Разъединяю..." Откуда мог взяться этот загадочный сын? Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если сын Красовского действительно существует на свете, найти его будет не так уж трудно. Во-первых, в отличие от сестры он не менял фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано "Атон", а вряд ли много найдется других Красовских с таким экзотическим именем. И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа! Ни Атон, ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше того, как установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой поисков, и не жил никогда. Видно, Земцов ошибся, ему изменила память. А никого из археологов, знавших покойного Красовского лично, как снова подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада скосила в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно. Покидая Эрмитаж, я не удержался и спустился в египетский зал. Статуэтка-ушебти улыбнулась мне из витрины той же насмешливо-загадочной улыбкой, что и нашедшему ее когда-то в пирамиде Красовскому. ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ Где-то именно в этот момент своих тщетных поисков я вдруг поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те истории, о каких рассказывает в книгах и выступая по радио Ираклий Андроников. Признаться, раньше я считал, будто он нарочно немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы сделать рассказ об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все получалось прямо-таки по его рассказам. И тогда я решил поступить так, как поступал в подобных случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и попросил, чтобы мне дали возможность рассказать всему городу о тщетных поисках личного архива Красовского: вдруг ктонибудь что-нибудь слышал о нем? Жмурясь в ярком свете прожекторов и рассказывая о "таинственной загадке пирамиды Хирена, стоящей в пустынном и диком месте на далеких нильских берегах", я чувствовал себя каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это выглядело несолидно для ученого... А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв. Ждать совсем не пришлось. Еще открывая дверь номера, я услышал, как неистово трещит телефон. Распахнув дверь, я подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения мальчишеский голосок: -- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких фараонов?.. И началось!.. Телефон трезвонил не переставая, я едва успевал хвататься за трубку. Звонили дети, старики, студенты. Никто из них не знал о Красовском или его сыне Атоне, но все хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам. Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги и пытался размышлять над ними. Но это не удавалось. Мешали телефонные звонки. И тут мне попался на глаза оставленный на письменном столе кем-то из моих предшественников жильцов томик сказок СалтыковаЩедрина. Я машинально открыл книгу и начал читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять телефонную трубку. Читал и восхищался, похохатывая вслух в наиболее забавных местах: до чего же ловко умел гениальный старик пользоваться эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил навеки. Изумительно! Наконец я отложил книжку, собираясь улечься спать. Все ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву. И вот в таком-то душевном настрое мои глаза, все еще находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных образов Щедрина, машинально остановились на раскрытой странице "Горестного речения" : "Смотрите: начальники страны спасаются бегством, не находя себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был вчера на посылках, теперь посылает гонцов..." Сколько раз я перечитывал эти строки и давно выучил их наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал? Забыв обо всем на свете, я лихорадочно пробежал глазами несколько строчек выше, в самом начале папируса: "Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости. Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен". Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ! Воистину: сына благородного человека не отличишь теперь от сына раба. Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня, вышли теперь на свободу..." Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих пор считали? "Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать. Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами; кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его. Смотрите: тот, кто не имел даже упряжки быков, владеет теперь стадом..." Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу? Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня явно сочувственный тон автора: "Смотрите: в собственном доме живет тот, кто не мог построить себе даже хижину, Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе. Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов. Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели. Мы теперь господа!" Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа? Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один! Это произведение, написанное на небольшом куске папируса, нашли при раскопках некрополя возле Фив еще в начале прошлого века. Папирус оказался местами сильно поврежден, на другой стороне его были скорописью сделаны какие-то хозяйственные пометки. Впервые его исследовал и описал в 1872 году немецкий египтолог Лауф, приняв за отрывок какого-то "мистического пророчества", обычного для литературы древнего Египта. Но в 1903 году другой немецкий исследователь, Ланде, выдвинул иную точку зрения.. Он считал, что найденный отрывок посвящен не каким-то отвлеченным пророчествам, а отражает совершенно реальные события. Вскоре его теорию поддержал и подробно обосновал английский египтолог Гарднер, и с тех пор она уже стала общепринятой и почти ни у кого не вызывала сомнений. А потом "Речению" посвятил интереснейшее исследование мой учитель, академик Савельев, обстоятельно доказав, что оно дает правдивую картину именно широких народных восстаний, а не просто дворцовых смут. И все считали, будто "Речение" написано кем-то из царских приближенных, осуждающих мятеж. Никто до сих пор и не заметил, что неведомый автор "Речения" умело пользуется эзоповским языком и, в сущности, прославляет восстание, а вовсе не порицает его! А ведь сатирики древнего Египта отлично умели пользоваться эзоповским языком, это давно известно. Среди рисунков на стенах раскопанных дворцов, на саркофагах и гробницах попадаются явные карикатуры. Как и легендарный Эзон, лукавые египетские художники ловко использовали для высмеивания врагов всяких басенных животных. Вот осел выступает в роли судьи. На нем традиционное одеяние вельможи, он гордо держит высокий посох и судейский жезл. А перед ним в почтительной позе склонилась преступница кошка, рядом тупым монументом высится стражник бык. Попробуйте придраться, что на ваших глазах высмеивается "неправое правосудие"! На другом рисунке ужасно исхудавший кот, полосатый от выступающих из-под кожи ребер, приносит дары крысе, развалившейся в кресле под пышным опахалом, без каких не появлялись чиновники фараона. Пользуясь такими приемами, древние художники осмеливались высмеивать даже самих фараонов. Теперь по-новому зазвучали для меня и те злополучные строки, в которые тыкал меня носом старик Савельев. "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты..." Конечно же, автор радуется, а не печалится! Это же очевидно. И моя гипотеза вовсе не опровергается этими строками, а, наоборот, получает новое неожиданное подкрепление. Почему загадочный автор "Речения" специально выделяет нубийцев, а не хеттов, сирийцев или, скажем, ливийцев? Вероятно, потому, что он сам нубиец. Тут я совершенно отчетливо представил себе своего вконец разъяренного учителя, как он бешено обрушится на меня: "Так. Значит, вы теперь, молодой человек, даже утверждаете, будто и "Горестное речение" сочинил ваш вездесущий Хирен?!" Теперь я готов поклясться в этом. Но ведь клятва отнюдь не научное доказательство. И все-таки я докажу свою правоту и заставлю убедиться в ней не только Михаила Сергеевича, но и всех египтологов: и найденную мною в песках надпись и "Горестное речение", остававшееся до сих пор безыменным, сочинил и продиктовал писцам вольнодумец Хирен! Выходит, что он пытался пойти даже дальше своего учителя Эхнатона. Тот рискнул взять себе в помощники в борьбе с жрецами людей незнатных, но все-таки зажиточных. А Хирен, чтобы довести реформы до конца, попытался привлечь самые широкие круги народа, даже бесправных рабов. Вывод очень важный, но его еще надо доказать. Готовясь к грядущим спорам с академиком Савельевым и другими учеными, я часов до трех ночи возбужденно расхаживал по своему номеру и лихорадочно записывал возникавшие в голове сумбурные мысли. Поразительное открытие, совершенное таким необычным образом, на время заставило меня забыть о полной неудаче с поисками архива Красовского. Только укладываясь спать, я вспомнил о ней и пригорюнился. Но делать нечего, надо завтра же возвращаться в Москву. А утром меня разбудил очередной звонок. Сняв трубку, я уже машинально начал отвечать: -- Экспедиция уже полностью укомплектована... И только тут до меня дошло, что я слышу: -- Вас беспокоит сын Красовского... -- Атон Васильевич Красовский?! -- заорал я. -- Да, Атон Васильевич, только не Красовский, а Моргалов. -- Но ваша... девичья фамилия Красовский? -- в полной растерянности пробормотал я. Он засмеялся: -- Это долго объяснять по телефону. Если у вас есть время, приезжайте вечерком, часиков в семь. Я все объясню, -- и он назвал адрес, а потом добавил: --Так запомните: Моргалов, чтоб не путаться... Вы, конечно, понимаете, в каком состоянии я дожидался вечера. Радость то и дело сменялась тревогой: а не разыгрывает ли меня какой-нибудь шутник? Почему сын Красовского вдруг стал Моргаловым? Он же не девица, в самом деле, чтобы менять фамилию при замужестве. С такими неутихающими сомнениями я поднялся вечером на седьмой этаж нового дома на одной из улиц Васильевского острова и с трепетом нажал кнопку звонка. Мне открыл пожилой грузный человек в домашней вельветовой куртке. Седеющие волосы его были коротко подстрижены и торчали непокорным ежиком. -- Простите, здесь живет... -- неуверенно начал я. -- Здравствуйте, я Моргалов, -- протянул он мне руку. -- Проходите, пожалуйста. Он провел меня в небольшую комнату и усадил в кресло возле круглого стола, на котором стояла глиняная красивая ваза с цветами. Потом хозяин прикрыл дверь -- за ней кто-то старательно разучивал на пианино гаммы -- и сел напротив меня. -- Что, собственно, вас интересует? -- спросил он. -- Сам я не видел вашей передачи, а жена толком не разобралась. -- Прежде всего, почему вы Моргалов? А то бы я вас давно нашел, -- невольно вырвалось у меня. Он пожал плечами, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул мне, потом закурил сам и, наконец, ответил: -- Очень просто. У Красовского было две семьи. Вскоре после моего рождения он бросил мою мать, воспользовавшись тем, что их не венчали, и женился на этой Анне Карловне. Мария Павловна, моя мать, очень его любила и все ему прощала. Она хотела, чтобы я носил отцовскую фамилию. Но до революции ей этого не разрешили, а потом я и сам не захотел. Зол был на отца: он матери всю жизнь искалечил. Так я и остался Моргаловым, по матери. -- А документы, какие-нибудь документы, научные, разумеется, от вашего отца у вас не сохранились? И тут же сообразил: надежды на это после того, что сказал мне Моргалов, ничтожно мало. -- Есть его дневники, разные записи. Мать сберегла, благодарите ее, покойницу. Выменяла их в девятнадцатом году на картошку у молодой вдовушки Красовского, когда та собиралась улизнуть за границу. И берегла их, как память об отце. -- И эти бумаги еще у вас? Атон Васильевич кивнул. -- А зачем они вам? Вряд ли от них какая польза будет. Я начал рассказывать ему о наших поисках и так увлекся, что даже стал подробно объяснять все тонкости своей вчерашней догадки. Он слушал внимательно, но я все-таки подумал, что, вероятно, это ему не очень интересно, и поскорее "закруглил" рассказ. -- Ну, бумаги его вам мало помогут, -- уже решительно сказал, вставая, Моргалов. -- Сплошная мистика, местами так вовсе какой-то бред... -- Да, я представляю себе его состояние в последние годы жизни. Но, может быть, хоть что-нибудь удастся вычитать. -- Он умер в больнице, -- хмуро подтвердил Моргалов. -- На руках у моей матери, которую когда-то выгнал. Но, по-моему... Не докончив фразы, он кивнул мне, вышел из комнаты и тотчас же вернулся, неся довольно объемистую связку бумаг. -- Вы что-то хотели сказать, Атон Васильевич? -- спросил я, не сводя с нее глаз. Он покачал головой, положил бумаги на стол и сказал: -- Ладно, потом. Почитайте сначала. Вижу, как вам не терпится. ГЛАВА XI. ЗАПИСКИ КРАСОВСКОГО И вот я сижу в номере гостиницы, заперев дверь и попросив отключить мой телефон, а передо мной на столе разложены заветные документы, за которыми я так упорно охотился. С чего начать? Глаза разбегаются. Пожалуй, с дневника Красовского. Это пухлая и засаленная записная книжка в кожаном переплете. Почерк мелкий, неровный, разбирать его нелегко. К тому же на многих страницах расплылись жирные пятна стеарина, капавшего, видимо, со свечи, тускло светившей Красовскому в мрачном подземелье пирамиды. Много места в записях занимали постоянные жалобы на трудности полуголодного существования искателя-одиночки в тех пустынных краях: "14 марта. Сегодня опять не привезли питьевой воды. Рабочие относятся к этому фаталистически, я же пить нильскую грязь не рискую. Тем более что, по слухам, в Каире снова объявилась холера". "...Третий день питаюсь одними сухарями. Рабочие начинают разбегаться. Деньги у меня еще есть, но что в них толку в этих местах? Поистине прав был Саади: "В сухой пустыне, на движущемся песке, для жаждущего все равно: будет ли во рту его жемчуг или раковина..." "...Какой трогательный обычай был у древних египтян хоронить вместе с умершим человеком все мелочи, окружавшие и наполнявшие его земное существование! Мы в этом отношении варвары в сравнении с ними; увлеченные потоком грубой жизни, мы утратили высокий смысл смерти. Мы гордимся каким-нибудь остроумным новым изобретением и не думаем о колоссальном величии, о неосуществимых для всякого иного народа великолепиях древней страны фараонов. Мы имеем пар; но пар менее силен, чем мысль, идея, воздвигавшая пирамиды, прорывавшая насквозь горы для могил, превращавшая скалы в сфинксов, строившая храмы из монолитов, которых не сдвинет ни один наш паровой механизм, и умевшая защитить от времени бренное тело человека..." В этих записях, как в капле воды, Красовский -- идеалист, мистик. Стараясь разгадать секрет подземных переходов пирамиды, он много размышлял над приемами древних строителей и грабителей тоже. Эти записи я читал особенно внимательно и делал пространные выписки. Во-первых, размышления Красовского могли подсказать, где следует искать настоящую гробницу Хирена; а, во-вторых, как я надеялся, они могли бы помочь лучше понять характер, мировоззрение загадочного "великого строителя", -- до сих пор я это пытался сделать лишь на основе текстологического анализа надписей. "Как поразительна точность, с какой пирамида ориентирована по странам света! Я специально проверил -- и вот какие получил результаты: Северная сторона -- сдвиг на юг западным углом всего на две минуты двадцать секунд. Южная -- сдвиг на юг тем же западным углом всего на полторы минуты. Повсюду погрешность не превышает одного градуса! А ведь древние египтяне еще не знали компаса. Как же ухитрялись они определять направление с такой точностью -- неужели только по звездам? Или им помогало какое-то иное, сокровенное знание, давно утерянное и забытое?.." "14 апреля. Для меня он едва не стал последним, -- записывал Красовский. -- И эта фальшивая гробница едва не стала настоящей -- для меня. Впрочем, для кого-то она уже давно стала местом последнего успокоения... Нынче я в нетерпении опять забыл об осторожности и едва не поплатился головой. Юсуф [Судя по записям, один из рабочих Красовского.] пошел за новым факелом, а я не утерпел и сделал в одиночестве всего несколько шагов по коридору, который мы начали сегодня с утра обследовать. Плита-ловушка опустилась под моими ногами, и я рухнул в яму, глубиной в добрых две сажени [Красовский часто пользуется старыми мерами. Одна сажень равна примерно двум метрам тринадцати сантиметрам.]. К счастью, сильно я не разбился, только немного подвернул ногу и оцарапал лицо. Опасаясь наткнуться в кромешной тьме на змею, которая могла бы заползти сюда, я не двигался с места, пока не вынул из кармана спички и свечу, теперь я всегда ношу их с собой. Спичечная коробка поломалась при падении, но мне все-таки. удалось, испортив несколько спичек, зажечь свечу. Я стоял на дне тесного каменного колодца. Предательская плита встала на свое место и наглухо закрыла его, отрезав меня от всего света. Стены колодца были совершенно отвесными, так что выбраться из него самому нечего было и думать, даже если бы у меня оказалась веревка. Одно успокаивало меня в этом трудном положении -- с минуты на минуту должен вернуться с факелом Юсуф. Не найдя меня в коридоре, он, конечно, догадается, что я попал в ловушку, поднимет тревогу и вызволит меня отсюда. Успокоив себя такими мыслями, я, все еще не двигаясь с места, внимательно осмотрелся вокруг. И тут сердце у меня упало. Я с ужасом увидел прямо у себя под ногами... не змею, о нет! Это были человеческие кости, пожелтевшие от времени. Целый скелет. Значит, кто-то из грабителей уже попался до меня в эту ловушку и нашел здесь себе конец. При мысли о муках, которые он должен был испытать, медленно прощаясь с жизнью в полном одиночестве и мраке, волосы зашевелились у меня на голове. Я невольно громко закричал, призывая Юсуфа. Но никто не отзывался на мой зов, тут же затухавший под сводами ужасного каменного мешка. А что, если Юсуф подумает, будто я благополучно прошел дальше по коридору, и не догадается, где меня искать? Тогда мне придется провести в этой каменной могиле несколько часов, может быть, дней. Я задохнусь, умру от голода и жажды. Или вдруг рабочие испугаются Духа Пирамиды, о котором они так много болтают, и вообще откажутся меня спасать, принесут в жертву этому Духу?! Я стал кричать еще громче, еще неистовее. От неосторожного движения свеча внезапно потухла. Стоило немалых усилий зажечь ее вновь, спички ломались в моих трясущихся пальцах; я едва не потерял в темноте последний обломок коробки с серником, о который их чиркал. И вдруг, о счастье! Луч света ворвался в мою ужасную темноту. Это Юсуф с помощью рабочих нашел и открыл крышку моей западни. Они бросили мне сверху веревку, я обвязал ее под мышками, и рабочие благополучно вытащили меня наверх, совсем обессилевшего. Мне оставалось только возблагодарить небо за своевременное избавление, что я и сделал с большой радостью..." По записям в дневнике можно было проследить, как менялась психология Красовского и постепенно овладевала им страшная болезнь. Первое время он подробно описывал свои ощущения от ночевок в мрачной гробнице возле пустого гранитного саркофага. Отмечал каждый шорох, случайные ночные звуки. Потом он стал засыпать спокойно, даже приручил летучую мышь, чтобы не так одиноко чувствовать себя вечерами. Затем бытовые записи почти совсем прекращаются, лишь изредка попадается коротенькая пометка: "Спал спокойно". Видимо, работа захватила все внимание археолога. Как показывают дальнейшие записи в дневнике, Красовский довольно быстро убедился, что в пирамиде Хирена, куда каким-то образом они проникли, и сами грабители оказались в дураках, обнаружив вместо ожидаемого богатства кенотаф с пустым саркофагом. Тогда Красовский занялся детальным изучением всех потайных переходов пирамиды и установил точно путь, каким проникли в нее грабители. Я нашел среди записей некоторые любопытные наблюдения, их покойный исследователь почему-то не включил в опубликованный отчет: "...Да, конечно, грабители шли по хорошо известному им пути. Кто-то из строителей пирамиды для них даже двери оставил предупредительно полуоткрытыми. Я обнаружил, что по замыслу архитектора вход в пирамиду, устроенный вопреки традиции с южной стороны, должен был закрываться тремя монолитными глыбами гранита. Опущенным же, закрытым из этих трех крепких затворов оказался только один, наружный. Это было ловко задумано. Конечно, когда уже закрыты внешние, наружные двери, невозможно.проверить, как обстоит дело с двумя внутренними. А они распахнуты настежь: пожалуйста, заходите, жадные до наживы осквернители царских могил!" Разве можно удивляться, что при таком всеобщем предательстве и продажности даже приближенных чиновников почти все древние гробницы оказались разграблены? "Конечно, Хирен и не собирался быть похороненным в этой пирамиде. Она сразу была задумана им фальшивой. В этом меня окончательно убеждает отсутствие специальных комнат для хранения вещей, которые должны были понадобиться покойному фараону в загробных полях Иалу. Такие хранилища всегда устраиваются в пирамидах по соседству с погребальной камерой. Нет и камеры для традиционного сердаба, где хранилось бы изваяние покойного с его Ка..." Тут, пожалуй, нужно сказать несколько пояснительных слов о верованиях древних египтян, связанных со смертью. Без них останутся непонятны многие важные загадки, мучившие Красовского. По представлениям древних египтян, человеческая душа состояла из двух частей: "Ка" и "Ба". После смерти обе они могли якобы скитаться в загробном мире. Но для этого следовало непременно сохранить и тело от тления. Ради этого и создали древние египтяне сложный обряд мумифицирования покойников. Потому и возводились над гробницами фараонов, тело которых следовало беречь особенно тщательно, исполинские пирамиды с хитроумными ловушками против грабителей. Сложный и запутанный ритуал погребения всегда соблюдался очень тщательно, и Красовский был прав, отмечая малейшие отступления от него: они помогали разгадать замысел Хирена, построившего себе в пустыне эту фальшивую гробницу. "Меня все время поражает, -- продолжал я читать записи Красовского, -- как продумана до мельчайших мелочей архитектура пирамиды. Взять хотя бы расположение погребальной камеры. Чтобы вся масса пирамиды не раздавила сравнительно хрупкий свод ее, служивший к тому же ловко замаскированным входом в этот самый сокровенный покой, Хирен устраивает прямо над камерой широкий коридор, а по обеим сторонам его -- еще два небольших зала. Так что над камерой -- пустоты, а вся тяжесть верхних многопудовых глыб равномерно распределяется в стороны, на боковые монолитные стены. Поистине он был великим строителем! И снова мне начинает плохо вериться, что столько изобретательности и выдумки затрачено им лишь для того, чтобы создать фальшивую гробницу. Наверное, он все-таки был похоронен именно здесь, только грабители унесли его мумию". "Сегодня я сделал поразительное открытие!!! Отношение между длиною окружности и ее диаметром есть величина постоянная. Чтобы вычислить длину окружности, достаточно умножить ее диаметр на число "пи", равное 3,1416... И вот что я установил: если сложить четыре стороны основания пирамиды Хирена, то получим для ее обвода 43,71 сажени. Разделив это число на удвоенную высоту (2 Х 6,95 сажени), имеем в результате 3,1416!!! Значит, Хирен уже за тридцать веков до наших математиков знал священное число "пи"! Можно считать, что сама его пирамида представляет собой материальное воплощение этого магического числа..." Дальше две странички были сплошь исписаны цифрами, которые Красовский складывал, делил, перемножал в самых причудливых сочетаниях, пытаясь уловить якобы скрытый в них "сокровенный смысл". Подобной цифровой мистикой увлекался, к сожалению, не он один. Особенно "повезло" в этом смысле самой знаменитой из всех пирамиде Хеопса. Из плана ее ворот, проходов и погребальных камер некоторые даже ухитрялись вычитать всю историю человечества и даже предсказать будущую мировую войну! Но что угодно, конечно, можно "доказать", произвольно переводя в современные метры такую расплывчатую величину, как древний египетский "царский локоть". Итак, Красовскому становится ясно, что вряд ли удастся найти в пирамиде что-нибудь ценное для науки. Работы становится меньше, игра с цифрами надоедает. Все больше времени проводит археолог в одиночной камере, куда сам добровольно заточил себя. И вот уже несчастный устал бороться с кошмарами и болезнью. Он выписывает странные стихи из поэтического диалога на одном древнем папирусе -- египтологи дали ему условное название "Беседа разочарованного со своей душой". В отрывке, который переписал в свой дневник Красовский, "разочарованный" страстно призывает смерть: "Смерть стоит передо мною сегодня, Как запах лотосов, Словно сладостное ощущение человека, сидящего на берегу опьянения... Смерть стоит сегодня передо мною, Как небо, очистившееся от облаков. Смерть стоит сегодня передо мною, Словно сладостное ощущение странника, желающего снова увидеть свой дом После того, как он провел долгие годы в плену..." Дальше сиротливо белели три чистых, неисписанных листочка. От тяжелого, гнетущего чувства я не мог отделаться до самого вечера, когда понес возвращать дневники Красовского его сыну. А может, оно усугублялось тем, что, в сущности, бумаги покойного археолога, за которыми я так гонялся, почти не помогали выяснить, в каком направлении вести дальнейшие поиски. Вероятно, Моргалов сразу догадался об этом по выражению моего лица, потому что первым делом, еще в прихожей, спросил: -- Что, не густо? Я молча кивнул. -- Я же вас предупреждал, что ничего особенного от этих бумаг ждать не следует. -- Да, -- вяло согласился я. -- Их писал явно больной человек. Так и чувствуешь с каждой страницей, как постепенно им все прочнее завладевает болезнь. Ужасно! -- Да, он умер в больнице. И знаете от чего? -- От чего? Он окончательно помешался? -- Нет, хотя был близок к этому. -- От чего же он умер? Он внимательно посмотрел на меня, помедлил и тихо проговорил: -- В настоящей причине его смерти я разобрался уже много лет спустя, когда стал заниматься физикой. Мой отец умер от лучевой болезни. ГЛАВА XII. ЧТО ПОКАЗАЛ СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА Несколько минут я смотрел на Моргалова. Потом растерянно пробормотал: -- Но разве в те годы была лучевая болезнь? Он усмехнулся.. -- Ведь Хиросимы тогда еще не было, хотите вы сказать? Однако радиоактивные минералы существуют на Земле миллионы лет и все это время непрерывно излучают свою смертоносную эманацию. Но мы узнали об этом лишь совсем недавно, в конце прошлого века, после знаменитых опытов Анри Беккереля и супругов Кюри. И разве Мария Кюри не погибла в конце концов от облучения, полученного во время этих опытов, задолго до Хиросимы и первого атомного взрыва? Тут перед моим мысленным взором вдруг отчетливо встала одна незабываемая сценка, так поразившая меня в свое время на Всемирной выставке в Брюсселе. Среди других экспонатов там во французском павильоне лежали в одной из витрин несколько листочков пожелтевшей бумаги, исписанных мелким, торопливым почерком -- формулы, непонятные для меня физические термины, какие-то математические расчеты. Это были странички из лабораторного дневника Марии Склодовской-Кюри. Молодой вылощенный экскурсовод заученным движением подносил к ним счетчик Гейгера... И тотчас же в притихшем зале раздавалось громкое сухое пощелкивание. Счетчик ловил радиоактивные частицы, вылетавшие из бумаги. Прошло тридцать с лишним лет, как погибла замечательная исследовательница сокровенных тайн микромира, а невидимая смерть, погубившая ее, все еще пряталась в этих мирных страничках, все еще подавала свой грозный, ворчливый голос!.. -- Но где же мог Красовский подхватить лучевую болезнь? -- воскликнул я. -- Ведь он же не занимался физикой! -- По-видимому, в пирамиде. -- Ничего не понимаю. Что вы хотите сказать? Моргалов взял меня за руку и потянул за собой. -- Пройдемте все-таки в комнату и сядем. Разговор, видимо, будет долгий. Только тут я заметил, что мы все еще стоим в прихожей. Когда мы прошли в комнату и сели возле круглого стола, Моргалов закурил, пододвинул мне сигареты и пепельницу и сказал: -- Видимо, песчаник, из которого сложена пирамида, содержит в себе какие-то радиоактивные минералы. Скорее всего, уран. Особенно опасно внутреннее облучение, когда радиоактивные элементы попадают в организм с пищей или при дыхании. А Красовский ведь прожил в пирамиде больше года... -- Неужели вы хотите сказать, будто Хирен сознательно построил свою фальшивую гробницу из такого смертоносного материала? Моргалов пожал плечами и кашлянул, отмахиваясь от табачного дыма. -- Не знаю, это придется выяснять вам. Возможно, радиоактивный песчаник подвернулся строителям случайно. А может быть, такая хитрая ловушка и была задумана сознательно. Ведь, судя по всему, этот ваш Хирен был большим искусником на всякие выдумки. -- Но не мог же он открыть радиоактивность за тридцать веков до супругов Кюри? Вы же физик, серьезный человек, а начинаете, по-моему, тоже ударяться в какую-то мистику, преувеличивая познания древних. -- При чем тут мистика? -- засмеялся он. -- Вот если бы я стал вам доказывать, будто Хирен за тридцать веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc^2, или что-нибудь в том же духе, -- вот тогда бы вы могли вызывать санитаров и отправить меня в сумасшедший дом. Но ведь мы же знаем, что природная радиоактивность существует испокон веков, и почему не допустить, что такой изобретательный ум, как Хирен, проживший, кстати, большую часть своей жизни именно в тех краях, где был добыт этот песчаник, подметил его губительные свойства и решил их использовать, вовсе не пытаясь как-то теоретически объяснить явление, остававшееся загадочным до Беккереля и супругов Кюри? Верно? Да, с такой логикой трудно было не согласиться. И все-таки мое лицо, видимо, выражало столь явное сомнение, что Моргалов добавил: -- Из тяжких болезней сейчас привлекает всеобщее внимание рак. И, скажем, полиомиелит наши медики научились лечить только недавно. Или вы всерьез будете на основании этого утверждать то, что в шутку сказал известный юморист Ликок, -- будто "появлением всех этих болезней мы обязаны медицине"? Они мучают человечество очень давно, хотя, может, и под другими названиями. Но следы явно раковых опухолей находят и при исследовании мумий, а на одной из древних египетских фресок, помнится, медики обнаружили изображение мальчика, изуродованного полиомиелитом. Он наступал уже, вторгаясь в мою вотчину, и все никак не унимался: -- А нильская рыбка мормирус. Слышали вы о такой? -- Нет, признаться, не слышал. -- Ну как же! Хотя наверняка видели ее изображение на древних фресках! С таким забавным длинным носом трубочкой. Видели? -- Наверное, видел, но не обращал особого внимания. А что в ней такого особенного? Я, собственно, не рыболов... -- Я тоже рыбной ловлей не слишком увлекаюсь, -- засмеялся Моргалов, -- но теперь интересуюсь этой рыбкой как физик. -- А какое она может иметь отношение к физике? -- Этот любопытный человек начинал мне все больше нравиться. -- Вот если бы вы были более наблюдательны, то наверняка обратили внимание на то, что древние египтяне изображали эту рыбешку непременно висящей уже на крючке. Других рыб египетские художники рисовали по-всякому: и просто плывущими в воде, и запутавшимися в сети среди зарослей папируса, и уже лежащими в корзинах или на праздничном блюде. А вот мормируса они изображали всегда в одном положении: пойманного непременно удочкой, на крючке. Почему? Вопрос застал меня врасплох, и я мог только неуверенно пожать плечами и задумчиво промямлить : -- Ну, как вам сказать... Египетское искусство вообще очень традиционно. -- Вы хотите сказать: канон такой был и художники не решались его нарушить? -- Возможно. -- Так и все думали тридцать веков подряд и проходили мимо удивительного открытия, а оно буквально плавало у нас перед носом. Все дело в том, оказывается, что природа наделила мормируса поразительным... электролокатором, что ли? -- не знаю даже, как и назвать его, потому что ничего подобного техника пока не знает. У самого основания хвоста этой рыбешки есть особый электрический орган, вроде батареи с напряжением порядка четырех-шести вольт. Излучаемые ею электромагнитные колебания попадают в воду и улавливаются специальным приемником, он находится у мормируса в зоне спинного плавника. Чувствительность этой природной систем