, точно огромная желтая кошка, да так быстро, что и глазом не уследить, хвать одного иль двух ребятишек и -- в лес. Куда она похищенных детей несла, никто так и не узнал. И словить ее не удавалось -- хитра была и проворна. Со Стрибожьими внуками в беге могла поспорить. Я сам ее однажды видел, когда с отцом в Порубок приходил невесту приглядывать. Было это в травень, на комарницу, рожь еще только робко потянула к солнышку веселую зелень ростков. Росомаха шла по полю, словно приглядывая, хороши ли посевы. Она мягко переступала босыми ногами, не приминая зелени, а волосы летели за ней черным покрывалом. Это мне уже после объяснили, что волос у нее вместе с рожью поспевает. Как начинает рожь колоситься, так и у нее золотой волос проявляется. А тогда я не знал ничего и, помню, смеясь, крикнул отцу: -- Глянь, девка бесстыжая иль полоумная по лядине ходит! Росомаха услышала, всполошилась и огромной черной кошкой метнулась в лес. Помню, я напугался тогда, точно малый глуздырь, а ведь уже женихаться собирался. Лицо у меня побелело, сдавил отцовскую руку так, что он посмотрел на меня и сказал: -- Мал ты еще смелым быть, знать, мал и жену в дом вводить. И повернул обратно, забыв про смотрины. А мне жену хотелось. Не потому, что тело жаждало, а обидно было, что малым обозвали. Только сейчас понимаю -- и впрямь мал был... -- Лис, -- обратился ведун к насторожившемуся охотнику. -- По запаху сможешь узнать, где она прячется? Я чую недалеко, точно не скажу, нюх не тот. Лис старательно засопел носом, а потом указал рукой на высокую ель-отшельницу, выросшую пышной и зеленой, словно назло своим тощим соседкам. Чужак кивнул и зашептал Лису: -- Стой здесь, а если Росомаха на тебя побежит, говори: "Красна девица по полю бежит, чужих детушек к себе ворожит, в дом не заходит, косы не заплетает, меня, паренька, не замечает. Я колдунье-ворожее не люб, а полюбит -- на третий день стану к камню, сердце ретивое вырежу да ей отдам" -- и станет она опять девушкой. -- Да ты что?! -- хором возмутились братья. -- Такое пообещать! -- Дело ваше, не хотите -- не надо, а добра от встречи с Росомахой ждать не приходится. Лучше самим ее выманить, чем она на нас нежданно-негаданно кинется. Братья упорно отказывались, качая головами, да и мне затея Чужака не нравилась. Беляна, раздумывая, закусила губу. Бегун недоверчиво косился на ведуна, но все же любопытство взяло верх, и он заявил: -- Я скажу, что надо. Гони Росомаху. Чужак подкрался к ели, зашевелил губами, прося у дерева прощения, что осмелился его потревожить, и приподнял могучие нижние ветви. Оттуда словно огневая молния метнулась. Бегун не оплошал, заорал во все горло, что ведун велел. Уже скрывшаяся было из виду Росомаха далеко у деревьев остановилась, а потом, неведомо каким образом, словно мгновенно переметнувшись через топь, возникла возле Бегуна. Только не кошкой уже, а обнаженной девицей с маленькими звериными глазками и сплюснутым, точно вдавленным внутрь лица, носом. Зато волосы у нее были роскошными. Золотая полноводная река стекала по белым плечам до самой земли и рассыпалась на зеленом мху огневыми разводами. Девица едва доставала Бегуну до плеча. Приподнявшись на носки, она заглянула ему в глаза и спросила низким рычащим голосом: -- Правду ли сказал? Бедняга Бегун забегал глазами, точно уличенный воришка, отыскивая Чужака, но того и след простыл. Мне тоже стало не по себе. Вообще-то Росомаха лишь детям да бабам беззащитным опасна, а для прочих -- создание безвредное, но кто знает, какова она будет в ярости? Росомаха молчала, ожидая ответа, и, заалев, Бегун попробовал вывернуться: -- А ты как думаешь? Девица зашипела, словно рассерженная кошка, губы ее приподнялись, по-звериному обнажая длинные острые клыки: -- Обманул!!! И никто не успел схватиться за оружие, как на месте, где только что была девушка, взметнулся огненный вихрь. Скрутившись воронкой, он, подвывая, двинулся на Бегуна. Тот попятился и, споткнувшись, еле удержался на ногах. Над моей головой что-то тонко свистнуло, и, обернувшись, я увидел Чужака, прятавшегося под прикрытием елей. В вихрящемся огне нечто, совсем по-человечьи, застонало, ахнуло, и он безжизненно опал на землю. В ползущем по земле тумане лежала Росомаха. Золотые волосы ее разметались вокруг, открывая взгляду слабое девчоночье тело. Грудей у нее вовсе не было, а тощие ребра, казалось, светились сквозь белую кожу. Она была жива и часто дышала, но почему-то не пыталась подняться. Мне даже стало жаль ее, когда увидел нож ведуна, пригвоздивший к земле ее длинные волосы. -- Пусти, -- попросила она тонким голосом, безошибочно угадав в Чужаке своего обидчика. -- Ребенка куда дела? -- не обращая внимания на ее просьбу, спросил Чужак. -- Съела... -- честно призналась Росомаха, и жалость моя пропала. Не верилось, что лежащая на земле хрупкая женщина могла съесть ребенка, словно дикий зверь, а если бы поверилось -- убил бы ее без промедления. Однако Чужак верил ее словам, но тем не менее не спешил казнить. Немного помолчав, он опять спросил: -- Если освобожу, через топь до Ладоги проведешь? -- Не до самой Ладоги, до берега Мутной, откуда Ладогу видать, -- быстро ответила Росомаха, почуяв надежду на спасение. -- И то ладно. -- Чужак потянулся было вытаскивать из ее волос ножик, как Бегун перехватил его руку. Побледнев, зашептал: -- Не верь! Не верь! Лжет перевертыш! -- Глупости! -- Чужак стряхнул с руки его пальцы, словно назойливую букаху. -- Мне лучше знать, кому верить. Пока они говорили, Росомаха, по-прежнему лежа на спине, затравленно переводила глаза с одного на другого и, наконец, поняв, что Чужак настоит на своем, заулыбалась, показывая белые клыки. -- Не лыбься, тварь, -- резко наподдал ей по ребрам Лис. -- Кабы не ведун... -- Кабы не ведун, ты бы уже жжеными костьми на болоте лежал, -- оскалилась уже освобожденная Росомаха, поднимаясь с земли. В ее роскошных волосах запуталась трава и мелкие веточки. Повернувшись к Чужаку, она сказала: -- Пошли, что ли? Ведун кивнул. Пошли -- это мягко сказано. Нет, не шли мы, а бежали, словно от погони, спотыкаясь о преграды, хлюпая по жидкой грязи и раздирая лицо и одежду о ветви встречных деревьев. Мы бежали изо всех сил, а все же Росомахе удавалось всегда опережать нас и, исчезнув далеко в болоте, вновь возникать где-то рядом, каждый раз пугая своим внезапным появлением. Радуясь нашему испугу, она заливисто хохотала и вновь неслась вперед. Не трогала она только Чужака, видно, поняла -- не по зубам ей ведун. Пот застилал мне глаза, в груди горело, и лишь мысль о том, что рядом, не сдаваясь, задыхается Беляна, заставляла меня бежать дальше. Постепенно боль становилась все сильнее, ноги подламывались, и я, ощущая во рту вкус крови, начал проваливаться в полубредовое состояние, когда все вокруг обретает очертания увиденных когда-либо предметов, а в памяти всплывают случайные люди, которых при встрече и не вспомнишь. Вставало перед глазами родное печище, и отец, улыбаясь так, как улыбался, лишь когда была жива мама, протягивал ко мне руки, и я бежал со всех сил к нему, но все пропадало, и вновь проскакивал передо мной огненный силуэт Росомахи, и разносился по лесу ее клохчущий смех. А затем и она исчезала в темноте, и вместо нее вставал из влажного мха Хитрец, покачивая головой, и пытался мне сказать что-то, но губы его шевелились, а слов не было, и, огорченно разводя руки, он рассыпался дождевыми брызгами. Капли влаги летели над болотом, словно птицы к острову Буяну по осени, и оседали на затянутом холстиной окне. А там, за окном горбилась старуха из Захонья и, разминая ссохшуюся руку, крутила в мотки пряжу. Не знаю, тащил меня кто или сам я добежал до высокого берега Мутной и там рухнул без сил и сознания, а только, когда очнулся, несла подо мной воды могучая река и солнце, войдя в полную силу, улыбалось с неба. На другой стороне Мутной виднелись поля с золотыми снопами, и, словно маленькие мураши, копошились возле них люди. Блестели потными обнаженными спинами мужики, мелькали бабьи белые платы, и доносились звонкие выкрики ребятни. Та чадь, что жила пахотой, в эту пору с полей не уходила -- созревали озимые и яровые уже были наготове, а меж тем, и сенокос не кончался. Может, потому и были названы предпоследние дни червеня -- бессонниками, что не до сна было земельным людям. Сама Ладога раскинулась по берегу, словно ленивая баба, прилегшая отдохнуть и полюбоваться слаженной работой жнецов. Посередке высилась забранная тыном торговая да мастеровая Ладога, а вокруг нее низко сидели бедняцкие домишки. По ним сразу было и не понять -- дома то или землянки. Жили там все вместе, и люди, и скотина. -- Ну вот, а Бегун говорил -- обманет, -- донесся до меня голос Чужака. Помогая посохом занемевшему от долгого бега телу, он приковылял ко мне и опустился рядом на траву. Глаза его вперлись в тягучие ленивые воды Мутной. -- Остальные где? -- спросил я его. Ведун улыбнулся, видно доволен был, что добрался наконец до Ладоги. -- Кто где свалился... Да не дергайся, -- заметив мой нервный жест, успокоил он. -- Все неподалеку. Очухаются -- сами придут. Он говорил так уверенно, что я позволил усталым мышцам расслабиться и повалился в траву. Облака плыли надо мной, причудливо изменяясь, иногда устрашая своим обликом, иногда чаруя и даря добрые предзнаменования. По облакам можно было лишь погоду правильно угадать, а во всем остальном не всякий ведун мог разобраться. -- Чужак, -- спросил я ведуна. -- А Росомаха где? -- Ушла в лес. Не любит она на люди показываться. -- Как ты? -- С чего так решил? -- вопросом на вопрос ответил ведун. Я почуял в его голосе настороженность и сел: -- Да лицо все прикрываешь, людям не показываешься. Я понимаю, с твоей силой сладить нелегко... Меня прервал смех Чужака. Так он еще никогда не смеялся. Казалось, будто взошло над Мутной еще одно солнышко, так тепло стало на душе, и птицы затренькали звонко, словно весну встречали. Я удивился, что жнецы на том берегу не заметили, не обернулись в нашу сторону, а продолжали неутомимо трудиться, монотонно вытягивая какой-то невеселый мотив. Они пели эту нескончаемую песнь с того момента, как, выйдя на поле, отбили поклоны на три стороны, упустив лишь злую северную, и взялись за серпы, а закончат только после жатвы, убрав поле и оставив лишь малую долю несрезанного урожая Велесу. Я посмотрел на смеющегося ведуна. В его глазах веселыми огнями плясали колдовские искры. Опять ворожит? Зачем?! -- Не пугайся, -- заметил мое недоумение Чужак. -- Не ворожу. Так ты решил, будто я ненароком повредить боюсь, потому и глаза скрываю? Вопрос в сочетании со смехом был обидным, но почему-то у меня не возникало желания обижаться, и я просто ответил: -- Думал... Чужак смеяться перестал, но улыбка не сошла с его лица: -- Я с силой родился. Она мне, что тебе -- руки. Не прячешь же ты их из боязни ударить. И мне своей силы бояться нечего. А об истинной причине скажу, когда верить буду больше. Не хочет, и не надо. Его дело -- ему и решать, а меня иное тревожило. Ладога. Там, в городище, Меслав, а здесь, на другом берегу, -- его погибель. И не упредишь никак, а упредишь -- Чужака предашь, с которым крепче побратимов дорогой повязаны... С треском круша невысокий кустарник, к нам подошел Медведь и, пыхтя, признался: -- Ух, еле отыскал. Кабы не следы... Он повернулся назад и закричал: -- Эй, Лис! Тут они! Издалека отозвались знакомые голоса, зааукали, каждый на свой манер. Бегун протяжно, плавно, словно песню петь собирался. Лис отрывисто и громко, точно пес, заслышавший дорогого человека, а от последнего голоса у меня подневольной птицей забилось в груди сердце, рванулось навстречу кричащей. Эх, Беляна... Не на беду ли тебя встретил? Другой тебя присушил, и неведомо -- сумеешь ли забыть его, посмотришь ли когда на меня так, как на него любуешься... БЕГУН Альдейнгьюборг -- так называли Ладогу варяги. Было их здесь великое множество, и почти треть исконно живущих в Ладоге давно состояла с ними в родстве. Именно поэтому не посадил Рюрик на городище никого из своих, а позволил по-прежнему княжить старику Меславу. То ли в знак благодарности, то ли пораскинув умом и сообразив, что пришлый варяг силен, а его дружина воюет куда лучше гончаров и пахарей, Меслав отказал в помощи Вадиму-Новоградцу, когда тот решил воспротивиться власти Рюрика. С тех пор старый Князь умудрялся жить с урманами полюбовно, а порою и с выгодой для городища. Поговаривали, что, когда Вадим осмелился просить у Меслава помощи, тот ответил: "Сам варяга звал, сам его и гони". Людям ответ Меслава понравился, тем более что воинственная дружина варяжского сокола немногого требовала за охрану мирного города от других, более злых и нахрапистых северных пришельцев. И хотя Рюрик с дружиной сидел в Новом Граде, в Ладоге была своя дружина, смешавшая всех -- и своих, и пришлых. У нас в печище о Княжьей дружине говорили многое. Будто живут дружинники в Княжьем доме, и есть средь них нарочитые, с которыми сам Меслав совет держит, а есть и уные -- младшие, которые словно слуги по хозяйству хлопочут и от Князя за службу получают еду, одежду и кров. А еще были в дружине вой, те самые, о храбрости которых складывали песни те, что пришли к воинскому делу из леса, от косы да топора, и нерушимой силой встали за родную землю. Средь воев тоже встречались разные -- и именитые, и отроки, но в народе шептались, что случись чего -- лучше воев никто не обережет. За три дня, проведенных в городище, мы успели на них насмотреться. Я был разочарован. Большего ожидал от воев. Думал, будто не люди это -- богатыри, под стать самому Волоту, а они оказались всего лишь статными мужиками, увешанными красивым оружием. Довелось бы им один на один с Медведем силой померяться, многие бы извалявшись в грязи ушли. Вот коли скопом, тогда дело другое... Видел я, в основном, людей из младшей дружины -- нарочитые уехали вместе с Меславом к Рюрику, оговаривать дань. Об их отъезде поведал приютивший нас бондарь. Звали его, словно певчую птицу, -- Изок. Он и был под стать своему имени -- болтал постоянно, а молчал разве только когда ел да когда спал. Чужак ничуть не огорчился отсутствию Меслава. Узнав новость, спокойно пожал плечами: -- Подождем. Когда-нибудь да вернется. Изок был холост и уже седел, но жену в дом приводить не собирался. На расспросы отшучивался, но в глубине глаз загоралась старая горестная тоска. О ком вспоминал, по кому тосковал бондарь, спрашивать было неловко да и бессмысленно. Зато в родне у Изока ходило чуть ли не пол-Ладоги. Два кузнеца -- серповик и оружейник, приходились ему родными братьями. Старший, узнав о том, что мы прибыли в Княжью дружину, притащил в горницу несколько мечей и легкие звенящие кольчуги, запросив за все смехотворно низкую цену. К товару он приложил как подарок длинные ножи и настоящий боевой топор для Медведя. Меня удивило столь неслыханное радушие, но все объяснилось, когда Изок серьезно заметил: -- Берите. Брат знает, с кого какую цену просить. Видать, ему все это сторицей окупится. Кузнец стоял возле него, в серых жестких глазах мелькали отблески огня, полыхало пламя, взметывались и тяжело падали кузнечные молоты. Все знают -- кузнецу ведомо куда больше, чем простым людям, и я потянулся к оружию. Славен поблагодарил сдержанно и тоже принял подарок. Оружейник, одобряя, кивнул светловолосой головой и вышел. Показалось, будто ушло вместе с ним из избы нечто могучее, словно сам Святовит незримо присматривал за ним, оберегая своего человека. К нам приходил не только кузнец -- многие желали взглянуть на людей Приболотья. Ладожане, видевшие множество гостей из дальних стран, дивились на нас, словно малые дети. Почему-то Приболотье казалось им невообразимо далеким, затерянным в трясинах печищем, а многие о таком и не слышали вовсе. Неудивительно, если сам Меслав забыл наш род. Убедившись, что мы мало чем отличаемся от них самих и говорим на том же языке, гости уходили, оставляя на столе и лавках разнообразные подарки. Однажды, преисполнившись благодарности и напившись липовой медовухи, Лис вздумал рассказывать подзадержавшимся гостям о нашем путешествии. Половину событий он упустил, а другую половину переврал, но слушатели были поражены. Русалка и оборотни еще ничего, но, услышав о Змее и бегающей на другом берегу Мутной Росомахе, они стали похожи на ребятишек, напуганных Бакой. Нет, они, конечно, знали о подобных дивах, но вовсе не предполагали, что с ними можно увидеться и даже разговаривать. Рассказ Лиса, изрядно приукрашенный, передавался из уст в уста, и на другой вечер гостей привалило уже вдвое больше. Изок смеялся, радуясь, а перетрусивший и уже забывший, что врал, Лис наотрез отказался повторить свой рассказ. Люди ждали, и, чтобы не бесчестить хозяина, я взялся рассказывать вместо Лиса. Сам не знаю, как вышло, только петь мне было привычнее, чем говорить, и я запел. Закончил же далеко за полночь. Довольные гости, гомоня, побрели по домам, и Изок гордо сказал: -- Вы -- лучшая мне награда на старости лет. -- Почему? -- зевая, удивился Славен, а Изок, недоуменно уставившись на него, пояснил: -- А как же? Гость -- в дом, и бог -- в дом. Сколько у нас гостей-то было сегодня! А завтра того больше будет! После его заявления я долго не мог заснуть. Насчет гостей и богов он верно подметил, а все-таки снова петь про то же не хотелось. Как бы ни была песня хороша, а от повторов надоест, потеряет свое очарование. Но самое досадное случилось на другой день. Нас стали узнавать все. Стоило выйти за порог, как, перешептываясь, люди показывали на нас пальцами, ребятня, не смущаясь, норовила потрогать хоть краешек одежды, а девки, опуская глаза вниз, стыдливо краснели. Вот тогда-то и стали заметны средь остального люда дружинники. Они единственные проходили мимо нас, словно мимо пустого места. Многие из них повидали куда больше нашего, и болтовня малых людишек с болот казалась им пустым бахвальством. Да еще не обращал на нас внимания один жалкий старик в истрепанных лохмотьях. Откуда он взялся -- никто не знал, но я часто видел его сидящим на одном и том же месте, возле пристани, и обреченно смотрящим на Мутную. Мне чудилась в нем какая-то сокрытая тайна, настолько печальная, что стоит о ней молвить -- и полетят слова белыми плачущими лебедушками за сине море в чужедальние страны, о коих тоскует старикова душа. Почему так думалось -- не ведаю, и, надеясь хоть что-то узнать о старце, я указал на него Чужаку. Ведун подошел к страннику, склонился и зашептал ему что-то. Тот слушал недолго, а потом встал и послушно поковылял прочь, держась берега. У меня слезы выступили при виде его тощей ободранной фигурки, одиноко плетущейся из городища. -- Зачем прогнал? -- спросил я Чужака. Он задумчиво посмотрел вслед старцу и ответил: -- Я ему не указ. Сам он ушел... -- Да что ты сказал-то ему? -- А ему говорить много не надо. Не по нраву я ему, вот он и ушел. Я рассердился и на себя, и на ведуна. Не мог он слов добрых для старика подобрать, да и я хорош -- нашел, кому указать на беднягу! Будто не знал -- для Чужака все люди, что собаки, нужны лишь, когда лают и недругов отгоняют, а до остальных ему и дела нет. Словно на крыльях я помчался к дому, благо недалеко, схватил пару кокурок и, догнав старика, сунул ему в руку: -- Возьми, дед. Странник остановился, вскинул на меня голубые выцветшие глаза и неожиданно сильным голосом произнес: -- Я тебя хорошо знаю, лучше остальных твоих вервников. Если и ждал от кого подарка, то уж никак не от тебя. Но коли ты ко мне с добром, то и я тебе подарок сделаю. В полной уверенности, что дед спятил, я начал было отказываться, но он засмеялся и продолжил: -- Мой дар руками не потрогаешь -- его душой чуют. Когда понадобишься ты моей хозяйке, ни я, ни братья мои не войдут в твою душу. Запомни! -- закончил он торжественно и, отвернувшись, поплелся дальше. Не пройдя и двух шагов, он отбросил в сторону мои кокурки и пропал. Я протер глаза -- старика не было. На плечо легла чья-то рука. Резко развернувшись, я увидел Чужака. -- Я слышал. -- Он склонил голову, всматриваясь в мое лицо. -- Воистину дорогой подарок сделал тебе Дрожник. -- Кто?! -- переспросил я. -- Дрожник, -- невозмутимо повторил ведун. Неужели тот самый Дрожник?! Верный прихвостень злобной Морены, поджидающий слабости человеческой и вползающий ему в душу, заставляя кожу покрываться мурашками, а сердце трепетать при любой опасности. Нет! Старик вовсе не походил на страшилище, каким должен быть Дрожник. Я не верил... -- А ты поверь, -- жестко произнес Чужак и пошел прочь, оставив меня наедине со своими сомнениями. Поверить я все-таки не смог и поэтому, решив ничего не рассказывать остальным, поспешил за ведуном. Засмеют еще, как с Лешачихой из Волхского Леса... Подходя к избе Изока, мы услышали громкие крики. Гудящая толпа толкалась перед входом. Сердце у меня заныло. Всяко уж не ради веселья собрались здесь люди. Продравшись сквозь плотно сомкнутые спины, я выскочил в середину людского круга. Потасовка была в разгаре. Вооруженный невесть где добытой оглоблей Медведь, яростно рыча, расшвыривал кружащих возле него дружинников. Те, ученые не палками, а вражьими мечами, ловко уворачивались, но подступиться к Медведю не могли. Славен, Беляна и Лис, стоя чуть в стороне со скрученными за спиной руками, хором уговаривали его прекратить драку. Но, обычно спокойный, Медведь, разозлившись, не слышал никого, кроме своей ярости. Я рванулся к спутанным вервникам, но Чужак цепко прихватил мое плечо. Я дернулся. Ведун мне не указ, когда наших бьют! Тут не глазеть -- помогать надо! Я столкнулся глазами со Славеном. Он корчил непонятные рожи, словно хотел сказать мне что-то, и косил глазами в сторону Мутной. -- Беги, -- шепнул мне в ухо Чужак. -- Он велит тебе уходить. -- Куда? -- обреченно спросил я. -- А этого уж я не знаю, -- заявил Чужак и неожиданно шагнул в круг, словно ненароком очутившись между разъяренным Медведем и рослыми воями. Остановить на лету оглоблю не удалось бы никому, поэтому ведун просто присел, пропуская ее над своей головой, и, выпрямившись, громко изрек: -- Я с ним. Конец его самодельной шапки нависал над глазами, пряча их в тень, а сам он странным образом согнулся, преобразившись в худого долговязого мужика болезненного вида. Точь-в-точь, как выглядел в Приболотье. В толпе раздался смех. Опешивший Медведь опустил дубину, и на него немедленно налетели сразу трое. Чужака тоже схватили за руки, при этом он потешно извивался и громко орал. Не понимая, что происходит, я тупо переминался среди зевак. Вокруг хохотали, вспоминая мои песни и байки Лиса: -- Колдун... Ох... -- Во горазды врать-то... Ха-ха-ха! А я чуть не поверил! -- Оборотней... Победитель... У-у-х... Хе-хе-хе... Охочие до забав люди на разные голоса дразнили Лиса, но больше всего доставалось Чужаку, понуро повесившему голову ниже плеч. Медведя не задевали. Его сила вызвала симпатию даже у любителей позубоскалить. -- Эй! А вот и баенник ихний! -- воскликнул чей-то задорный молодой голос, и вокруг меня мгновенно образовалась пустота. Дородный дружинник с соколом на щите двинулся ко мне. Сразу стало ясно, кто старший. Сокол, знак Рюрика, был лишь у него. -- Добром пойдешь или силой? -- неторопливо спросил он. Толпа стихла под напором его отрывистого, словно лающего, голоса. -- Не троньте баенника, -- раздвинув могучими плечами примолкнувших людей, ко мне вышел оружейник. -- Он вреда вам не причинял. -- Не лезь, Стрый! -- Дружинник недобро покосился на кузнеца. -- Где один, там и все. Стрый упорно отодвигал меня в сторону, нажимая плечом: -- Я за него поручусь. До Княжьего прихода в моем доме будет жить. -- Нет. С нами пойдет, а Меслав вернется -- рассудит. Дружинник сделал едва заметный жест ожидающим в стороне младшим, и они, отстранив Стрыя, плотно ухватили мои локти, скручивая руки за спиной. -- Вязать-то зачем? -- уже поникшим голосом спросил кузнец. -- Гости они все же. -- Гости на хозяев руки не поднимают, -- отрезал старший, подталкивая меня в спину. Безоружные и осмеянные, мы потащились к Княжьим хоромам, чванливо взирающим на нас высокими оконцами. Те, кто недавно нами восхищался, теперь или поддевали непристойными шуточками, или молча отворачивались, и даже Изок, попавшийся навстречу, лишь проводил нас изумленным взглядом. Сочувствие горожан вызывала только Беляна, наотрез отказавшаяся уйти подобру-поздорову. В ее ясных глазах горел неумолимый огонь, и, когда вконец измученные вопросами встречных дружинники попробовали отогнать ее копьями, она, резко сдернув с головы платок, показала собравшимся куцые волосы и крикнула: -- Где жена должна быть, как не подле мужа? Вот муж мой! -- И с этими словами повисла на шее Славена. Тот залился краской, но промолчал. Он бы не прочь от нее такие слова наедине услышать да в родном доме. Однако Беляна своего добилась. Ее больше не трогали, позволяя идти рядом со Славеном. Почему она бросилась на шею именно ему, не знал никто из наших. Может, наконец, почуяло женское сердце того, кто готов за нее и жизнь и душу положить... Люд в Ладоге на расправу был скор, поэтому острога здесь не ставили, а тех, кто смел против Княжьей воли или божьих законов идти, судили сразу, недолго думая, или позволяли богам решать -- виновен ли пойманный, испытывая его огнем да водой. По зиме чаще водой. За неимением острога нас заперли в бывшую медушу. В пустой и холодной клети до сих пор стоял терпкий запах вина и прелой репы. Высокий рябой парень из меньших дружинников хотел было захлопнуть дверь, оставив нас в темноте и сырости, когда старший одернул его: -- Не злобствуй по мелочи, Микола. Люди они, так и ждать должны по-людски. С этими словами он ловко, одним движением меча, перерубил веревки на руках Славена и протянул ему тлеющий светец: -- На. Да вот еще... -- На глинобитный пол, влажно чмокнув, шлепнулись лепешки, те, которые я давал старику. Видно, привыкнув беречь еду, я поднял их тогда, у Мутной, и, сам того не замечая, принес к месту драки. Там же, верно, и выронил... Захлопнувшаяся дверь отрезала от нас все, чему радуется человечья душа -- и ясное солнышко, и голубое небо, и колосящиеся рожью поля. Так ли мечталось прийти к Князю? А коли подумать, разве случается все, как желалось? Скорее наоборот. У богов свои задумки, они и решают, где кому быть... -- Чего с дружинниками не поделили? -- спросил я притихших родичей. -- А того, -- зло откликнулся Славен, -- что у Медведя руки чесались от долгого безделья. -- Неправда, -- пробурчал охотник, высвобождая из пут затекшие запястья. -- Я его за дело бил. -- Объясни нам, дуракам, какие у тебя дела с Княжьими воями? -- сердито буркнул Лис. -- А чего объяснять-то? -- Медведь закряхтел, усаживаясь на пол. -- Помните старуху из Захонья? Все дружно кивнули. -- Так дружинник тот рябой -- ее сын. -- Медведь огляделся и, заметив недоумение на лицах, устало принялся втолковывать: -- Мать с голоду пухнет, а он вовсе забыл о ней да еще лжет, не краснеет. Я ей, говорит, каждую весну по пять кун посылаю, и украшения, и одежду. Не мог я на рожу его нахальную смотреть, вот и стукнул пару раз. Он -- меня... Так и завязалось. -- Эх, Медведь, -- вздохнул из темноты Чужак, -- тебе бы ума столько, сколько силы... -- Как это? -- не понял тот. -- Да просто. -- Ведун, постукивая посохом, который у него не удосужились отобрать, вышел на свет. В мерцающем огне светца по его лицу бегали темные тени, оседали на глазах печальными серыми птицами. -- Староста в Захонье на руку не чист, а все через него проходит. Посылал Микола матери, что говорил, да только добро это теперь в Старостиных сундуках лежит. Оглушенный подобным откровением, Медведь поник головой и осел вялой грудой: -- Как же так? Выходит, зазря я его? -- Хуже не то, что ты его, а то, что нас из-за тебя. -- Славен говорил с Медведем, а смотрел на Беляну -- одобрит ли. Она не сводила глаз с Чужака, и Славен тоже покосился на него: -- А тебя какого ляда заступаться понесло да еще так неумно? Или здесь сидеть нравится, а не в теплой избе? В неярком свете блеснули белые зубы ведуна: -- А для меня нет верней способа от недругов скрыться и с Князем встретиться. Меня словно ушатом ледяной воды окатило. А я-то не мог понять, чего Чужак удумал. Ох, хитер! Его здесь и впрямь ни один враг не достанет. Недаром у дверей позванивает оружием Княжий дружинник. Да и Меслав мимо не пройдет... Что же делать-то?! Что делать? Славен тоже помрачнел, смолк, обдумывая слова ведуна, и тут неожиданно взорвалась Беляна: -- Не хочу я тут сидеть! Я мышей боюсь! -- А тебя и не звал никто. -- Продолжая усмехаться, Чужак повернулся к ней. -- Сама шла. Славен и подняться не успел, как она дикой кошкой метнулась к ведуну, замахнулась, целясь в лицо. Даже в темноте было видно, каким жгучим румянцем залились ее щеки. Чужак ловко поймал на лету ее ладонь и, быстро вывернув за спину, отбросил девку прочь. Страх заполз в мою душу, по-змеиному извиваясь. Ох, рассердился ведун! Откинет сейчас со лба ткань и испепелит девку глазами, превратит в мышь иль какую гадину ползучую! -- Не тронь! -- Я вскочил, загораживая собой потирающую локоть Беляну. Внутри все трепетало в предчувствии чего-то страшного, но ничего не случилось, лишь Чужак удивленно спросил: -- Ты что, белены объелся? У меня еще тряслись ноги и сухость драла горло, когда осознал, что никто не собирался наказывать Беляну, а к выходке ее ведун отнесся, как к шалости неразумного ребенка. Чего, мол, сдуру не сделаешь... Зато сама она обиделась не на шутку. Славен подсел к ней, утешая положил руку на остриженные волосы, зашептал что-то ласковое. Лис, глядя на них, криво усмехнулся, но язык придержал, понял -- не до смеха обоим. Беляна сначала Славена не замечала, продолжая молча утирать слезы, а потом, словно прорвало затон на реке, закатилась рыданиями, уже не пряча боли и обиды. Если бы в ту минуту угораздило Чужака Славену в глаза глянуть, увидел бы он там такую злость, что всем его чарам не превозмочь. Сверху заскрежетала, приоткрываясь, дверь, и в нее заглянуло круглое безусое лицо. -- Микола! -- радостно воскликнул Медведь и, собираясь повиниться, двинулся на свет. Микола опасливо отшатнулся. -- Ты прости, друг. -- Медведь потянулся к дружиннику огромными ручищами. -- Обмишурился я. Зазря тебя колотил. Его ладони пошли навстречу друг другу, пытаясь ухватить ускользающее за дверь лицо Миколы. Дружинник, струхнув и еще не понимая, о чем толкует Медведь, захлопнул дверь перед самым его носом. Охотник растерянно посмотрел на закрывшийся лаз, а потом повернулся к нам, с недоумением в глазах: -- Чего это он? Мне стало смешно, да и не только мне. Славен смеялся, и Беляна, утирая слезы, кривила губы в улыбке, а Лис, сохраняя серьезное выражение лица, подошел к брату и, приобняв его за плечи, назидательно вымолвил: -- Стесняется... Медведь удовлетворенно кивнул. Поверил!!! Кабы знал я, что не доведется больше так посмеяться, не сдерживался бы... СЛАВЕН Кто знает, когда наступит такой миг, что захочешь остановить неумолимое время и беззвучно, одним лишь сердцем, закричишь, умоляя богов повернуть солнце вспять? Я не знал, пока не загремели снаружи тяжелым оружием дружинники и звучный незнакомый голос не произнес: -- Кто здесь ведун? Князь вернулся. Зовет. Захотелось схватить Чужака за руки, прижать к холодному полу и встать вместо него, отводя неминуемую беду не то от Князя, не то от ведуна. Но не решился, да и не успел бы. Чужак темной птицей взлетел к зовущим: -- Я ведун. Поднялся натянутой тетивой Бегун, выплеснул в спину ведуну замерший в голубых глазах страх: -- Побойся гнева Перунова, Чужак. Не твори зла Меславу. Ведун остановился, будто выросла у него на пути неодолимая преграда, окинул Бегуна презрительным взглядом: -- Может, ты знаешь, чего мне неведомо? Почему просишь Князя не обижать? Или в силе его сомневаешься? -- Не в его, -- певун потупился и тихо прошептал: -- В твоей... Я знал -- он лжет, пытаясь остановить ведуна, да только кривда получалась у него нескладной, неумелой, и краска заливала щеки, словно у девицы, завидевшей суженого. Чужак усмехнулся: -- Значит, обо мне печешься -- не о Меславе? Бегун смутился еще больше, часто заморгал глазами, и тогда ведун жестко спросил: -- Хочешь меня Князем видеть? Бегун отшатнулся к стене, а я вспомнил обещание, данное ему в дороге, и, зажав робость так, чтобы и шевельнуться не посмела, шагнул вперед: -- Нет, Чужак! Не быть тебе Князем. Помутилось вдруг в голове, словно перепил вишневой медовухи, почудилось, будто смотрит ведун не в глаза, а прямо в душу. Прикрывая ее, руки сами поползли к горлу. -- Почему так дорог вам старый Князь? -- Ведун спрашивал, словно силился что-то понять и не мог, -- Что видели от него хорошего? Или о благе родной земли печетесь? Тогда не лучше ли в Ладоге молодому да сильному княжить вместо больного старика? А может, считаете, недостоин я? -- Ты-то достоин. -- Бегун вновь обрел голос. -- Да только есть у нас Князь. Больной, старый, но за чадь свою радеющий. У честного человека и язык не повернется погибель ему кликать. Чужак озадаченно смотрел на него: -- По-вашему, лучше мне сгинуть, чем Меславу? Об этом я никогда не задумывался. Не мог себе представить, чтобы ведун отказался от намеченного. Ни разу он себе не изменял, а изменит -- не будет более Чужака, лишь тень его останется. Значит, или ему погибнуть, или Меславу. Не отвечая, я отвернулся. Не хотел видеть уходящего ведуна, чувствовать бессильную ноющую боль. Дверь за ним захлопнулась, и тотчас Бегун закричал в голос, колотясь о земляную стену: -- Не-е-ет!!! Так кричал, будто с жизнью прощался. Беляна бросилась к нему, прижала к груди растрепанную голову певуна. Он притих, только скулил тихонько, словно голодный щенок. Женская ласка для раненой души -- лучшее лекарство. -- Погоди выть-то. -- Медведь встал на ноги, разминая их, посгибал колени. -- Чужак умен. Глядишь, и не станет с Меславом ссориться. -- И то верно! -- Лис за беззаботностью запрятал тревогу и неуверенность. У него от беды свой щит. -- Явится к Меславу с чистыми помыслами, на службу к нему поступит, нас отсюда вызволит. Вы припомните -- бывало ли, чтобы Чужак о нас не позаботился? И нынче не случится такого. Выберемся отсюда, домой пойдем, а то и по дороге где осядем, хозяйство заведем. Бездомников наших к себе позовем из болот. Не век же им по чужим избам мыкаться... Ах, как хотелось верить Лису. Как хотелось! Виделся мне, словно наяву, большой дом, не меньше Княжьего, со светлой горницей и высоким крылечком. Внутри -- пестро от ярких ковров и полавочников. И уютно от запаха горячего хлеба. А княгиней в тех хоромах -- Беляна, да не в простой сермяге, а в поволоке и зуфи. И вместо платка на белом лбу кика жемчужная... Я и не заметил, как забылся. Вспыхнули светом призрачные хоромы, и заплясали по стенам страшные видения, от которых шевелились волосы на голове, а рука сжала пустоту, нащупывая оружие. Пылала Ладога... Пожар бесновался над ней, огненными щупальцами тянулся через реку к притихшему в страхе лесу. Тяжелый дым плыл полем, застилая солнце. Сквозь проломленный тын бежали ратники, скатывались с земляного вала, но дым скрывал лица, и только неведомое чутье подсказывало -- не пришлые они, не морские разбойники, а наши, словене. Я замахивался на врагов сверкающей сталью, но все плыло в дыму и тумане, а перед глазами вставало милое лицо Беляны. Улыбалось, стирая с сердца страх и ненависть. Карие глаза в самое нутро заглядывали и, видя невидимое, упрекали: "Все воюешь... Успокойся... Давно это было... Прошло..." Но потом пропадали любимые черты, и вновь касался слуха звон оружия, а златобородый Перун смеялся, любуясь идущими на бой воями... -- Славен! Очнись, Славен! Я дернулся, вырываясь из цепких объятий сна, но лязг оружия все еще звучал в ушах. -- Что это? -- прошептал я и вдруг понял, что не слышится мне звон, а на самом деле гремят возле нашей двери мечи и разносятся глухие неразборчивые голоса. Сознание вернулось сразу, будто не спал вовсе, а грезил наяву, только в голове еще плавали обрывки видения и взметались к небу языки пламени, пожирая деревянные абламы и каты, так и не рухнувшие на врагов. -- Славен! -- Лис тряс меня за плечо. -- Что с тобой? Я стряхнул остатки сна: -- Долго будили? -- Полдня почти, а ты, словно умер, даже не шевелился... -- О Чужаке нет вестей? Лис потупился, затем метнул опасливый взгляд на дверь: -- Боюсь, вот они -- вести... Если это были вести, то недобрые. Пригнувшись, в медушу ввалились трое дружинников. Да каких! Переливались серебром тонкие кружева кольчуг, сползали с высоких шапок куньи хвосты, длинные мечи чиркали ножнами по земле, и короткие, алые, словно заря, корзни струились по могучим плечам. Сразу видно, эти -- не молодшие. Двигались пришедшие плавно, словно не шли, а скользили по земле, успевая замечать творящееся вокруг. Руки привычно грели рукояти мечей. Дружинники походили на диких заматеревших волчар -- таких не приручишь, не приманишь, лишь, сидя за кустами, позавидуешь гордой свободной силе, гуляющей в крепких поджарых телах... Не знающие жалости глаза вошедших светились в полутьме влажным блеском. Нет, не с доброй вестью они явились... Встал все же Чужак против Меслава! Не послушался разума... И, похоже, не так уж слаб и беззащитен оказался старый Князь... Где-то сейчас ведун? Лежит бездыханный у Меславовых ног или, скрученный, ждет прилюдного суда? Что же, он осмелился Князю перечить, а я Княжьих холопов испугаюсь?! -- Где ведун?! Вошедшие замерли. Громыхнул незнакомый суровый голос, загулял вдоль стен плачущими откликами: -- Суда ждет. Ох, Чужак! Почему не остановился, не одумался? Неужто так ослепила власть да богатство? Мимо, не успели дружинники и мечи вытащить, метнулась огромная тень, угодила говорящему в живот. Тот согнулся пополам, харкнул кровью. Медведь, так же стремительно, как напал, взметнул кулак над его шеей. Оба сотоварища упавшего выдернули из ножен оружие почти одновременно, но один оказался ловчее, и не миновало бы Медведя острое железо, да брат выручил. Клубком подкатился под колени воя, подшиб их. Едва не зацепив Медвежью грудь, меч лязгнул о камень в стене. Дружинник, шатаясь, попробовал развернуться на пятках и лицом встретить наглеца, посмевшего бить со спины, но сбоку подскочила Беляна. Взметнув длинной поневой, она подняла колено, и вой, со всего маху, налетел на него причинным местом. Всхлипнув от боли, он недоуменно воззрился на девку, забыв от неожиданности старое правило, известное с мальчишеской поры: "В драке зевать -- битым быть". Медвежий кулак, круша кости, шарахнул его по лбу. Медведь быков-двугодков кулаком заваливал, хоть и не с первого удара. Дружинник оказался хлипче, рухнул сразу. Третий вой рванул к двери -- то ли струсил, то ли за подмогой. Меня точно молнией пронзило -- нельзя его упускать! Уйдет и унесет с собой нашу жизнь, наше вольное счастье! Я прыгнул на воя. Он вовремя заметил, нацел