схватку с оборотнями, не заметил, как спало напряжение и полилась ровная спокойная речь. Беляна слушала внимательно, не перебивая. Видно, крепко зацепил ее ведун. При его имени в глазах у нее словно маленькие звезды зажигались. Мне казалось, если ей о Чужаке рассказывать, она по воде пройдет -- не заметит, и, разозлившись, я неожиданно заявил: -- Теперь твоя очередь. -- Что -- моя? -- не поняла она. -- Рассказывай, кто ты, какого роду, как в Пчеву попала, почему домой не ворочаешься... Мягкость с ее лица точно ветром сдуло. Соболиные брови сошлись на переносице, милые девичьи губы сжались жесткой линией: -- А тебе зачем про то знать? -- Как зачем? Все же вместе идем, один хлеб жуем... Я ожидал, что она, по обыкновению, вскинет гордо подбородок и отправится к Бегуну болтать о всяких пустяках, но ошибся. Тяжело вздохнув, она сказала: -- Ладно. Не век же мне таиться. Нет на мне ни позора, ни злодейства, нечего и скрывать. Столько было в ее голосе печали и неизбывной тоски, что пожалел о сказанном, но поздно. Она стала говорить негромко, но так, что, словно наяву, я увидел вервь на крутом берегу реки и ее, разодетую в нарядные одежды и стоящую по пояс в воде. А на мелководье толпились улыбающиеся люди. Все смотрели на нее, а она шла все глубже и глубже, в реку, потому что ждал ее великий Даждьбог и была она избрана в жертву к его свадьбе с девицей Заренницей. И вдруг вынырнул из-за речного поворота высокий нос варяжской ладьи. Хлопнули весла о берег, и, точно по сходням, посыпались по ним на берег урмане. Да не те, что ходили раньше по реке с товарами, а иные, со злыми лицами и острыми, готовыми к бою мечами. Никто не ожидал подобного кощунства, потому и не сопротивлялись почти, когда полилась на траву древлянская кровь. А праздник великий стал великой печалью. Почему урмане напали, она так и не поняла. Может, не зная обычаев, решили, будто собравшиеся на берегу люди со злыми мыслями их поджидают, а может, поход был неудачен, вот и выместили злобу на малой верви, но оставили в живых из всей родни лишь ее да братца титешного. Надрывающегося в крике мальчонку варяги там и бросили, а ее вытянули из воды и с собой взяли. Что было с ней в плену, Беляна говорить не захотела, а лишь повторяла: "Ненавижу, ненавижу, ненавижу..." -- будто клятву шептала. Мне стало страшно. Были и у меня враги, но ее ненависть ужасала. Что нужно сотворить с женщиной, чтобы она научилась так ненавидеть?! Беляна закончила шептать, помотала головой, словно отгоняя видение, и повела речь дальше. Когда ее привезли в Новый Город, она сменила уже множество хозяев. Ее охотно обменивали на оружие и товары -- уж больно строптива да зла была девка. Последний хозяин, привезя ее в Пчеву, решил выбить древлянский дух плетью. Да только не ожидал нас встретить... После ее рассказа стало ясно, почему она не желает возвращаться домой. Все знали -- подмяв под себя древлянские племена, варяги нарекли себя Князьями и сели править в Киеве. Даже в Приболотье слышали их имена -- Аскольд и Дир... Я даже не знал, что ей сказать, как выразить смятение и боль, грызущие изнутри, когда услышал восторженный вопль Лиса: -- Верные приметы! Верные! Чуть ли не вслух возблагодарив богов за столь счастливое избавление от бесполезных слов сочувствия, я крикнул Лису: -- Что случилось? -- Дождь! -- Он указал пальцем на ползущую по кронам деревьев тучу. На его хитрой физиономии плавала довольная улыбка. Меня дождь вовсе не радовал. Во-первых, нам еще нужно было довольно далеко идти, что посуху легче, а во-вторых, подставлять спину холодным струям и при этом знать, что сушиться придется нескоро, тоже не хотелось. -- Чему ж ты радуешься, дубина? -- беззлобно поинтересовался я у Лиса, но ответил Бегун: -- Спорили мы с ним. Он выиграл, вот и скачет, словно недоеная коза. Беляна за моей спиной звонко рассмеялась. У меня словно груз упал с души. Махнув остальным и крепко ухватив ее за руку, я побежал вперед, стараясь держаться близ нависающих веток, поскольку редкие осторожные капли уже падали на непокрытые головы. Когда лес кончился, все уже промокли до нитки, а тучи над нами по-прежнему вызревали темным гневом. Пробежав еще немного по изрытому кабанами полю, я нырнул в какой-то узкий и темный лаз. Ноги утратили опору, и, цепляясь за невидимые в темноте корни, я покатился вниз. За мной остальные. Беляна изо всех сил прижалась ко мне, и внезапно я пожелал как можно дольше катиться в пропасть, вдыхая медовый запах ее кожи и ощущая приятное тепло ее тела. Блаженство испарилось, когда падение закончилось и рухнул сверху тяжелый, словно дерево-столетка, Медведь. Лис освоился первым. Принюхавшись, он пополз куда-то в темноту, старательно щупая землю впереди себя. -- Да здесь люди жили! -- громко удивился и, уже не опасаясь, быстро зашарил руками: -- Вот каменка... и полок... Вот... Что-то пискнуло, метнулось мимо, обдав щеку теплым мехом. Беляна закричала. Смеясь над ее страхами, небо вспыхнуло, вспоротое огненной стрелой Перуна, расхохоталось зловеще. Блики немного осветили укрывшую нас нору. Лис был прав. Здесь когда-то жили люди. Свет выхватил из темноты грубый полок и яму, обложенную камнями. В земляной стене были выдолблены углубления, где валялось кресало и глиняная круглая плошка. Лис сунулся в плошку и недовольно зашипел: -- Жир какой-то... Беляна, отстранив меня, пригнулась и подошла к Лису. Понюхав плошку, она, умело чиркнув кресалом о каменку, высекла сноп искр. Ругнулась и вновь озарила помещение огоньками. На четвертый или пятый раз ей удалось поймать на лету пылающую искорку. Угодив в плошку, искра загасла, испуская слабый дымок, а затем, медленно, словно просыпаясь, замерцала тихим огоньком. -- Светец с конопляным маслом, -- пояснила Беляна. -- Странно только, что крысы на масло не польстились... Слабые блики запрыгали на наших лицах. -- Хорошо бы и дровишек сухих, -- мечтательно протянул Медведь. -- А перину пуховую не надобно? -- фыркнул Лис и, немедленно получив затрещину, возмутился: -- За что?! -- Уважай старших, -- назидательно произнес Медведь, вызвав у Беляны веселую улыбку. Я смотрел на ее мокрое после дождя лицо и удивлялся, до чего она отличалась от наших изласканных вниманием да заботой девок. Любая из них, кабы очутилась в полутемной землянке с незнакомыми парнями да еще и в грозу, начала бы рыдать, взывая к богам, или, забившись в угол, молча глотала слезы, а Беляна -- смеялась! -- Тс-с-с... -- Бегун, сидевший ближе всех к влазне, насторожился, услышав что-то, и высунулся наружу. Мгновенно все стихли, вспомнив, зачем явились в Даветь и что о ней слышали. -- Что там? -- Лис придвинулся к Бегуну, но тот, продолжая всматриваться в сверкающий ливень, только покачал головой: -- Не знаю. Померещилось, будто кричал кто-то. Верно, гроза... -- А если не гроза? -- Медведь пополз к светлому отверстию. -- Куда! Сиди, дурак, все одно ничего в такой дождь не увидишь. -- Лис потянул брата за руку, но, остервенело рванувшись, тот веско сказал: -- Когда ты помирал, тоже дождь шел... Мне не хотелось отпускать Медведя одного, тем более что Лис был прав, однако, судя по голосу, он твердо решил выяснить, что послышалось Бегуну. Пересиливая лень, я начал подниматься: -- Погоди, я с тобой. Непогода, разбушевавшись, хлестнула в лицо острыми струями. Обернулся к оставленной нами землянке и углядел вылезающую из нее голову Лиса. -- Ты куда?! -- За братом, -- огрызнулся он и, выпрямившись, встал рядом. За ним бодро выполз Бегун. -- Я хоть покажу, откуда кричали, -- начал оправдываться он, чувствуя на себе мой взгляд. -- А я одна боюсь, -- соврала, присоединяясь к нам, Беляна. Ветер срывал с плеч одежду, и даже не верилось, что совсем недавно светило солнце и нежная утренняя прохлада гладила по щекам. Вглядываясь в каждый бугорок, мы прочесывали заброшенное печище. Землянок на первый взгляд было немного, пять-шесть, не больше, и выглядели они заросшими, безжизненными. Я уже начал уверяться, что крик Бегуну померещился, когда из дыры под моими ногами донесся едва слышный стон. Не веря своим ушам, я пригнулся и явственно услышал идущие из-под земли жалобные невнятные всхлипы. Заметив неладное, ко мне присоединились остальные. Лис, опустившись на колени, потянул носом воздух и заявил: -- Землей пахнет да дымом, а больше ничем. Я ему, конечно, верил, но стоны под ногами не прекращались, и я решил: -- Полезу -- гляну. Медведь, придерживай меня за веревку и запомни: если дерну два раза -- спускайся, а если один -- тяни меня наверх. -- Может, не надо? -- Беляна озабоченно заглянула мне в глаза. Струйки дождя сбегали по ее мокрым щекам, отчего казалось, будто она плачет. -- Может, просто покричать, позвать? -- Мы-то его еле слышим, а он нас, за дождем, и вовсе не услышит. Я провел пальцем по ее округлому подбородку и, отвернувшись, обмотал себя пенькой. Последнее, что видел, спускаясь, были ноги моих вервников, мокрые, заляпанные грязью и словно вросшие в землю. Неожиданно пришло понимание: что бы ни случилось без меня, они не сойдут с места. Новое чувство придало уверенности, и я бесстрашно опустился в темноту землянки. К моему удивлению, внутри оказалось тепло и сухо. Каменка исправно топилась, а возле нее, скрючившись, сидел человек в охабне и жалобно постанывал. -- Чужак, -- окликнул я скорченную фигуру. Она не шевельнулась. Может, не слышит? -- Чужак! Человек неловко повернулся ко мне. Половину лица скрывал капюшон, но губы неуверенно улыбнулись и стон прервался. -- Чужак! -- обрадовался я. -- А мы уж думали... Моя речь оборвалась на полуслове. Человек откинул капюшон, открыв сморщенное старческое лицо. Смеющаяся дряхлая старуха, постукивая клюкой, неспешно двинулась ко мне, шамкая беззубым ртом: -- Сыночек... Нашла я тебя... Нашла... А люди злые говорили, будто умер ты... -- Она понизила голос и, приблизившись почти вплотную, зашептала: -- Говорили даже, будто я сама тебя убила... Злые... И пискляво засмеялась. Мне только не хватало выслушивать болтовню полоумной старухи да еще по всему -- детоубийцы! Я шагнул назад. Цепкие старушечьи пальцы впились в мой рукав: -- Э-э-э, нет... Я нашла тебя... Теперь не пущу... Пытаясь освободиться, я сильно дернул руку к себе, но не сдвинул старуху с места. Зато она медленно, но верно подтягивала мое лицо к своему дурно пахнущему рту, будто съесть собиралась. Поняв, что в одиночку не справиться, я дважды дернул веревку. Сверху, вместе с комьями влажной земли, шлепнулся Медведь. Мигом сообразив, в чем дело, он ловко обхватил бабку сзади и удивленно заметил, удерживая тщедушное с виду старухино тело: -- Сильна бабка! Мне удалось разогнуть крепкие, как когти хищной птицы, пальцы незнакомки и освободиться. Ощутив в руках пустоту, она дернулась, завопила истошно: -- Сыночек! Сыночек! Вернись! И вдруг зашлась нечеловеческими хрипами. Медведь, опешив, постарался что-то втолковать ей, но, охваченная своим мнимым горем, старуха, ничего не слушая, завывала, хрипела и неестественно выворачивала шею в попытке укусить его. Привлеченные ее воплями, в землянку спустились остальные. Беляна, едва глянув на безобразно сморщенное лицо старухи, зажала рот руками, сдерживая крик. -- Ты ее знаешь? -- Я надеялся хоть немного прояснить ситуацию. Беляна молча закивала, продолжая испуганно пялиться на бабку. -- Да кто же она?! Девушка наконец отлепила ладони от губ и жарко, словно опасаясь чего-то, зашептала: -- Это Баска, манья. Ее все древляне знают. Она страшное дело сотворила -- сына убила. Не случайно, а по злому умыслу. У нее в лесу места потайные имелись, куда богатство свое закапывала, а мальчонка сдуру подсмотрел. Застала она его как-то раз возле своего золотника и убила, чтоб никому не рассказывал, а тело рядом с сокровищами зарыла. Домой вернулась и к ночи вой подняла, стала волосья на себе рвать. Мол, пропал сынок, искать надобно. Весь люд на поиски подняли, да так и не нашли. А под конец сеченя Земляная Кошка на том месте вертеться стала и выть жутким голосом. Земляная Кошка клад нечистый стеречь не станет, но бросить тоже не может, вот и кричала-плакала. Стали в том месте копать и нашли мальчишку. А Кошка на Баску бросилась, и стало всем ясно, кто клад осквернил и к убийству руку приложил. Мужики ее деревьями разорвать хотели, но вещунья повелела живой оставить и привела откуда-то старика дряхлого, с бородой до земли. Он на Баску поглядел и говорит: "Значит, сынка найти хочешь?" А она, упрямая, в злодействе не признается. "Хочу", -- говорит. Кудесник в затылке почесал и решил: "Ну, коли желаешь, будь по-твоему. Ищи сына, и покуда не найдешь, быть тебе бессмертной маньей..." Сказал и пропал. А как он исчез, Баску развязали и отпустили. Она, словно оглашенная, в лес побежала, на ходу клюку схватила и все причитала: "Сыночек мой, сыночек..." Так и убежала совсем. Я-то думала, ее звери сожрали, да, видно, и они ею брезгуют. Бегун недоверчиво обошел вокруг притихшей старухи, поморщился. В глазах нашей пленницы появилось осмысленное выражение, и, плюясь слюной, она закричала: -- Врешь! Все врешь, злыдня! Есть люди добрые! Они знают, где мой сыночек! Они меня позовут! У чародея проклятого тайну-то про моего сыночка выпытают и мне скажут! А ты -- злыдня мерзкая! Тьфу! -- Погоди-ка, -- заинтересовался Лис. -- Что за люди, что за чародей? О ком ты болтаешь? Манья хитро покачала пальцем перед его глазами: -- Богатые люди, сильные... Наузы у них от всякого чародейства заговоренные... Велели мне молчать о том, а то про сыночка не расскажут... А когда ушли они, я к чародею-то подобралась. -- Она мерзко хихикнула. -- Он не хотел отвечать... Не хотел... Беляна оттолкнула Лиса: -- Говори, тварь, где колдун?! Старуха, видя написанную на ее лице муку, развеселилась: -- Ищи его... Ищи... Маньей станешь! А потом, словно вспомнив, опять жалобно запричитала, призывая сына. -- Больше от нее ничего не добьешься. -- Лис отступил к огню, присел, обогреваясь. -- Да отпусти ты ее! Он махнул рукой, и Медведь разжал крепкие объятия. Продолжая бормотать, манья выскользнула в дождь, совершенно забыв о нас. -- Зато, -- поспешил утешить Беляну Бегун, -- мы теперь наверняка знаем -- Чужак где-то рядом. -- После встречи с маньей колдуны не выживают. -- Беляна присела возле Лиса, тоже потянула к огню бледные руки, покрытые пупырышками гусиной кожи. Теперь по ее щекам катились настоящие слезы. -- Маньи считают, будто верный способ найти убитого ею ребенка, это допросить колдуна. А в допросах они мастерицы. Те люди, что Чужака похитили, нарочно манье на него указали. Пока он в мучениях умирает, они уже далеко уйдут. -- Наузы против чародейства... -- Бегун покачал головой. -- Вот почему Чужаку с ними было не справиться... -- Вы как хотите, а я искать пойду, -- решил Медведь и, пока никто не успел его остановить, полез наружу. -- Опять... -- хмыкнул Лис, устремляясь за братом. Теперь мы не просто прислушивались к звукам, а уже испробованным способом спускались в каждую нору, шарили по темноте руками, распугивая невидимых пушистых зверьков, похожих на крыс, и звали, звали, звали... Нашла ведуна Беляна. Я не заметил, как, отстав от нас, она пролезла под наросший над одним из влазней куст, и вдруг услышал громкий отчаянный крик. Так голосят бабы по покойнику, и сердце у меня сжалось в дурном предчувствии. Меньше всего на свете желал я видеть Чужака мертвым, однако ноги послушно понесли меня к Беляне. Посреди землянки, куда она забралась, было вкопано толстое бревно. Привалившись к нему спиной, сидел Чужак. Его изодранный в клочья охабень валялся в углу, глаза скрывались за рассыпавшимися в беспорядке седыми прядями, а голова безжизненно свешивалась на грудь. Руки Чужака были плотно прикручены к столбу, словно обнимая его сзади. Плечи и грудь расчертили тонкие рваные раны, точно громадная кошка рвала его тело. Капли крови, выползая из них, скатывались на уже намокший пояс, поддерживающий холщовые штаны. Лис, поспешно вынув нож, ловко начал резать веревки, стягивающие руки ведуна, а Беляна, сглатывая слезы, откинула с его лица белую прядь и нежно провела ладонью по закрытым глазам. От ее прикосновения ресницы ведуна затрепетали, и веки медленно, с трудом поднялись. -- Живой! -- закричал я и больше ничего не успел сказать, потому что в глубокой синеве Чужаковых глаз разноцветными огнями полыхало безумие. Меня обжег неведомый безрассудный гнев на тех, кто посмел совершить такое с ведуном. Затем гнев, разгораясь, перекинулся на стоящих рядом людей, на весь этот жестокий и бессмысленный мир. Теперь не в глазах ведуна полыхал пожар, а моя душа, объятая пламенем, требовала крови. Много, очень много крови. Остатки разума приказывали мне: беги, спасайся, уходи... Но желание убивать оказалось сильнее, и рука привычным жестом вытянула рогатину. Словно в дурном сне, я увидел перед собой озверевшее лицо Медведя. На его губах пузырилась пена, но я не боялся, знал -- моя ярость сомнет его силу и как вихрь понесется над его бренными останками. Я размахнулся... И гнев неожиданно пропал... Мгновенно, загадочно, как и появился... Недоуменно я уставился на занесенное для удара оружие. Медведь, стоя напротив, вглядывался в меня, словно впервые увидел. -- Что с вами?! -- Лис вклинился между нами. -- С чего вы вдруг сцепились? Он не понимал, как мы были близки к убийству друг друга, но обнаружив, что все обошлось, недовольно забурчал, опуская вновь закрывшего глаза ведуна на землю: -- Словно спятили. Кинулись друг на дружку, точно волки при дележе. -- Это он!!! -- Беляна догадалась, в чем дело, и быстро набросила на лицо Чужака его же рваную срачицу. Молодец девка! Но какая же сила в Чужаке гуляет, если он одним взглядом может породить смертную ненависть?! Такой ведун любому Князю нужен, конечно коли тот знает, как с ним совладать, а коли не знает, то всеми средствами истребить его постарается. Чужак застонал, приподнимаясь, и Беляна обеими руками подхватила его под спину, но сил ведуну не хватило, и он опять упал. Лис стянул с себя промокшую от дождя рубаху, вытер ею раны Чужака и потянулся было к прикрытому лицу, но я его остановил: -- Не трогай. Пока не убедимся, что он в своем уме, лицо ему открывать не будем. Он сам опасался свою силу во зло применить, потому и прятался. -- Но.. -- Не но! Делай, что велю, иначе всем хуже будет. -- Не будет, -- из-под покрывшей лицо ткани глухо, словно из-под земли, донесся голос Чужака. -- Теперь уже не будет... БЕГУН День подходил к концу, дождь тоже приутих, и в покинутой маньей землянке, куда мы перетащили Чужака, было тепло и сухо. В радостной суматохе не хотелось ворошить отдалившиеся хотя бы на время сомнения и страхи. Потому-то ни у кого не поворачивался язык спросить у ведуна, что с ним произошло и кто посмел оставить его на растерзание манье. Сам он тоже молчал, лишь изредка кося чуть приподнятыми к вискам глазами в сторону огня и равнодушно улыбаясь шуткам Лиса. После одной, особо удачной его выходки, когда охотник полностью завладел нашим вниманием, ведун осторожно, стараясь не тревожить раны, поднялся и выскользнул в вечерний сумрак. -- Опять ушел! И даже не поблагодарил! -- возмущенно прошипел Лис ему вслед. -- Будто ты благодарил, когда он нас выручал? Натура у него такая... -- Медведь, тяжело вздохнув, подвинулся к теплине. Славен посторонился, уступая ему место, и огорченно покачал головой: -- Верно, натура у него такая... Я даже не знаю, как спросить его обо всем... -- А надо ли? -- Беляна, улыбаясь огню в каменке, мечтательно прикрыла глаза. -- Все хорошо, что хорошо кончается. Не стоит старое ворошить. -- Не скажи... Если ему что угрожает, не мешало бы о том знать. Воспользовавшись этим спором, я незаметно вышел за ведуном. Я не то чтобы волновался, но оставлять его одного не хотелось. Всякое могло случиться. Небо еще освещалось лучами уходящего на покой солнца. Прячась в верхушках темно-зеленых старых сосен, оно угрожающе пламенело багровым заревом. Казалось, будто притаился в кронах деревьев змей-любостай и, разглядев средь девиц одну, краше которой не видывал, рассыпался по ветвям огненными искрами. Знать бы, как запечатлеть эту красоту, не позволить ей пропасть бесследно, дать и другим на нее полюбоваться! Я вздохнул. Мог бы, конечно, песню придумать о влюбчивом змее и красавице-девице, однако словами всего не передашь... Размечтавшись, я споткнулся о брошенную прежними хозяевами суковатку и, шлепнувшись на приземистый куст чертополоха, заметил выскользнувшую из землянки Беляну. Тревожно осмотревшись, она легко и уверенно пошла вперед, вглядываясь в темные заросли. Меня распирало любопытство, и, чувствуя себя ничем не лучше вора, пригнувшись, я поспешил за ней. По каким приметам она отыскала Чужака, для меня осталось загадкой. Он сидел на поваленной яблоне у края копани и наблюдал за резвящимися водомерками. -- Чужак! -- окликнула его Беляна. Ведун обернулся, отблески заходящего солнца маленькими кострами отразились в его глазах. -- Чужак, -- опять повторила Беляна чувственным голосом. Как многое может выразить женщина одним коротким словом! Сейчас в слове этом слышалась страстная мольба, животный призыв и нежное обещание, но ведун лишь вежливо склонил седую голову: -- Чего ты хочешь? -- Ты ведь знаешь... Даже слепой смог бы увидеть в моих глазах пламень древнего Уда. А ты делаешь вид, что не замечаешь. Почему? Я недостаточно красива или, может, слишком проста и глупа для сына болотной колдуньи? Или ты презираешь меня? Или тебя вообще не привлекают женщины? На каждый ее вопрос Чужак отрицательно качал головой, и наконец Беляна не выдержала: -- Объясни же! -- Что? Что твое лицо некрасиво, а твое тело непривлекательно? Но это будет ложью. Ты смела, умна, красива, и твое прошлое не делает тебя хуже, ибо наступившее мгновение сметает то, что было перед ним, и приносит совсем иной, чем прежде, мир. Сказать, что я не люблю тебя? Но это тоже неправда. Я люблю тебя так же, как люблю окружающие меня деревья, и землю, и тех, кого ты называешь нежитью, но такой любви тебе мало, а большей я не могу дать. -- Не можешь -- мне? А другой -- сможешь? -- Нет. Дело не в тебе. Ты не понимаешь... -- Я прекрасно понимаю! -- Беляна сорвалась на крик. -- Конечно, дело не во мне! В тебе! Ты мнишь себя лучшим, но ты не способен даже взять предложившую себя женщину! Холодный и бесчувственный, как жаба, ты никого не любишь и никогда не полюбишь! Она перестала кричать и, закрыв лицо руками, заплакала, причитая: -- Я дура, дура... Чужак хладнокровно отвернулся от рыдающей девушки, опустил конец посоха в копань и, распугивая водомерок, обвел по воде большой круг. Серебристая рябь побежала к его ногам, задирая вверх тонкие гребешки волн. Теперь я видел только его белые волосы и слышал голос, доносившийся так тихо, как будто ведун делился сокровенным: -- Возможно, ты права и мне не дано познать то уничтожающее разум чувство, которое меж людьми принято именовать любовью, но послушай одну историю. Она вряд ли утешит тебя, но все же... Когда-то здесь жили люди. Они плакали и смеялись, любили и ненавидели, лелеяли мечты и вынашивали планы. У них было много чувств, сжигающих их души. Теперь их нет. Они ушли и унесли с собой свои чувства, и ничто не напомнит случайному прохожему ни о них самих, ни, тем более, о бушевавших в них страстях. Но осталась деревня. Дома, где мохнатые существа, скрываясь по темным углам, ждут своих хозяев. Поля, где до сих пор в порубежной полосе стоят термы, сохранившие запах приносимых в дар Чуру вин. Вот эта сотворенная руками копань, которую населяют уже новые, неведомые ушедшим людям жильцы. И существование всего этого гораздо таинственнее, прекрасней и долговечнее, чем все чувства человеческой души. С годами это очарование затмит все остальное, и случайно наткнувшийся на древнее поселение человек благоговейно вытащит из-под земли глиняный светец или закопченные камни теплины. Глядя на них, наш далекий потомок увидит и печище, и лес, и даже людей, некогда живших здесь. И тогда в его сердце войдет настоящая любовь. Не та, что греет только двоих, а та, что согревает и сохраняет все, даже богов. -- Ты говоришь глупости. -- Беляна вытерла глаза, но тон по-прежнему оставался злым и обиженным. -- Кого волнуют плошки или сырые подземные жилища? Как можно сравнивать радость, посланную Ладой, с жалкими воспоминаниями? -- Конечно, сравнивать нельзя. Но и то, и другое имеют право на жизнь, а мы имеем право выбора. Беляна подсела к нему на бревно: -- Я не понимаю, ведун. Чужак засмеялся. Я впервые услышал в его смехе не равнодушие, а мягкую ласку. -- Тебе и не нужно понимать. Достаточно лишь верить... -- Во что? -- Во все, что хочешь. -- Это глупо. -- Возможно... -- Чужаку надоел разговор, и он, замолчав, уставился на воду. Моя прижатая к земле рука начинала потихоньку затекать, и я слегка шевельнулся. На беду под ней оказалась махонькая, но сухая палочка, которая, сломавшись, оглушительно треснула. -- Кто здесь?! -- Беляна подскочила, вглядываясь в темноту. Я сжался в комок, поспешно размышляя -- а не лучше ли вылезти из своего укрытия да сделать вид, будто я только подошел, но время было упущено, и мне оставалось лишь уповать, что она не надумает разыскивать случайного видока. Чужаку, казалось, все было безразлично, зато Беляна паниковала, теребя его за рукав: -- Это манья... -- И что? -- Неужели ты не боишься ее? Она -- убийца. -- Смерть -- всего лишь переход к другой жизни. Беляна, покачав головой, отступила от Чужака и, глядя на его согнутую спину, спросила: -- Ты не боишься умереть? -- Не знаю. -- Ведун вскинул голову, всмотрелся в затухающее небо. -- Манья причинила мне много боли, наузы посланных за мной людей отняли много сил, но никого из них я не боялся. Наверное, нельзя бояться тех, кого любишь. -- Может, ты и Гореловских оборотней любил? -- В голосе девушки зазвучала насмешка. -- Так же, как меня? -- Они желали моей крови, ты желаешь моей души -- кто же милосердней? -- Сумасшедший. Ты сумасшедший! -- Беляна попятилась от ведуна, а потом, быстро отвернувшись, побежала в мою сторону. Таиться было бесполезно, и я выскочил ей навстречу. Отшатнувшись, словно от блазня, Беляна охнула, и я успел заметить на ее щеках мокрые дорожки. -- Он там, -- даже не спрашивая, кого я ищу, бросила она и, смирив шаг, прошла мимо. Я сделал вид, будто направился к ведуну, однако, подождав, пока голова девушки скроется в землянке, присел на прежнее место. Не по себе мне было. После всего услышанного, Чужак не стал ближе или понятнее, наоборот, отдалился невыразимо. Теперь я и впрямь начал сомневаться, что его отец был человеком. Почему-то стало страшно сидеть в ночной темноте, глядя на его неподвижный силуэт, и размышлять над недоступными пониманию словами. Захотелось в тепло, к друзьям, где разговоры проще, смех веселее, а люди не только действуют, но и думают по-людски. Осторожно, боясь обратить на себя внимание ведуна, я пополз к жилищу. Едва приблизился к пахнущей дымом дыре, как из влазни высунулась хитрая физиономия Лиса, и, точно мать, зовущая домой заигравшегося с приятелями сына, широко открывая рот, он завопил: -- Бегу-у-ун! Чужа-а-ак! -- Здесь я. Не ори! -- отозвался я, но, ничуть не понизив голоса, он продолжил: -- Славен зовет! Чужак лениво поднялся, плавно, будто не касаясь земли, заскользил на его зов. Я поспешно вполз в теплое жилище. Спустя пару мгновений появился и ведун. Для человека, совсем недавно чуть не умершего, он двигался слишком быстро. "Хватит! -- оборвал я сам себя. -- А то такого надумаю, что и дышать боязно станет". Славен дождался, пока Чужак сядет, и, пристально вглядываясь в его лицо, спросил: -- Послушай, ведун, -- впервые он осмелился признать в Чужаке вещий дар, -- хватит уж таиться от нас! Коли грозит тебе что-то -- скажи... У меня в ожидании ответа сердце замерло и дыхание приостановилось, но Чужак молчал. Просто смотрел на Славена спокойными, ничего не выражающими глазами и молчал. Напряженная тишина нависла над головами, грозя лопнуть, как чрезмерно переполненный вином бычий пузырь. Славен, растерявшись, уже менее уверенно повторил: -- Ты должен рассказать нам, если тебе что-либо грозит. -- Ты что -- не слышишь?! -- резко спросила Беляка. Воистину униженная женщина способна на дерзкие поступки! -- Слышу. -- Чужак изволил открыть рот. -- Мне нечего вам сказать. -- Как нечего? Кто затащил тебя сюда? Почему? -- Послушай ты, Славен, -- Чужак откинул со лба белую прядь. Радужные ободки вокруг его зрачков стали совсем незаметными, и глаза казались обыкновенными, лишь немного скошенными к вискам. -- Иногда чем меньше знаешь, тем спокойнее. Особенно, если это знание ничего не меняет. Мне нечего рассказывать о себе, но есть, что рассказать о всех вас. Я ощутил внутри съежившийся комок любопытства и страха. Кто знает, не собирается ли Чужак вытащить из моей души на всеобщий суд нечто сокровенное, то, о чем и самому себе признаться боязно, не говоря уж о других. Лис настороженно вытянул шею, а Славен скосил глаза на Беляну, словно желая ощутить ее поддержку. -- Сновидица солгала, избирая вас. Никакой Княжьей воли не было. Меслав даже не знает о вашем существовании. Сначала я не понял. А когда пришло осознание сказанного, пришло и объяснение -- ведун бредил! Подобная нелепица может зародиться только в горячечном бреду! Однако на лице Чужака сохранялось прежнее невозмутимое выражение, и руки не тряслись, как у больного, да и речь была плавной, спокойной, точно он прежде, чем сказать, взвешивал каждое слово на невидимых весах и, лишь убедившись в его достоверности, выпускал на волю. -- Что ты несешь?! Ты лжешь! -- Славен вскочил и, стукнувшись головой о земляную крышу, рухнул обратно. -- Не суетись. -- Чужак улыбнулся. -- Я говорю правду. Я всегда говорю правду. Солгала Сновидица. Князь желал видеть меня, и только. Она боялась за меня и оказалась права. Не Князь, а она избрала вас. Это не могло быть правдой! Солгавшая Сновидица каралась богами. Великий Прове владел ее устами, и осмелившуюся нарушить их чистоту ждали страшные муки рядом со злодеями и убийцами в пылающих владениях неумолимого бога Кровника. -- Выходит, ты использовал нас? -- Лис не сделал ни одного движения, но вложил в слова столько презрения, что мне показалось, будто он ударил Чужака. -- Молчал, позволяя нам мечтать о Княжьей дружине? Спасал, надеясь заполучить друзей? А что стало бы с нами в Ладоге -- на это тебе, конечно, наплевать... Ведун ты или не ведун, но дела твои похуже собачьего дерьма воняют. -- Почему? -- Брови Чужака приподнялись. -- Вы все мечтали служить в Княжьей дружине. Я знаю -- вы будете в ней. -- Когда ты станешь Князем, не так ли? У тебя ведь большие планы! А что ждет старика Меслава? -- Лис, разволновавшись, похрустывал суставами, ломая пальцы. -- Убьешь? Заворожишь? -- Погоди, -- Славен оборвал горячую речь Лиса. И обратился к ведуну: -- Зачем ты понадобился Князю? Это его люди затащили тебя сюда? Отсыревшее полено зашипело, охваченное пламенем. Чужак посохом выгреб его из теплины, ответил: -- Да, это были близкие к Меславу люди -- Ладожские Старейшины. Но вряд ли Князь догадывается об их делах. Я нужен ему живым, а они собирались убить меня. Возможно, они уже поведали Меславу, что в заброшенном печище меня разорвала манья. -- Князю нужна твоя сила? -- Нужна, и сейчас больше, чем когда-либо. -- Да при чем тут Князь! -- Ярость Лиса, подогреваемая мыслью об обмане, заставившем его покинуть родное печище, возрастала, и он уже кричал, перебивая Славена: -- Ты нас оскорбил! Нас, не Князя! Меслав хотел тебя видеть, так на здоровье! Иди куда хочешь, но без нас! -- А куда же пойдешь ты, братец? -- Медведь впервые принял участие в споре, и, глянув на его мрачное лицо и налитые печалью глаза, я почувствовал холод. Медведь знал нечто гораздо более жуткое, чем откровения Чужака. Лис, не поворачиваясь к нему, резко ответил: -- Обратно! Домой! -- Нашего дома уже нет. -- Медведь тяжело вздохнул и замолчал. -- Да. -- Чужак сцепил руки на коленях. -- Через пять дней после нашего ухода топляки разрушили деревню, а Болотная Старуха покрыла ее водой и тиной. Этого я уже не смог вынести. -- Врешь! Врешь! Врешь! -- завопил отчаянно, сердцем ведая, что все услышанное -- правда. -- Он не врет. Он никогда не врет... -- словно вынося приговор, сказал Медведь. -- Я узнал об этом еще в Захонье, от старухи тамошней... Только вам говорить не хотел. И без того бед хватало. Гибель родного села заставила забыть о распрях, и севшим голосом Славен спросил: -- А люди? Спаслись? -- Не все. Отец твой жив, и Росянка, и еще многие. Сновидица ворожбой сдерживала топляков, пока люди уходили. Всех ждала, поэтому сама не успела. -- Медведь бросил осторожный взгляд на Чужака и чуть тише добавил: -- Ее топляки страшно рвали, злобу за успевших уйти людей вымещали. Кровь по всему печищу была... Я тоже покосился на Чужака. Ни тени горя не отразилось на его худом лице. Словно не о матери его говорили, а о совершенно незнакомой женщине. Зато моя душа, объятая болью, рвалась надвое. Обманула нас Сновидица -- это верно, но она же спасла наш род да и нас самих от верной смерти. Помогал нам Чужак ради своей корысти, но ведь помогал же... Сдерживая мучительный стон, я уставился на Славена. Он сначала сидел молча, сжав бледные губы, а потом медленно опустился перед Чужаком на колени: -- Твоя мать отдала жизнь за мой род. Я отдам свою жизнь ее сыну потому, что ничем другим я не могу ее отблагодарить. Я пойду с тобой, как она того хотела. -- И я. -- Боль смыла с Лиса злость, и голос у него стал торжественным, точно перед богами клялся. Беляна, нащупав в полутьме мою руку, сдавила ее тонкими крепкими пальцами. Ее шепот ожег ухо: -- А ты? Что скажешь ты? Глупая девка! Что я мог сказать, если ни в душе ни в голове не было согласия? Если больше не существовало места, являвшегося во снах и согревающего сердце теплом в самые худшие мгновения? Если беда была необъятной, а вера -- сокрушенной? И понимая, что ответа не будет, она ласково прижала мою руку к теплой и влажной щеке... СЛАВЕН Кажется, вся земля наша -- болота да приболотья. Сколько не иди, а малые горочки то и дело сменяются затянутыми ряской ложбинами да трясинами, поросшими мягким душистым мхом. Обходить их -- вовек до Ладоги не доберешься, вот и приходилось ползти, проверяя топь палками и полагаясь на сноровку Бегуна. Ему и не по таким топям ходить доводилось... Словно отзываясь на мои мысли, Бегун негромко так, чтоб слышал только я, сказал: -- Ведуна нельзя в Ладогу вести. Дурное он замышляет. Я и сам знал -- негоже Чужаку с Князем встречаться. Князь его на службу взять хочет, но видел я в Чужаковых глазах страшную силу. Меславу с ней не совладать. Ведуны разные бывают. Есть такие, что заговорами да травами болезни гонят, есть, которые будущее зрят, есть, что зверьми и птицами повелевают. А давно когда-то жили и такие, которым все подвластно было. Волхами звались. Кому в это верить нравилось, те болтали, будто ходят еще по земле потомки тех вещих и тоже великую силу имеют. Не такую, как у предков, а все же большую, чем у иных ведунов. Они тоже по старой памяти волхвами зовутся. Может, и в Чужака при рождении такая душа перешла? Тогда его к Меславу вести -- все равно что самому на Князя руку поднять. А выбора нет. Обманешь его -- не простит, а того хуже, один пойдет беды творить. Может, поговорить с ним? Я обернулся. Ведун осторожно, сберегая силы, нащупывал дорогу посохом. Из рваного плаща сотворил себе что-то вроде шапки с навесным концом и конец этот на лицо спустил. Не хуже, чем капюшон, под которым раньше прятался. Теперь желание Чужака прикрыть лицо не вызывало во мне неприязни или подозрений. Владей я такой силой, тоже постарался бы глаза скрыть, чтоб ненароком или по горячности бед не натворить. Я взглянул чуть в сторону от ведуна и увидел Беляну. Была она возле Чужака, точно голубка возле коршуна. Моя бы воля, пригрел бы ее на груди, поцелуями смыл с милого лица заботы да горестные воспоминания, привел в дом женой -- жить в радости и довольстве. А то, что роду она не нашего -- древлянского, так до того кому есть дело? Подумать, так и у меня теперь дома своего нет. Стоило мне вспомнить о родном печище, как заныло в груди и к глазам подкатила недостойная влага. -- Славен, слышь, придумать что-то надо. Угробит ведун Меслава. Я уж не знаю как, колдовством ли, силой ли, а только точно угробит, -- разволновался Бегун. -- Не забывай, Меслав тоже дар имеет. -- Имеет, -- печально вздохнул он. -- Да только стар он и слаб, а Чужак к Ладоге оклемается. Он и сейчас уже, будто и не битый вовсе. Бегун верно подметил. Ведун действительно казался слишком свежим, а я ведь видел его изорванную в клочья грудь. Может, раны были и не слишком глубоки, но другого на день к ложу приковали бы, а Чужак за пару часов оправился. Без трав, без снадобий. Все-таки могуч ведун, зря я в его силу не верил. Идет к Ладоге вместе с ним Княжья погибель, дорогу посохом проверяет. -- Я, Бегун, так думаю -- до Ладоги дойдем, а там поговорю с ним. Не дурак же он, поймет, что смерть Меслава кровью многих отплачется. Я подметил -- он убивать не любит. Оборотня пожалел и варяга в живых оставил. Если объяснить ему, что многих убийство готовит, а не только Князя, может, откажется от задуманного. -- А если нет? -- Тогда костьми ляжем, а на Княжий двор его не пустим. Удовлетворенный ответом Бегун отошел в сторону, а его место тут же заняла Беляна. -- Что ведун ищет? -- спросила она, заглядывая мне в глаза. Ищет? Что-то я не заметил... Я вновь оглянулся. И верно, ведун не топи промерял посохом, а вглядывался в водяные лужицы, оставшиеся после дождя. В них кишмя кишела разная мелкая живность -- опасные, несмотря на свою призрачность, черви-волосатики, толстозадые жуки-плавунцы, безобидные, хоть и жуткие с виду, водяные скорпионы. От малейшего колебания воды они прятались в глинистый ил, поднимая со дна своего маленького владения размытые дымки грязи. Что хотел отыскать Чужак, заглядывая в зеркальные озерца? Может, себе лекарство? У ведунов на лечение все сгодится -- и змея дохлая, и трава, и ягода, и вода луговая. Бегун тоже заметил странное пристрастие Чужака к лужам, спросил: -- Что ищешь? -- Не ищу. -- Чужак вскинул голову и чуть не оступился на топком месте. Медведь вовремя подхватил его под локоть, помог выправиться. -- Следует нам встречи остерегаться -- да не простой. Бежала этим путем Росомаха. Не одна, с краденным ребенком. О Росомахах все знали. В нашем печище они не водились -- мы промышляли больше охотой, чем пахотой. Зато в Порубке, что стояло в дне пути от нас, было много ржаных полей. Туда Росомаха частенько наведывалась. Вставала посреди ржи, распущенные волосья струились по спине, отливали золотом на солнце, слепя неразумных детей. Матери в поле работали, а без материнского пригляду детишки, точно воробушки малые. Чирик да чирик, и поскачут в рожь, смотреть, что там сияет. Тут-то Росомаха и становится зверем. Прыгает к ним