верно, -- продолжая изображать ничего не ведающего простака-охотника, закивал Сирома. -- Какой из него Волчий Пастырь? Ошиблись люди. Оклеветали братца. Блуд вздохнул. Бледность спала с его лица, губы перестали трястись: -- Значит, ты о брате ничего не ведаешь? -- А где он? -- наслаждаясь собственной игрой, спросил Сирома. -- Мне б еды ему передать... -- Он протянул воеводе узелок с хлебом. -- Может, окажешь такую милость -- отдашь ему? Иль скажи хотя бы -- куда отнести... Воевода оправил рубаху, пригладил руками рыжие космы: -- На тот свет отнеси, коли сумеешь. Братца твоего киевский люд камнями забросал, а тело его бездыханное я сам в Гнилом овраге, что за городищем, землей прикрыл. -- Где-где? -- изображая отчаяние, прошептал Сирома. -- В Гнилом овраге. -- Указывая дорогу, воевода махнул рукой. -- Выйдешь из северных ворот, полдня на полночь пройдешь и увидишь. Там, верно, у зверья пир горой -- так что не минуешь... Блуд говорил правду -- он и впрямь зарыл в Гнилом овраге своих аварцев... Ведь надо же было ему кого-нибудь закопать! А то еще надумает кто проверить -- вправду ли он выкинул мертвеца из города. Вон хотя бы тот же Варяжко -- до сей поры не перестал коситься, да и простака-охотника нашлось куда отправить. Блуд поежился. Уходя из городища, Выродок строго наказал -- никому не сказывать о его спасении. Воевода не хотел вновь почувствовать на своем горле невидимые пальцы смерти. Наткнувшись на черноглазого охотника, он сперва испугался -- решил: затевая новые козни, Выродок подослал брата, -- но наивность пришлого успокоила его. Даже стало жаль маленького и глупого Выродкова братца. Пускай уж сходит, поплачет на могилке. Аварцы были верными рабами, и не случится ничего худого, коли над их прахом прольет слезу этот черноглазый простак. Удовлетворенный ответом воеводы, Сирома зашагал к Гнилому оврагу. Еще не свернув в поросшую ивами и ольховником ложбину, он увидел на ее дне разрытую зверьем яму, а внутри -- полуобглоданные человеческие кости. Часть из них уже растащили оголодавшие звери, а над немногими оставшимися, хрипло каркая, усердно трудилось воронье. Подходить ближе Сирома не стал -- еще издали он узнал в валяющемся в яме клубке шерсти волчью безрукавку Егоши. Усмехнулся и пошел прочь... А спустя всего-то два десятка дней чутье упредило Сирому о приближении врага. Едва удавалось смежить веки и погрузиться в дремоту, как из темноты сна на него вылетал разгневанный жеребец с трепещущими от ярости тонкими ноздрями. Жрец вскрикивал, просыпался и до утра мучил себя догадками -- о каком враге силился упредить его ведогон -- бесплотный охранник спящего. "Увидеть во сне лошадь -- встретить врага", -- эту всем известную примету Сирома помнил с детства, но Выродок был мертв, а кто еще смел угрожать Велесову жрецу? Оставался только Ратмир... Кто освободил оборотня и зачем, Сирома не ведал, однако, пораскинув мозгами, решил не искушать судьбу и убраться из Стаи, пока Ратмир не нашел ее. Тем более что оборотни не оправдали его надежд. Стремясь найти покорных рабов, жрец обрел лишь хлопоты и заботы. Стая отличалась от прежнего слуги Сиромы -- бессловесного Блазня. Оборотни требовали от вожака внимания. Он обязан был улаживать то и дело возникающие мелкие споры, делить добычу, водить Стаю на охоту, заботиться о заболевших и, помимо прочего, без конца отвечать на назойливые вопросы. Особенно донимал волхва Саркел. Проклятому нежитю ничего не нравилось, даже вызвавший средь оборотней бурю восторга налет на Киев. -- Мы ничего не добились, лишь заставили людей возненавидеть нас еще сильнее, -- сказал он, и, как ни странно, многие согласились с ним. Чуя, как власть утекает из рук, жрец злился, но Саркел умело заботился о нуждах Стаи, и Сироме приходилось мириться с его упрямством. Не самому же печься о слугах-оборотнях! А после Русальной недели, не спрося позволения, Саркел взял с собой троих нежитей и отправился на поиски Нара. На справедливое возмущение Сиромы Стая ответила ледяным молчанием. Жрецу не удалось выдавить из угрюмых нежитей ничего, кроме вялого обещания: -- Саркел вернет Нара... Нар нужен нам... С того дня Сироме самому пришлось кормить и водить Стаю. Нежданные обязанности свалились на него как снег на голову, и приближение Ратмира лишь ускорило уже давно предрешенную развязку. Опасаясь его мести, Сирома оставил Стаю. Жрец долго запутывал следы и ночевал лишь на деревьях, но прошел день, другой, и, разумно полагая, что Ратмир отказался от мщения, Волхв успокоился. Сталкиваясь с Сиромой много лет, вожак Стаи уже давно привык к его злым выходкам, и та была для него не самой обидной. Ведь, покинув Стаю, жрец признал свое поражение. Придя к такому решению, Волхв отправился в свое излюбленное логово, поближе к капищу Скотьего Бога. Очистившись перед Хозяином, он больше не взывал к нему, а лишь покорно ждал, когда милостивый взор могучего Белеса заметит его усердие. Ради этого он все осенние ночи блуждал по скошенным полям, срезая оставленные жнецами для Белеса колосья. "Волотке на бородку", -- так ласково называли эти колосья бабы, старательно обходя их острыми дугами серпов. Собрав колосья в большие охапки, Сирома тащил их в капище Хозяина и, раскладывая душистые дары у его ног, Щедро поливал их краденым молоком. Правда, немного пшеницы брал себе -- так было заведено издавна, -- но совсем немного, лишь на прокорм. Так он работал до первого снега, а потом ушел зимовать в лесную избу. Осень с ее щедротами закончилась, и теперь Сироме оставалось лишь дожидаться милости светлого Белеса. Может быть, Хозяин вспомнит о нем под конец сеченя, в морозный и ясный Велесов день, а может быть, и этот день минует Сирому своей благодатью, и еще пройдет немало дней, прежде чем Хозяин соизволит простить его прежнюю вину, но когда бы это ни случилось -- Сирома будет готов служить могущественному и несокрушимому Велесу. Служить не щадя жизни, как делал это всегда... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПО КНЯЖЬЕЙ КРОВИ ГЛАВА 30 Егоша не вернулся в Стаю. С того момента как он покинул тело, с ним творилось нечто странное. Сперва болотник надеялся, что новое, безразличное отношение к миру пройдет, едва его дух почует вокруг себя защитную человеческую оболочку, но этого не случилось, и, очнувшись в прежнем обличье, Егоша осознал себя совсем иным, чем раньше. Это знание напугало его. А вслед за первой боязнью пришло равнодушие. Болотнику стало совершенно безразлично, где и как жить. Он желал лишь одного -- покоя... -- Кто бы ни пытался узнать обо мне -- молчи! -- велел он вышедшему проводить Блуду. Кивая встрепанной головой, Рыжий похлопал рукой по телеге, на которой скорчившись лежали бездыханные тела аварцев: -- Чтоб мне таким же стать, коли хоть слово вымолвлю! Егоша успокоился, но, не пройдя и двух шагов, Блуд робко поинтересовался: -- А ежели мне понадобится твоя помощь -- где тебя искать? Болотник покачал головой: быстро воевода забыл свои страхи -- принялся искать выгоды в союзе с нежитем! Под его тяжелым взором Рыжий захлопал белесыми ресницами: -- Я же тебе помог в трудный миг, неужели ты мне в помощи откажешь? В слабом свете луны взъерошенный и испуганный Блуд выглядел потешно. Трусил, а удачу упустить не хотел, цеплялся за нее, словно утопающий за соломину... Егоша усмехнулся: -- Ты, Блуд, всего одно доброе дело в жизни совершил, а уже расплаты требуешь. Ладно, я свою жизнь ценю дорого и, коли будешь впредь столь же послушен, -- отплачу сторицей. Но не нынче. -- А... -- Помолчи! -- оборвал его болотник. -- А то вовсе ничего не получишь. Блуд заткнулся. В полном молчании он выбросил в овраг тела бедных аварцев, присыпал их землей, а когда повернулся к своему странному спутнику, того уже не было. Утек, будто ночной туман. Облегченно вздохнув, воевода отправился к городищу. Понурая старая кляча, клацая копытами, уныло тянула следом пустую телегу. Блуд не жалел о вырвавшейся напоследок просьбе о помощи -- дружба с могучим, умеющим выходить из тела и возвращаться в него колдуном сулила много выгод. Однако уход Выродка не огорчил воеводу. Он хотел успокоиться и на время забыть о существовании болотника. Если удастся... Егоша же забыл о Блуде сразу. Едва отойдя от воеводы, он поступил как поступает усталый и заплутавший путник -- положился на волю судьбы и побрел куда глаза глядят. Сколько брел, куда -- он и сам не мог сказать. Ночевал под старыми елями, подальше от обжитых мест, ел траву, коренья и, если удавалось поймать, -- дичь. Он утратил желания, и только одна страсть бередила его душу -- он хотел убивать. Часто, просыпаясь среди ночи, он обнаруживал в своих судорожно скорченных пальцах острый нож или топор, но объяснить, как они попали в его руку, не мог. Иногда перед его глазами вставала кровавая завеса, и, ощущая во рту вкус теплой человеческой крови, не находя себе места, болотник бесцельно метался по лесу. Почуяв временную свободу, Белая душила его изнутри, а он был слишком слаб, чтоб бороться. И тогда он позволил течению судьбы нести себя куда угодно. Погружаясь вместе с ним в тяжелый, длящийся всю жизнь сон, Белая успокоилась. Осень пролетела мимо болотника словно беспечная девка. Прошуршала разноцветными листьями, отблестела зеленеющими водами озер, отпечалилась криками улетающих птиц, но Егоше было все равно. Ползущие друг за другом безрадостные дни проходили под его ногами, будто ступени длинной, ведущей в пропасть лестницы. Только махонькая, запрятанная где-то очень глубоко частица его засыпающей души жалобно стенала, моля об отмщении и вызывая в сонной памяти полустертое черноглазое лицо Сиромы. Стремясь убежать от нахлынувшей тоски и безысходности, Егоша отправился к мери -- края хоть и не столь далекие от Приболотья, как Булгария или Хазария, но все-таки малознакомые. В глубине души болотник надеялся, что, увидев новые земли и новых людей, ему вновь захочется бороться, а значит -- жить. Зима застала его в земле вятичей, меж речкой Окой и Ра-рекой. В первые морозные дни болотник продолжал путь, сторонясь людских жилищ, но затем понял -- холод и голод загонят его к людям. Нар научил Егошу переносить любой мороз, но ему не хотелось тратить оставшуюся силу на такую малость. Вспоминая, как тяжело далось возвращение к жизни, болотник ощущал тоску обреченного. Невероятными усилиями он вернул себе тело, но чувства и желания покинули его навсегда. И, повинуясь потребностям тела, он пошел к людям. Это случилось на озере Неро, там, где из его узкого, вытянутого репкой края вырывается быстрая река Которосль. Как раз меж нею и речушкой со странным названием Устье стояло небольшое мерянское селище -- Устьино. Егоша вошел в него без страха -- вряд ли кто-нибудь в здешних краях знал его. И о бегающем в волчьей стае человеке с зелеными глазами местный люд не слышал. А если и слышали какие-то байки о Волчьем Пастыре, то к себе их не примеряли. К тому же мерянские земли изобиловали иноплеменцами. Здесь мирно соседствовали варяги и вятичи, весь и меря, словене и урмане, а иногда оставались на зиму застигнутые врасплох суровыми русскими морозами арабские купцы. Окруженное мелкими селищами озеро Неро служило пристанищем многим заезжим гостям. А если появлялись среди них находники на чужое добро, то от ворогов сберегались всем миром, не делясь ни по племенам, ни по родству. Егоша появился в Устьине в середине погожего морозного дня. Забавляясь с едва прикрывшей землю снежной пеленой, Хорс золотил ее слепящими искрами, и еще не замерзшее озеро переливалось в ложбине, словно диковинная драгоценная жемчужина, ненароком выпавшая из убруса Девы Зари. По пути к селу Егоша приметил вдалеке одинокую фигуру путника. Догнать его оказалось довольно легко -- мужик шел не торопясь, любуясь красотами зимы и насвистывая что-то беспечное. Увидев на дороге незнакомого ободранного парня, он смолк, остановился. Приблизившись, Егоша потянул с головы шапку: -- Удачи тебе, добрый человек. За плечом мужика висел лук, в голенище высокого сапога торчала рукоять ножа. "Охотник", -- определил Егоша. Селищинец ощупал болотника зоркими глазами и, слегка акая, дружелюбно ответил: -- И ты будь здрав! Что за дело тебя в наши земли завело? От беды бежишь иль доли ищешь? -- И то и другое, -- не смутясь, ответил Егоша. Он ничего не испытывал, глядя на этого чужого улыбчивого мужичка. Даже презрения. Стояла перед ним пустая, укутанная в шубу оболочка, а внутри маленьким пульсирующим комочком билась слабая человечья душонка. Егоша мог раздавить ее движением одного пальца... Испытующий взгляд мужика коснулся его лица. Опомнившись болотник заставил себя взглянуть на встречного иначе -- человеческими глазами. Встречный улыбнулся: -- Ну что ж, и такое случается. Мы всем рады. А надолго ли ты к нам пожаловал? -- Сам не знаю. Как получится, -- покачал головой болотник. Мужик моргнул и, отбросив удивление, добродушно поинтересовался: -- Ты что делать-то умеешь? -- Охочусь неплохо. -- Э-э-э. -- Мужик удрученно скривился. -- Этой науке любой в наших краях учен. Вот если бы ты из глины поделки умел лепить -- тебя на постой Верил взял бы, а если б оказался мастером по плотницкому делу, как новоградцы, то многие тебе и кров, и еду пожаловали бы... А охотиться и дурная баба умеет. Егоша вздохнул. Ничего другого он и не ждал. Кому нужен в доме хоть и сильный, но неумелый гость? Еды на него не напасешься, а пользы -- ни на резан... -- А ты попробуй зайди к Полеве, -- пожалел его мужичок. -- Скажи, что тебя Буркай прислал. Она баба вдовая, ей в хозяйстве любой помощник сгодится. Крышу там починить иль дров наколоть... Егошу утомила его словоохотливость. -- Куда идти? -- перебил он Буркая. Осекшись, тот забавно выпучил на него яркие синие глаза: -- Ишь ты, быстрый какой! Вон там, с краю, возле самой Которосли, домик видишь? Егоша кивнул. Он не видел, но не сомневался, что отыщет. -- Туда и ступай, да не забудь сказать, что ты от меня пришел, -- иначе она и говорить-то с тобой не станет! -- крикнул Буркай уже в спину странному парню. Несмотря на кажущуюся молодость, он доживал уже седьмой десяток зим и хорошо знал людей. Этот одинокий и голодный парень пробудил в нем жалость. Буркаю еще не доводилось видеть на столь молодом лице таких равнодушных и печальных глаз. Похоже, пареньку пришлось многое пережить. Буркай знал, как это бывает, когда, наслушавшись дедовских баек про незабываемые подвиги, хочется сбежать подальше от опостылевших родных краев и где-то там, далеко, в неведомых землях достичь славы и величия. Наверное, и этот болотник ушел от родичей, полный надежд на удачу и скорое счастье, а теперь, не сыскав ни того ни другого, стыдился возвращаться и рыскал по свету, зализывая нанесенные жестокой жизнью раны... Когда-то Буркай был таким же. И если бы не Яснодрева -- его милая жена, наверное, так и остался бы он обозленным на весь мир бобылем. Как-то встретит болотного гостя Полева? Он улыбнулся. Буркай отправил странного парня к жене своего младшего сына. Бывшей жене. Прошлой осенью лесной хозяин -- так в здешних местах называли медведя -- задрал веселого и непоседливого Богумира. Полева осталась одна в большой новой избе. И хотя многие предлагали ей кров и заботу, она наотрез отказывалась покидать когда-то счастливый дом. Этот пришлый болотник чем-то походил на нее... Может, они сумеют понять и помочь друг другу? Буркай подбросил на плече лук, подтянул колчан и, приминая лыжами неглубокий снег, двинулся дальше. Он начал надеяться... А Егоша ничего не знал о его чаяниях. Заставляя себя вежливо приветствовать встречных, он добрел до указанной избы и постучал, оглядывая крепкие запоры. Для вдовы изба была чересчур хороша и добротна. И про крышу Буркай наврал -- она нуждалась в починке так же, как петух в третьей ноге. Дверь отворилась. Молодая женщина в накинутом на плечи цветном платке негостеприимно оглядела Егошу с головы до пят. Ее пытливый взор сразу отметил потрепанный вид незнакомца, его впалые щеки и зеленые, злые, точно у зверя, глаза. -- Чего тебе? -- склоняя к плечу голову, спросила она. Егоша не ответил. Он не ожидал, что вдова, о которой рассказывал Буркай, окажется столь молода и хороша собой. Она не породила в нем желания или смущения, но он любовался ею, как любуются красивой заморской диковинкой. Ему нравились большие серые глаза незнакомки, ее горделивая прямая шея, округлые, чуть припухшие губы. Совсем не походя на Ралу, она все же напоминала ее. И спросила так же прямо и резко, без обиняков. Рала... Ох, где-то теперь блуждает ее волчья душа? Доведется ли встретиться там, на кромке, среди духов и призраков? Узнают ли друг друга? -- Что тебе? -- уже мягче повторила женщина. Егоша очнулся, вздернул подбородок: -- Меня прислал Буркай. Я буду жить у тебя. Гостить, по хозяйству помогать... -- И, не дожидаясь позволения хозяйки, отодвинул ее плечом и ступил в избу. Он слишком устал, чтобы пререкаться. Уперев кулаки в бока, баба двинулась на него: -- А ну-ка пошел вон! Тоже мне, гость! Никого мне в помощь не надобно -- так Буркаю и передай! -- Не смогу. -- Не обращая на нее внимания, Егоша ходил по клетям и разглядывал убранство дома. В нем оказалось всего две большие светлые клети, а за стеной ютилась третья -- маленькая и дымная, где жарко топилась каменка. Посередке дома, лепясь к стене, вползала вверх лесенка -- очевидно, вела на повалушу. -- Почему не сможешь? -- слегка опешив от Егошиного нахальства, спросила вдова. Болотник скинул истертый полушубок, -- жаль, пришлось для достоверности свою волчью шубу закопать вместе с Блудовыми аварцами, -- опустился на лавку: -- Коли выгонишь, я больше ни к кому здесь не пойду. Дальше двинусь. Хотя бы по Которосли. Гнев заклокотал в горле Полевы. Экий наглец! В избу ворвался да еще грозится! Еле на ногах держится, вот и давит на жалость! Как же -- "уйдет он"! Как бы не так! Небось, побежит к первой же избе крова просить! -- Уходи! -- распахивая дверь, твердо сказала она. Егоша чуял ее недовольство, но разбираться в нем не желал. Зачем? Да и какая ему разница, где ночевать -- в лесу или в доме? Видать, пришел его срок становиться нежитем... Вздохнув, он молча встал, накинул суму на одно плечо, полушубок на другое и вышел в вечерний холод. Так же молча неспешно двинулся по берегу еще не схваченной льдом реки. Ему было безразлично, куда идти, просто по берегу казалось удобнее всего. Стоя в дверях, Полева неверяще смотрела на спокойно бредущего прочь парня. Неужели он и впрямь собирался уйти? Но куда? А медведи? Их в здешних лесах хоть пруд пруди... Не все же залегли в спячку -- вдруг шатун задерет? Перед ее глазами всплыло ободранное звериными когтями лицо мужа. Глаз на нем не было -- только пустые дыры... -- Вороны выклевали, -- оправдываясь, сказал ей кто-то. А очи Богумира были такими яркими и красивыми -- ни с чем не сравнишь! И у этого пришлого глаза горели необыкновенным зеленым светом... Неужто и они достанутся воронам? А все из-за ее упрямства и вздорности! Лелея тоску по мужу, пожалела крова для гостя, еду сберегла... Дожил бы до такого стыда Богумир -- сам выгнал бы ее с позором... Метнувшись в горницу, Полева сунула ноги в поршни и, проваливаясь на ухабах, ринулась следом за болотником. -- Стой! -- завопила издалека, но он продолжал идти. Не слышал... Споткнувшись, Полева упала в снег, вскочила и, догнав болотника, повисла на его рукаве: -- Пошли обратно! Пошли! Зеленые глаза окатили ее равнодушным холодом -- аж мурашки побежали по коже: -- А-а-а, это ты... Ты ж вроде меня прочь гнала? -- А теперь передумала. -- Она сильно дернула его, развернула к селищу. -- Пошли назад! Экий обидчивый выискался! Как тебя звать-то? -- Выродок, -- не двигаясь с места, ответил болотник. Полева замерла с открытым ртом, а затем, испугавшись, что странный гость затаит обиду, поспешно пробормотала: -- Добро! Выродок так Выродок... Только пойдем, а? И Егоша пошел. Не потому, что очень хотел, а просто поддавшись ее напору. Однако от жизни в тепле и сытости изменилось немногое -- дни казались такими же унылыми, как раньше, а серая пелена все чаще застилала краски мира. В Устьице Егоша прижился. Он мало разговаривал, от работы не бежал и, если просили, -- помогал молча и терпеливо, потому и прослыл нелюдимым, но в общем-то неплохим парнем. Поначалу Буркай проявлял недюжинный интерес к его прошлому, но Егоша быстро разохотил его выяснять что-либо. -- Ты меня не трогай, и я тебе худа не сделаю, -- прищурившись, сказал он, и, сжавшись от нечеловеческого холода его глаз, Буркай отступил. Теперь охотник уже и не ведал -- верно ли отправил странного пришлого в дом к Полеве. Хотя худа болотник бабе не делал, с глупостями не приставал, расспросами не донимал и по хозяйству не ленился. Даже покорно таскал ей воду из реки, невзирая на насмешки молодых селищенцев. От такой заботы Полева расцвела на глазах -- на щеки вернулся прежний румянец, и смеяться стала чаще и веселее. А едва завидя Выродка -- краснела и прятала глаза. Болотник нравился многим девкам -- приманивал таинственностью, завораживал зеленью глаз, а уж ловкостью и спокойным нравом угождал даже самым придирчивым. Жаль, ему самому женское внимание было безразлично, будто он и не жил вовсе, а глядел на жизнь из глубокого колодца и вместо всей земли видел только маленький краешек неба... Егоша и впрямь так жил. Его мало задевали смешки молодых селищенцев и их детские забавы, а к красоте своей хозяйки он просто привык и перестал ее замечать. Его устраивала тихая и спокойная жизнь в ее доме, поэтому, когда в праздник коляды, прибравшись и украсив горницу, она известила Егошу, что нынче будут игры, он не стал долго думать. Он знал эти игры -- собирались в доме вдовы холостые парни и девушки, водили хороводы, пели песни, выбирали друг дружку. Говоря о предстоящем празднике, Полева зарделась, но, не желая замечать ее покрасневших щек, Егоша накинул зипун и вышел из избы. -- Ты куда? -- уже на пороге растерянно приостановила его Полева. В ее серых глазах заблестели слезы обиды и разочарования. -- В лесу заночую, -- коротко бросил болотник. -- Мне не до игр. И, не глядя на расстроенную бабу, пошел прочь. Далеко он не ушел. Устроился в ближнем лесочке под елкой, разжег костерок и, глядя в вечернее небо, слушал разносящиеся по округе песни. Все радовались, только ему было невесело. Почему? Почему так изменился мир? Чему забыл научить его старый Нар? Вдалеке запел одинокий волк. Такой же одинокий, как он сам. Егоша вскинул голову и, откликаясь своему поросшему шерстью собрату, завыл. Тот расслышал и вновь застонал, жалуясь на тоскливую жизнь. "Я становлюсь зверем, -- внезапно понял Егоша. -- Для меня жизнь стала такой же серой, как для него. Но что же делать?!" Сверху уныло взирали звезды. Одна, далекая и маленькая, -- Велесова, светила нынче не для него -- для Сиромы. Сирома убил Ралу, Сирома заставил его стать таким, как теперь. Он должен расквитаться со жрецом, но наползшая на душу и тело лень мешала думать о мести. И что толку убивать Сирому? Другое дело -- вернуть Владимира, помочь ему занять место Ярополка. Тогда покоренная Русь примет ту веру, которую изберет для нее новый князь. Бог силен идущими за ним людьми... Белее рухнет, и на его место взойдет новый Бог... А Сирома сдохнет, не вынеся столь страшной для себя беды... Егоша вздохнул, откинул голову. Где-то в селище пронзительно закричала женщина. Вторя ей, взвыла другая. Что-то случилось... -- Эй, Выродок! Выродок! -- донесся до него отчаянный зов Полевы. Егоша поднялся, затоптал костер. За кров следовало платить... -- Что случилось? Чего вопишь? -- Он возник перед разряженной в праздничные одежды Полевой словно призрак. Баба пискнула, шарахнулась, а потом, разглядев Егошино лицо, заголосила: -- Там мужики... В играх... Буркая запалили! Егоша зло сплюнул. Это бессмысленное веселье с прыганием через огонь и размахиванием горящими факелами всегда заканчивалось бедой. Хорошо, если только опаляли усы да бороды, а ведь бывало, что загоралась на человеке шуба, и тогда мало кто мог ему помочь. -- Веди! -- Егоша встряхнул рыдающую Полеву, рыкнул: -- Веди, говорю! Продолжая всхлипывать, баба побежала к селищу. Она не ведала, чем ее жилец сможет помочь старому Буркаю, но чуяла: если он захочет -- Буркай не умрет. Растолкав столпившихся над протяжно стонущим охотником людей, Егоша склонился над обожженным. -- Ты не лезь, -- небрежно отпихнул его кто-то из родичей Буркая. -- Знать, старику срок пришел. -- Пошел прочь! -- рявкнул на опешившего мужика Егоша. Кто лучше него мог знать время смерти? Буркай и впрямь был плох -- полушубок на нем сгорел почти дотла, и кожа на лице вздулась неприятными пузырями, но умирать он не собирался. Вернее, мог и помереть, коли ничего не делать. Быстрыми пальцами Егоша содрал с Буркая одежду, повернулся к Полеве: -- Полотна чистого! Воды поболее! И всех долой! Невольно подчиняясь его уверенному голосу, селищенцы попятились. Все еще причитая, Полева побежала за указанным. Добрые соседки принялись усердно помогать ей. -- Эй, парень, а еще чего надо? -- робко предложил свою помощь тот же родич, что советовал Егоше не соваться. -- Ничего. -- Болотник оглядел принесенный бабами чан с водой, расстелил на снегу, рядом со стонущим Буркаем, простыню и, раздев обожженного догола, опрокинул на него чан. Затем вздернул тело на холстину, укутал и бережно понес в дом. За ним шумной толпой двинулись селищенцы. Рядом, взирая благодарными глазами, засеменила Полева. -- Всем прочь, я сказал, -- оглянулся на пороге Егоша и велел Полеве: -- Сдохни здесь, а в избу никого не пускай! Ему нынче покой надобен. Полева заслонила собой дверной проем: -- Уходите, люди. Молю... Она не впускала никого два дня, а потом Буркаю стало лучше. Егоша не отходил от него. Сперва помогал, словно выполнял необходимую работу, а затем вдруг почуял, что вместе с Буркаем излечивается сам. Равнодушие нежитя покидало его, а вместо серого безразличия в душе возрождались прежние ощущения. Помогая почти незнакомому человеку, он помогал самому себе! Уразумев это, Егоша взялся за лечение с удвоенным усердием. Он сам промывал ожоги Буркая, сам прикладывал к ним толченые травы, сам вытягивал гной и менял повязки. Вскоре раны Буркая покрылись тонкой хрустящей корочкой, и началось самое сложное. При малейшем движении корка лопалась и из-под нее сочилась белесая сукровица. Шевелиться было больно, и Буркай лежал, отказываясь даже сесть. -- Ты никогда не сумеешь вновь ходить, если не заставишь свои ноги работать, а тело двигаться, -- убеждал его Егоша. -- Не могу! -- отворачивался охотник, а сердобольные родичи подпевали: -- Мы его прокормим, хоть лежачего, хоть ходячего. А тебе и без того поклон до земли. Оставь его теперь... Чего уж мучить.. Егоша бы, может, и оставил, но недоделанная работа давила на него, будто камень. Однажды он не выдержал -- взял Буркая под мышки, проволок через все селище к лесу и бросил на снег со словами: -- Жрать захочешь -- сам домой поползешь! Кто-то из родичей охотника попытался было подойти к больному -- помочь, но Егоша зверем прыгнул наперерез, сузил опасные глаза: -- Не смей! И тот не посмел ослушаться. Пришлый болотник был очень ловок и умен. С ним не стоило спорить. А к вечеру, проливая слезы и завывая, словно дикий зверь, Буркай приполз в селище. Умоляя помочь, он плелся по улице и тянул к прохожим отощавшие за время болезни руки. Его жалели, но связываться с Выродком не хотели. К тому же пришлый вытянул Буркая с того света -- и нынче, верно, знал, что делал. Еще неделю, кляня всех и вся, Буркай ползал по селищу, а на седьмой день перестал хныкать и твердо встал на ноги. Ходил он, правда, еще неловко, но ведь ходил! Вот тогда-то потянулись к Егоше ходоки с просьбами. Слава о знахаре, спасшем Буркая из огненных объятий разъярившегося Сварога, пронеслась по окрестным печищам, словно ветер. Заставая с виду столь робкого Выродка с ведрами возле реки, молодежь перестала скалить зубы, а старики, проходя мимо него, уважительно снимали шапки. Забыв о боли, Буркай дневал и ночевал в Полевином доме, всегда готовый отслужить болотнику. Только Выродок по-прежнему оставался один. Так же хмуро, не замечая оказываемого почета, делал, что просили, и только изредка, косясь куда-то вдаль, вспыхивал слабой улыбкой. Буркай чуть не плакал, глядя, как впустую извивается перед пришлым Полева, как принаряжается, как, ожидая его, сидит у окошка, не сводя глаз с дороги. Он-то видел -- парень свое отлюбил... Ни красотой, ни верностью его не приманить. Налетел, словно вольный ветер, всколыхнул спелую ниву, прошелестел колосьями -- и все. Пропадет, будто его и не было, -- улетит гулять в неведомые края... -- Не мечтай о нем, дочка, -- убеждал Полеву. -- Он, видать, из могучих знахарей, тех, что за свои знания душой заплатили. Любовь для него -- звук пустой. Ты сама погляди -- он и лечит-то лишь тех, кого уже смерть коснулась, а других прочь отсылает. Знать, сила у него недобрая и опасается он ее понапрасну тревожить. Как ты ни томись -- ничего, кроме печали, он тебе не принесет! Чует мое сердце -- уйдет он вместе с Мореной из наших мест... -- Как можешь такое говорить?! -- утирая бегущие по щекам слезы, возмущалась Полева. -- Он тебя от верной смерти спас! -- Меня-то спас, а тебя погубил, -- ощущая вину, повторял Буркай. -- Бросит он нас, оставит... а старый охотник оказался прав. Словно быстрая колесница Хорса, промчалась зима, растопил ее : снега светлый березозол, и на день Морены-Масленицы, когда выпускали люди на волю певчих птиц да жгли чучело злой зимы, явились в Устьине посланцы из далекого и нелюдимого селища Медвежий Угол. Буркай не знал, что случилось у ворвавшихся в избу болотника и потребовавших тайного разговора медвежцев, но чуял сердцем -- пришла пора распрощаться со странным зеленоглазым знахарем. Едва дыша от спирающей душу горечи, он встал посреди двора, рядом с конями приезжих. Жаль, Полева еще с утра ушла на дальние лядины -- поглядеть: оттаяла ли земля... Болотник беседовал с медвежцами недолго. Их беда была похуже любой другой -- в Угол ворвалась страшная весенняя лихорадка и, рубя под корень и старого, и молодого, принялась ходить по домам. -- Ты великий знахарь, -- угрюмо потупясь, просили посланцы. -- Помоги... Медвежий Угол стоял на Ра-реке и славился своей нелюдимостью. Там редко принимали гостей, чаще старались поживиться богатым добром проходящих мимо караванов, налетая и грабя всех, кого ни попадя. Егошу устраивала обособленность селища. Да и помогать людям оказалось интересно -- болотник бился с хворобами, словно с опасными врагами, и, одерживая верх, радовался каждой победе. Чем страшней было дитя Мокоши, тем интересней складывалась битва и тем желанней становилась победа... -- Добро, -- ответил он медвежцам. -- Поеду. Првеселев, они наперебой принялись предлагать ему плату. -- Нет. -- Егоша поморщился. -- Я лишь кров и еду приму, иного мне не надо! И, взирая на удивленные лица просителей, улыбнулся. Ну не скажешь же им, что самому хочется помериться силой с одной из самых страшных болезней -- Весенней Девкой-Верхогрызкой?! Собрав скромные пожитки и выйдя из избы, Егоша налетел на настороженного и строгого Буркая. Пропуская подводящих болотнику лошадь медвежцев, охотник молчаливо посторонился. Стараясь не глядеть на него, Егоша вскочил в седло, еле сдержав почуявшую дух нежитя кобылу. Один из медвежцев приторочил к его седлу торбу с вещами. -- Уезжаешь? -- горько спросил Буркай. Болотник вскинул на него зеленые глаза. Мелькнувшая в них искра веселья будто огнем ожгла охотника. Показалось -- знахарь благодарит его за что-то, но за что? -- Уезжаю, -- коротко ответил болотник. -- А тебя запомню. Ты мне жизнь вернул. Приоткрыв рот, Буркай глядел на Выродка, силился понять его речи. Глупо было отвечать, что, мол, это ты мне жизнь возвратил... Боясь расплакаться, он часто заморгал: -- А как же Полева? -- Полева? -- Болотник небрежно дернул повод. Кобыла под ним заплясала, разбрызгивая вокруг перемешанный с грязью снег. -- Поехали... -- поторопил Егошу один из медвежцев. Судя по подвескам -- уточкам и перстням с бобровыми фигурками, -- он был из знатных. Егоша скользнул по нему насмешливым взглядом и, словно забыв о вопросе Буркая, хлестнул кобылу. -- Полева и без меня проживет! -- выкрикнул, уже исчезая в воротах. -- Прощай! Медвежцы рванули за ним-- только брызнул в лицо Буркая талый снег из-под копыт. Продолжая глядеть в опустевшие ворота и в беспомощной грусти кривя изуродованное огнем лицо, охотник осел на землю. Был ли знахарь? Не примерещился ли? Не залетел ли просто к ним на двор морозный ветерок, погулял-поиграл до весны и сгинул вместе с талыми снегами? Буркай опустил голову. Отпечатки конских копыт глубоко врезались в землю. Все-таки он был... А может -- нет? ГЛАВА 31 Весенняя лихорадка свирепствовала в Медвежьем Углу весь березозол и пошла на убыль лишь под конец травня-месяца. Она не щадила никого -- ни старых, ни малых, опасаясь трогать только Егошу. Видать, чуяла в нем могучую, схожую с ее собственной силу. Задевать его боялась, зато билась с его умениями и знаниями не на шутку. Иногда, приходя домой уже за полночь, Егоша не успевал лечь, как в дверь вновь ломились взволнованные люди и, захлебываясь в мольбах, просили спасти сына, брата, отца... Хуже всего обстояло дело с детьми. Будто оголодавший зверь, Верхогрызка намертво вцеплялась в их маленькие тела, и никакие травы с настоями не могли выгнать ее оттуда. Пальцы болотника потемнели от чеснока и травяных соков, зеленые глаза безумными огнями полыхали на осунувшемся, обросшем бородой лице, а от одежды пахло дымом погребальных кострищ. Мертвых он не разрешал трогать никому, знал -- стоит коснуться взятого Верхогрызкой человека, и она тут же вцепится в новую жертву. Под вой и плач родичей он взваливал мертвеца на подводу и вывозил за селище. Там неутомимое пламя пожирало бренные останки вместе с оружием и одеждой. Добрые люди кидали в огонь глиняные медвежьи лапы, чтоб усопший родич благополучно достиг мира мертвых, и скудно тризновали, не уходя с пепелища. Смертей было много, так много, что Егоша уже был готов признать поражение, когда, поборов хворь, поднялся на ноги сухой и долговязый гончар Василии. Пожиравший его изнутри огонь затух, а на лице, вместо жутких волдырей, остались лишь маленькие кроваво-красные язвочки. Следом за Василином стали выздоравливать и остальные. Изможденные болезнью люди выходили на улицу, улыбались солнцу, вдыхали тепло наступающего лета и почтительно склонялись до земли, завидев издали бредущего к реке Медведице ясноглазого знахаря с котомкой за плечами. Все ведали, что где-то за рекой, в лесу, есть дубок, в коре которого знахарь прячет снятую с людей напасть, -- недаром каждый раз он отрывал от рубахи больного махонький клочок и убирал его в свою потертую суму... А бегавшие за знахарем мальчишки утверждали, будто видели тот дуб своими глазами. -- Высокий такой, крепкий, -- наперебой рассказывали они. -- Крона -- что облако зеленое! А по всему стволу, из щелей в коре белые лоскуты торчат! Опасаясь за ребятню, взрослые запретили им бегать к дубу -- можно ведь ненароком вновь выпустить хворобу, однако знахаря зауважали еще больше -- трудился-то он почти задарма, брал в уплату лишь еду и одежду. Да и того просил не много. А старики сказывали, будто от такой же болезни люди вымирали не селами -- городищами! В благодарность медвежцы подарили знахарю избу. Ставили ее всем миром над Ра-рекой, на высоком, крутом берегу, чтобы, любуясь идущими по реке караванами, ведун мог вспоминать о родных местах. Только он отказался от дара. -- Я скоро уйду, -- сказал. -- И ничем вы меня не удержите -- ни делами, ни посулами. Спорить с ним не стали. Кто же спорит с ведунами? И отговаривать не принялись. Знахари людям не подвластны -- их боги по земле водят: где беда жарче, туда и гонят. Жалея молодого ведуна, медвежцы несли ему кто чего мог: кто -- курочку, кто --. крынку молока, кто -- хлебный каравай. Егоша смотрел на старания сельчан с улыбкой. Теперь, когда болезнь отступила, он не собирался надолго задерживаться у Ра-реки. Старая обида звала к отмщению, неоплаканная верность Ралы терзала сердце. Егоша не желал прощать волхва. И отомстить ему решил не по-человечески -- мечами или ворожбой, а так, как учил сам жрец, -- чужими руками. Ночами болотник зажигал лучины, садился на пол, раскладывал перед собой грубо выструганные из деревяшек лодьи и пел, призывая Владимира Новгородца обратно в родную землю. Голоса-то его князь услышать не мог, а вот тоска-ворожея текла через леса и моря, томила княжью душу. Егоша знал: не выдержав терзающего ночами зова родной земли,, Владимир направит свои лодьи к берегам Мутной, где его с почетом примут все еще ждущие "своего" князя новоградцы. А за Владимиром придет на Русь новый Бог. Он отомстит за Егошу... Его ворожба оказалась не напрасна. Вслед за весной накатило лето, принесло с собой на Ра-реку торговые караваны из дальних мест -- остроносые урманские драккары, плоские, словно киты, весские насады, длинные и угрюмые арабские галеры. Помимо дорогих товаров они везли вести со всего света. Егоша часто уходил из Медвежьего в Торжок, говорил с людьми, прислушивался к шепоткам и сплетням. В Торжке-то он и встретил рябого урманина с переломанным носом, который, таясь и прикрывая рот рукой, за чаркой поведал Егоше о тайных планах Владимира. -- Он ныне у островов данов бродит, а два года жил у нашего короля Харальда, -- шептал в ухо Егоше осоловевший от пряного меда урманин. -- Я сам его видел! Он дружину собирает, хочет назад воротиться, с братом расквитаться и всю Русь под свою власть прибрать! Может, Егоша и не поверил бы -- чего спьяну не наболтаешь, -- но урманин упомянул о Добрыне: -- Дядька его, могучий такой, чернявый, обмолвился, что верные люди в Новом Городе Владимира этой осенью поджидают. Егоша задумался. Стать над Русью -- это Владимир надумал верно, но одной силой ему Ярополка не смять -- тут надо брать хитростью... Сирома не даст Ярополку пасть -- нынешний киевский князь для его бога -- как корень для дерева. Поэтому, вернувшись в Медвежий Угол, Егоша принялся собираться в путь. Он не спешил -- до осени было еще далеко, а до Нового Города, при хорошем ходе, всего три дня пути. А когда наконец надумал двинуться, случилось непредвиденное. В этот день, впервые за весь изок, пошел дождь. Утро выдалось серое, хмурое, но выйти в дождь -- к удаче, и, накинув суму на плечо, Егоша в последний раз оглядывал свое жилище, когда в дверь робко постучали. Болотник поморщился: -- Заходи! Пригнувшись и чуть не снеся головой притолку, в горницу вступил насквозь вымокший Василии. С его темных волос стекала вода. Смущенно встряхиваясь, он забормотал: -- Там к тебе человек пришел... Видеть желает... Егоша подбросил на плече суму: -- Я ухожу. Скажи -- у меня нынче своя болячка. -- Да это... Она... Пришлая... -- замялся Василии. Его голубые, чуть подернутые желтизной кошачьи глаза забегали по стенам. -- Она? Егоша