и меня боги красотой не обделили. Дивная она у меня была да дикая, как я сама. Стали парни на меня заглядываться, к Зорину в избу по делу и без дела ходить, но не хотела я их любви. Болело сердце ночами лунными не по милому-суженому, а по тиши лесной, где в шорохе каждом знакомца чуяла, да в запахах, будто в воде родниковой купалась... -- Не смей в лес ходить! -- твердил Вышата. -- Убьет он тебя, как мать нашу убил. Ты жить должна, как положено, человеком. И замуж, как все девки, выйти должна -- хочешь ты того иль нет! Смеялась я его словам -- не верила, что стану в обнимку с кем-нибудь из парней знакомых спать, а брата все же слушалась, сдерживала порывы звериные, не глядела на луну, не ходила в глухомань лесную. Только к Горелому, как пепелище звать стали, бегала. Садилась там не остов избы родной и вспоминала голос материнский, сказы ее заветные. Многое она сказывала, да мала моя память в те годы была -- расплескала, растеряла все... Помнила лишь, что когда-то были в нашем роду люди, не оборотни, да случилось однажды, в века стародавние, к печищу нашему Болотову Змею сесть. Ладно бы, просто отдохнул он и дальше полетел, ан нет! Натура у Змея оказалась подлая да жадная -- утянул он все стадо, что рядом с печищем паслось... Не ведаю уж в точности, как там дальше дело было, а знаю одно -- озлились люди да снесли Змею головы его прожорливые. Жаль, в ярости не вспомнили о Болоте, который Змеев, будто детей своих, пестовал. А он явиться не замедлил. Гневный, темный пришел к печищу, словно туча грозовая. Людям смириться бы да в ноги сыну божьему кинуться, а они похватали оружие свое неказистое и на бой вышли. Болот, их завидя, ухмыльнулся и так сказал: -- Не буду я казнить вас. Сами вы участь свою выбрали. Не словом ссору решаете -- дракой, будто не люди вы вовсе. А коли так, то и быть вам да потомкам вашим нелюдьми! По его словам взметнулись огромной волной сразу оба озера, печище в объятиях державшие, и сорвали с берегов тех людей, что к воде ближе стояли. -- Были люди земные -- станьте нежити водяные! -- крикнул Болот. По словам его обернулись люди, водой унесенные, кто кем -- кто Сомом-перевертышем, кто Водянником длиннобородым, кто Ичетиком-малолеткой, кто Русалкой зеленовласой, а кто и Берегиней-красавицей... А оставшиеся с той поры стали чуять в себе зверя дикого. Днем тот зверь в теле человеческом мирно спал, а ночами из него выворачивался да на охоту бежал. Мать сказывала, будто наши оборотни худа не творили, и отец о том же говорил, да трусливы люди, боятся всего, чего уразуметь не в силах. Исчезала скотина в соседнем печище -- винили оборотней, ребенок в лесу пропадал диким зверям на расправу -- опять оборотни виноваты были... Люди из печищ соседних уходить начали, в другие места подаваться, а те, что остались, воспылали яростью безрассудной -- вот и сожгли избы наши. А в них спалили вперемешку и оборотней безвинных, и тех, что с ними вместе жили да не жаловались. -- Не держи зла на них, -- просил Вышата. -- Люди они -- не более. -- Да не менее! -- огрызалась я на уговоры его. Понимала -- сам он дара оборотнического лишен, потому за людей и ратует, да только уразуметь не могла, почему мы, оборотни, мирно с людьми соседствовали, а они нас гнать да винить не переставали? Мы-то беды свои на их плечи не взваливали! Спорили мы с Вышатой, и чем дальше годы бежали, тем злее наши споры становились. Любил меня брат, и я его тоже, но не уживались вместе. Хотел он, Болоту наперекор, из меня простую бабу сделать, а я оттого лишь больше зверем себя чуяла. Он понять не мог -- на своем настаивал, добра мне желая да смерть жуткую родичей наших помня. Для того и мужа мне сыскал, насильно за него отдал. Не то чтобы совсем насильно -- уломал уговорами и посулами. Поверила я его речам -- отказалась на миг от вольной половины своей. Отказалась и поплатилась за то. Утром увидала возле плеча своего, на ложе смятом, не мужа любимого -- человечишку жалкого, глупого. Разозлилась так, что еле сдержалась, глотку ему не разодрала. Погано было и вспоминать о ночи той, да муж не унимался, тянулся к телу моему, его отвергающему, будто мотылек к свету. Приставал без конца, руками лапал, где мог, слюни пускал и губами липкими пытался в мой, сжатый накрепко, рот тыкнуться. Может, и притерпелась бы я когда-нибудь, но однажды, от ласк его постылых одурев, не выдержала, убежала туда, где вольно себя чуяла, -- на печище горелое и нежданно тех встретила, кого уж и во снах видеть перестала. Дело было вечером поздним, солнышко уже краем желтым за лес закатилось. Сидела я на полене, единственном от родного дома уцелевшем, слезы лила, как ВДРУГ услышала вой. Тихий, далекий... Сперва подумала -- волки, и удивилась, страха не почуяв, а затем углядела вокруг точки яркие -- глаза да кинулась к ним, мигом признав. Даже не поглядела, что не людьми явились мне родичи сожженные, а косматыми волками. Цеплялась руками за шерсть волчью жесткую, щекой о нее терлась, по именам родичей кликала. Только матери средь них не видела. И так захотелось мне о ней узнать, что потянулась душа из человеческого тела, вывернулась наизнанку серебристой шерстью, высунулась когтями крепкими. Почуяла я себя сильной, свободной, смешными показались страхи мои да напасти. Прыгнула повыше, новое тело опробуя, и засмеялась-завыла радостно. Родичи мою песню подхватили, и услышала в их голосах все, о чем спросить желала. Пришли они с кромки, где волками жили теперь. Была у них там стая своя, да и вожак свой, только матери моей средь них не оказалось. -- Она с отцом твоим один путь избрала, по нему идет, -- объяснял-плакал мне на ухо Ратмир, дружок мой давешний, с родителями вместе в избе сгоревший. -- И тебе к нам хода нет, покуда смерть тебя не возьмет. Тогда лишь тело свое человечье навсегда сбросить сможешь... Нравился мне Ратмир. Был он красив и умен -- не чета мужу моему, заморышу. Сила вольная в каждом движении его пела. Иначе и быть не могло -- Ратмир вожаком был, всю стаю водил за собой. Кабы была на то моя воля, век бы я с ним не разлучалась, но утро пришло, не спрашивая, и пропал Ратмир. А с ним вместе и родичи мои. Очнулась я на полене, где слезы лила, огляделась да пошла домой, и веря в сон чудный, и не веря... Повед в тот день не трогал меня, словно чуял -- опасной я стала, злой, а Вышата в тихое местечко отозвал и пространный разговор повел. Что нельзя, мол, мне распускаться да половинке своей волчьей потакать. Братом он мне был -- чуял, случилось что-то, а что, не знал -- беспокоился. Зря беспокоился -- на другую ночь я, Поведа ублажив, скоренько в Горелое побежала. Хотелось сон свой проверить, а того пуще -- на воле погулять, силу звериную в теле почуять. Волком обернулась даже легче, чем в прошлый раз, -- едва Ратмира увидела да и перекинулась тут же. В ту ночь впервой и на охоту лосиную с ним сходила, вкус крови живой поняла. Сладкий вкус, ни с чем не сравнимый... Утром долго от малейшего пятнышка кровяного в Карабоже отмывалась. Боялась, заметят люди, убьют. Хотела я умереть, к своим прибиться, да и не хотела тоже. Рвалась душа, знала, коли умру -- стану волком, уйду со стаей всей на кромку неведомую, а тело человечье крепко ее держало, боли и смерти страшилось... Вышата сразу все понял, хоть и не приметил на мне крови чужой. -- Все! -- сказал. -- Буду запирать тебя! Не стал бы он Старостой терпилинским, коли от слова своего отказывался бы. Хитро сделал -- чтоб пересудов лишних не порождать, отозвал потихоньку мужа моего да сочинил ему историю о полюбовнике неведомом, с коим прошлой ночью меня заметил. Повед -- дурак, его любой провести может. Поверил он Вышате, принялся следить за мной. Но что его глаза слепые человеческие против моего чутья волчьего? Я не видела Ратмира, да каждой ночью голос его слышала. Пел он мне песни, людям не понятные, звал горестно. От отчаяния места я не могла себе сыскать и однажды, во сне, завыла по-волчьи, ответила зову далекому. Повед вскочил, будто кипятком ошпаренный, вылупил на меня глаза осоловевшие: -- Ты... Ты... Хотела уж было признаться ему во всем и уйти из Терпилиц навек, но услышала далекий Ратмиров голос. -- Не надо... -- просил он меня. -- Не надо... Убьют тебя. Так убьют, что не сможешь к нам попасть... Терпи, как я терплю... Ратмир для меня жизнью был -- как смела его ослушаться? Поведу руку на грудь положила, вгляделась глазами бесстыжими в его лицо исполошное: -- Боюсь я волков до смерти, сам знаешь -- они меня малолеткой к себе утянули. Бывает, пугаюсь так, что и во сне вижу их. Вот и кричу по-ихнему -- отгоняю, как умею, сны жуткие! -- Правильно, -- сказал Ратмир, а Повед успокоился, потянулся ко мне губами пухлыми: -- И впрямь, что-то много их развелось нынче! Да со мной не бойся ничего... Он, глупец, и впрямь думал, что меня защитить сумеет, -- обнимал бережно слабыми руками, тискал, глаза закрывая и в истоме нежной постанывая. Смешон да хил был, как никогда, но я стерпела. Не зря стерпела -- с той ночи перестал он за мной следить. Да и я обманывать научилась. Сам Вышата порой в ложь мою верил. А ложь проста была -- принялась я с прочими бабами по ягоды ходить, за прялкой сидеть, о мужиках разговоры вести нудные да глупые. Вид делала, будто смирилась со своей участью, и никто не знал, как ночами дивными, под храп Поведов, слышу я голос милый, зовущий и отвечаю на него, рта не раскрывая... А потом случилось странное -- пропал Ратмир. На клики мои не отзывался, не пел ночами, не плакал, обо мне тоскуя. Я мужа умастила, собралась за ягодами как бы, а сама тайной тропой побежала в Горелое. Металась там средь головешек пустых, умоляла вернуть мне любимого, но молчало печище, словно все, что случилось со мной, сон, не более... А коли так, не хотела я жить да мучаться. Переборола в себе страх телесный, вдохнула поглубже и, с мыслью о Ратмире, в Русалочье пошла. Мыслила -- утону-умру, на кромку попаду, а там уж сыщу его, коли есть он, не примерещился... Не вышло мне умереть -- вытолкнула вода озерная на берег, засмеялась голосами девичьими: -- Погоди, сестрица! Увел Ратмир стаю за кровью людской. -- Как людской?! -- охнула. -- Мать сказывала -- не делают наши оборотни людям зла! Заблестела вода искрами, заколыхалась, руки серебристые к небу вздымая: -- Верно... Да за весь год надобно нам, водяным, для жизни своей одно тело человечье, а им, оборотням -- кровь человека одного. Коли оборотень той крови раз в год вкусит -- жить будет, а коли нет -- за кромку уйдет. Напьются они и вернуться! Тебе их ждать след, а не к нам идти. Лесная ты -- не водяная! Успокоила меня вода, утешила. Вернулась в печище, с горем смирившись. Даже Вышата заметил, как дружелюбна и тиха стала... Ратмир и впрямь вернулся. Позвал меня, едва ночь занялась. Я, голос его заслышав, от мужа злосчастного вывернулась, побежала к Горелому, по дороге волком перекинулась. Ратмир меня на берегу Карабожи ждал. Его углядев, взвыла я истошно, лап под собой не чуя, кинулась к нему, прижалась всем телом... Изменился мой Ратмир -- глаза у него светом ярким не сияли уже, шерсть густая в крови запеклась, лапа раненая по земле волочилась. Он морду мне на плечо положил, вздохнул устало: -- Уйду я скоро. Навсегда уйду... И, вопросов моих не дожидаясь, продолжил: -- Пятеро нас осталось. Попали мы в западню... Я в нее привел! Я! Да завыл тоскливо так, что сама я невольно морду к луне задрала и застонала, боль с ним деля... А когда унялась она, рассказал Ратмир о коварной ловушке, людьми подстроенной, и о гибели тех, кого столько лет за собой водил. А еще поведал, что коли не доведется ему крови человечьей в три последних дня вкусить, то и он меня покинет... Шла я от него поутру -- шаталась от горя и отчаяния. А в печище новость узнала: явились к нам гости нежданные -- люди болотные. Повед так им рад был, что даже не расспрашивал меня, где была да что делала. Чтоб тоску унять, пошла и я в горницу Вышатину -- глянуть на незнакомцев. Узрела и вмиг почуяла -- их кровь Ратмира моего спасет! Чья еще кровь зверя веселит пуще, чем охотницкая? А средь пришлых были могучие охотники. Я их сразу приметила, одного не ведала -- как в Горелое их заманить. Замысел у меня сам родился, когда усмотрела средь пришлых молодого да статного парня, что осоловевшими от вина глазами на меня поглядывал. Честь людская для волчицы -- звук пустой. У волков своя честь и верность, куда как проще да строже человеческой, есть. Паренька болотного в постель заманить легко удалось, а дальше все как по маслу пошло. Обнаружили нас поутру, крик подняли, убить грозились пришлых всех, да я Вышату знала -- не позволит он гостей насмерть забить. Он и не позволил, вывел их на дорогу. Особой смекалки не надобно, чтоб людей испуганных в ловушку затянуть. Да и Повед, с глупой своей местью, сам того не ведая, мне помог -- погоню снарядил. Потешны оказались эти болотники -- с виду суровые, а нутром -- дети наивные. Кабы не Ратмирова беда, не обидела б я таких, а теперь чуяла, как топают они за спиной, и об одном думала: лишь бы завести их в печище, лишь бы помочь Ратмиру выжить и выправиться! Кликала любимого мыслью, звала на кровь свежую, жизнь продлевающую. Сначала молчал он -- испугалась даже, что зазря людей в Горелое веду, -- а потом отозвался тихим стоном, согласился дар мой принять. Кабы видел мужиков этих молчаливых да крепких, ни за что не разрешил бы мне шею свою подставлять, а не видя, думал, верно, что легко стая с ними справится. Да я решила уже -- не придется ему силы свои, что и так на исходе, тратить -- пусть умру я, лишь бы он жил! Я для него одного из пришлых загрызу... Я, сама... А болотники позади покорно плелись, перекликались негромко, своей судьбы не ведая. Да и кто ее ведает, судьбу-то? Ни людям она недоступна, ни незнатям... ХИТРЕЦ Проводница мне наша не нравилась, да и место, куда она вела, тоже сердце не радовало. -- Не брюзжи. -- одергивал меня Славен, едва я речь о том заводил, и добавлял: -- Благодарить нам ее следует. Спасла от драки бесполезной и гибели бесславной. Я глядел на Миланью, на шаг ее легкий, пружинистый, на глаза дикие и чуял неладное, хоть слова-то верные Славен говорил -- спасла она нас. Ему тех слов для покоя хватало, а у меня на душе вопросы кошками скреблись. Спасла нас Миланья, но чего ради? Бегун ей так по нраву пришелся? А чего же теперь и не глядела на него, бежала вперед, будто на пожар спешила? Да и не походила она на вертихвостку пустую. Нет, для нее наш Бегун -- малолеток сопливый. Ей муж нужен сильный, неукротимый, будто ветер вольный, а не певун сладкоголосый с глазами цвета небесного... -- Вот и пришли... -- Миланья облегченно выдохнула, будто сняла с души тяжесть неведомую, указала рукой на голую, черную пустошь, меж двух озер распростертую. Не ведал я, когда печище сие сожгли, но до сей поры тянуло с пепелища гарью. И трава на останках обугленных не росла. Худое было место, мертвое. Смотрели избы выжженные темными провалами, с рухнувших в земляные ямы крыш бревна обгорелые скатились. Ступить страшно было на почву черную. Казалось, таит она в себе скрытый огонь, неосторожных путников дожидается. Кто бы ни сказал первым, что худое это печище, а только прав он был. Плоше места мне видеть не приходилось... -- Поторопиться надобно. -- Миланья вскинула голову, в небо вглядываясь, поправила плат цветной. -- Закат уж скоро. Куда ж это она спешит так? Погони за нами не слыхать, а Горелое -- вот оно, рукой подать. Куда торопиться? Она поймала мой недоверчивый взгляд, оскалилась хищной улыбкой: -- Чего страшишься, старик? Меня иль места обгорелого? -- И того и другого, -- буркнул, глаз от земли не поднимая. Она расхохоталась, махнула рукой: -- Не бойся! Уж кого-кого, а тебя я точно не трону! Мне помоложе да повиднее нравятся! Лис прыснул в кулак, и Медведь улыбки не сдержал, а Славен лишь головой качнул. И нравилась, и претила ему вольная Миланьина смелость... А мне в словах ее жуткий намек почудился -- обдало тело холодом, побежали мурашки от пят до самой маковки. -- Я в Горелое не пойду! -- заявил вдруг, сам себе не веря. -- Хоть волоком тяните! -- Нельзя же столь трусливым быть. -- Славен ко мне склонился, положил на плечи горячие ладони, улыбнулся ободряюще. -- Не стыди меня перед людьми. Род наш болотницкий пред бабой не позорь... Ах, Славен, Славен... Что я мог сказать ему? Разве понял бы сын Старейшины мои опасения, разве не засмеялся бы, услышав вопросы странные, те, что меня всю дорогу мучили? Пугала меня баба эта. Как сыскала она нас, как догнала, коли мужи здоровенные, в погоню за нами потекшие, того сделать не сумели? Тропкой тайной добежала? Так это она говорит, а на деле тропкой иль дорогой, да другая давно бы уж стенать и на боль в ногах жаловаться принялась, а у этой шаг скользящий, легкий остался, будто едва из дому вышла... И жалоб от нее не слышалось... -- Не пойду! -- Я в землю уставился, затылком взгляд его обвиняющий чувствуя. -- Хитрец, что с тобой? -- Редко доводилось мне в голосе Славена ласку слышать, а коли слышал, не мог равнодушным оставаться. Вот и теперь не удержался, поднял голову, столкнулся с глазами серыми, настороженными. Смотрел на меня Славен, ответа ждал. А Миланья возле его плеча стояла. Губу закусив, переводила взгляд с него на меня, переминалась нервно с ноги на ногу. Под ее взглядом пристальным, со звериным схожим, я только и сумел выдавить: -- Там зло... -- Я и то не боюсь! -- презрительно плюнула она и к Славену обернулась: -- Оставайтесь здесь, коли в жилах ваших не кровь горячая, а водица болотная. Тоже мне -- вой! И пошла, бедрами покачивая, к пепелищу. Славена ее слова зацепили -- на меня озлился: -- Иль ты с нами идешь, иль сиди здесь сиднем, гляди на нас издали! Я по лицу его понял -- ничем не остановить его теперь. Ни уговорами, ни речами разумными, ни упрямством молчаливым... А коли останусь я здесь и со стороны на Горелое поглядывать буду? Вон оно, будто на ладони, за краем озерным лежит... Может со стороны-то и увижу опасность, коли появится она? Ну, а коли нет, переночую в одиночестве -- невелика беда! -- Я здесь останусь, -- сказал решительно, сбросил на землю мешок, отвернулся от родичей поджидающих. Славен хмыкнул коротко, пошел прочь, а Медведь руку на плечо мне положил и вымолвил негромко: -- Ежели почуешь неладное, кликни погромче -- прибежим тут же. Да огонь разведи -- я волков чую. Хотя летом они для человека не опасные... -- Ладно, -- отмахнулся я небрежно да попросил: -- Худо на сердце что-то. Пригляди за Славеном... Он ухмыльнулся, забросил мешок на спину и зашагал следом за остальными. А я остался. Спины родичей взором печальным проводил, в теплую шкуру дорожную потеплее укутался и, огня не разводя, у самого берега уселся -- за Горелым наблюдать, беду подстерегать. Фигурки человечьи, в рубахах светлых, на выжженной земле хорошо видны были -- неспешно двигались пятнами белыми, будто облака по небу вечернему. Провела их Миланья в самую середку печища. Темнота вечерняя сумраком укутала их ненадолго, а затем вспыхнул ярко костер, озарил берег мертвый и людей, на нем притулившихся. Хотелось подойти к ним, но вспоминал о службе своей добровольной -- останавливался. Чтоб отвлечься и обогреться немного, принялся по берегу взад-вперед выхаживать да припоминать все, что о здешних местах слышать доводилось, -- сказы старинные, были, на небыль похожие... Немногое вспомнить довелось, а покуда вспоминал, надвинулась ночь, прикрыла землю усталую темным пологом. Луна тихонько из-за облачной пелены выползла, нарисовала на озерной глади чистую, ясную дорогу. Протянулась полоса светлая от меня до самого костра, возле которого тени людские скучились. Встать бы мне на нее да пойти по воде, будто посуху. А почему нет? Говорят же, что ведома знахарям трава редкая, коей можно ноги натереть да через море перейти, не замочившись... -- Глупости... Сам сказал иль зазвенел из глуби озерной голос нежный и манящий? Может, Берегиня-краса со мной речи повела? Хороша ночь для видений призрачных. Верно, в темноте ее и живет мир загадочный, заветный, лишь детям да мечтам доступный? -- Как приятно... Вспыхнула дорожка лунная голубым огнем, расплескалась бликами по всему озеру, озарила темноту водную. Повлекло взгляд к огням, по воде танцующим, причудился в плеске озерном голос девичий. Да явно так, что спросил шепотом: -- Кто здесь? -- Я.. Чудны огоньки ночные, даже корягу, из омута торчащую, в живое создание превратили. А коли поверить им и увидеть вместо палки гнилой девушку прекрасную, по колени в воду спустившуюся? Да нет, не девушку -- звезду небесную, ненароком в озеро упавшую. А может, это и впрямь -- она? Лишь она так хрупка да нежна быть может, лишь у нее глаза моей болью светятся и все мои страхи прочь гонят... -- Как приятно, -- зашептала она, -- разговаривать с кем-то из вашего мира. Почти все разучились разговаривать. Сломанным бутоном склонилось к тонкой шее бледное лицо, заструились по воде волосы, с лунным светом схожие. -- Теперь девушки только поют. Поют... Мерещился мне стан тонкий в озерном мерцании, слышался голос тихий в водяном плеске... -- Кто ты? Зачем спрашивал я у звезды имя? Зачем у мечты его выпытывал? Неужто мало было глядеть на нее, видеть руки белые, к округлой груди прижатые, глаза печальные, губы нежные? Приоткрылись они удивленно, но я уж сам опомнился, перебил, испугавшись, что ускользнет видение волшебное: -- Нет! Не говори! Не надо! Улыбка тронула ее губы, заплескалась в чистой озерной синеве. -- Теперь мне будет с кем разговаривать. Ты ведь пойдешь со мной, правда? Ты не оставишь меня? -- Я не могу... -- Как жаль... -- По щеке ее то ли слеза скатилась, то ли капля воды озерной. А может, рыба серебристая в лунном свете по воде хвостом легким плеснула? Видел ли я мечты свои в ворожбе ночной, иль наяву стояла у берега, осокой заросшего, красавица Берегиня? -- Чего тебе жаль, дитя? Разве о том хотел спрашивать ее? Да и хотел ли спрашивать? У грезы не спрашивают -- наслаждаются мигом каждым, который она подарить соблаговолит... -- Дитя?! -- Рассыпались по воде крупинки смеха, подернули гладь озерную мелкой рябью, но через мгновение успокоилась вода, вновь загрустила-запечалилась, тоску мира всего на себя приняв. -- Ты любишь меня, не правда ли? Люблю?! Нет, не любил я ее -- жил ею, дышал ее. Как любить ту, что сам создал, ту, с кем во сне даже не расставался, ту, что с рождения самого внутри меня незримо жила и вдруг вырвалась на свободу, облеклась в кокон света лунного, заговорила плеском волн озерных? -- Нет! -- воскликнул пылко. -- Не люблю... То есть... И осекся, понимая, что сказал не то совсем и не так... Она опять улыбнулась -- заплясали по лунной дорожке золотые искры, засияли, празднуя радость нежданную. -- Ты не похож на других. Ты прекрасен. Я вижу внутри тебя свет. Ты далек от земли, как и я... -- А что ты видишь в других? Дрогнуло озеро, затянулось тьмой непроглядной, застонало, дрожа под ветром. -- Кровь... Скоро будет много крови... Ратмир голоден и болен, а Уцелевшая любит его. Нет, я не хочу смотреть на них! Я хочу говорить с тобой. Ах, если бы ты остался со мной в тишине, покое и красоте! Сколько чудес я могла бы тебе показать, сколько дивных историй... Воодушевляясь, заскользило серебристое тело по воде, засияло в плавном, невыразимо легком танце. Запела моя душа, неслышной музыке вторя, потянулись вперед руки, тело поплыло над землей, все ближе и ближе к сияющему счастью... Хрустнуло что-то за моей спиной, сбросило с высот неземных. Ветка? Откуда здесь ветка?! Я оглянулся, ничего не помня и не понимая... Чего я ждал на этом берегу? Почему один был? Темнота глядела бельмами слепыми, усмехалась беззубым ртом. Берегиня! Моя Берегиня! Она пропала! Я резко обернулся к воде. Берегиня не ушла. Стояла, обхватив голову тонкими руками, стонала, едва слышно: -- Уходи... Уходи сейчас! Скоро придет Ратмир... Уходи... Кто это -- Ратмир?! Муж?! Хозяин?! Да кто бы ни был он, разве мог я оставить ее одну, такую несчастную, такую печальную? Протянул к затухающему свету руки, хотел крикнуть, но лишь шепнул тихо: -- Я не могу уйти! Она склонила голову, словно прислушалась к чему-то далекому, а потом потянулась ко мне, побежала по воде огоньками слепящими: -- Ты не успеешь уйти... Уже не успеешь... Синие глаза широко раскрылись мне навстречу, прохладные ласковые ладони коснулись лица, нежный голос запел, проникая в самое сердце и даря ему долгожданный покой. -- Хитрец!!! -- грубый крик вторгся в мой сон, нарушая его волшебство. Кто посмел?! Гнев выхватил меня из бесплотных объятий, заставил вслушаться. Показались голоса знакомыми... Славен?! Взгляд метнулся к Горелому. Мерцал по-прежнему костер, узнавались в его бликах человеческие тени, белели пятнами знакомые лица, в мою сторону глядя... Славен! Мальчик мой! Забыл про него, на воду серебрящуюся засмотревшись, и про беду, что недавно чуял, забыл! Я рванулся к берегу и лишь тогда ощутил у самой шеи холод воды. Когда вошел я в озеро за Берегиней призрачной? Как не почуял того? -- Не ходи туда... Она стояла в лунном шелковом летнике, сияла светом неземным... Нет, не заманивала она меня -- сам к ней шел. А теперь в свой мир вернуться должен был -- кричали в Горелом мои родичи, звали. Испугались, небось, узрев, как бреду в глубины водные с лицом отрешенным... Пойду, успокою их, расскажу о Берегине, мной придуманной. Так придуманной, что до сих пор в ушах ее голос слышался: -- Не ходи... Ратмир убьет и тебя. Он хочет крови. Кого слушал я? Свет лунный, в озере отражающийся?! Старый глупец! Мой Славен стоял там, на выжженной земле, звал меня, а я размечтался, словно мальчишка несмышленый! Я вылез на берег, скинул мокрую рубаху, отжал ее и помахал над головой, чтоб Славена успокоить. Но родичи уже бежали ко мне, кликали испуганными голосами. И мальчик мой впереди всех... Я встряхнулся, натянул рубашку влажную на тело, холода не чуя, пошел ему навстречу. Он не был вымыслом пустым, не был призраком, в ночи растворяющимся! Но Берегиня умирать не хотела... Скользила вдоль берега, умоляла, заламывая руки: -- Послушай! Серебряные волосы плыли за ней следом, окутывали воду мерцающей пеленой. -- Послушай меня... -- Нет! -- выкрикнул, силясь не вслушиваться в нежный плеск. -- Нет! Она заплакала. Никогда не слышал я такого плача. Слезы не из глаз ее текли -- из сердца моего кровавыми каплями сочились... Да что же это?! Почему не оставляет меня образ бесплотный, почему преследует и сердце рвет?! -- Перестань! -- Споткнувшись, упал я коленями в прибрежный ил. Закричал, чуть не плача, будто мог объяснить что-то свету, в воде купающемуся: -- Там Славен... Мальчик мой... -- Я знаю, знаю... -- Она к самой кромке береговой подплыла, коснулась моего плеча. -- Но скоро придет Ратмир. Он возьмет тех, чей срок вышел. Тебя возьмет. Я не хочу этого, не хочу! Ты не умрешь, если поверишь мне... Я укрою тебя от глаз Морены, я проведу тебя на кромку... -- Хитрец!!! -- донесся истошный вопль Славена. -- Он увидел тебя, -- зашептала Берегиня. -- Он хочет тебя спасти. Но не сможет. Ратмир уже близко... Только я смогу сделать это... Иди со мной... Гладили меня холодные ладони, текли по плечам нежными каплями, смывали боль и страх, сызмальства прилипшие. -- Хитрец! Я ринул в сторону сверкающее тело, поднялся на ноги. Славен, мальчик мой... -- Прости, -- сказал Берегине и пошел, силясь не оглядываться. От счастья своего прочь пошел... Она не пыталась больше остановить меня, лишь проводила печальными глазами и запела что-то ласковое тихо-тихо, так, что, наверное, только я и слышал... -- Ты что?! -- Славен подскочил ко мне, схватил за руку, к себе ближе притягивая. -- Куда потянуло тебя? Русалка, что ли, примерещилась? -- Нет, Берегиня... -- честно признался. Он ухмыльнулся, обернулся к Бегуну, хмыкнул: -- Обычно ты у нас незримое видишь, а тут он... Не спутали ль в темноте боги? Как мог смеяться он над той, что печально из воды глядела, над той, что рядом стояла -- руку протяни и коснешься? -- Пойдем-ка к огню. -- Медведь положил мне на плечо сильную руку, потянул за собой. -- Обогреешься, обсохнешь, вот и перестанет чушь всякая в голову лезть. Только гляди, Лису не сказывай о Берегине своей -- засмеет... Почему не видели они сияния чудного, почему словам моим не верили?! Да, видать, и сам я не очень-то верил себе, а иначе разве пошел бы покорно с ними к костру, разве позволил бы себя из сказки волшебной увести? Нет, коли верил бы я мечтам своим, то прыгнул бы в воду с разбега, пока схватить не успели, и остался навеки там, где всегда быть хотел, -- в мире, самим собой выдуманном! -- Прощай... -- тихо сказала Берегиня. Плеснула о берег шаловливой волной, будто почуяла, что уводят меня против воли, но простила слабость человеческую... Мне смотреть на нее и не надо было -- чувствовал все. А всего сильней боль чувствовал. Страшную, немыслимую боль, словно рвалось надвое мое бедное сердце. Неужели не взгляну даже на нее в последний раз, неужели не прощусь?! Обернулся. Уходила она -- таяла в темной глубине. Белая рука приподнялась в прощальном жесте, нежное тело поплыло по воде лунными бликами. Скрылись из виду упругие узкие бедра, тонкая талия, веером растеклись, похожие на серебро, волосы. Я терял ее навсегда. Уходила Берегиня -- уносила мои несбывшиеся мечты, мои тайные надежды, мое счастье. Но ведь еще не поздно! Все еще можно изменить! Неожиданное прозрение пронзило насквозь. Вывернулся я из-под руки Медведя, метнулся к воде, побежал к сиянию лунному, брызги расплескивая... -- Хитрец! Остановись! -- вскрикнул Славен, но поздно. Бедный мой мальчик! Один оставался он в мире жестоком. Не смог я его до Ладоги довести, не выполнил наказ Старейшины. Теперь самому Славену себя оберегать придется... -- Живи, мальчик! -- крикнул я, обернувшись к нему и чувствуя, как вода наползает на плечи влажным тяжелым покрывалом. -- Живи! Глаза у него были ошалелые, перепуганные. Он не видел ту, к которой я шел, не зрил ее чудной красы, не слышал мягкого нежного голоса. Он не понимал! Мой бедный, маленький мальчик... Берегиня подплыла совсем близко, взяла мое лицо в ладони, притронулась к губам влажным поцелуем: -- Не бойся... Ничего не бойся... Ноги мои потеряли опору, сорвались в омут глубокий, потянули за собой тело непослушное. Вода сомкнулась над моей головой, тихо плеснула в последний раз. Призывный и печальный голос запел что-то убаюкивающее. Стало хорошо и спокойно, будто в материнской утробе. Синие глаза Берегини, отдаляясь, заблестели яркими путеводными огнями. А в них обещание. Обещание... МИЛАНЬЯ Зачем вмешалась Берегиня в мою охоту, зачем понадобилось ей портить дело, мной задуманное? А ведь как хорошо все шло! Усыпляла болотников ночь тихая -- убаюкивала шелестом лесным, плеском озерным. Еще немного -- и заснули бы, забыв о печалях и стремлениях своих. А там и мое время приспело бы... Задумка хороша была, да испортила ее водяная сестра. И чего нашла Берегиня в старике тощем с бороденкой козлиной?! Чего вцепилась в него намертво? По мне, так дохлый да трусливый, такой хоть и не жил бы вовсе, а она переливалась серебром, его заманивая, словно молодца удалого, о котором всю жизнь мечтала, встретила. Верно, водяная душа совсем по-другому людей понимала... Болотники ее не видели, думали -- спятил старик, а я поверить не могла, что красавица озерная зеленоглазая этакого заморыша себе в пару выбрала... Вот уж впрямь никогда не ведаешь, что случиться может! Болотники, как Хитреца потеряли, полночи перекликались, хлюпали, воду баламутя, длинными, наспех срубленными шестами, искали утопленника, а потом Славен сник, потух взглядом, вздохнул тяжело и пошел к костру, ни на кого не глядя. На зов только рукой махнул: -- Не могу больше... Ухожу я. -- Куда?! Да ты что?! Ночь хоть пережди... Убеждали его родичи на разные лады, а я сразу почуяла -- не доходят до него разумные речи. Утянула Берегиня на дно озерное со стариком вместе веру да волю Славена... А я так и не узнала, кем приходился ему старик... Болотники вожака своего не покинули, быстро собрались, костер водой залили... Луна еще и в силу не вошла, а они уже в путь двинулись. И ведь не испугались леса незнакомого! Не ожидала я подобного от людей. По ночам не всякий зверь во тьме ночной блудить решается, а уж люди-то и днем глухомани да чащоб бояться приучены. Терпилинские мужики боялись... -- Здесь место худое. Да и не след тебе одной оставаться. -- Медведь ко мне подошел, протянул руку, подняться помогая. -- Пойдем лучше с нами, в Захонье. Да не трясись -- не обидим... Не от страха меня колотило -- с досады. Мнила -- легко все получится, спящие и не заметят, как дружка их умерщвлю и утащу подальше. А складывалось все вовсе не так, как думалось. Насторожила Берегиня болотников. Они теперь под каждым кустом врага видели, на каждый шорох оглядывались, от каждого шума за оружие хватались. Попробуй-ка, повоюй с мужиками, которые из рук топоры да рогатины не выпускают! Я, небось, и обернуться не успею, как голову снесут. Может, следовало бы мне остаться в Горелом и Ратмира дождаться, а потом с ним вместе иную добычу сыскать -- чай, оставались две ночи еще; но меня будто кто подталкивал за болотниками этими. Волчья натура сказывалась -- тянула за жертвой намеченной, будто пенькой просмоленной к ней привязана была. Не о Ратмире уже думала, не о жизни его -- о том, как застигну, наконец, врасплох хоть одного из людишек глупых, ночному лесу вызов кинувших, как поставлю его на колени перед тьмой оскорбленной, как заставлю склониться до земли и лапы мои кровью окропить... С детства я ведала -- все люди одинаковы, все в страхе живут, и болотники ничем не лучше прочих! Хорошо, что шли они привычным охотничьим способом -- друг за другом шаг в шаг ступая, иначе насторожились бы, ненароком мои губы искусанные приметив. Из последних сил я волчицу в теле человечьем удерживала -- манили ее привычные запахи, хотелось прыгнуть с тропки тореной да побежать лесом, в просветах меж стволами маленькие человечьи фигурки выглядывая, поджидая мига удобного. Окажись я последней -- точно не смирила бы ее душу вольную, да на удачу очутилась я перед Лисом. Он меня лучше любых уговоров от шага неосторожного сберегал. Попробуй скакни в лес, когда дышит в спину охотник умелый, -- мигом схватит, неладное заприметив. Вот и шла я, понуро в спину Славена глядела и чуяла его запах терпкий, ненавистный. Мужской запах... Медведь ругнулся громко, тишину ночную потревожив. -- Что там? -- мигом высунулся Лис и успокоился, услышав негромкий ответ: -- Темень проклятая! За корягу зацепился, чуть ногу не своротил... Не скажи Медведь этих слов, может, и удалось бы им без помех до Захонья дойти. Видать, само Лихо болотницкое его подкараулило, на дороге ту корягу примостило, слова верные на ухо нашептало, мне знак подавая. Я еще немного прошла ровно да спокойно, спотыкаясь лишь изредка, а потом зацепила ногой по траве, хлопнулась о землю, себя не пожалев, взвизгнула пронзительно, будто и впрямь ногу повредила. Лис стал как вкопанный, склонился, мне в лицо заглядывая. Вот уж никогда бы не подумала, что придется мне мужа своего слабосильного добрым словом помянуть! А теперь помянула -- он притворяться меня научил, он помог премудрости лжи освоить. Без его учения не смогла бы я страдание изобразить да слезу пустить для верности. -- Эх, баба... -- Лис потянулся, на ноги меня поставил. Болотники вокруг стояли, ждали покорно. Ученые были, знали -- нехорошо в ночном лесу друг дружку из вида терять. Я, рукам охотника подчиняясь, с земли поднялась да, едва отпустил он меня, всхлипнула, кулем безжизненным рухнула ему под ноги -- он отшатнулся даже. Бегун шею тонкую вытянул -- заинтересовался, а Славен по-прежнему мимо меня глядел пустыми глазами. Медведь подошел тяжело, темень ночную и неуклюжесть бабью кляня, спросил: -- Чего встали? Я всхлипнула, пискнула тоненько: -- Нога... Идти не могу... Показалось на миг, будто не человек надо мной согнулся, а в самом деле медведь -- хозяин лесной. Могучие руки подхватили, ребра круша, вздернули: -- Поднимайся, баба! Некогда рассиживаться... Говорил вроде резко да строго, а звенела в голосе теплота сочувственная. Давно я ее не слышала, давно ее в людях не замечала. Хорошими мужиками были эти болотники. Кабы не беда Ратмирова, кабы не любовь моя... Мелькнуло сожаление и пропало тут же. Не время над рыбой пойманной слезы лить! Я зашаталась, устояла, к Лису привалившись, прошептала: -- Я пойду... Помоги только. Он сверкнул белыми зубами, видать, не так сильно, как Славен, по утопшему родичу убивался. -- Эх, жизнь! Бегун баб приманивает, а мне -- таскать! -- Помолчи, пустомеля, -- подтолкнул его Медведь, -- да Миланье помоги... Лис и помогал. Честно помогал, старательно, не замечая, как мало-помалу отстаем мы от прочих болотников, как мрачнеет вокруг лес, как в ожидании боя кровавого стихают шорохи ночные. Я на нем всем телом висла -- выматывала. И момента, чтобы напасть, не выбирала, просто почуяла вдруг -- пора, выскользнула из его объятий бережных, взметнулась в воздух и упала ему на грудь уже волчицей. Он и крикнуть не успел, лишь горло руками прикрыл, от неведомой беды защищаясь. Прикрыть-то прикрыл, а только что ладони человеческие для волчьих зубов? Хрустнули, дробясь, да упали безвольно. Лис осел на землю, откинул голову, обнажая рану рваную. Ведала я -- молчать надобно да тянуть тело в лес, но ударил в ноздри запах крови, заклокотал в горле вой победный, выплеснулся наружу... Отозвался лес эхом многоголосым, застонал, запел со мною вместе. Жаль, не только лес на клич мой отозвался -- выскочила из-за поворота человеческая фигура, уставилась остолбенело глазами шалыми на меня и на Лиса поверженного, а потом, моего не тише, завопила: -- Оборотень! Бегун. Всегда он торопился... Посмотрел бы повнимательнее -- другое бы закричал. Не одна я была -- горели вокруг точки яркие -- шли на кровавый пир мои родичи. Ратмир на тропку ко мне выскользнул, припал к земле, прыгать изготовившись. Бегун хоть и поздно, но его углядел, попятился было, а потом ринулся вперед, на смерть верную, короткой косой размахивая да снося ветки случайные. Безрассудная смелость хороша, когда один на один бьешься, а он против Стаи оружие поднимал... За его спиной Медведь показался. Глазами по земле пошарил, нашел брата и молча на меня попер, топор, будто соломинку, из руки в руку перекидывая. Славен, неладное почуяв, тоже от грез печальных очухался -- потянул из-за плеча рогатину. Ратмир тявкнул коротко -- засмеялся, удаль да отвагу болотницкую одобрив, метнулся тенью незримой через головы болотников, опустился мягко за их спинами. Скор был прыжок, а Славен все-таки углядел -- обернулся, рогатиной воздух пырнул. Оборотень -- не волк простой, чтоб его зацепить, не только сноровка нужна. Человеку и зверь-то не всякий под силу, а уж с оборотнем неуязвимым ему и вовсе тягаться не след. Это что петуху с лисой воевать -- покричать лишь да побарахтаться перед смертью вдосталь, вот и вся заслуга. Славен