м из лесу выйти... Поздно... БЕГУН Случалось мне по разным топям ходить, но другой такой, как Соколий Мох, упомнить не мог. Шли мы вроде верно. Щупали палками длинными почву, чтоб потверже и без кочек обманных была, радовались -- выберемся вот-вот, а трясина топкая начинала понемногу в сторону забирать; и вот уж обратно шагали, усталые да хмурые. Сколь раз ни начинали путь -- все на прежнее место выходили. Никак не могли сыскать тропы верной. На пятый иль шестой раз соступил с твердой земли Лис, ушел в болотину по пояс -- еле вытянули. Плелся потом позади всех, вонючий, грязный, ругался на чем свет стоит, крыл Соколий Мох словами последними... -- Ты радуйся, что вылез! -- заметил ему Славен, но тот лишь потише костить трясину стал, а не унялся. Весь день мы по кругу ходили -- казалось, уж на лядине вершка непрощупанного не сыскать, а к вечеру вновь на прежнем месте очутились. -- Все! -- Хитрец на землю сел, уронил голову на руки. -- Не могу больше! -- Надо! -- Славен его за плечи затряс, будто не видел, что совсем старик выдохся. -- Князь нас ждет. Никогда не случалось мне видеть, чтоб Хитрец сорвал на ком злость свою, а тут довелось -- не выдержал он, рявкнул на Славена: -- Говорил я тебе -- в обход идти надо было! Уж давно бы за Сокольим Мхом очутились! Тот на наставника волком глянул, но смолчал. Понимал вину... Охотники потихоньку уж и костер собирать начали, да не терпелось сыну Старейшины свою правду доказать. -- Пошли еще разок, -- сказал, -- авось и выберемся... На авось полагаться хорошо, да только не в серьезном деле. Не вывел нас авось -- застигла тьма ночная прямо посреди болота. Ни на прежнее место, ни вперед -- никуда уж не двинуться было. Да и тропка узкая едва под ногами умещалась -- хоть стоя спи. Сердились все, хмурились, даже Медведь заворчал: -- Не след нам было еще раз идти... -- Ну, виноват я! Виноват! -- крикнул Славен, чуть в слезы не срываясь. -- Да что толку-то виниться теперь? А толку с его сожаления и впрямь немного было. Плюхала вокруг седая тина, хрустели топляки, под ней веселясь, на небе звездочки ясные загорались. Я на корточки присел, поглядел на звезды эти и понял вдруг, чего нам недостает, -- веры! Все людям удается, во что верят сердцем -- не разумом... Небось поверили бы, что к звездам дотянуться смогут, и дотянулись бы. Веры маловато в нас, чтоб через лядину перейти. Отчаялись рано... И так захотелось родичей подбодрить хоть чем-нибудь, что вытянул из-за пояса дудку и затянул мотив неприхотливый, надежды да любви полный. Каким он сложится -- сам не знал, а только стоило мне глаза закрыть, как виделись страны дивные с садами зелеными, небом голубым, солнцем слепящим, людьми добрыми... И все улыбались мне, махали руками -- к себе зазывали. Не заметил я, как поднялся. Не заметил, как по тропе пошел. Уж очень хотелось до тех людей добраться, а зачем -- и не думал даже. Они ко мне ладони тянули, пели голосами тонкими, будто дудке моей вторили. Горели на их ладонях огоньки призрачные. Яркие, со звездами схожие... С такими, небось, в ночи любой не заплутаешь и в беде не пропадешь... Шел я, ног под собой не чуя, да не близились они, оставались далеко-далеко. Рвалась за огнями душа, будто тесно ей стало в человечьем теле, махала белыми крылами, меня над грязной болотиной поднимая, тянула вперед, всем топям и тьме наперекор. Кричал кто-то позади, дудку перекрикивая, да мне не до него было -- стремился к мечте своей, нежданно открывшейся... Бежал уже, ногами тропы не касаясь, но тут вынырнул из-под земли топляк, зацепил меня коротким кургузым щупальцем, бросил на землю. Упал я, дудку выронил. Застонали жалобно люди улыбчивые, загасили огоньки, что в ладонях держали, и очутился я вновь в болоте, из которого выхода не было... -- Бегун! Бегун! Кто-то тормошил меня, за плечи тряс... Славен? Почему лицо у него такое, будто увидал пред собой блазня неприкаянного? Может, игра моя ему не глянулась? Склонились надо мной и другие родичи. Странно глядели -- удивленно, испуганно... -- Вы чего? -- спросил и голоса своего не узнал. Показался он тихим, слабым. -- А ты сам погляди! -- Лис рукой широко повел. Глянул я да обомлел. Не было лядины гиблой вокруг, а стояли деревца молодые, сквозь их листву проглядывали поля, рожью засеянные. Обжитые поля -- не бесхозные... Я на Славена уставился недоуменно: -- Как же ты путь сыскал? Ночью-то? -- Я сыскал? -- Он шарахнулся от меня в сторону, словно от безумца опасного, тихо забормотал: -- Да я с места не сходил, покуда ты играть не принялся! А потом ты глаза закрыл, вскочил и побежал куда-то во тьму. Лис за тобой рванул -- удержать, Медведь за Лисом, а уж я с Хитрецом -- за ними. Только тебя не остановить было -- бежал да на дуде свистел. По ней во тьме и искали тебя. Даже про топь забыли, так разъярились на твою выходку глупую. А когда нагнали тебя, то ты уж тут сидел, а дудка рядом валялась. Вот она! Луна, блеклой красой кичась, из-за облаков выползла, осветила в его ладони дудку, которую я в болотине потерял... А все же не мог я через топь с закрытыми глазами пробежать! Я еще раз на родичей глянул. Стояли, моргали на меня глазами испуганными. Нет, так притворяться даже Лис не смог бы... Выходит, я всех через Соколий Мох провел, сам того не ведая? Или были на самом деле люди те огненные, что манили меня, -- им-то и кланяться надо? -- Ты, Бегун, правду скажи, -- подсел рядом Лис, дожидаясь, пока брат огонь запалит. -- Ты чего побежал-то? И глаза зачем закрыл? Откуда я знаю, что за наваждение на меня нахлынуло? Но Лис умными глазами помаргивал, в лицо мне глядел и ответа разумного ждал. Коли сказать ему про людей дивных -- засмеет, коли придумать что-то иное -- дотошно начнет расспрашивать да непременно ложь обнаружит. -- Отстань ты! -- отвернулся я от него. -- Устал я! Спать хочу... Завалился на бок, будто и впрямь сном сморило, затаил дыхание. Лис без ответа уходить не желал -- тряс меня, с боку на бок перекатывая: -- Нет, ты скажи... -- Оставь его! Дай покой человеку! -- рявкнул на брата Медведь. -- Да сам выспись, а то поплетешься поутру, будто сон-травой опоенный! Лис забурчал недовольно, но брата послушался, а я так глаз и не открывал до рассвета, хоть не шел сон. Все думал о человечках, которых в музыке увидел. Кто они? Может, духи добрые, людей от беды хранящие? С утра Славен всех попозже поднял и потащил снова в путь. По словам Хитреца, до Терпилиц было рукой подать. Да не только Хитрец -- поля ухоженные о том же говорили... А вскоре и дорога под ноги легла. Не тропа узкая, к каким привыкли уже, а настоящая дорога, утоптанная да гладкая. Тропки малые все крутятся, петляют, будто замышляют чего, а дорогам неповадно себя так вести. Они будто боярыни знатные пред всеми тропами -- ведут путников чинно да напрямо. Разве иногда завернут немного вбок, чтоб показать -- и они норова не лишены, да снова ровно тянутся... Эта дорога с прочими не рознилась -- вывела нас на берег большого, красивого озера -- мне такое лишь в мечтах мерещилось. Сияла вода гладью серебряной, переливалась светлыми бликами, темнотой глубинной посередке пугала. Вокруг берега невысокая осока-трава росла, будто кружевной каймой воду окутывала... И название у озера загадочное было, устрашающее -- Карабожа... В этаком озере не купаться следует, а обходить его сторожко, опасаясь козней русалочьих. Уж коли водится где Водяной, так именно в его глубине непроглядной. Но дорога, видать, иначе думала -- подвела нас прямо к берегу. С него, ровными полоками, нависали над водой короткие дощечки, людьми лаженные. Это кто же придумал так умно -- чтоб в грязи прибрежной не мутиться да осокой не ранить ноги нежные, выложил мостки к чистой воде? Я-то удивился, а Славен попробовал дощечки ногой велел, будто не раз такое диво видал: -- Остановимся, передохнем, от грязи болотной отмоемся. Лис, его не дослушав, с разбега в воду чистую сиганул в одеже всей, к которой уж на века тина болотная присохла, а я все-таки осторожно приблизился -- пугало озеро тихое покоем равнодушным, хоть водой угодило -- чиста да нежна она оказалась, будто роса медвяная... Лис плескался рядом на мелководье, фыркал недовольно: -- Экая грязища в этом Мху Сокольем! Никак не отмыть! На него глядеть смешно было, да и от воды холодной бесшабашность веселая в тело вошла, -- зацепил охотника словно ненароком: -- А ты и не смывай! Расспросов меньше в чужом печище будет -- сразу все углядят, что мы из земель болотных! -- Ах ты! -- Лис не обиделся, черпнул ладонями воды пригоршни полные и плеснул мне в лицо, задорно скалясь. -- Тише! -- насторожился вдруг Славен, на дорогу косясь. Выскочил на нее, прижался ухом к земле, вслушался. Смолкли все, замерли в ожидании. Каковы-то будут первые люди, в чужом краю встреченные? Коли приветят ласково -- добрый знак, ладной дорога выйдет, а коли за оружие хватятся иль недоброе слово скажут -- не будет нам пути... Я к Славену вышел, мокрую срачицу натянул, поясом порты подвязал, оправился весь, прихорошился. Встречают-то по одежке... Звук нарастал, близился, и наконец выплыла на невысокий холм телега, доверху мешками и бочонками груженная. По краям ее двое мужиков сидели, ногами босыми по земле волочились. Рубахи на них были серые, неприметные, порты до колена снизу подвернуты. На лицах тоска блуждала -- видать, не проснулись еще, и лошаденка телегу тянула лениво, еле ногами двигая. Неказистая была лошаденка, но добрая -- шерсть на круглых боках краснотой поблескивала, грива, косами заплетенная, на лоб шелковистой прядью падала. -- Стой, за-р-раза! -- прикрикнул на нее возница, с нами поравнявшись, и, соскочив с телеги, смерил нас недоверчивым взглядом: -- Доброго пути вам, странники. Славен улыбнулся пошире, отозвался: -- И вам того же. -- Куда путь держите? Мужичок уж так нас глазами ощупал, что, небось, ведал, у кого что в душе скрыто... Экий дотошливый! -- В Терпилицы покуда, а там видно будет. -- Славен полправды сказал, а другую половину при себе оставил. Оно и верно -- места чужие, люди чужие... -- Коли так, то по пути нам! -- Мужику мы, видать, глянулись -- ухмыльнулся широко, пододвинул груз тяжелый, место в телеге освобождая. Славен к нему не полез, да и охотники решили своими ногами шагать, а мы с Хитрецом взгромоздились на мешки мягкие, разболтались со случайными попутчиками. Мужики оказались местными, терпилинскими. Жили они землей да скотиной; на неурожай нынешний сетовали, на дороги, дождями размытые, на Князя, осторожно, что большую мзду с них потребовал, на знакомцев каких-то, нам неведомых, что друг другу жить мешали... Ничем они с нашими мужиками не рознились -- слова те же да пересуды о том же... Старший, тот, что лошадью правил, Горютой назвался, младший -- Поведом. Были они родичами, как во всяких печищах словенских водилось, да жили хозяйством своим. Не совсем, правда, своим -- больше стрыевым. -- Стрый у меня человек нарочитый, всеми почитаемый, -- хвалился Горюта, успевая на лошаденку ленивую причмокивать. -- Староста наш печищенский! Он вас непременно к себе зазовет, но вы не соглашайтесь -- у меня изба ладная, его хоромины -- не хуже. И угощу-попотчую вас на славу! Жена моя лучше всех баб в Терпилицах блины да пироги печет. Повед засмеялся, унял гордеца: -- Что уговариваешь? Коли велел Вышата всех гостей к нему отводить, так не станешь же спорить с ним! Стало быть, старосту ихнего Вышатой зовут? Красивое имя, звучное, не то что у меня, будто у собаки, на зверя натасканной, -- Бегун... Горюта с родичем спорить не стал -- понурился да так и помалкивал до самого печища. Лишь завидев издали забор невысокий, приободрился, гаркнул на лошаденку: -- Пошевеливайся, кляча ленивая! Ту понукать было ни к чему. Понимала -- как придет домой, овса дадут, поклажу снимут, -- побежала резво, застучала весело копытами по пыльной дороге. На нас поглядеть все печище высыпало. Бабы в серниках да платах белых, девки с косами до пояса, детишки с глазами, будто огоньки светлые... Столпились возле телеги, проходу не давая, гомоня на все лады... Повед да Горюта сидели гордые, спины выпрямив, словно не болотников неведомых привезли, а знатных бояр аж с самой Ладоги. -- Ну-ка, посторонись! -- рявкнул кто-то властно. -- Вышата... Вышата... -- зашелестели в толпе. Отхлынули от телеги в разные стороны, смолкли, на высокого грузного мужика глядя, что к нам неспешно шел. Я от изумления аж рот разинул. Уж на что наш Медведь велик да силен, а со старостой терпилинским, пожалуй, и ему не совладать было бы! Срачица нарядная на могучих плечах Вышаты чуть не лопалась, шея едва в ворот влезала, а на руки не всякий бы и глянуть отважился -- бугрились они могучими мускулами, пугали толщиной да мощью. Были, верно, у Вышаты прадеды кузнецами -- усмиряли огонь Перунов, иначе откель бы в нем такая сила взялась... Он приподнял ладонь, нас привечая и глубокими карими глазами с головы до пят обшаривая. На рогатине Славена взор задержал, возле Хитреца, маленького да щуплого, хмыкнул презрительно, а Медведя завидя, вскинул горделиво голову, будто петух бойцовый... -- Милости просим, -- загудел низким, сочным голосом. Тут же из-за спины его широкой вынырнула дородная краснощекая девка с караваем хлеба в руках. За ней засеменил, спотыкаясь и робея, мальчишка лет шести от роду, верно сын иль внук Вышатин. В руках держал он блюдо расписное, со стопками берестяными да горочкой соли посередке. Девица замешкалась возле нас, растерялась -- кому первому угощение поднести... Вышата негромко цыкнул, глазами на Славена указал -- признал в нем старшего. Девка румянцем стыдливым залилась, протянула Славену хлеб ароматный: -- Будьте нам гостями добрыми... Парнишка, уж притомившись блюдо держать, быстро под ее локоть подлез, сунул Славену чарки под нос: -- Отведай вина старградского, редкого... Странные нравы тут -- наши питьем чужим никогда б гостя не попотчевали, свою гордость имеючи, да не мне обычаи здешние судить... Славен к парнишке склонился, стопку в руки взял и опрокинул в рот. Затем каравай разломил, улыбнулся хозяину, в соль макнул да кусил. Теперь и захоти он кого в печище обидеть -- не смог бы. Кто угощения с гостевого стола отведал, тот уж руку на хозяев поднять не осмеливался... За ним остальные родичи хлеба да вина вкусили, и все с видом важным, будто свершали какое таинство великое, а мне не впервой такая встреча была. В дальних печищах болотных меня так частенько привечали. Потому и опрокинул чарку в рот, к запаху ее не принюхавшись, -- забыл, что паренек о вине старградском говорил. От привкуса незнакомого зашелся кашлем. -- Закусывай, закусывай! -- быстро подскочил Повед, на ухо зашептал. Я, зажмурясь, хлеба хватил, потянул носом его запах сочный... Хорош был хлеб, да все не по-нашему пахнул. То ли от вина забористого, то ли от хлебного запаха, но потеплело вдруг у меня в груди, показалось -- все здесь знакомцы старые. Пошел за Вышатой с легким сердцем и чистой душой. Горница в избе его большой да просторной была. Я и не заметил, как ввалились в нее за нами следом почти все терпильцы, как быстро и ладно на стол накрыли, как гулянье затеяли... Плыло все в голове, мутилось. То сном казалось все, то явью. Славен вроде с Вышатой в обнимку сидел, втолковывал ему что-то, а других родичей я и не видел вовсе, взором то и дело на чужие радостные лица натыкаясь. Гомонили все, каждый о своем, за руки меня трясли, угощения чуть не в рот совали, да время от времени заливали их горячительным вином, коим еще на дворе поить начали... Чьи-то ласковые руки гладили мои волосы, забирались под срачицу, будоража прикосновениями нежными. Пытался отринуть их, да вдруг вспомнилось детство, заботы материны, и, вместо задуманного, зарылся в них щеками горячими и заплакал безудержно, тихо всхлипывая... Чего заплакал? СЛАВЕН Не ждал я, что встречу когда-либо людей таких -- добрых да веселых. Терпильцы будто сговорились нас вниманием и заботой после долгого пути согреть. Наперебой к себе зазывали, баню для нас чуть не всем печищем топили, девки одежонку нашу в золе постирали, и все это с гуляньями да песнями, будто в праздник какой. Кутили мужики здешние широко -- начали, едва нас приветив, а потом, дождавшись, покуда мы от пыли дорожной отмоемся, еще задорней веселье разнесли. Я в шуме и плясках уж и уследить не успевал, кто да где из родичей моих. Хитреца еще замечал изредка, Медведя с Лисом углядывал, а вот Бегуна сыскать не мог -- пропал он, будто в воду канул. На расспросы мои Вышата рукой махнул -- не волнуйся, мол, сыщется... Поверил я ему, хоть и не прост оказался Староста терпилинский -- с виду походил на увальня добродушного, но нутром зажимист был на редкость. Как услышал, что прошу помочь через озеро перебраться, ухмыльнулся в кудрявую бороду, загудел неспешно: -- Я бы и рад помочь, да ладьи прохудились у рыбаков наших... Ладьи? Как бы не так: по глазам было видать -- прохудилась совесть у него, несмотря на все гостеприимство внешнее! Да делать все одно было нечего -- не в обход же озера идти, дни терять понапрасну. Нас в Ладоге Князь ожидал. Прищурился я -- впервой о деле важном сговариваться приходилось -- и намекнул хозяину: -- Может, коли плату дам за новую ладью, так ты со мной старой поделишься? Он расхохотался довольно, забасил: -- Мне многого не надо -- пяти кун хватит. Пяти кун?! Да он спятил вовсе -- этакое богатство за расшиву плохонькую! -- Куна, не более! -- Э-э, нет. -- Вышата твердо на своем стоял, понимал -- деваться мне некуда, уступлю рано иль поздно. -- Да так и быть, по нраву ты мне -- возьму с тебя четыре куны всего, себе в убыток... Экий купец! Ездить бы ему по городищам да торг вести, небось уж богаче Князя Новоградского был бы! -- Две! -- уперся я. -- Три, -- прикрыл он глаза хитрые, сузил их, словно кот, сметану почуявший. -- Это мое слово последнее. Иль соглашайся, иль в обход Карабожи ступай. Дня через три, коли в Горелом не пропадешь, может, и выберешься к Русалочьему, а через него уж других перевозчиков сыщешь! -- Ладно, -- сдался я. -- Твоя взяла! Три куны, да чтоб завтра поутру была готова ладья! Не мог я больше торговаться -- уж слишком душно да шумно было в избе. Не привык я к многолюдью такому, терялся в нем, мыслить не успевал... А терпильцы, видать, привыкли -- чадь Вышатина себя в тесноте да шуме словно рыба в воде чуяла. Пили все, ели да галдели о своем, соседей не слушая. Где-то ругались шумно, в дальнем углу смеялись истошно, а кто-то визжал пронзительно, потасовки, без которой гулянье не обходится, пугаясь. Вышата расхохотался, восторженно облапил меня: -- Молодец! Лады! Ухватил за поневу пробегающую мимо девку с кувшином в руках, велел ей: -- Ставь сюда! Да пояснил коротко, могучими лапами по-братски, будто железными тисками, зажав: -- Дело порешили ладом -- теперь и погулять можно! Рука его огромная потянулась ко мне с большой, доверху наполненной чашей: -- Выпей, гость дорогой, уважь хозяина! Я через силу заглотил мутную белесую жижу. Уж не знаю, где раздобыли они это вино, да только закружилось все у меня пред глазами, даже лицо Вышаты расплылось блином размытым. Откуда-то из дымовой завесы появился Повед с заплывшим глазом и распухшей, в крови запекшейся губой. Кто ж его так? Иль сам упал неловко? Второе скорей -- уж больно его шатало из стороны в сторону, чудом на ногах стоял... -- Брат, выпьем, брат... -- слезливо попросил он, на колени ко мне падая. А потом вдруг спросил, глаза грозно расширя: -- Или ты мне не брат? Небось, ежели скажу, что не брат, в драку полезет... Я руками неловкими налил по чарке ему да себе, успокоил: -- Брат, брат... Думал, на том дело и кончится, да не тут то было -- терпильцы, будто с цепи сорвались, все со мной побрататься да выпить вместе возжелали. Знать не хотели, что не в силах я один столько вина выхлебать, не слушали отговорок, упрашивали слезно и обидчиво, коли отказывал. И Вышата куда-то подевался, будто вовсе его не было. Сперва я лица чужие разбирал еще, а потом слились они в один поток, понесли меня, за собой утягивая, куда-то и канули в темную тишь... Очнулся я утром. Яркий солнечный свет ударил по глазам, а когда распахнул их, решил -- все еще в дурмане плыву. По горнице будто Кулла промчался и все разметал. Вперемешку валялись столики кургузые да лавки длинные, а меж ними, постанывая да похрапывая, тела людские покоились... Я сел с трудом, окликнуть попробовал девчушку, что мимо с кувшином шла, да горло будто кто выжег -- не чуял голоса своего, а в голове гром Перунов громыхал, перекатывался. Благо сама она меня заметила, присела рядышком на корточки, краем рубахи белой пола коснулась -- этакая ласточка вешняя, над полем бранным пролетевшая, -- протянула мне кувшин, сказала, видать матери подражая: -- Выпей, голубчик, рассолу. Полегчает. От холодного да соленого и впрямь полегчало. Даже подняться смог и на поиски родичей своих отправиться. Бегун меня беспокоил, и Вышату сыскать хотелось -- на свежую голову иль на вином одурманенную, а уговор у нас был! Хитреца я почти сразу нашел. Сидел он, к стене привалясь, поводил вокруг глазами бессмысленными. Меня увидал, заулыбался глупо, встать силясь, а потом руками в стороны развел обреченно -- не могу, дескать. -- Сиди уж, гость дорогой! -- хмыкнул я и дальше побрел. Девчоночка малая, та, что рассола мне подсунула, скользнула мимо, улыбнулась одними губами, делом занятая. Ох и ловко же она с мужиками осоловевшими управлялась! То одному, то другому напиться принесет, рубаху поправит, волосы пригладит. Привыкла, видать... Я о вине, какого вчера не менее ведра выпил, вспомнил, привкус его на губах почуял и чуть не сплюнул тут же на пол. Нет, ни за какие посулы не стану более незнаемых вин пить! Наша медовуха сердце не хуже веселит, а голову оставляет легкой и свежей. А уж сочна да ароматна как! Что пред ней вина любые заморские... -- Ищешь кого-то? -- подошла ко мне девчушка, в глаза заглянула. Ох, добрая из нее девка вырастет -- ладная да расторопная! -- Своих... -- Там они, -- не дослушав, указала девочка в дальний угол и засмеялась задорно: -- Вечор силой мерились, на двор ходили, да обратно едва вернулись -- тут же и упали... Богатыри! Она челку светлую со лба откинула, пошла дальше, головой покачивая да про себя над пришлыми бочотниками, что толком и в избу войти не сумели, потешаясь. Теперь оставалось лишь Бегуна да Вышату сыскать... Где только? Пахнуло из дверей сырой прохладой утренней, вошел в горницу знакомец старый, Повед, принялся мужиков сонных растрясывать и на двор выталкивать. Те бурчали, но не протестовали -- шли прочь, тупо по сторонам глазея... -- Эй! -- окликнул я Поведа. -- Бегуна не видел? -- Не-а. Может, на дворе он? Может, и так... Я шагнул на крыльцо низкое, оглядел двор, солнцем залитый. Не было Бегуна средь снующих людей. И средь тех, что, еще к свету не привыкши после сумрака избяного, на солнце жмурились, тоже его не видел... -- Ой, горюшко-о-о-о! На крыльцо выскочила простоволосая баба, в сернике измазанном да поневе драной, чуть меня не ринув, завопила исполошно: -- Люди-и-и добрые! Что же это делается!? Я и глазом моргнуть не успел, как вырос с ней рядом Вышата, рявкнул грозно: -- Цыц, баба. А меня прихватил за руку и силком обратно в избу втянул. Лицо у него суровое, злое было -- совсем не то, на какое вчера глядел. -- Смотри! -- рыкнул он на меня и откинул полог тяжелый, лавку прикрывающий. Уж на что худо было нашим, а поглядеть, в чем меня Вышата винит, подошли. По голосу его неладное почуяв, уж за ножи да топоры придерживались на всякий случай... Я бы и сам за рогатину хватился -- не себя защищать, а поучить кой-кого из родни своей болотной! Лавка-то не пуста оказалась! Жмурясь от нежданного света, лежал на ней Бегун. А к плечу его молодая да ладная баба прижималась, косила на обступивших мужей глазами длинными, шкодными... Другая смутилась бы наготы своей да краской залилась, а эта потянулась лениво, кошкой разнеженной, поднялась, шкуру скинула и, натягивая на налитое тело исподницу длинную, бросила порты Бегуну, от света да исполоха одуревшему... -- Ты?! -- Из-за моей спины Повед вывернулся, к бабе подскочил, гневом наливаясь. -- Стерва! Змея! На Бегуна замахнулся кулаком, в рожу ему метя: -- Сученок! Бегун вскочить успел, уклонился, а отвечать на удар не стал -- виноватым себя чуял. Зато баба, недолго думая, влепила Поведу затрещину: -- Дурак! Нет бы промолчать, так ты всех созвал на свой позор полюбоваться. Тьфу! Под ее гневными словами тот сник, покраснел. И защитить его было некому -- наши еще и понять ничего не могли, а терпильцы глядели испуганно -- виданное ли дело -- гость, коему и почет и уважение оказали, чужую жену опозорил?! Вышата меня в сторону оттолкнул, ринул бабу нахальную на лавку, рванул на ней исподницу, белое тело обнажая: -- Голяком ходи, коза блудливая! Чай, не застыдишься! -- Тебе ль не знать, почему стыда во мне нет?! -- завопила та, слезами наливаясь и прикрывая пухлую грудь краями разодранными. -- Не ты ли меня силком за дурня этого отдал?! Сестру родную продал за резан! По щекам ее, прокладывая мокрые дорожки, побегали слезы. -- Что уставились? Пошли прочь! -- загрохотал Вышата на чадь столпившуюся. Те попятились боязливо, взоры потупив, к двери потянулись... -- А вы, -- полоснул по нашим лицам взглядом тяжелым, будто топором, -- останетесь! -- Я тоже! -- Повед губу закусил. Да куда ж гнать его -- не уйдет ведь, ни добром, ни худом. -- Она все же жена мне... Я чуть не закричал с досады. Что ж за невезуха такая?! Угораздило же Бегуна среди всех баб одну выбрать, да ту, что сестрой Старосте приходилась и женой знакомцу, в печище приведшему! Вышата дождался, пока людская толпа из избы выплеснется, унял ярость, успокоился. -- Кто за этого, -- спросил холодно, в Бегуна пальцем ткнув, -- ответ держать будет? -- Кто бы ни держал, бить-то будут всех, -- небрежно заметил Лис. Повед ухмыльнулся криво и злорадно, кулаки сжал. -- Не будут бить. Я не допущу, покуда вы на моем дворе да в моем печище! -- Вышата по горнице зверем словленным заходил, а затем перед Поведом остановился, окатил словами суровыми: -- Миланью прочь выгоню! Сестра она мне иль нет, а блуда не потерплю! -- Как же так? -- охнул Повед, бледнея. -- Ты, коли хочешь -- с ней отправляйся! -- За что?! -- Повед перед ним на колени кинулся, схватил жену за волосья растрепанные, пригнул ее голову к полу: -- Кланяйся, Миланья! Кланяйся, моли брата! -- Вот еще! Слизняк ты гадкий! -- Она вывернулась из его пальцев, стрельнула глазами на Бегуна, усмехнулась зло: -- Ты, парень, куда его лучше! -- Недолго ему в лучших ходить! -- расхохотался Повед, совсем спятив с отчаяния. -- Убьют его мужики наши, как прознают обо всем! Багровея к нам придвинулся: -- Всем вам не жить! Ишь, распетушился, раскукарекался! Обидел его Бегун нешуточно, но всех за то убивать -- это слишком уж... -- Цыц! -- Вышата навис над ним тучей. -- Уйдут они из печища целыми и невредимыми! Княжья воля моей выше -- не смею я их тронуть, покуда они воли Княжьей не выполнили! Повед зыркнул на него яростно, но промолчал. Со Старостой не очень-то поспоришь -- он всему печищу голова. Да и остальные мужики, что во дворе столпились, помалкивали, хоть и глядели неприветливо, покуда Вышата нас сквозь толпу проводил. Бабы хмурились, плевали вслед, а кто-то даже вякнул негромко: -- Вороги пришлые! Да замолк, узрев, как Вышата плечи развернул. У меня щеки стыдом горели -- совестился за Бегуна да и за себя самого, за ним не доглядевшего. Знал ведь, как он до девок охоч! -- Дальше сами ступайте. -- Вышата остановился у печищенской ограды, махнул рукой. -- Да не медлите! Мужики у нас на расправу скоры -- не разберут ведь, кто виноват, кто прав. -- А ты разобрал? -- спросил я. Показалось вдруг -- не злится на нас Вышата, а ведь он первей других обиду должен бы был затаить. -- Я сестру хорошо знаю. Она виновата. А может, и моя есть в том вина... -- Он нахмурился, покачал головой. -- Ее понять можно -- какой из Поведа муж... "Зачем отдавал тогда за него?" -- спросить хотелось, но сдержался, поклонился в пояс, рукой земли коснувшись, и пошел, не оглядываясь, прочь. Побежал бы, да зазорным считал убегать, будто и впрямь испугался гнева мужицкого. Что мне кулаки печищенцев, коли я именитым воем стать собираюсь?! -- Поспешил бы ты... -- обгоняя меня, посоветовал Медведь. -- Догонят -- не отобьемся! -- Там видно будет... -- поморщился я. Не понравилась трусость охотника. -- Да, может, и догонять никто не станет. -- Неужто не слышишь? -- Лис усмехнулся, поравнявшись с братом, на меня шалыми глазами поглядел. -- Чего? Ничего я не слышал -- тишь да покой кругом... Хотя... Гудела дорога, будто топало по ней не нас пятеро, а дружина Княжья. -- Небось, всем печищем бить будут... -- тихо буркнул Лис, шаг прибавляя. Тут и у меня слабое сомнение шевельнулось -- уж больно грозно дорога под ногами дрожала. Вой я иль не вой, а с целым печищем сам Князь не совладал бы... Впереди уж кусточки показались, за ними лесок открылся, а там и до озера, сплошь молодняком укрытого, рукой было подать. Глупо в драку лезть, когда без нее обойтись можно... Да только деваться куда? Даже коли побежать сейчас -- увидят нас терпильцы. -- Сюда! -- Из кустов женское лицо выглянуло и рука тонкая, к себе зовущая. -- Сюда! Миланья? Откуда? Зачем? -- Быстрее же, неуклюжие! -- громким шепотом торопила она. Сама дышала едва, плат расписной на затылок сбился, щеки пятнами красными полыхали. Видать, прямиком по полям бежала, чтоб нас нагнать... Бегун нырнул в кусты, Лис за ним... А я не решался. Бабе довериться, что голову в петлю сунуть -- иль беды жди, иль избавления нежданного... -- Пошли! -- Медведь меня чуть не забросил в заросли пышные и сам рухнул сверху, всем телом к земле придавив. Покатились так, в обнимку, в овражек, за кустами не примеченный. -- Пусти! -- забрыкался я. -- Тихо! -- Он меня по-прежнему к земле прижимал, лишь сдвинулся немного, голову освободив. -- Молчи да смотри. Мог бы и не упреждать -- сам я на дорогу, без указок его, глядел. Как не поглядишь, когда неслось по ней пыльное облако, топали в нем тяжело ноги людские. Я едва в пыли мужиков терпилинских различил... Злых, красных, с кольями да вилами в руках. Не наказывать нас они бежали -- убивать... Сколько же их за нами вымахнуло?! -- Это он... -- шепнула тихонько Миланья и, глаза мои удивленные заметив, пояснила: -- Муж мой. Сам не пошел -- духу не хватило, зато всех родичей натравил -- до вечера теперь будут вас по дороге сыскивать... -- Ну, Бегун! -- развернулся Лис к певуну. -- Удружил ты нам, кобель похотливый! -- А ты на него рот-то шибко не разевай! -- одернула его Миланья. -- А то крикну -- воротятся мужики наши и мигом тебя замолчать заставят. Она покраснела и вдруг улыбнулась печально: -- Не он виноват -- я его в постель затянула. А он и не ведал ничего, вином одурманенный. Вот дело неслыханное -- сама в позоре призналась без робости! Наших баб пыткой не заставили б на себя самих клепать, а эту и не принуждал никто -- сама открылась... Она на меня глянула грустно: -- Не суди, не знаючи... С Поведом жить, что с блазнем холодным -- ни сердца, ни постели не греет! Сказала и вновь на дорогу уставилась... Мужики протопали уже, и стелилась она пред нами пустая да ровная, но попробуй вылези... Медведь, видать, о том же подумал, оттянул ворот срачицы, от натуги взопрев, вздохнул: -- Куда ж нам теперь? -- В Горелое -- больше некуда, -- быстро ответила Миланья. -- Туда наши не ходят, боятся. И Хитрец говорил похожее что-то... -- Чем же страшно оно? -- Того не ведаю. -- Она платок сбившийся поправила, улыбнулась задорно. -- По мне -- так везде, где Поведа нет, хорошо! А ведь красивой она бабой оказалась! Как я раньше не приметил этого? Хотя и догадаться мог бы: Бегун красоток сердцем чуял, ему ум светлый да глаза ясные для того не надобны были... Хитрец тихонько, голову поднять опасаясь, ко мне подполз, потянул из мешка телятину. Локтями по влажной траве оскальзываясь да ругаясь на кусты низкие, растянули ее на земле, принялись пальцами водить, путь искать. Миланья через плечо Бегуна перегнулась, засмеялась: -- Не надобны вам рисунки эти! До Горелого вас сама доведу да там жить останусь. Там меня никто не сыщет. -- Одна, что ли? У меня аж дух захватило -- эх, этакой бы отваге да сердце верное -- цены бы бабе не было! -- Я и одна смогу, чай, не раз уж сбегала... Лис ухмыльнулся, потянул ее за поневу, шепнул: -- Коль тебе наш Бегун глянулся, так и его с собой оставь, а то с ним морока одна! -- Ты! -- Бегун привстал, замахнулся на охотника, но тут же обратно ничком кинулся. -- Идут! Терпильцы не бежали уже -- тихо шли да зорко по сторонам поглядывали. Уразумели, наконец, что успели мы с пути тореного соскочить... Теперь я их и разглядеть толком смог. Спасла нас Миланья от смерти верной. Мужики были все охотникам нашим под стать -- рослые да крепкие. Рубахи их, от пота взмокшие, к спинам могучим прилипли, рожи, точно солнце вешнее, жаром пылали... -- Догнали? -- Навстречу им Повед шел, опасливо по сторонам озирался. С ним рядом Вышата махиной грозной неспешно шагал. Один из мужиков вперед выступил, развел руками: -- Утекли тати... Спрятались... Остальные загалдели тут же, обсуждая, что да как. Тонкий голос Поведа все остальные перекрыл, понесся визгливым лаем: -- Это сестрица твоя дурная им помогла! Тявкал он на Вышату, будто щенок-одногодок на пса матерого -- прикрикнет тот, и он, хвост поджав, на брюхо ляжет. Но Вышата помалкивал, потому и орал Повед, отважно грудь выпятив: -- Почему не удержал ее? Вышата плечами пожал, удивился: -- Разве я ей муж? Повед ногой топнул, пыль взметнул, но возразить не смог -- нечего сказать было. -- Чего шумишь? -- спокойно проронил Вышата. -- Чай, не всю жизнь они по кустам да лесам будут сидеть -- на дорогу выйдут. Покарауль их, коли хочешь, а мне с тобой да твоей женой строптивой возиться недосуг. Он к печищу повернул, зашагал широко, не оглядываясь. За ним потянулись мужики, пыл боевой уняв. Повед, ворчать не переставая, последним двинулся. Уж скрылись все, а его рубаха все еще пятном белым меж кустов маячила... -- И нам пора, а то додумаются -- по кустам шарить примутся. -- Миланья потянула меня за рукав. -- Есть у меня тропка заветная, никому, окромя меня да Вышаты, неведомая. Она к Горелому приведет... Выбирать не приходилось. Встал я, отряхнул колени и спину, глиной изгвазданные, мешок на плечи вскинул да вдруг, ни с того ни с сего, слова, Чужаком сказанные, вспомнил. До того верны они оказались, что аж пот холодный меня прошиб. Неужто так далеко зрил сын Сновидицы, материнской ворожбе научась? Уж сколь прошагали мы к цели заветной, а еще ни разу не довелось мне пути выбрать. Через лес загадочный нас Хитрец провел, через Соколий Мох топкий -- Бегун, а нынче впереди всех Миланья шла, дорогу указывала... В который раз сжалось сердце, рванулось из груди, беду и вину свою сыскивая, вскричало исполошно да беззвучно: где же ты, Чужак, где?.. МИЛАНЬЯ Когда я поняла, что отличаюсь от других, -- в детстве раннем, когда в дальний лес убегала да вдыхала полной грудью запах прелых листьев, иль чуть позже, когда рано утром появились в нашем печище люди с искаженными страхом лицами и горящими палками в руках да принялись швырять эти палки в мирно спящие избы? А может, еще позже, когда, стоя перед братом, выла я по-волчьи, не разбирая его речей и лишь одно твердо зная: хочет он запереть меня в золоченую клетку и отобрать все, ради чего жила я на свете, -- свободу мою, просторы вольные, душу широкую? Когда бы ни поняла я сути своей, а казалось, всегда ведала, что живут во мне две половинки разные и стоит захотеть лишь, разлепятся они, превратят меня из человека в зверя могучего, вольного... И мать моя такой была. А вот отец -- иным. Вышата, брат мой, в отца пошел, а я в мать удалась. Почему мать, красивая да статная, именно отца моего в мужья выбрала, как слюбился он с женой-оборотнем -- кто знает, а только жила мама с ним без ссор и обид, покуда не появились в нашем печище поджигатели и не спалили ее, с отцом вместе, в избе родимой. Отцу предлагали, правда, уйти, да отказался он -- видать, не мыслил себя без жены. -- В жизни, -- сказал, -- не называл я ладу мою нежитью и в смерти так не назову! Стоял он в свете факелов гордый, прямой, закрывал мать грудью могучей, улыбался жестко смерти в лицо. Один из пришлых в него огнем ткнул, рявкнул: -- Чем обаяла тебя оборотниха? Очнись! Он засмеялся презрительно, сверкнул глазами серыми: -- Самому тебе очнуться впору. Ты сейчас любого оборотня страшней! Из толпы мужик выступил. Борода у него черной лопатой на грудь свисала, на плечах сильных болталась шкура волчья, наизнань вывернутая. -- Что с ним разговаривать! -- заорал. -- Жги их, нежитей! И первым в дверь приоткрытую факел смоляной кинул. Остальные навалились на отца кучей, втолкнули его с матерью в избу да дверь подпоркой придавили. Я с Вышатой в это время в кустах сидела. Зажимал он мне рот ладонью, шептал: -- Молчи, молчи... Я и молчала, пока не ушли все, а потом разрыдалась так, как никогда более не доводилось. Слезы те и привязали меня к пепелищу страшному, будто канатом пеньковым. Ни днем ни ночью забыть его не могла. А Вышата старое из памяти выкинул -- новым жил... Как сгорели все наши родичи, он меня в Терпилицы повел и по пути наказывал строго: -- Будут расспрашивать -- рта не открывай! Сам на все расспросы отвечу! Злобны люди да недоверчивы -- сказанешь что не так, мигом вслед за родителями нас отправят! Что я, девчонка, взрослому мужу до пояса лишь достававшая, знать могла о злобе людской? Брата слушала. Потому и молчала, когда лгал он о волках странных, нас из родного печища выкравших... Молчала, губу закусив, когда выдумывал он про то, как худо нам средь оборотней жилось, как убежали мы от них, как по полям скитались, покуда в Терпилицы не вышли. Все время молчала, как он велел, да не сдержалась, всхлипнула, слова Старосты терпилинского заслышав: -- Спалили охотники печище оборотней. Нечего вам страшиться теперь... -- Радость-то какая! Радость... -- выговорил Вышата и заплакал, словно от радости. Лгал он худо, сбивался на каждом слове, но слезы-то настоящие по щекам текли -- поверил мальчишке Староста, принял в свою родню. Не сразу, правда, поверил -- сперва серебром к груди его приложился. Вышата не дрогнул, спокойно серебряный кружок на теле своем стерпел. Он-то не был оборотнем... Зорин, Староста терпилинский, успокоился -- ко мне и не подошел даже. Пожалел, видать, кроху испуганную да беззащитную... Как приживались мы с братом в чужом селе, как в силу входили -- разве в том дело, да только немного лет прошло -- стал Вышата крепким молодцем, Старостой за сына почитаемым. Да