льзу с порохом, с пулей или, на худой конец, осколок мины, проржавевший з земле. - Вспомни, мальчик, - просили члены комиссии. Нет, думал Димка, весь этот народ не понимает ценности настоящих вещей. Вот бы найти зажигалку времен Великой Отечественной войны. Находят же. ребята... - Ты, кажется, последним выходил из спальни, напомнил ему отец. Интонация была вкрадчивая, мягкая по аналогии с другими случаями, вспомнил Димка, не обещала ничего доброго. Лучше признаться. - Я ее в карман положил, - сказал Димка. - В какой карман? - спросил отец. - Штанов. - Каких? - С яблоками. - Каких штанов?.. Пришлось напрячь память. - Синих, в полоску. - Там она и лежит? Димка опять пошмыгал носом: - Не знаю. Понятно, что члены комиссии, в присутствии которых велся допрос, переходили от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. Тем более что гомункулы заявили ультимативно: "Никаких разговоров. Верните корабль!" - Дима, - сказали ему,-от этой дробинки зависит жизнь или смерть твоей мамы. Понимаешь? Дробинку надо найти. Между тем сведения о гомункулах просочились на страницы газет. Полосы пестрели заголовками один удивительнее другого: - Женщина-галактика. - Откуда пришельцы? - Ультиматум: не улетим, пока не будет найден корабль. - Где корабль?.. Обсуждались подробности: их всего двести семнадцать особей. Неужели земная техника бессильна против горсточки наглецов?.. Как они живут? Присмотритесь, как они живут! В их городах два-три десятка особей. Каждый занимает целый квартал!.. Действительно, гомункулы жили просторно - к чему им такой размах?.. У них атомная металлургия. Заводом-городом управляют трое гомункулов. Металлургии и автоматике надо у них учиться. Но учить землян, даже разговаривать с ними гомункулы, по-видимому, не имели никакого желания. Их оскорбило и вывело из себя три положения: намек, что они ведут паразитический образ жизни за счет Надежды Юрьевны; то, что им предложили покинуть остров, и, наконец, корабль. Они были убеждены, что корабль похищен существами, которые называют себя землянами, и что земляне применили при этом грубую силу. - Почему вам не построить другой корабль? - обратились к ним члены комиссии. - Потому что нам не хватает молибдена, титана и тория, - ответили они. Вводить в тело Надежды Юрьевны перечисленные металлы, особенно радиоактивный торий, комиссия не решалась - это было бы равносильно убийству. Оставалось одно: найти дробинку. Поисками занялись трое: Димка, Груша и Иван Федорович. В кармане синих штанов дробинки не оказалось. Да и как она могла там остаться, если Груша после дачного сезона стирала их неоднократно? - Вспомните, - умолял Иван Федорович, - может, была дробинка? Может, вы ее куда положили? Груша начисто отрицала: дробинки не видела. - Дима, может быть, ты се съел с яблоками?.. - Ну как же, папа... - возражал Дима. - Что у тебя было еще в карманах? Дима был собирателем сокровищ: карманы его всегда набиты рыболовными крючками, железками, подобранными на улице, резинками от рогаток, самими рогатками и вообще всякой дребеденью. Отец об этом хорошо знал, у него возникли мысли, предположения. - Куда ты разгружаешь свои сокровища? У Димки был специальный ящик для всех этих предметов. И на даче у него был ящик. - Где этот ящик? - спросил отец. - На даче, - ответил Димка. К первому сентября он уехал в город. Когда родители перебрались с дачи, он уже ходил в школу. Куда из-под кровати делся ящик, Дима не имел представления. - Надя, - примчался к жене Иван Федорович, - где ящик из-под Димкиной кровати? - Выбросила в сарай, - ответила Надежда Юрьевна. - Что там было?.. - Хлам какой-то. Из больницы отец с сыном и с Грушей поехали на дачу. Сарай был открыт, все перевернуто, перебито побывали местные мародеры-мальчишки в поисках бутылок: бутылки можно было сдать в магазин, подработать... Ящик тоже был наполовину разбит - кто-то подфутболил его ногой. С горестным восклицанием Димка кинулся собирать свои сокровища. Иван Федорович упал духом: где тут найти дробинку?.. Однако предмет за предметом они перебрали содержимое ящика до дна. Дробинки не было. Обстукали ящик руками со всех сторон - может, дробинка застряла в пазах или в стенках ящика. Ничего. - Все пропало! - в отчаянии сказал Иван Федорович. Но тут появилась Груша: - Иван Федорович. Эта, что ли? На ладони у нее лежал металлический шарик. - Груша!.. - воскликнул Иван Федорович. Пока отец с сыном копались в сарае, Груша осмотрела Димкину спальню, уголок, где стояла его кровать, и здесь, в трещине под отставшим плинтусом, нашла дробинку. - Груша! - Иван Федорович, зажав дробинку в ладони, восторженно целовал домработницу. Димка, как скромный мальчик, отвернулся от этой сцены. - Спасена! - растроганно повторял Иван Федорович. - Спасена! - Это относилось к Надежде Юрьевне, и это понимали Груша и Дима. Дима не выдержал, сказал как взрослый: - Поздравляю! - Поздравить бы тебя... - сказал отец, но не очень строго, и Дима понял, что печальных последствий для него не предвидится. Гомункулам сообщили, что корабль найден. - Возвратите, - сказали они. - Куда возвратить? - На место посадки. - Это будет совсем несложная операция, - успокаивали Надежду Юрьевну врачи. - Маленький надрез, и мы введем дробинку под кожу. Комиссия по контакту выработала программу обмена с пришельцами научным и техническим опытом. Но гомункулы не пожелали никакого обмена. Прекратили работу радиостанций, размонтировали заводской комплекс. Потянулись к месту, где под кожу Надежды Юрьевны был введен их корабль-дробинка. Через пару часов в теле Надежды Юрьевны прекратилась деятельность гомункулов, организм выводил микроскопические обломки зданий, машин и другой инопланетной техники. Земляне наблюдали это катастрофическое разрушение с болью в сердцах. Тщетно взывали к гомункулам задержаться, дать хоть какие-то сведения о себе, о своей звезде и планете. Гомункулы молча заканчивали эвакуацию. Когда все было закончено, Надежду Юрьевну из палаты вывезли на открытую террасу больницы. Была теплая майская ночь. Земляне приготовились заснять старт корабля, одновременно и направление. Корабль стартовал в двадцать три часа пять минут по направлению к Полярной звезде. Откуда-то, уже из пространства, гомункулы попрощались с Землей по радио: - До свидания! Второго такого свидания землянам, откровенно сказать, не хотелось. Особенно Надежде Юрьевне. ЖЕЛЕЗНЫЙ СОЛДАТ В Ялту ехали мы втроем: Валентин Корзин, я и водитель "Волги" Виктор Казанский. "Волга", надо оговориться сразу, не была Витькиной - принадлежала его отцу, директору угольного треста. Но инициатива поездки, мысль прокатиться на побережье, это - ничего тут не прибавишь и не отбавишь - .Витькино. У него был запас энергии, сэкономленный за годы обучения в институте. Сэкономил он, предпочитая футбол корпению над учебниками в библиотеке. И еще за счет нашей к нему дружеской доброты. Что стоило нам, здоровенным парням, заканчивая свои контрольные и курсовые работы, закончить с ходу и Витькины? Сражениями на стадионах Виктор в конце концов отстаивал честь ин- 165 на опять навалилась на нас, и опять, чтобы не раствориться в ней, Валентин спросил: - Как будем добираться до Калитвы? -"На поездах зайцами... - буркнул Виктор. Жизнелюбцу Витьке все давалось легко. Молча он разворачивал карту - где тут ближайшая железнодорожная станция? ОТКРЫТИЕ - Я не о том, - заметил Сергей. - Не о числах и доказательствах. Числами можно измерить вес Юпитера и Плутона, расстояние до Полярной звезды. Числа это точность и сухость. За ними количество. - Не понимаю тебя, - призналась Тамара. - Чего проще: трижды три - девять. Таблица. Я предпочел бы девять людей - девять личностей, судеб... - И что? - Сущность предмета. - У предметов есть составные... - Молекулы, атомы? - засмеялся Сергей. - Ты не знаешь, чего хочешь! - рассердилась Тамара. - Знаю! Сергей отошел от стола. В окна лаборатории врывалось солнце. В сквере за окнами хозяйничала весна: дышала на комья снега - появлялись ручьи, касалась деревьев - вздувались и набухали почки. - Знаю, - повторил Сергей. - И не отрицаю точность науки. Но вот настроение - какой мерой его измеришь? - Скепсис... - недовольно сказала Тамара. - И скепсис тоже измерь. - Ты не в себе, Сережка. Пожалуй, она права. Сергеи сбросил халат. Кивнул Тамаре, вышел из комнаты. О чем, собственно, спор, рассуждал ом, идя по коридору. Тамара - специалист, математик. Сергей любит ее. Но числа и цифры Сергей не любит. Пусть они хороши, числа, полезны. Все это Сергей сознает, но чисел не любит. Может быть, потому, что у Сергея специальность, далекая от математики? Психология. Даже парапсихология, хотя "пара" вызывает у многих недоумение и усмешку. Тамара нет, не смеется. Но Тамара и психологию хотела бы переложить на язык математики. В вестибюле Сергей оделся. Сошел по ступенькам и подозвал такси. - В музей Скрябина, - сказал шоферу, усаживаясь с ним рядом. В доме-музее композитора Скрябина Сергей походил по комнатам. Посидел на софе. Ему надо было посидеть на софе. В музее никого не было. Здесь редко появляются посетители. И хорошо, что редко, думал Сергей. Ему надо посидеть одному. Старушка-смотрительница не в счет. Она хорошо знает Сергея. Сергей здесь не впервые. Но Сергей для нее не вполне понятен. Другие придут, осмотрят рояль, портреты, вещи прошлого века и уйдут. Навсегда. Этот высокий долговязый человек приходит в музей часто. Ничего не смотрит. Вернее, уже осмотрел все. Сядет на софу и сидит час, другой. Молчит. Даже прикроет глаза. Может быть, у него несча стье? Может, он болен? Однажды он обратился к смотрительнице с вопросом: - Что вы чувствуете? Старушка с недоумением подняла на него глаза. - Здесь, в этом доме? - уточнил долговязый. - Чувствую музыку, - ответила смотрительница. Ответ, кажется, удовлетворил посетителя. Зато он заставил смотрительницу задуматься. Правильно ли она ответила - чувствую? Музыку слушают, создают. Но чувствовать... Это ведь не тепло и не холод. 185Однако смотрительница чувствовала ее и пришла к выводу, что ответила человеку правильно. Сергей тоже был удовлетворен ответом смотрительницы. Вот и сейчас он сидит. Нет, он не дремлет, хотя глаза его закрыты. Не думает хотя бы о споре с Тамарой. Сергей слушает. Ни шум машин за окном, ни звон капели по козырьку подоконника не мешают ему. Он слушает внутренним слухом. Началось это давно и определило судьбу Сергея. У него большая родня: дед по матери, Углов Петр Сергеевич, геолог и путешественник. Дед по отцу, Иван Владимирович, астроном; дядя, Карп Анатольевич, конструктор, другой дядя, Михаил Анатольевич, физик-атомник, еще дядя - сотрудник посольства. А еще тетки, двоюродные братья, сестры... В большинстве талантливая родня. Разносторонняя. И наверно, в детстве Сергей хотел стать похожим на каждого из них. Бывал у Петра Сергеевича, чувствовал себя путешественником, у Ивана Владимировича - астрономом. У других конструктором, физиком. Но то в детстве: пора незрелости, подражания. Потом, когда Сергей окончил институт и стал работать по специальности, у него появились свои заботы, вопросы. Почему, например, в Михайловском живешь пушкинскими стихами? Вовсе не потому, что с детства знаешь "У лукоморья", "Зимнее утро". Стихи приходят сами, наплывом, прочитанные давно или услышанные случайно, но никогда не перечитанные позже. В Колтушах думаешь о высшей нервной деятельности, об опытах Павлова. В Казани, в библиотеке Лобачевского, о пространственной геометрии, хотя она никогда не увлекала тебя. После посещения библиотеки, помнит Сергей, неизвестный ему толстенький человек заговорил вдруг о теории параллельных линий. А потом в автобусе-ехали они вместе - выяснилось, что человек этот колхозный бухгалтер, имеет образование девять классов и курсы, имя "Лобачевского слышал в жизни два, может, три раза. Почему так бывает? Сергеи как психолог старaется в этих случаях разобраться. Ставит опыты над собой. В квартире-музее тихо. Небольшой неназойливый свет: за окном погода переменилась, надвинулись облака. Никто не стукнет, не скрипнет подошвой о пол. Смотрительница дремлет в гостиной. Раскрыт рояль, ноты. Сергей не увлекается музыкой. Не увлекался раньше, в многочисленной родне музыкантов нет. Нельзя сказать, что он не знает музыку. Чайковского, Шостакоолча-по обычным концертам. Скрябина не знал никогда. Его музыку услышал здесь, в квартире-музее. Михайловское, Колтуши. Потом квартира-музей Скрябина. Вот так: сидеть, полузакрыв глаза, слушать. Слышать. Больше: когда звучание станет полным, устойчивым, записать. Первую запись Сергей сделал больше года тому назад. Отнес в консерваторию. Преподаватель Тахов взглянул на запись, сказал: - Скрябин, "Поэма экстаза". Прибавил: - Записано варварски. И зачем? Сергей внутренне ликовал. Но он не успокоился на разговоре с Таховым. Познакомился с музыкантами, которых ему порекомендовали друзья. Музыканты сказали то же: - "Поэма экстаза". Сергей продолжал ходить в квартиру-музей. Продолжал слушать, записывать. Когда получалось цельное, показывал своим новым друзьям. "Прометей", - определил один. Другой сказал: "Поэма огня". Сергей был обескуражен. Но когда узнал, что "Прометей" и "Поэма огня" одно и то же, понял, что он на верном пути. Опять ходил и записывал. Опять, наверно, по-варварски. Когда вторично наткнулся на Тахова, тот при виде записи не мог сдержать усмешку. Но тут же выхватил листки из рук Сергея: - "Мистерия"! - Пробежал записи раз и другой, впился зрачками в глаза Сергея: - Этого у Скрябина нет! Но должно быть! Как вы узнали?.. Сергей попробовал отобрать листки. - Как вы узнали?.. - повторил Тахов. Усадил его рядом с собой: - "Мистерия" не закончена Скрябиным. Композитор задумал грандиозное произведение. "Поэма экстаза", "Поэма огня" - часть задуманного. Известно общее направление замысла, есть отрывки. То, что записано вами, продолжение замысла. Это подлинный Скрябин. Но уже после смерти. Вы чародей?.. У Сергея от разговора ходили по спине мурашки. - Минуту! - Тахов схватился за карандаш, начал копировать. - Господи!.. - приговаривал он .при этом. - Возможно ли? Сергей не возражал, пусть копирует. Но пока за столом шла работа, Сергею пришел очень ясный и определенный вывод: после смерти людей надолго, может быть, навсегда, остаются и живут их мысли и замыслы. Встреча с Таховым - это вчера. А сегодня разговор с Тамарой - путаный спор. Не надо было о Юпитере, о Плутоне. Расстроил Тамару. Но и это прошло. Сергей в квартире-музее. Тишина, и ему хочется отдохнуть. Послушать то, чего не было никогда, неведомое. А с Тамарой следует помириться. После обеда позвонил телефон: - Сергей, мы поссорились? - Нет. - Я не хочу таких разговоров. - Это рабочие разговоры. Молчание. О чем она думает? Надо сейчас же сказать что-то простое и примирительное. Но Тамара говорит первая: - Сергей, я одна. Это означает, что Тамара хочет в театр, в цирк побыть среди людей. - Встретимся на Цветном, - отвечает Сергей, - через час. Встречаются раньше. Не все ли равно, кто приехал первый?.. Идут по аллее, молодые и стройные. Тамаре двадцать четыре года, Сергею тридцать. Они знакомы год с небольшим. Тамара работает в вычислительном центре, Сергей - в институте прикладной психологии. Они любят друг друга. Они спорят друг с другом. Почему это получается? Они молоды. Они полны идей. Но сейчас Тамара тише воды, слушает Сергея. Дала себе обещание не разжигать споров. Вечер хорош. Облака разогнало, будет звездная ночь. Сергей говорит о Лобачевском, о музыке Скрябина: - "Мистерия" вошла в меня, я слышу ее аккорды, финал! - Вывод? - коротко спрашивает Тамара. - Мысли живут, существуют в реальности. Может быть, они сгустки энергии, биоплазма, может, электромагнитные колебания. Но они живут с нами и после нас в помещениях, в бумагах, в вещах... Сергей на секунду останавливается и добавляет: - Хорошо, что есть музеи. Надо побольше музеев. - Хорошо, - Тамара соглашается с ним. Спрашивает: - Что может дать такая теория? Практически? - Многое. Сколько людей уходят с недосказанными словами, идеями. Сколько потеряно замыслов и открытий! Узнаем, как была бы завершена "Человеческая комедия" Бальзака. Узнаем завещание Калиостро. Гоголь наконец. Содержание второго тома "Мертвых душ", который он сжег. Ненаписанный третий том!.. Конечно, Сережка прав, хотя и говорит необыкновенные вещи! Кроме того, перед встречей Тамара приказала себе не ввязываться в полемику. В конце концов увлекается и Тамара: - Ферми, Королев... У всех недосказанное, неоконченное. Жизнь так мала!.. Они проходят Цветной, поворачивают, проходят опять. Пахнет набухшими почками, талой землей. Это запах весны, надежд. Жизнь впереди кажется нескончаемой. Она и была нескончаемой: восходы, закаты, весна и лето, улыбки детей, любовь. Сергей писал диссертацию. Заголовок он еще не придумал, но первые листы дались легко, к осени он намеревался закончить работу. Попрежнему навещал музей-квартиру композитора Скрябина; бывал в консерватории, старался глубже вникнуть в музыку. Строил дальнейшие планы - ехать в Пятигорск, в домик Лермонтова... Неожиданно прибежала Тамара: - Умер Ливанов!.. - Радий Петрович?.. - Да. У себя в кабинете. Сердце... Сергей знал Ливанова: директор счетного центра, теоретик, трудами которого немало двинута отечественная техника. - За рабочим столом, - продолжала Тамара. - Бумаги, неоконченный труд - все осталось как было. - Жаль старика, - сказал Сергей. - Такая смерть... - Больше, Сережа: статья не окончена. Не прописана функция... - Какая функция? - Вычислимая функция. Ну понимаешь... из теории алгоритмов. Ливанов искал универсальную формулу. Может быть, он нашел ее. - Может, и нашел... - Думал над ней, Сережа! - Ты хочешь сказать?.. - Хочу! Помоги! Сергей качает головой: математика... - Сережа! - умоляет Тамара. - Мы просим - вычислительный центр. Хочешь, придем к тебе все? У Сергея жердочка под ногами: пройти. Пройдешь, жердочка превратится в мост... Но ведь одно - тихий музей, "Мистерия". Другое - цифры и математика!.. В то же время пройдены годы усилий. Надо же где-то сказать: да! Сергей идет с Тамарой в вычислительный центр. Ходит два месяца. Не в лабораторию Тамары, не на свидания с ней - в кабинет бывшего директора Ливанова. Садится за стол. Берет в руки вещи Ливанова, книги. Думает, слушает. Ему создали условия: никто его не тревожит и не торопит. Никто не подсказывает. На этом настоял Сергей. По его убеждению, предмет надо постигать с начала. Так и с вычислимой функцией. Сергей усвоил, что это основное понятие из теории алгоритмов. Понял, при каких условиях она применима к объекту, при каких неприменима, что значит конструктивные объекты в математике; когда функция может быть вычислимой и когда она вычислимой не является. И когда рассматривается как функция натурального или рационального аргумента. Обо всем этом раньше Сергей не знал. Но так же, как в музыке Скрябина, разобрался. Тамара помогала ему, если он ее спрашивал. Прерывал, когда Тамара забегала вперед. Странно, как и музыка, математика звучала в его уме. Очевидно, математика, музыка в основе имеют одну и ту же гармонию. Одновременно Сергей прислушивался к себе: как идет процесс познавания, может быть, прозрезания. Это, пожалуй, сравнимо с рассветом. С медленным туманным рассветом. Математические начала, функции открывались не сразу. Сперва - Сергей бы определил - близкие, крупные, потом, когда прибавлялось света, прояснялись детали более мелкие, дальние. Туман колыхался перед глазами, открывал что-нибудь справа, слева или не открывал ничего: не назовешь тьмой, но что-то зыбкое, неразборчивое. Иногда это сразу же исчезало, снова покрывалось туманом. Иногда оставалось. То, что оставалось, было обязательно значимым, открытым. Так работала мысль. Не его, Сергея, Ливанова. Он шел за мыслью ученого, и - странно - то, что видел Сергей как значимое, оставалось при нем завоеванным, закрепленным. Незнакомое прежде становилось знакомым, непонятное - понятным. Сергей мог записывать формулы и слова, он записывал, но это были не его формулы и слова. В то же время они становились как бы его собственными. Процесс был сложен. Иногда ничего нельзя было рассмотреть, приходилось вглядываться, естественно, внутренним взглядом. Порой это было мучительно, как ребенку, попавшему в аудиторию, где читаются лекции для высоких специалистов. Но Сергей ходил в кабинет Ливанова. Его бодрило, что в записях, которые он делал, был смысл, - с Тамарой он консультировался, хотя и просил ее до времени ничего не говорить о его успехах и неуспехах. Только при этом, когда ищешь, добираешься до смысла, заметил Сергей, надо концентрировать волю, хотеть. Быть терпеливым: порой приходилось по тропинке неведомой мысли проходить по десять и по двадцать раз. Не было голоса, не было разговора. Был процесс мысли. Из этого Сергей сделал вывод, что мысль безгласна. Но мысль жива. Иначе как бы Сергей освоил теорию алгоритмов, вычислимую функцию? А математика - это музыка. Формулы - музыка. Каждый знак, цифра имеют свой тон. В обычной музыке семь нот - от нижнего "до" до "си". В математике тонов неизмеримо больше. Это удивляло и радовало Сергея. Постепенно Сергей подошел к последней статье Ливанова. Он не читал ее. Наоборот, с первого прихода в кабинет попросил убрать ее со стола. Статья сама складывалась в его уме. Слово за словом, как кружева под пальцами кружевницы. Это был интересный процесс - творческий и в то же время настолько завершенный, что, если Сергей пытался поставить свое слово (порой ради эксперимента он пытался делать это), слово не подходило, не вставало на место, как непригнанная зубная коронка. Сергей сделал вывод, что чужую мысль нельзя изменить, перестроить, это тоже впоследствии вошло в теорию. Статью он довел до конца, формула вылилась на бумагу сама собой. Подлинным торжеством было то, что текст, написанный Сергеем, совпадал с текстом ученого. Сергей даже не заметил, как появилась формула. Ему пришло в голову, что Ливанов радовался бы, ликовал - формула найдена. Но у Сергея она вылилась механически. Из этого Сергей сделал заключение, что мысль неэмоциональна. Эмоции приходят к человеку потом так же, как волнуют его во время работы при неудачах, впустую прошедших усилиях. Мысль не знает эмоций, так отметил Сергей у себя в блокноте. Сам он будет радоваться после, когда завершит статью. Сейчас он смотрел на формулу, обвел ее рамкой - работа окончена. Эксперты, изучавшие текст, подтвердили - для Сергея это было триумфом, - что стиль статьи ливановскнй, формула ливановская. Статью мог закончить так, как закончил ее Сергей, только Радий Петрович Ливанов! Сергея поздравляли. Ему удивлялись. Но Сергей был под впечатлением произведенной работы. Перебирал в уме пути, которыми пришел к формуле, тупики, провалы, которые ему встретились. В работе он убедился, что прежние его догадки и гипотезы правильны. Теперь он искал метод работы. Предстояло еще многое понять, нащупать. Но есть уже опыт. Есть заметки, которые он сделал за два месяца в кабинете Ливанова. Надо их осмыслить и обобщить. Впереди задачи еще более грандиозные. Надо приступать к ним немедля. Музей декабристов в Иркутске, философские тетради Ленина Сергей набрасывал планы на будущее. Тамара тоже поздравила его, удивлялась: - Как тебе удалось с этим справиться? - Они опять шли по Цветному. - Ты всегда не в ладах с цифрами! Сергей пожимал плечами: тогда, на прогулке, он все объяснил Тамаре. - Сережка! Он опять промолчал. - Ты не зазнаешься? - спросила Тамара. - По-моему, это может сделать всякий, - сказал Сергей. -- ??.. - Надо только развить в себе способность сосредоточиваться, развить внутренний слух. - А я смогла бы? - спросила Тамара. - И ты и каждый. Только способности, наверное, у всех разные. Сергей вспомнил толстяка, толковавшего теорию Лобачевского. Вспомнил других, на которых Пушкин и Лобачевский производят меньшее впечатление. Но все равно производят. - Да, - повторил он, - все зависит от тренировки, от способностей человека. - Как измерить эти способности? - спросила Тамара, она все-таки была математиком. Ответить на этот вопрос? Сергей раздумывал - как. - Баллами? - допытывалась Тамара. Сергей засмеялся: - Для начала, возможно, баллами... ЛИЦА Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно - как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось?.. Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил. Но тревога не проходила. Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это? Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность. И упоенность работой. С тех пор как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришли труд и успокоение. Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река! И как хорошо работается! Ленг берет краску, набрасывает мазки. И вновь им овладевает тревога. Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь краски, холсты. "Птицы..." - повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях. И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо!.. Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?.. Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Наверно, никто и не смотрел на них. И Ленг по приезде не всматривался. Но сейчас художник призвал всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал на ноги. Забыв все - день, солнце, - всмотрелся. Нет, это не наваждение. Зажмурил глаза, открыл, лицо было! Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу. Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке - ему было не по себе. Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом. Почему Ленг не разглядел его раньше? Смотрел не задумываясь. Отвел глаза, выкинул из головы мысль о лице. Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник... Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд. Тотчас он увидел второе лицо - тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону - вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженных, наползавших одно на другое. У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам... Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц... Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу. Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок: - Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру. Ленг остался наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован - глубина отдавала зеленью... По течению выше река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. "Здесь я напишу свой первый этюд!" - загорелся Ленг. Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку. - Где живут Бурцевы? - спросил старуху, вышедшую из дома. - Тут, - ответила старуха, подошла ближе к калитке. - Можно у вас остановиться? Я художник, - сказал Ленг. - На квартиру, што ль? - На квартиру. - Я не хозяйка, - сказала старуха. - Хозяйка Стешка, дочка моя. Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок: - Надолго?.. Со старухой - звали ее Ивановной - Ленг столковался: впустила в дом, показала комнату. - Какая там плата! - замахала руками. - Стефанида приедя, с ней договаривайся. "Стефанида..." - подумал Ленг. - Болею, - жаловалась старуха. - Стешка меня доглядая, обеспечая... "Редкое имя - Стеша..." - опять подумал Ленг. Стеша приехала через два дня. - Здравствуйте! - подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная. Тут же она выдворила Ленга из дома: - Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату. Ленг забрал краски, мольберт и вышел. Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо. И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки и комнаты еще больше подчеркнула ее румянец. - Живите! - сказала Ленгу. Остаток субботы и воскресенье Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко - не гляди вниз!.. - Все эти места были турецкими, - рассказывала Стеша. - Дорога тоже турецкая. Военная. Ведет к перевалам и дальше-к морю. Через Черную речку-турецкий мост. Напротив поляна - видите? Называется Батарейка. Со скалы виднелась часть территории заповедника, Черная речка, мост и напротив поляна. - Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? - Стеша перехватила взгляд Ленга. - Спросите у матери... Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник. Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу. - Машина! - По дороге пылила машина. - Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали? Через минуту спрашивает: - Как мама? Казачка, правда? "Доглядая, обеспечая..." - произносит она голосом, очень похожим на материнский. - Казачий выговор. Так говорят белореченские и губские казаки... Прижимистая старуха, - продолжает рассказывать. - "Ты с ево, с художника, - опять материнским голосом, - за месяц рублей тридцать возьми..." Закваска такая. Земли, - показывает рукой, - отобрали у турок, передали казакам. Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке. - Езжу сюда и езжу, - продолжает рассказывать. - Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, смеется. - Не идут в примаки к казачкам! Завтра опять суббота, приедет Стеша. Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его... Вот оно! Подходит к окну. Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен - глаза. Щель, вымытая дождем, - рот. Остальное дополнит воображение. А если лиц девять?.. - Ивановна! - зовет Ленг. Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна. - Посмотрите на горы. - Чего глядеть? - Старуха подходит к окну. - Посмотрите внимательнее. - Делать тебе нечего, вот что. - Старуха не одобряет работы Ленга: шуточки. Удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги? - Вглядитесь, - говорит Ленг, - вон туда, выше леса. - И што? - недоумевает Ивановна. - Не видите?.. - Булгачишь старую понапрасну... - Уходит кормить цыплят. На полотно она не взглянула. Ленг присаживается к холсту, берет кисть. Что надо сделать? Оживить портрет. Человека, лицо которого в скалах. Девять лиц, которые в скалах... Ленг растирает краски, но мысль его о другом. Что за люди? Как появились отображения их на камне? Гдето художник читал, что все на Земле, существующее и бывшее, оставляет след. Электронный отпечаток как на экране. Может, это фантастика? Может, и не фантастика. Отображение падает на сетчатку глаза, остается в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях отражение остается на скалах, на ледниках. Бывают миражи, бывают отражения на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется? Приготовив кисти, краски, Ленг склоняется над портретом. Заставить рассказать о себе, руки художника подрагивают от нетерпения. Заставлю!.. Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности в себе. Знаком холодок в груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен решить ее. Он работает до темноты. И на следующий день он уже за работой в пять часов. Встает, ходит по комнате, не отрывая глаз от портрета. Бормочет вполголоса: - О чем ты кричишь? Что видишь? Опять берется за кисть. - Грозен ты, - иногда скажет портрету. - А ну, больше блеска в глазах!.. - Завтракать, - зовет Ивановна. - Потом. - Заморисся! - Ивановна жалеет его. - Потом! Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда. Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы. - Кто это? - спрашивает она, останавливаясь у него за спиной. - Стеша... - Ему кажется, что вот сейчас, сейчас он схватит главное выражение в лице, во взгляде. Кисть мечется по полотну. - Кто? - спрашивает вторично Стеша. Ленг пишет не отрываясь. - Какой ужас!.. - говорит Стеша. На холсте лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает, проклинает. И это страшно. Стеша уже не спрашивает. Стоит молча. Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась: - Бусурман... Перекрестилась. А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом! - Подойди к окну, - говорит он Стеше. - Не пойду. Откуда этот ужас? Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас. - Пошли завтракать, - говорит Стеше. Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет? Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама: - То,что вы написали, придумано? Ленг все еще не решается рассказать ей. - В жизни нет такого лица! - говорит Стеша. - А если было?.. - Как было? - не понимает Стеша. - В прошлом. Во время кавказских войн. - О чем вы? - Смотри сюда! Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным. - Сюда! - говорит Ленг. - Видишь раскрытый рот, глаза. Ну, пока солнце! Нос, подбородок... У Стеши бледнеет лицо: - Это он! Женщина охватывает руками плечи, будто в ознобе: - Не дай бог видеть!.. Солнце скрылось, темнеет. Только глаза на лице в скалах еще секунду смотрят - понукают и проклинают. Ленг и Стеша встают, молча идут по улице. Сумерки стелются им под ноги. Проходят улицу всю. Останавливаются у клуба. Школы в поселке нет, почты нет, клуб есть. Старый, открывается редко, когда привозят кино, а привозят его в год два раза. Здесь, на ступеньки клуба, Стеша и Ленг садятся. - Как он появился на скалах? - спрашивает Стеша. Ленг рассказывает ей об электронной теории отражения, о миражах. - Может, и здесь так же. Что-то происходило на берегах реки, отразилось в воде. Отражение упало на скалы солнечным бликом, запечатлелось. Миг, какая-нибудь секунда. Историческая секунда - Кавказ дышит историей. А потом, Стеша, - признается Ленг, - тут не одно лицо. Я насчитал девять. - Девять?.. Стеша родилась здесь и выросла. Горы для нее, для жителей поселка все равно, что море для рыбака, степи для земледельца. В горы ходят за сеном, за грушами. Пасут скот. Ничего необычного там нет. И лиц никаких нет. Она так и говорит Ленгу. - Есть же! - восклицает задетый художник. - Есть... - Стеша ведь сама видела. - Наверно, мы не обращаем на них внимания, - говорит она. Привыкли, не вглядываемся... Если бы вы не показали, для меня там ничего бы и не было. А теперь я буду бояться. И портрета боюсь. Звезды уже теплились на небе, и одна, яркая, висела над противоположной стороной долины, над скалами. Ночь затушевала морщины, складки, ничего на камне не было видно, и Стеша, и Ленг глядели на звезду. Она казалась близкой, ласковой. Хотелось смотреть на нее и молчать. Молчали долго и не тягостно для обоих. Каждый думал о своем, заветном, что не выскажешь вдруг, а может, и вовсе не надо высказывать. Пролетела ночная птица, за рекой ухал филин. В поселке не было огней - не было электричества. Только звезды ясными живыми глазами глядели на горы вниз. И только эта, большая, улыбалась Ленгу и Стеше. - Что вы теперь будете делать? - спросила Стеша. - Напишу портреты. Заставлю их рассказать о себе. - Как? - Проникну в душу существовавших когда-то людей. - Зачем? - Понять, узнать. - Разве мы знаем мало?.. Ленг не ответил. Ночь действовала на него успокаивающе. Не хотелось ничего доказывать, спорить. Впереди ждала работа, и Ленг знал, что будет работать. Заговорила Стеша: - Не понимаю я современной жизни. Все заняты, все спешат, выдумывают разные сложности, ужасы. Бомб навыдумывали - каются, испугались: я читала про майора, который бросил первую бомбу, сошел с ума... Другие гонятся за степенями, премиями - за чистоганом. Замолкла в раздумье. Ленг тоже думал над сказанным. Мог бы добавить, что в сутолоке люди редко находят друг друга, редко говорят от души и понимают друг друга. Стеша заговорила опять: - Что же делать нам, незаметным людям, как жить. И где она, жизнь, обыкновенное счастье? Не машинное как понимают многие, проносящееся на механически скоростях, человеческое: любовь, например, нежность. В романах, может быть, в песнях? Не верю я песням Ленг слушал, примеривал сказанное к себе. Под пятьдесят ему, а нет у него