р лоб, пустился в рассуждения: -- Все живы, здоровы, а что ночь спали худо, так ведь такое и в родимой избе случиться может... В чем Хитрец-то виноват? Редко когда болотники так веселились -- от души да во весь голос... Даже о вине моей забыли. Бегун всхлипывал жалобно, утирал глаза рукавом, Наследник трясся, покряхтывая, а Лис визжал поросенком, по траве катаясь да за живот держась. Я и сам, хоть горели щеки стыдом, а улыбнулся -- потешен был Медведь тугодумный. Лицо у него вытянулось, глаза обидой налились, губы, будто у глуздыря, реветь приготовившегося, толщиной набрякли... Бормотал обиженно и не понимал, что словами своими всех смешит: -- Экие понятливые... А я вот не понимаю... Волот да Ящеры... Когда это было-то? Да при чем тут Хитрец? Покосился на брата, сверкнул глазами, передразнил: -- "Не сказывал, не сказывал..." Так ведь живы все! -- Жив ты, -- задыхаясь от хохота, вымолвил Лис, -- оттого, что Славен нас огнем опалил, дурные сны прочь отогнал... Медведь засопел, приподнялся с травы примятой, склонился Славену в ноги: -- За то -- благодарствую... Болотники к этакой церемонности не привыкли. Славен смутился, спрятал взгляд, словно что скрыть хотел... -- Да я... Лис унял смех, хлопнул меня по плечу: -- Ох, старик, кабы не Славен -- вразумил бы я тебя кой-чему, о чем рунами не пишется! За то лишь прощаю, что научил его, как с наваждением сонным бороться! Я научил?! Не учил я его этому! Сам не ведал, испугался даже, его с головней горячей увидя! Неужто мальчик сам догадался огнем дурное отогнать?! От гордости да радости у меня сердце зашлось. Захотелось обнять Славена, вместе с ним порадоваться, но поднял на него взгляд и испугался. Сидел он, понуря голову и палочкой в земле ковыряя, -- глаза от света прятал, а на щеках румянец нехороший алел -- такой лишь у виноватых да неправых бывает... -- Что с тобой, Славен? Поднял он на меня серые глаза, моргнул, а потом отбросил прочь сломанную палочку, буркнул невнятно: -- Ничего... И пошел прочь -- вещи собирать... БЕГУН Смех унес распри, обиды, кошмары ночные, а заодно и сумраки зловещие, гостями незваными вокруг костра столпившиеся. Незамеченной, тихой взошла на небо дева-Заря, погнала домой темных Перуновых жеребцов, а белых на волю выпустила. Братец ее меньшой, Рассвет, засеребрил росу в высокой траве, окутал легкой влагой ветви деревьев, пробежал робкими да нежными пальчиками по лицам измученным. Незнакомыми, звонкими голосами птицы затренькали -- разбудили деревья заспанные. Те неохотно просыпались -- стройными стволами потягивались и, словно девушки перед купанием, расстилали на травяной зелени тени-одежды, нежились, подставляя ровные округлые бока солнечным лучам. Металось вокруг что-то волшебное -- казалось, от малейшего вздоха взлетят, перешептываясь, пылинки чудные, понесут мое дыхание в прекрасные да таинственные страны. Рвались из сердца слова, молили беззвучно: "Возьмите меня с собой, покажите иной мир, тот, что взору человечьему недоступен!" Разомлел я под ладонями солнца ласковыми, как вдруг отпрянули они. Скользнул по щекам холодный влажный ветер, заставил вздрогнуть, сжаться в недобром предчувствии. С неприятным шорохом, заслоняя собой поднимающееся меж деревьями тело могучего Хорса, похожий на еще одну ночную тень, за своими сбежавшими собратьями ускользающую, прошел мимо Чужак. Болталась на его плече торба старая, посох о землю постукивал... Куда это он? -- Скатертью дорога, -- выдохнул рядом Лис. И он Чужака не любил, и он не верил сыну ведьмину... -- Твоя правда, -- отозвался Хитрец. -- Пользы от него никакой, да и спокойнее без него будет. Тут я спорить не стал -- без Чужака, и правда, душа от опасений отдохнет... С этаким взором, как у него, покоя не сыщешь. К нему, небось, напасти все сами липнут, родича чуя! Чужак удалялся. Солнце ткало за ним прозрачно-серебряную паутину, кутало в лучи рассветные, будто в материю шелковую, тонкую... Жаль было его все же... Загадочный он, нелюдимый, но разве все мы одинаковы? Вон Лис болтлив да насмешлив сверх меры, так его ж не гонят за это, не вздыхают за спиной, его уходу радуясь! -- Чужак, постой! -- Славен сорвался с места, подбежал к остановившемуся Чужаку, стал ему что-то втолковывать. Хитрец глаз с него не сводил -- топтался возле Медведя и жалобно поскуливал, беспокоясь о своем любимчике: -- Зачем побежал? Ведьмино отродье до добра не доведет... Зачем с ним разговаривать? Не знаю, что меня зацепило больше -- нытье Хитреца иль благородство Славена, но не вытерпел, сказал, что на языке крутилось, покоя не давало: -- Ты, Хитрец, иногда словно и не человек вовсе! Голова есть, а сердца недостает! Тебе бы в озере жить, с рыбами холодными. Лис расхохотался и спросил вернувшегося Славена: -- Чужак с нами? Тот молча кивнул на разбросанные вещи: -- Собирайтесь. Пора. Мне на сборы много времени не потребовалось. Медведю с Лисом и того меньше, чай, привыкли к походам. Хитрецу Славен сам помог. Скоренько покидал в мешок его вещи, а на упреки ответил коротко: -- Тебе лучше помалкивать, после всего... Старик и без того ходил, будто в воду опущенный, а тут вовсе расстроился -- поплелся позади, еле ноги передвигая... А меня они, наоборот, поперед всех несли -- интересно было на новые, незнаемые места поглядеть... Болотняк скатился пологими склонами к Тигоде -- ее вброд перешли в месте неглубоком, а за ней вырос густой и непролазной стеной могучий лес. Едва ступил я в него -- почуял робость и благоговение нежданное, будто попал в капище богов неведомых. Высокие разлапистые деревья синеву неба за кронами прятали. Ели стыдились ног своих шершавых, прикрывали их подолами веток, до земли спускающимися. Исполинские осины, будто сплетницы печищенские, болтали да шумели над головой. Лес -- не болотина, где все за версту видать, менялся он, как девка на выданье, -- то сиял березками белыми и вешним солнышком, а то заслонялся от гостей непрошеных частым молодым ельником, сквозь который лишь ножами да топорами путь торили. Может, потому и выбрались на большую, залитую светом поляну только к вечеру, хотя клялся Хитрец, что от Болотника до нее не больше версты. Посреди поляны высился горделиво могучий властный дуб -- я такого раньше и представить бы не смог... Руками зелеными нависал он над травяной зеленью да на нас с высоты своей презрительно поглядывал, будто прогнать хотел... Я пред ним замер в восхищении, а Лис мигом под ветви заскочил, ахнул: -- Ух ты! Ему лет пятьсот, не менее... -- Больше... -- подал голос Хитрец. -- Это Старый Дуб -- страж Волхского леса. -- Страж? -- Да. Вон вокруг ствола кора стертая. От цепи след. В старину здесь волхи жили. -- Смутился, замялся, но добавил все-таки: -- Руны так говорят... -- Волхи? Это те колдуны, от коих волхвы пошли? Глаза у Лиса разгорелись, будто увидал перед собой не дуб, а самого волха древнего... Хитрец за ухом потер, покраснел: -- Что до колдовства, о том не ведаю, а руны о волхах немногое помнят... Упоминают, будто и зверя, и птицу волхи понимали... Лис фыркнул, хлопнул ладонью о могучий ствол: -- Ха! Любой охотник зверя да птицу понимает! -- Сказывают еще, что они лес этот из другого мира перенесли. Мол, взяли за какой-то кромкой ростки малые и здесь их посадили. Из ростков тех могучий лес, всяких диковин полный, поднялся... Все остальные деревья на земле -- тех ростков дети... -- Стало быть, дуб этот для всех деревьев -- что Род для людей? -- задумчиво произнес Славен. -- Стало быть... Хитрец то ли боялся воспитанника своего, то ли виной до сих пор мучился, а смотреть на него избегал, лишь втихомолку поглядывал... Да мне-то что? Свои дела пускай сами решают, а мне интересно было о волхах да цепях, что на дубе висели, узнать. -- А кто тут на цепи сидел? -- спросил Хитреца. -- Коты громадные... Баюнами их звали... -- Почему коты? Чего они худого сделали? -- удивился Медведь, задумчиво проводя толстым пальцем по изрезанной коре. -- Коты тропки заветные, к волхам ведущие, обороняли. По-своему, конечно, по-кошачьи... Только захочет кто до печища волхского дойти -- ступит в лес, а Баюн -- прыг перед ним на тропу и давай сказки сказывать, песни петь, да так, что не хочешь, а заслушаешься. Сам он красивый, пушистый, домом пахнет, уютом. Коли нет у путника дела неотложного -- сядет послушать кошачьи байки о богатырях могучих, девицах прекрасных, сокровищах несметных, да так и останется сиднем сидеть до самой смерти, небылицами одурманенный. А тому, кто мимо Баюна проходил, лес уж и сам загадки загадывал. То белая березка стройным девичьим станом мерещилась, то куст корявый воином израненным казался. Глупый да невнимательный непременно с тропы сходил. А там его нежить одолевала. Кого били и прочь выгоняли, кого до смерти запугивали. Добирались до волхов только самые отчаянные. Да еще блажные. Первые отвагой и умом брали, а вторых лес сам не обижал -- считалось, богами они отмечены... Все Хитреца слушали и вокруг дуба топтались, будто ждали знака какого, его слова подтверждающего... А мне до конца дослушать хотелось всего более. -- Хитрец, а что потом с волхами сталось? -- Да кто их ведает... Воевали они долго с ньярами, случайно в края наши заскочившими и проведавшими, будто в лесу у волхов тайные да богатые клады упрятаны. А потом волхи пропали, а ньяры назад в свои фьорды ушли... -- Как пропали?! -- хором охнули Лис и Наследник. Хитрец пожал слабыми плечиками: -- Не знаю. Просто исчезли и все. А с ними вместе Баюны, цепи златые, зверье говорящее да нежить лесная. Остался лес обычный, разве что деревья в нем других больше и тропки уже. Рунами так сказано: "В ночь наладили волхи ладьи белые да ушли по лесной реке Ящере из мира этого на кромку. И стоял той ночью стон страшный по всей земле, ибо обернулась вихрем черным сила лесная и умчалась вслед за волхами. С той поры поднялась стена меж людьми, богами да разной нежитью..." Я не мог понять, о какой кромке говорил Хитрец и куда волхи подевались, но думать нравилось, что бродили когда-то в темных глубинах векового леса люди таинственные, говорили с разной живностью, с деревьями, кустами, травой... -- Так и вижу их! -- шепнул Лису. -- Даже мерещится, будто мурчит над ухом кот Баюн. -- Радуйся, что не мурчит, -- отозвался он. -- А то ты возле него надолго расселся бы. Вот только не знаю, кто кого заморил бы: ты -- кота, своими расспросами, или кот -- тебя, байками. Обидно стало. Я сокровенным поделился, а ему лишь бы посмеяться! -- Грубый ты, Лис. -- Ну, на тебя не угодишь! Хитрец -- черствый, я -- грубый. Горазд ты в чужих оплошностях копаться. Я понапрасну ссориться не люблю, но коли задевают за живое мечты да веру мою -- тут без потасовки не обойтись... Я за пояс хватился, нож потянул. Лис, будто только того и ждал, -- свой вытащил... Коли надеялся он меня резаком охотничьим напугать, то не на того нарвался. Я и не такое видывал. Один Чужак с глазами, будто пропасти бездонные, чего стоит! После него Лис со своим ножичком -- создание вовсе безобидное. -- Лис, брось нож. -- Медведь подошел к брату, легко, без малейшего усилия выкрутил ему руку за спину. -- Я что сказал?! Оружие стукнуло о землю, вывалившись. Охотник пискнул жалобно: -- Да бросил я, бросил. Уж и пошутить нельзя... -- Дома шути, -- проворчал Медведь и хватку ослабил. В круглых карих глазах засветилось блаженство радостное. Не столько он обо мне позаботился, сколько с братцем молодшим за недавние насмешки поквитался. Ко мне подошел Славен: -- Не лезь на рожон... Ты Лиса не первый год знаешь. Помолчал немного, а затем добавил грозно: -- Надумаете еще поцапаться -- у обоих все оружие отберу. Именно так он и поступит. Старшой он для нас -- может и жизни отобрать без колебаний... Я покосился на Лиса. Обида в душе шевелилась еще, однако стоило взглянуть в веселые, шкодливые Лисьи глаза, как пошла она на убыль. С богами не поспоришь, а ведь это они сотворили такое с беднягой. Все, чего не додали старшему брату, -- младшему в избытке выделили. Лис заметил мой взгляд, подмигнул задорно и, повернувшись, двинулся под изогнутые дубовые ветви. Наследник за ним. Я последним оказался... Волхский лес дышал древней волшбой, в каждом шорохе чудо мнилось, в каждом дереве -- жизнь, с людской схожая. Скрывались под корой древесной сердца живые, никому не видимые... А меж тем, покуда любовался я, угрюмые деревья потеснились пред березняком молодым, веселым, а тот, в свою очередь, уступил место частому кустарнику. Тропа пропетляла немного по непролазным зарослям и выскочила на круглую лужайку, со всех сторон пестрой березовой бахромой окаймленную. На ее краю, будто стесняясь неприглядности своей, притулилась избенка, по крышу заросшая крапивой да малинником. -- По всему видать, этот дом еще волхи ладили, -- заметил Хитрец, пытаясь отпихнуть закрывающую вход подпорку. Та стояла прочно, не двигалась, точно впускать не желала нежданных гостей. Хитрец кряхтел, заливался краской, но не сдавался -- толкал ногой корягу упорную. -- Они таких избушек по всему лесу понаставили, чтоб было где заночевать. В те времена зверье водилось разное. Много такого было, что человечину за лакомство почитали. Руны сказывают, будто волхи убивать не любили, даже нежить не трогали без великой нужды, а спрятаться от опасности зазорным не считали. Пока он объяснял, Медведь, сжалившись, подтолкнул подпорку, и дверь легко распахнулась. Пахнуло изнутри сыростью. Да и в лес вечерняя мгла вползала, будто кошка льстивая -- брюхом земли касаясь... Ясно стало, зачем волхи избенки в глуши лесной ладили, -- самому захотелось в тепло да к огню, подальше от заговорщицкого лесного шелеста. -- Тьфу ты! -- ругнулся вошедший в дом Медведь, налетев на что-то в темноте и на весь лес загромыхав. -- Свету бы... Свет, конечно, не помешал бы, да где его взять? Кремень, небось, у каждого в суме есть, но кто за лучинами-дровами пойдет в этакую-то пору да в незнакомом лесу? Уж точно, не я... Однако Хитрец не зря мудрецом слыл, знал он и впрямь многое... Медленно, на ощупь добрался до окошка, пошарил там, замахал рукой, Славена подзывая. Тот ждать себя не заставил -- подошел к старику. Повозились немного они, пощелкали да похрустели, а потом распалили лучину -- и затанцевали на гладких, широких полатях вдоль стен отблески света слабого, пробежали по столу, высветлили в дальнем углу каменку. Лис перехватил огонь, сунулся в печь, поведал восторженно: -- Растопка заготовлена! Да сухая! Дрова, действительно, оказались сухими, быстро занялись -- растеклось тепло по всему телу... Хоть и мала была избенка волхская, да уютна. И было все в ней заранее припасено для путника нежданного -- кувшины, плошки, хлеб, камнем за многие годы зачерствевший... Даже бадьи для воды стояли, жаль, самой воды в них недоставало. Неугомонный Лис полез на полати, сбросил оттуда ворох мохнатых истертых шкур. Пыль с них удушливым столбом к потолку взвилась -- Хитреца с глаз долой скрыла... Показался он еще меньше да старей, чем раньше, и от этого защемило глубоко внутри, там, куда не в силах рассудок дотянуться. -- И для кого здесь добро лежит? -- удивился Лис -- Тут и не ходит никто. -- Мы-то зашли, -- заметил Славен, потихоньку вещички мокрые, что в Тигоде замочили, возле печи раскладывая. Лис плечами пожал, но спорить не стал. Не должно простому болотнику с сыном Старейшины спор вести, хотя ничем Славен других не лучше был. Молодой, статный да сильный -- но и Лис, и Медведь, да и я сам тем же похвастать могли. Не знай я его раньше, так и не поверил бы, что он -- из нарочитых. Разве только по одежде видать было. У него даже на ноже золотом вензель Рода был выбит, а короткая рогатина с острыми костяными концами вся изрезана была именами предков могущественных. Простой парень о таком оружии и мечтать не смеет. -- Куда, думаешь, он собирается? -- оторвал меня от размышлений Хитрец, указал глазами на Чужака. Тот разложил уж свое тряпье рваное в самом темном углу да, пустой бадьей покачивая, помышлял за водой пойти. Неужто даже лес темный Волхский его не страшил? Хотя чего ему бояться -- капюшон свой скинет -- любой зверь сам от него в страхе побежит... Нелюдь он... Я зябко поежился. Хитрец дождался, когда дверь за Чужаком закроется, и зашептал торопливо: -- За водой в этакую темень обычные люди не ходят. Ведьмина порода! -- Не ворчи. Помоги лучше, -- одернул его Славен и на столе телятину со значками да пометками растянул. Кто ту телятину расписывал, не знаю, а были на ней и деревья разные маленькие нарисованы, и болото лягухами помечено, и реки длинными змеями вились, и озера лужами округлыми разливались, а в самом низу, возле сплошного пятна темного, горделиво большой дом стоял, сразу видать было -- Ладога! Хитрец подошел на зов, посмотрел, помычал и изрек умно: -- Здесь идти надобно. Морщинистый палец прочертил на бумаге извилистую линию. Наследник поморщился, будто горькой репы вкусил... -- Почему ж не напрямки? -- Это добрый путь, тореный... Тут пойдем. -- Ты советуй, да не указывай! -- рявкнул Славен. Хотелось ему властью вверенной потешиться, да Хитрец всерьез разобиделся -- лицом окаменел, губы бесцветные жесткой полосой стянул. Не ждал, видать, упрямства такого от мальчишки, годами в сыны ему годящегося. Теперь со стариком спорить -- себе дороже встанет. Я как-то раз пробовал. Это как с трясиной болотной тягаться -- чем сильнее дергаешься, тем быстрей засасывает. Он отступаться от своего не хотел, доказывал упрямо: -- Горелое печище -- место недоброе! Недаром его сожгли. Злое место! -- Чего же злого в нем? -- Не знаю! -- Ну, тогда и спорить не о чем! Славен откинулся назад, принялся телятину сворачивать. Медведь вылез из-за его плеча: -- Дай -- гляну. Потер телятину пальцем, покачал косматой головой: -- Ты, Хитрец, зря упрямишься. Через Горелое и впрямь ближе... -- Ближе, да хуже! -- Хватит! Как сказал я, так и будет! -- рассердился Славен и, нахмурясь, отобрал телятину у спорщиков. -- Через Горелое пойдем! Не заметил он за своей спиной Чужака -- развернулся и чуть не налетел на него. Прошипел что-то недоброе и обойти хотел, но высунулась из-под старого Чужакова охабеня тонкая да цепкая рука, остановила: -- Не тебе решать, куда идти. Славен от неожиданности оторопел, а я поперхнулся аж. Вот так тихоня, ведьмин сын! Да такое Старейшине сказать не всякий нарочитый осмелится, а он, голь перекатная, ляпнул и головы не склонил! -- Да как ты... -- Хитрец зашелся, негодуя. Чужак на его голос повернулся, сказал вроде неспешно и спокойно, а все же побежали от его слов по коже мурашки, обдало холодом: -- Ты, старик, готовься -- выходит твой срок в миру... В каком миру? Да какой срок? Иль это он грозится так, что смерть Хитрецова близка? Откель сие ведает? Тот пискнул исполошно и замер, на ноги Чужака уставясь. Я невольно тоже на них поглядел. Стояли возле ног сына ведьмина две бадьи, доверху чистой воды полные... Бегали по гладкой поверхности блики яркие, дрожали испуганно, будто боялись споров да голосов чужих. И где же он в такую темень родник сыскал?! Неужто и впрямь нежить он?! Славен бадей не приметил, двинулся грозно на строптивца: -- Ты делать будешь то, что я велю! В верности мне клялся, значит, и слушаться меня должен! Тот пожал равнодушно плечами, хмыкнул: -- Я? Тебя? Это уж он через край хватил! Славен -- парень незлобивый, но ведь всякой доброте предел есть. Нельзя этак с нарочитым говорить! Ничего, кроме неприятностей, не напросишь... -- Не хочешь слушать меня -- уходи отсель! -- разъярился Славен. За дело разъярился -- я б на его месте вообще с наглецом схватился в поединке, да раз-навсегда выяснил, чья правда верх возьмет... -- Утром уйду. -- Чужак отвернулся и пошел в свой темный угол. Медведь его недоуменным взглядом проводил, а Лис лишь покрутил пальцем у виска, дескать -- что с умалишенным разговаривать... Я ночь худо спал -- метался в сомнениях и страхах пустых, о Чужаке думал. Веяло от ведьмина сына силой большей, чем у Славена была, только разобрать я не мог, откуда она у него да какова. Казалась сила его Кулле сродни -- ветру вольному, бездумному, который и добро и зло в одно смешивал да нес-веял по белу свету -- кому что достанется... Видать, обучился Чужак ведовству у матери, получил силу от ее знаний, а управляться с этой мощью толком не умел. Это что глуздырь годовалый с ножом острым охотницким балующийся, -- иль себя, иль других, а непременно порежет... В коротких сновидениях, что наплывали иногда, мерещились мне разные ужасы. То огромные, похожие на волков звери рвали на части чье-то тело исковерканное, то темными, зловещими тенями метались перед глазами блазни, то огромная фигура Чужака склонялась надо мной и спрашивала: "Хочешь, сниму капюшон? Хочешь?" Спокойный сон лишь под утро меня одолел, а проснулся я все же других ранее. Едва глаза размежил -- почуял: не хочу в Горелое печище идти... А почему не хочу, и объяснить бы толком не смог... Может, Чужак в том виноват был? Глянул я на место его, в угол, увидел там шкуру, аккуратно в полено свернутую, да на чистой белой тряпице краюху хлеба, для других случайных путников им оставленную... Сам не знаю с чего, навернулись слезы на глаза, захотелось из избы выбежать и окликнуть ведьмина сына -- хоть проститься с ним по-человечески. Но, видать, он в человеческой речи не нуждался -- недаром так ушел, втихую, ни с кем не простившись. Просыпались остальные. Зевали, потягивались и, словно стыдясь чего-то, опускали глаза, старались не глядеть в сторону опустевшей лавки Чужака. Молчали, будто воды в рот набрав, а за столом не удержался Медведь, сказал вслух то, что у каждого на языке вертелось: -- Тошно... Славен взвился, будто ножом кто ткнул в мягкое место, рявкнул решительно: -- Ляд с вами всеми! Собирайтесь! В Терпилицы пойдем. Хитрец гордо выпятил тощую грудь, но всем ясно было: не из-за него Славен другой путь избрал -- из-за чужака. Коли остался бы тот -- небось, и дерзость простил бы ему. Поторопился с уходом ведьмин сын, поспешил... Да не один он спешил, все мы собирались в суете да горячке, будто неловко вдруг почуяли себя в волхской избенке. Не казалась она уж больше укрытием надежным. Оно и не мудрено -- от самих себя да от неправоты своей ни в какой избе не спрячешься, будь она хоромами Княжьими иль домом, в лесу заброшенным... СЛАВЕН Какого ляда взъелся я на Чужака, зачем его прогнал? Конечно, тех слов обидных, что он не удержал, я простить не мог, но все же помнить должен был, кто нас всех на Болотняке от смерти спас. А я забыл -- сорвался на спасителе своем, распотешил гордыню неуемную. Вот потому и тошно теперь, несладко. Казалось -- все меня осуждают, все глядят косо. Даже лес не желал привечать -- шумели деревья приглушенно над головой, словно мыслили отомстить за ведьминого сына. От шелеста их холодок по коже бежал, пронимала сердце дрожь неведомая. -- Славен, -- подошел ко мне Хитрец. -- Не хочу тревожить тебя понапрасну, да худо у меня на душе. Лес не такой какой-то. Не такой! Еще как не такой! -- Что-то в нем зловещее ходит... -- опасливо озираясь, вновь забормотал старик. В другое время посмеялся бы я над глупыми его страхами, а нынче не до смеха было -- самого боязнь за душу брала. -- Лис! Медведь! Подите-ка сюда. Они чуть впереди шли, сразу за Бегуном. Ежели и они неладное чуяли, надобно было нам поспешить и до ночи из леса этого затаенного выйти... Лис первым подскочил, в глаза заглянул: -- Чего всполошился? -- Скажи, что в лесу не так? -- уклонился я. Лис и рта открыть не успел, как брат его перебил, выдохнул шумно: -- Да все в нем не так! И замолчал... От Медведя объяснений можно всю жизнь прождать, да так и не услышать. Хорошо, хоть братец у него разговорчивый -- сам болтать принялся, без расспросов лишних: -- Запахи здесь совсем иные, чем у нас, в Приболотье. Коли по ним судить, так зверя дикого тут тьма. А следов не видать... Обманные запахи, обманные звери, да и весь этот лес -- обман сплошной. Медведь брата по плечу хлопнул, будто одобрил его речи разумные, и загрохотал: -- Поторапливаться надобно. Не хотелось бы в этом лесу еще одну ночь провесть... От охотника не доводилось еще мне таких слов слышать. Для них лес -- и дом, и родня, и жизнь вся. А к этому лесу и охотничье сердце не лежало... Никого он не радовал. Разве только Бегуна, ошалело на высокие деревья взирающего да к каждому шороху с улыбкой прислушивающегося. Так он, небось, и леса не замечает -- в мечтаниях своих плещется! Я певца поторопил и сам шагу прибавил, побежал почти, но коли вошел в душу страх, никаким ходом его оттуда не вытащишь. Разрастался он, путал мысли да с тропы, и без того едва заметной, сбивал. Мерещились вокруг тени зверей неведомых, то ли оборотней, то ли чудищ, что каждый в детстве себе выдумывал. Казалось, не трава да коренья под ногами путаются, а руки мертвые из земли вылезают, цепляют за что ни попадя. А самое худое -- скрылось за набежавшими облаками светлое солнышко, потемнело все, будто к буре жуткой приготовилось. -- Э-э-эй! Показалось мне иль впрямь средь елей насупленных чей-то голос раздался? Прихватил за плечо впереди идущего Медведя: -- Ты слыхал? Он глянул на меня круглыми глазами, моргнул непонимающе: -- Чего? -- Я слышал! -- вылез из-за моей спины Хитрец. -- Будто кричал кто-то... Тут уж все остановились, заозирались на деревья потемневшие, неведомые страхи за своими пышными ветвями скрывающие. Лис фыркнул презрительно: -- Тебе, старик, что хошь с перепугу послышаться может! Чай, впервой по лесу блудишь? -- Думаешь -- и мне с перепугу послышалось?! -- одернул его. Он смолк сразу. Экий храбрец! Старика безродного задевать горазд, а со мной, нарочитым, связываться поостерегся. Хотя коли помыслить, так что я ему сделать мог? Покричать, подраться, правоту свою доказывая, а худшее -- прочь погнать. Только как его погонишь -- Медведь брата не оставит, с ним уйдет. Вот и получится, что сам я выгнанным останусь... -- Эге-гей! -- Слышал?! Хитрец аж испугаться забыл -- так обрадовался, что крик не со страху примерещился. -- Слышал... -- растерялся Лис. -- Может, это... -- Чужак? -- договорил за него Бегун, широко голубые глаза распахнув. Я и сам так думал. Вина покоя не давала... Нехорошо я с Чужаком обошелся, неладно. А коли он в беду попал, коли кричит, на помощь нашу надеясь да ее поджидая? Я шагнул с тропы, обернулся к родичам: -- Лис, Медведь со мной пойдем, а остальные здесь дожидайте. Коли случиться что -- позовем... -- Не ходи... -- жалобно пискнул Хитрец, но я уже одной ногой под сплетенные ветви ступил, сделал вид, будто не расслышал голоса его. Старику дай волю -- он меня в золоченую клеть посадит и любоваться будет днями целыми... Лис меня обогнал, носом воздух потянул, вымолвил неуверенно: -- Не пахнет человеком... Хотел я было напомнить ему, что Чужак, может, и не человек вовсе, а нежить наполовину, да решил не пугать охотника -- помотал головой: -- Далеко еще... Ближе подойдем -- учуешь. Он успокоился, заскользил вперед легким, пружинистым шагом, чуть не грудью к кустам прижимаясь. Медведь за ним. Глядел я на его спину широкую да уразуметь на мог -- как научился он, громадина этакая, сквозь заросли проходить, листка малого с места не трогая? Недаром, видать, слыл лучшим в Приболотье охотником... -- О-о-ох... -- выдохнул кто-то жалобно, в темноте под елями скрываясь. Кто бы ни был там, а стонал он столь горестно, что душа на клочки мелкие рвалась. Перед смертью и то не плачут так... -- Что за наваждение?! -- Лис отодвинул нависающие еловые ветви, сунулся под них. -- Нет никого! Я под его руку глянул. Пусто было под елями, даже сухая хвоя, что за много лет нападала, нетронутой лежала. -- Не пахнет здесь человеком! -- опять вспомнил о своем Лис. -- Может, обратно пойдем? Не походил тот, что с нами в прятки играл, на Чужака -- он не стонал бы так и не таился. Чего ему нас пугаться? Прогнали, но ведь не побили же! -- Пойдем отсюда! -- решил было, но тут из-за куста, что в двух шагах от елей притулился, протяжный, едва слышный крик прошелестел: -- А-а-а-а... Словно человек, умирая, вздохом последним с душой улетающей распрощался. Мороз по коже пробежал, сердце будто в темную тину опустилось и замерло... Я подскочил к кусту. Никого... -- Обереги, Чур! -- пробормотал Медведь. Не к Чуру взывать -- самим убираться с дурного места надобно! Да побыстрей... Обернулся я -- назад воротиться, к Хитрецу и Бегуну, на тропе поджидающим, да понял с ужасом, что пути вспомнить не могу. Мнилось-то -- Чужак в беде, надеялся втайне за Болотняк расплатиться с ним, вот и бежал, заломов после себя не оставляя да примет верных не видя. Куда пойти теперь? Стоял вокруг молчаливый высокий лес, глядел на меня испытующе, будто загадку какую мне загадал и ответа дожидался. Я на охотников покосился. Быть того не может, чтоб они дороги обратной не запомнили! Медведь, будто глыба каменная, стоял, по сторонам озирался, а Лис поймал мой взгляд, понял без слов, на что надеюсь, усмехнулся побледневшим лицом: -- Не помню я дороги... Как "не помню"?! Чай, не новичок он в науке лесной! Неужто нюх да привычка не выведут?! -- Нет. -- Он голову опустил. -- Не помню. А плутать не хочу -- только дальше от тропы уйдем. -- Может, солнца дождаться? -- Медведь взглянул на небо, ветвями и тучами закрытое. -- По нему выберемся. А сколько ждать? Да и бывает ли оно в здешних местах, солнце-то? -- А мы ведь недалече ушли, -- неожиданно обрадовался Лис. -- Покричим -- наши-то и отзовутся! Он уж и рот открыл -- крикнуть, да я вовремя подоспел, за руку его схватил: -- Стой! Ты бы, крик услышав, что делать бы стал? -- Отозвался бы, -- быстро ответил он. -- Это сейчас ты умный такой, а небось на деле первым бы с тропы сошел и на выручку кинулся! И они так же сделают. Мало тебе, что сами заплутали, еще и других к себе утянуть хочешь? -- Что ж делать-то?! -- Он губу закусил, помрачнел с досады. -- Не истуканами ж нам тут стоять! -- Выбираться будем... -- Я развернулся и потопал в лесную темень. Коли умом дороги не сыскали, может, чутьем, что У всякой твари живой водится, выйдем? Легко полагать, да как содеять, коли деревья вокруг стояли точно братья-близнецы -- все на один лад? Да и кусты тоже... -- Сю-юда-а-а! -- донесся едва различимый голос. -- Эге-гей! Никак Хитрец догадался нас окликнуть?! Ох, выйдем -- в ноги ему поклонюсь! Уберег меня от отчаяния и стыда... А то сколь мы проплутали б меж елей двух, да, может, и вовсе не вышли бы. Волхский лес широко раскинулся, да и зверь в нем, чай, не ручной... -- Э-э-э-эй! -- не унимался старик. Звал, будто чуял, что по голосу его путь верный ищем. Бежали мы так, что сам Леший не угнался бы, да только клики Хитреца ближе не становились. Верно подметил Медведь -- обманный это лес, дикий. Охотник лесом кормился, лесом жил, а теперь впереди всех огромными прыжками несся -- как только замечать успевал ловушки лесные и через них перескакивать? Кусты под телом тяжелым трещали, жалуясь, молодые деревца, казалось, сами сторонились, дорогу уступая... -- У-ух! Я на его руку с лету грудью наскочил, будто о бревно ткнулся -- осел на землю, вечерней влагой подернутую. Рядом Лис шлепнулся, недоуменно на брата пялясь, заорал, от бега не отдышавшись: -- Ты спятил совсем, что ли?! Спятил Медведь иль нет, но вел себя странно: то бежал, будто олень на гоне весеннем, а то встал столбом, путь заступил, да еще и руки развел пошире, чтоб мимо не проскочили ненароком! Сам еле дышал -- грудь кузнечными мехами вздымалась, а нас дальше бежать не пускал... Я с травы поднялся, порты от налипшей хвои отряхнул, бедро, коим об корягу стукнулся, потер, боль сгоняя, и спросил, едва ярость сдерживая: -- Чего встал как пень? -- Уводны с нами шутят... Лешак... иль Лешачиха... Я не понял сперва, одернуть его хотел -- что, мол, чепуху мелешь?! А потом уразумел, о чем охотник толкует. Как сам не догадался! Конечно, так только нежити шутить могут -- в чащобу глухую заманивать да в прятки играть... И крик, что мне слышался, и Хитреца зов, все это -- Лешачьи проделки! А коли так -- успокоиться надобно и дорогу с умом разыскивать, на козни уводен не глядя. -- Пошли. -- Я Лису руку протянул, помог с земли подняться. -- Я воду чую. -- Он потер горло, глянул на меня хитро. -- Близко... Река иль ручей в лесу, что дорога верная -- всегда хоть к какому краю леса да выведет. А там и нашу тропку сыщем, назад воротимся... Лишь бы Хитрец да Бегун нас искать не отправились. Ручей и впрямь совсем рядом оказался. И какой ручей! Чистый, прозрачный -- будто от самого Студенца начало брал. Одно худо -- не подобраться было к нему никак: кусты намертво сцепились над водой ветвями гибкими, будто уберечь хотели чистоту да красоту такую от глаз чужих. -- К ручьям зверье всегда тропки торит, -- потер затылок Медведь. -- Коли пройти по нему немного, непременно такую сыщем. Ну, нет! Не тропки нам искать надобно, а по ручью к краю леса идти да помнить о родичах, на тропе оставленных. Доберемся до них, а там уж и напьемся вдосталь. -- Нет! -- сказал, будто отрезал, но Лису указы мои -- что мертвому припарка. -- Пить хочу! -- заскулил визгливо. От голоса его побежало по деревьям эхо, зашелестело легким ветерком в кустах: -- Хочу, хочу, хочу... -- Тогда -- пей! -- рявкнул я, на строптивца не глядя. -- И напьюсь! -- Он вытянул из-за пояса топор, принялся с шумом и треском кусты крушить. Топор хорошо дерево твердое рубит, а кустики гибкие лишь кору на нем оставляют да гнутся под ударами... -- Хватит! Не дури! -- одернул брата Медведь, да без толку. Тот губу закусил упрямо, заменил топор ножом охотничьим, начал по очереди ветви непослушные срезать. Этак он допоздна провозится... А что сделаешь? Медведь без него с места не сойдет... Я устало опустился на траву, уставился на пыхтящего от усердия охотника. Кустарник ему неохотно поддавался, сыпал на голову листочки зеленые, будто хотел упредить о чем-то. Странные листочки, я таких еще не видывал. Да и кустов таких встречать не приходилось... Вон один листик прямо на рыжие Лисьи космы осел, будто птица из краев дальних залетевшая, отдохнул немного, взмыл, ветром влекомый, и опустился малой ладьей на воду прозрачную... -- Остановись, Лис! -- завопил я, глазам не веря. Вот тебе и сказки дедовы! Когда бы знал, что они правдой окажутся?! -- Ис-ис-ис! -- отозвалось, дразнясь, эхо. Лис нож выронил, обернулся ко мне исполошно. -- Гляди! Я рубанул с ходу ветку зеленую, швырнул ее в ручей. Сперва она лишь покачивалась, течением колеблемая, а затем вдруг сморщились листья жалобно, потемнели, будто пеплом припорошенные, да и ветка сама скорчилась, дрожа, вмиг из девки цветущей в старуху обратилась... Вода ее на бережок вынесла и там оставила, свое дело свершив. Приняла гибкую да зеленую, а отдала уж желтую, сухую. Мертвую... Медведь охнул, а Лис все на ветку глядел, смекалку да болтливость свою утратив. -- Вода -- мертвая! -- гаркнул ему в ухо. -- Мертвая, мертвая, мертвая! -- захохотало эхо лесное. Эхо ли? Может, все тот же Лешак над нами потешается? Что же мне Хитрец о нежити лесной говорил, как учил ее одурачивать? Настало время пожалеть, что не всегда наставления его скучные выслушивал -- думал, не сгодятся они никогда... Что же делать-то? -- Эге-гей! -- раздался совсем близко голос. Нет, на сей раз мы уж ученые -- на крик не побежим! Лис, ручьем обманутый, на весь свет озлился, рявкнул в ответ: -- Гей! -- О-ох! -- выдрался из-за елей маленький странный человек, ухмыльнулся: -- Еле сыскал вас! Хитрец? Как он?.. И почему обряжен в Бегуна рубаху, что ему до пят достает, да еще и навыворот? А у того, наоборот, срачица Хитрецова маленькая натянута и руки из рукавов до локтя торчат... Мы с Медведем еще глазами хлопали, а Лис уж зашелся в хохоте, про все напасти забыв. Над Бегуном потешался... И чего они не поделили -- все, как петухи, друг на друга наскакивали... -- Ох, Лешачиха заиграла... -- Хитрец тяжело рухнул возле меня, утер ладонью потный лоб. -- Хорошо хоть сразу ее приметили, а то никогда бы не сыскали вас, хоть меняйся одежей, хоть нет... -- Лешачиха? Одежа? Ничего я понять не мог. -- Лешачиха! -- Глаза у Бегуна восторгом горели да задором. -- Вы ушли, а через миг она явилась! Огромная, страшная. Да как захохочет! Я труханул маленько, а Хитрец быстро смекнул, что вы в беду угодили, и припомнил, как отвадить ее. Поменялись мы с ним одежей, наизнанку ее вывернули. Лешачиха нас и не заметила... Поозиралась, поозиралась и за вами побежала. А мы за ней... Бегает она шустро, только ветки позади трещат. Потеряли мы ее было да тут ваши голоса и услышали... -- Горазд ты брехать! -- унял смех Лис. -- Я?! -- У Бегуна чуть слезы на глаза не навернулись. -- Я видел ее! Видел! Огромная, будто туча, Да такая же дымная! -- То, верно, туча и была... -- не успокаивался Лис. Бегун рукой махнул, отвернулся обиженно. Видел он Лешачиху иль примерещилось только, а коли говорил Хитрец, что надобно портами поменяться да надеть их наизнань, то так и делать следует. Он дурного не присоветует... -- Одежей меняйтесь! -- велел я охотникам и сам первый свою срачицу сбросил. Не знаю, одежа вывернутая помогла иль еще что, но шли мы недолго -- почти сразу тропу сыскали и голосов неведомых более не слышали. А к закату на лядину вышли... Расстилалась она пред нами большая, пустынная, только деревца чахлые на ней ютились, да и то с краю самого. -- Будто домой попал... -- вздохнул Лис. Верно подметил -- походила лядина на места наши, лишь более топкой и нелюдимой была. -- Соколий Мох, -- сказал Хитрец, обратно свою рубаху натягивая. -- Трясина опасная, коварная. Говорят, будто через нее одна лишь тропа верная есть, а другие все по кругу торены. Может, обойдем? Нет, обратно в лес Волхский, где уводны играют да мертвая вода бежит, я не вернусь! Вот передохнем на краю ледины, переночуем, а с утра, на светлую голову, и начнем верный путь сыскивать. Что ж мы, люди болотные, в болоте верной тропы не найдем?! -- Нет, -- проронил. -- Напрямик пойдем. Родичи мне не перечили, видать, самим не шибко хотелось в странный лес ворочаться. Быстро веток набрали сухих, костерок наладили... Хорошо было под небом чистым, у костра доброго средь родичей сидеть. Свободно да уютно... Одно тревожило, тяготило душу, хоть и гнал дурные мысли прочь: как-то Чужак, в Волхском лесу оставшийся? Жив ли еще? Да поминает чем? Хотя, верно, он и забыл уж о нас да о воле Княжьей -- бежит за уводной в темную лесную глушь, шарахается от каждого шелеста... Ах, кабы воротить все назад -- не вспылил бы я, не послал бы заморыша немощного на смерть верную! Претерпел обиду, перегорел... Да что теперь поминать -- не воротишь сделанного, не взовешь к звездам светлым, не умолишь, чтоб помогли ведьмину сыну живы