ондарь развернулся к брату. Вместо глаз -- две змеи ядовитые, а голос тихий, но такой, что захочешь, да не поспоришь. -- Сколько лет ты Меславовым дружинникам мечи куешь? Долго... Так долго, что забыл уж улыбку Ладовиты, ее глаза ясные. Забыл, как плакала она, когда за Меслава отдавали... Забыл, как через год хоронили ее? Как уверяли, будто от новой, вызревшей в ней жизни умерла она, а ребеночка так никто и не увидел? Забыл... А я помню! И каждую ночь ее глаза плачущие вижу! И видеть буду, доколе Князь-убийца не прольет кровавых слез! Знаешь, о чем я думаю, брат? Не о сестре нашей, Василисе, и не о тебе, а о том, как услышит в последнюю минуту Меслав мой голос и будет тот голос ему о зачахшей в его хоромах Ладовите кричать! Так кричать, что душа застрянет меж сомкнутых Княжьих зубов и не вылетит, навсегда останется в мертвом теле! Сгниет с ним вместе! Две женщины закричали почти одновременно. Одна охнула, испуганно прижимая ко рту тонкие ладони: -- Брат! А другая зашлась неистовым кашлем, затрясла горбом: -- Все не простишь Князю невесту? Кхе-кхе-кхе, не смиришься, что по доброй воле она от тебя ушла? -- Молчи-и-и! Изок вздернулся, так взвыл, что стены содрогнулись, и вдруг смолк, оседая. Старуха подковыляла к неподвижному телу, закряхтела, нагибаясь. Корявые черные пальцы нащупали жилу на шее. -- Не любит он правды. Слаб для нее. И уже Вассе: -- Подай две свечи. Да зажечь не забудь. Василиса поспешно сунула ей в руки горящие свечки. Недолго думая, старуха задула одну и сунула чадящий огарок под нос Изоку. Едва дым от первой перестал забиваться ему в ноздри, она заменила ее другой. Изок дернулся, смешно зашевелил губами и сел. Глаза у него были бессмысленные, вряд ли он вообще помнил, о чем речь шла. Стрый поднял брата, усадил на полок, привалив спиной к стене. После шумной ссоры стало непривычно тихо. Только кряхтение Неулыбы нарушало тишину. Она же первая и заговорила: -- Странный у вас дружок. Не слыхала я раньше, чтобы Сновидицы себе в пару чужих выбирали. А я ведь во многих землях была... Изок, конечно, дурак -- худое добром не обернется. И месть вовсе не так сладка, как кажется. И ты, Василиса, тоже дуреха, чем помогать собралась? Думаешь, нянька-речка тебя послушает, вынесет ладью на мель? Так супротив нее кормчие найдутся. Да те, кому сам Поренута брат. Не выйдет у тебя ничего. А я бы хотела на Рюрикова выродка взглянуть... Особливо после ваших баек... Старуха опустила голову на грудь, как заснула. Горб замер над нею, будто желал придавить старую к земле, чтобы и шевельнуться не могла. Никого ее молчание не обмануло. Все поняли -- есть у нее что-то на уме, и, притихнув, ждали, когда сама скажет. Наконец горбунья заговорила: -- Я помогу вам. Подскажу место, где станет Княжья ладья. Выползет на мель, тогда вам и время приспеет. Сумеете ведуна вызволить -- обо мне не забудьте, вспомните, что хотела на него взглянуть. А нет -- так бегите со всех ног, да не в Приболотье ваше, а куда подале и не высовывайтесь больше. Не простит Меслав еще одной обиды. Изок, еще не оправившись, еле поднял руки, хотел обнять старуху, но она, отстранившись, резко заявила: -- А ты о глупой мести забудь! Он засмеялся недобро: -- Ты-то о своей не забыла... Холишь ее не меньше меня, иначе с чего бы помогать взялась. Рюрику с Меславом насолить хочешь. Болотные гости, может, и поверят тебе, но только не я. Старуха от его слов еще больше согнулась. Верно говорят -- правда глаза колет. -- Брат! -- Василиса окликнула, будто ударила, и тут же смягчилась: -- Не смей, брат. Изок и сам понял, что зарвался, замолчал покаянно. И как в таком щуплом теле такая ненависть обитает? Видать, потому и смотрит на него кузнец, словно на больного. Да иначе его и не назовешь. Во мне ненависти не было, даже злости на Князя не держал. Не обидел он меня ничем, просто вышло так, что придется мне на его ладью напасть. Боги все видят, знают -- не смог я иначе, простят... -- Я все-таки помогу вам, -- настойчиво повторила Васса. Что неймется девке? Ей бы холить свою редкостную красоту и суженого ждать, а она заладила, словно кукушка, -- "помогу да помогу". -- Не нужна нам твоя помощь! -- Неужели Беляна? Хрипло и зло закричала, словно ворона закаркала. Лицо налилось багрянцем, глаза злые, а в глубине -- страх. Чаще всего люди со страху кричат, только чего ей-то бояться? И тут смекнул. Красоты Василисиной страшилась Беляна! Опасалась, что не устоит перед прелестницей Чужак. Вот уж впрямь -- все у девки любовь на уме. На смерть идет, а о сопернице думает. Хотя... -- А ты, Беляна, никак с нами собираешься? -- Хотелось бы мне успокоить ее, уговорить ласково, так ведь не послушает, ради ведуна, не меня, -- гору свернет с пути. -- Драться не умеешь -- того гляди, своего вместо чужого прибьешь. Нет, ты нам не помощница, лишь помеха. Запылали карие глаза, зыркнули на меня не добрее, чем на Вассу: -- С собой не возьмешь, одна пойду! Ты мне не указ! Сам волю дал. -- Тогда и ты мне не указ что делать, что не делать, -- встряла Васса. -- Я с рождения свободная была, ни под кем не ходила. Вот тебе и птичка-невеличка, а клюет не хуже ястреба. Беляна даже растерялась, смолчала. Зато у Лиса голос прорезался: -- Две девки, старуха да припадочный -- хорошо войско! -- А меня не считаешь? -- приободренный возможностью вызволить Чужака, спросил Медведь. -- И меня. Стрыя я и впрямь не считал, уж больно лихо он противился всем нашим планам. Я удивленно вскинул голову. -- А что, -- огрызнулся он, заметив мое недоумение, -- прикажешь брата с сестрой на такое дело одних отпускать? -- Да нет, -- мне не хотелось ссориться. -- Пара лишних рук нам не помешает. -- И на том спасибо, -- кузнец повернулся к горбунье, -- говори Неулыба место. -- Не спеши, -- она встала, принялась вытаскивать из-под полока плотно увязанные тряпицами горшочки. -- Дам я вам снадобья, от которого сил прибавится да сон вещий придет. Во сне каждый себя увидит и место, где ладья Княжья остановится. А покуда не мешали бы вы мне... Беляна смекнула, молча вышла. За ней потянулись и остальные. Богам наша затея не нравилась. Хмурилось небо, ни одна звезда не смотрела с высот. А может, наоборот, скрылись, чтобы не выдать нас Меславову вещему оку случайным всполохом? -- Спел бы, Бегун? -- Нет. Впервые на моей памяти отказался Бегун петь. Плохо дело, когда даже такому, как он, песня на уста нейдет. Плескалась за ольховником Мутная, и померещился мне за черными руками кустов гладкий бок Меславовой ладьи. Страх пробрался в душу. Я настоящую ладью лишь издали видел, а уж как лезть на нее да еще при этом драться и вовсе не знал. Показалось затеянное нелепым, невозможным. Так и подмывало подняться, стряхнуть наваждение и очнуться от морока, невесть кем насланного. -- Никак заснули? -- раздался грубый голос знахарки. Вот и ушла ладья, даже всплеска на воде не оставила, а вместо нее -- полянка, орешник да сгорбленные под гневным небом жалкие фигурки -- все наше войско. В избе пахло чем-то сладко-приторным. Булькало на приземистом столе зеленоватое варево. Нависала над ним неуклюжая горбатая тень старухи. Словно в детских песнях о колдунье-ворожее, Весну пытавшейся сгубить. -- Пейте. Запах от корца шел невыносимый, но еще невыносимее была мысль, что не сдюжим, бросим начатое на полпути. Я зажмурился и выпил. Потек по горлу жидкий огонь, опалил душу. Веки пудовыми гирями потянуло вниз. Ноги предали, опустили на полок. Каким-то неведомым чутьем угадал в осевшем рядом теле Беляну. Потянулся к ней с одной мыслью -- уберечь, оборонить, и тут всплыла вторая, страшная: "А вдруг обманула знахарка, опоила сонным зельем, чтоб не втянули в дурное дело ее Василису?" А потом все пропало, и очутился я на высоком берегу. Солнце веселило реку, танцевало на волнах яркими бликами, а из-за поворота, против течения, шла нарядная ладья... Та самая... Княжья. БЕГУН Я не хотел пить Неулыбино зелье. И Чужака выручать не хотел. Хватит нам от него неприятностей! Во всем ведун сам виноват был. Может, Миклагардские рудники с него спесь собьют, научат уму-разуму... Но тошно становилось от мысли, что уйдут с солнышком мои родичи и останусь я один-одинешенек на белом свете... -- А ты что же? -- Неулыба протягивала мне доверху наполненный корец. Мутная жижа плескалась, испуская ядовито-сладкий пар. -- Нет. -- Я отодвинул ее руку. Хватит под чужую дудку плясать да за спины друзей прятаться. У каждого свой путь. Нет им жизни без ведуна, так пускай выручают. А у меня своя дорога. Как кузнец сказал -- "своя правда". И никто меня за такое решение не осудит. Я забился в теплые шкуры, но сон не шел. Старуха, кряхтя, копошилась у печи, бренчала какими-то горшками, шептала невнятно. Медведь сопел во сне, а Беляна, вжавшись под бок Славену, казалось даже не дышала. Стрый раскинулся прямо на полу посреди клети, заботливо обнимая обеими руками родных, словно и во сне старался защитить, закрыть от неведомой опасности. Я смотрел на них всех, и не верилось, что больше, может, и не увижу никогда. Неулыба увязала махонький узелок и вышла, шаркая ногами. "Куда она в ночь-то? -- подумалось лениво, а потом словно озарило: -- Опоила и в Ладогу за Меславовыми дружинниками пошла!" Я стрелой вылетел следом. Горбунья как испарилась. Небо разъяснело, и явственно было видно маленькую небесную собачку Чернобога, грызущую удила звездного Перунова коня. Сколько столетий пыталась она свершить свое темное дело, прячась в ночи, но каждое утро уставала и бежала к Студенцу напиться, а удила к тому времени вновь срастались. Мне некогда было упреждать Желтобородого, к тому же он, чай, сам уже обо всем знал и позволял Чернобогу тешить свою ненависть, чтоб не так на людях буйствовал. Я, крадучись, побежал к реке, проскользнул сквозь переплетение ветвей и замер. От стыда кровь прихлынула к щекам, показалось, они заполыхали в темноте алым пламенем. Никого не предавала Неулыба. Стояла она по пояс в воде, протягивала к небу тощие старушечьи руки, и бежали по ее дрожащим щекам серебристые дорожки слез. А еще она пела. Так пела, что мое сердце перестало стучать, сжалось в груди от печальной стонущей песни. Просила Неулыба Реку-Матушку о помощи и рассказывала ей о добрых, смелых людях, которые спали крепким сном в ее доме. "Собрались они на благое, -- пела Неулыба. -- Пособи им, Матушка-Речка. А коли тебе мои кокурки не по нраву пришлись, то возьми меня, старую, а больше мне и дать-то нечего". Внимая, я даже забыл о том, что, словно тать, прячусь в кустах и слушаю не для моих ушей предназначенные слова. Песня меня заворожила. Река равнодушно проносилась мимо горбуньи, не прислушиваясь к ее пению, и вдруг показалось мне, будто всего на миг остановились воды и обняли старуху. Легли ей на плечи прозрачные ладони, всплеснув, поднялось водяное, отражающее звезды лицо и коснулось легким поцелуем сморщенного старухиного лба. Я помотал головой, отгоняя наваждение, и когда вновь увидел бабку, она уже ковыляла к берегу, а холодная и молчаливая Мутная, как прежде, бежала мимо ее маленьких просьб. -- Не прячься, болотник. -- Неулыба даже не повернула в мою сторону головы, а все-таки заметила. -- Наказала тебя жизнь за доверчивость, вот ты теперь и боишься людям верить. Я отмахнулся. Не мог же впрямь признаться, что посчитал ее способной на самое злое дело! -- Да не маши ты. -- Неулыба безошибочно шла ко мне, словно кошка видя в темноте. -- У тебя на лице все написано, посмотришь -- и сразу ясно станет. -- А как ты меня заметила? -- спросил я, ускользая от неприятного разговора. -- Я не сама заметила, мне Матушка-Речка нашептала, -- гордо ответила Неулыба. Что ж, нашептала так нашептала, не мне допытываться у старухи правды. -- Не веришь? -- Неулыба косо глянула мне в лицо. -- Вот и от друзей отказываешься потому, что не веришь в их затею. А напрасно. Они с чистыми душами за того, кого любят, идут. От таких удача не отворачивается. А коли отвернется, покинут их тела бездыханные птицы белые да чистые, а не черные сажные вороны. Да что тебе говорить! Сам все знаешь. Потому и петь не можешь, что из белого серым стал. А там и до черного недалеко... Она неуклюже поковыляла мимо, оставив меня наедине со своими думами. Ах, как не хотелось признавать ее правоту, как приятно было по-прежнему убеждать себя, что порывы сердца -- нелепы, а обреченные на поражение битвы -- бессмысленны и жить надо по уму, не по сердцу. Жаль, после ее слов это стало невозможным. Я чувствовал, что творил то, в чем недавно хотел обвинить Неулыбу. Мерзкое ощущение, от которого необходимо было немедленно избавиться. Лишь бы успеть... Не опоздать... Я побежал. В доме все было по-прежнему. Стояла на пороге старуха, держала в руках корец с зельем, собираясь выплеснуть его содержимое. Не задумываясь я вырвал у нее варево и одним махом опрокинул его внутрь. Последнее, что помню -- ее улыбка. Улыбка той, у кого давно смех от кашля не отличался... Утром, когда проснулся, никого уже не было. Сначала я испугался, а потом, вспомнив свой сон, понял, что так и должно быть. Все тело наполняла необыкновенная легкость и сила. А может, сила была от уверенности, что теперь я знаю, как поступать и на сей раз не ошибаюсь. Солнце подмигнуло мне из-за леса. Когда все кончится, оно уже опустит свое разгоряченное тело в реку, омоется перед тем, как уйти на покой. Это я тоже знал. Не знал одного -- чем все кончится. Горбунья сидела на большом полене, щурилась на реку. Прощаться не хотелось. Выручим Чужака и, как обещано, вернемся к ней. Я кивнул ей, проходя мимо. Она промолчала, даже не повернулась, как тогда, ночью. Искать следы ушедших раньше друзей не приходилось. Шел по другим подсказкам, виденным во сне. Их было много. На всем пути встречались приметно изогнутые деревья, легко узнаваемые разливы, знакомо проныривающие под корягами ручейки. И крутой откос я узнал сразу, и дерево на нем, глядящее самовлюбленно не как все -- на солнце, а на собственное отражение в быстрой воде. Для этого ему пришлось выгнуться, вытянуться стволом почти вровень обрыву и зависнуть над рекой, полоща в воде длинные нижние ветви. Рядом было еще одно такое же. Там вовсю работал топором Медведь, срубая торчащие вверх цепкие зеленые лапы. Срубал аккуратно, так, чтобы со стороны ничего нельзя было заподозрить. И прощения у дерева не просил. Уж слишком оно само себя любило, в чужой любви не нуждалось. На берегу терпеливо дожидались остальные. Мужики оттаскивали срубленные ветви подальше, а девушки сидели поодаль друг от друга. Обе в мужской одежде. Раньше я посчитал бы это срамом, а теперь понимал -- так удобнее, и почему-то веками признаваемая истина казалась смешной и нелепой. У Беляны глаза полыхали надеждой. Она казалась едва ли не такой же прекрасной, как хрупкая Васса. Их я тоже видел во сне. Даже знал, что произойдет дальше. Сейчас полезу на дерево, по-разбойничьи зажав в зубах нож;, распластаюсь над бурлящей рекой и увижу, как, смешно перебирая руками и опасливо косясь вниз, на соседнее обустроенное дерево змеей заползет Славен. Заползет на самый конец, на почти свисающую в воду толстую ветвь, и замрет там, слившись с корой и лишь подмигнув мне напоследок. А возле меня надсадно запыхтит Изок... Медведь и Стрый слишком тяжелы. Обвязавшись веревками и изготовив топоры, они затаятся в уютных травяных ложбинах. А затем появится ладья, с бегающими по деревянному настилу людьми, сверху кажущимися маленькими и бессильными. И она появилась. Такая же, как во сне. Красивая, большая, под стать реке, с узким носом и широкой палубой. Я отчетливо видел спины гребцов и слышал их дружное уханье. Им приходилось идти против течения на веслах. Я знал -- чаще против течения ладью тащили волоком, но здесь не позволял высокий берег, и гребцы трудились изо всех сил, превозмогая упорство реки. Под солнцем блестело оружие, слепило глаза, и среди этого сияния не сразу удалось заметить скорченную фигуру у борта. Возле пленника сидели два дружинника с длинными мечами, с луками за спиной, но без щитов. Светлые волосы трепыхались по ветру, на обветренных усатых лицах плавали улыбки. Радовало воев раннее солнышко, свежая, словно обновленная поутру река, да и пленник уже перестал раздражать. Уже не хотелось сорвать с его головы намотанные тряпки и плюнуть в наглые глаза, посмевшие вредить Князю. Я пожалел, что нет в руках лука. Стрелять умел любой из болотников. Пусть не так, как Княжьи дружинники, но этих двоих я успел бы уложить до того, как пройдут под деревом размеренно качающиеся спины гребцов. Оставались еще четверо. Однако они были достаточно далеко. Пока добегут, Медведь разрубит оковы, а то и просто разорвет... Славен предостерегающе поднял ладонь. Я и сам знал -- скоро. -- У-у-х! У-у-ух! -- выдыхали уже подо мной гребцы. Вот палубная надстройка, вот еще немного... Пора! Я сорвался с дерева, намереваясь приземлиться поближе к Чужаку, но в это мгновение что-то звучно затрещало, ладья накренилась, гребцы и дружинники посыпались друг на друга. Река выполнила просьбу горбуньи! Испытанный кормчий и опытные гребцы не совладали с Великой Матерью-Рекой! Нельзя было упускать момент! Дружинники, ошеломленные неожиданной выходкой давно изученной реки, даже не заметили нас с Изоком и Славеном. Я рванулся к Чужаку. Он оставался на том же месте, только растерянно крутил головой, не понимая, что происходит. Одежда на нем была изорвана в клочья и пропиталась кровью. "Его били", -- понял я. Стражники уже увидели на ладье чужих. Закричали разом. Забряцали оружием. Гребцы тоже очухались, начали подниматься. Славен развернулся им навстречу, широко расставив ноги и бесстрашно зажав в руке нож. Смех, да и только! Никогда не воевавший болотник с ножом против вооруженных испытанных воев. Дружинники, наверное, рассчитывали на легкую победу. Потому и откатились назад, когда сверху, точно гири на веревках, рухнули Медведь и Стрый. Оба успели вовремя перерубить крепкую пеньку и свалиться на палубу. Теперь дружинники засомневались. Некоторые стали задирать головы, разглядывая нависшие над ладьей ветви и опасаясь, что оттуда, словно тараканы из старого чугунка, посыплются вооруженные люди. -- Руки! -- заорал я ведуну. Пока полз до него по скривившейся набок палубе, едва нож не потерял. Он с готовностью повернулся спиной, подставляя мне скрученные руки. Я ахнул. Такие кандалы даже Медведю не осилить, а уж мне со своим ножичком и подавно. Толстенные кольца матово блестели в солнечном свете. А за моей спиной уже дрались... Кузнец! -- Стрый! -- Я вложил в крик всю мощь, не мог допустить, чтобы в пылу битвы кузнец не услышал мой зов. Он ловко ушел из-под удара одного из дружинников, прыгнул ко мне. По рассеченной щеке Стрыя текла кровь. Кандалы он увидел сразу. Застонал жалобно. А потом начал остервенело рубить их топором у самого запястья пленника, там, где гладкое железо переходило в цепь. Мне рявкнул: -- Спину обереги! Я оберегал. Тем паче, что теснившие Славена и Медведя уже почти дошли до нас. Еще напор -- и все кончится. Не одного повезут на суд в Новый Город. Всех, кто выживет. Только я не выживу. Сдохну на этой красивой ладье, а живым не дамся! Неожиданно что-то мелькнуло, и напирающий на Славена рослый вой отшатнулся назад. Другому повезло меньше. Схватившись за неестественно вывернутую шею, он упал. Лис! Лис, раскачиваясь на притороченной к дереву веревке, сшибал ногами уже было успокоившихся дружинников. Затем стали падать камни. Тяжелые... как только девушки сумели их поднять? Они бухались на дерево настила, выдалбливая углубления в мягкой древесине, и катились на вновь отступивших к бортам дружинников. Один, два, три... А потом спрыгнули и сами воительницы. Думаю, они напугали дружинников не меньше камней. Разгоряченные, прекрасные, ловкие, словно посланницы Магуры, -- как тут не испугаться? Однако и этого исполоха хватило ненадолго. Дружинники вновь пошли на нас. Теперь уже не как в первый раз, со снисходительной ухмылкой, а зло, сосредоточенно, словно на настоящих врагов. Вот и чудесно. Если не победить, то хоть напугать их смогли... Что-то свистнуло мимо уха. Стрела... Искать стрелявшего не было времени. Слава богам, не зацепило, и то ладно. Стрый все бухал позади. Не в меня целились, в него. Под ноги попался сбитый Лисом дружинник. Верно старухин отвар сработал -- руки сами нащупали меч, вытянули из-под тела, сами легко взмахнули им, отражая удар. Мой соперник был совсем молодым. В другое время жалость затопила бы сердце, подумал бы о том, что ждет его где-то мать иль невеста, а сейчас, глядя на исковерканное ненавистью молодое лицо, я ничего не испытывал. Будто стоял передо мной не живой человек, а истукан деревянный, с каким в детстве все мальчишки хоть раз да сражались. Я рубил отчаянно, но что мое отчаяние против его умения? Воробей против коршуна... Постепенно нас теснили. Теперь мы плотным кольцом охватывали неутомимо долбящего оковы кузнеца, а кровь билась в голове в такт его ударам: "Бум-м-м. Бум-м-м. Бум-м-м". Я не заметил другой стрелы. Изок заметил. Рванулся вперед, прикрыл меня грудью и охнул жалобно. Я подхватил обмякшее тело одной рукой. Из его груди торчало древко. Тонкое, длинное... Мне предназначенное... Затопила злоба, прибавила силы, завертелся меч в руке, словно сам ожил и запел смертоносную песню. Даже бывалый вой попятился, изумленно взирая на клинок. Белкой заверещала Василиса, выскочила передо мной, выметнула вперед кинжал. Он попал всего на вершок выше цели, воткнулся в плечо дружинника. -- Все! Я сперва не понял, кто кричит. А потом дошло -- ударов Стрыя больше не слышалось. Удалось! Нам удалось! Права была горбунья -- удача смелых да решительных любит. Я не мог удержаться, оглянулся. Сзади, рядом с кузнецом, стоял ведун, торопливо разматывал тряпку с лица. Ну, держитесь, дружиннички! Сейчас за кровь Изока сполна заплатите! Видно, не один я подумал об этом. Засвистела стрела. По свисту стало ясно: эта -- убьет. Прыгнул, загораживая, да столкнулся со Славеном. Оба не успели. Впился, алкая крови, железный наконечник в ничем не прикрытую грудь ведуна, проторил путь к сердцу. Кажется, мы хором закричали. Я кинулся подхватить ведуна, а Славен, взвыв, вырвал у меня из рук меч, повернулся лицом к убийцам. Руки ведуна еще шарили по лицу. Негоже умирать в темноте, пусть хоть в последний раз полюбуется солнышком, подышит волей. Я рывком сдернул тряпку. Яростные черные глаза пронзили меня насквозь. Чужие незнакомые глаза! И губы, совсем не Чужаковы губы, зашептали: -- Кто... вы? Эрик... послал? Я понимал не больше его. Но угольные глаза уже подернулись смертной дымкой, а я должен был узнать! -- Где Чужак?! -- затряс умирающего. -- Где он? -- Чу... жак? Незнакомец не понимал. Жизнь оставляла его, потрескавшиеся губы шевелились: -- Не... меня?.. Все... равно... хорошо... Лучше... умереть, чем... перед братом... -- Где Чужак?! -- я кричал, забыв про сражение за спиной, про умирающего Изока, про ошибку. -- г Возьми... -- Незнакомец разжал кулак. На его ладони лежала большая монета. Сквозь отверстие в ней тянулась тонкая, удивительной выделки цепочка. Ничего не соображая, я схватил монету. Пальцы умирающего сомкнулись на моем запястье. В глазах появился интерес, а затем невероятная, обжигающая ненависть, словно он узнал нечто порочащее меня. У него уже шла горлом кровь, и, захлебываясь ею, харкая, он расхохотался: -- Умер... ваш... Чужак! Ошиблись! Век... ошибаться... Я вырвал руку. Ослабевшие пальцы незнакомца легко разомкнулись. Он едва выдохнул: -- Один... простит... примет... И замер, остекленевшим взором пронзая небо. Чужак умер! Вот, что он сказал. Перед смертью не врут даже самые закоренелые преступники. Значит, напрасно... Все напрасно... -- Прыгай! -- вывел меня из оцепенения голос Стрыя. Одной рукой он придерживал поникшего брата, другой пихал меня к борту. Кровь, размазанная по лицу, делала его неузнаваемым. -- Он умер! -- закричал я, злясь на весь этот безжалостный мир. -- Вижу! Прыгай! -- Кузнец, по-прежнему прижимая брата, перевалился за борт. Мелькнули босые ноги, всплеснула внизу вода, и он пропал. Я увидел, как переметнулись следом охотники, как за руку перекинул Беляну Славен, как Василиса легкой птицей взлетела на тонкий борт, ожгла последний раз васильковым пламенем: -- Прыгай!!! Чьи-то руки вцепились в мою рубаху. Я рванулся. Выскользнул. Снова ухватили... А река уже была совсем рядом. Плавать я не умел. Значит, рванусь, прыгну, и все... Конец... не будет печали, боли, ошибок, стоящих кому-то жизни, только покой... Я дернулся так, что материя затрещала, поползла, оставаясь в руках у преследователей. Взметнулся над водами, а потом ударился о холодное тело Матери-Реки. Течение подхватило, крепким объятием потянуло быстро-быстро в глубокую темь. ЧАСТЬ ВТОРАЯ МЕЧ ВИКИНГА СЛАВЕН Я сопротивлялся реке. Сопротивлялся безнадежно, свирепо, как смертному врагу. Не потому, что сам хотел выжить, а потому, что сквозь холод и боль чувствовал в руке тонкое Белянино запястье и понимал -- я не выплыву, и она не выживет. Грудь болела, и невыносимо хотелось вывернуться из цепких речных объятий, глотнуть хоть раз воздуха, но там, наверху, ждала смерть, и я продолжал грести под водой, помогая течению и сберегая остатки воздуха. Беляна сперва, то ли с испугу, то ли бессознательно, вырывалась, отталкивала меня, тщась выбраться наверх, а потом неожиданно обмякла. Видно, запас воздуха у нее кончился раньше. Лишь тогда я испугался. До этого не боялся, а тут разом оставили силы, и я, поддавшись страху, выскочил на поверхность. Мне повезло. Река успела втащить меня в тихий неприметный затон. Поросший высокой осокой берег колыхался совсем рядом. Безжизненным кулем, вниз лицом, всплыла Беляна. Я не помню, как доплыл, как вытащил Беляну, как ужом полз по режущей в кровь руки траве и, наконец, словно загнанный зверь, обессилев, забился в чахлые кусты. Теперь все зависело от дружинников. Если они надумают разыскивать неожиданных ворогов и пойдут вниз по течению, раздвигая длинными шестами заросли, -- найдут непременно. Один я бы мог еще попробовать уйти от погони, но с Беляной... Она лежала, запрокинув к небу острый подбородок. На сомкнутые веки крались синие тени. Я припал ухом к груди. Сердце молчало. И воздух, которого так не хватало измученному телу, не проникал в горло. Надо было что-то делать, но что?! Чужак! Если бы он был здесь! Я попытался представить ведуна, ощутить, как бы он спасал Беляну, и неожиданно, словно наяву, увидел склоненную над ней высокую фигуру Чужака. Он делал странные движения -- резко и быстро нажимал на грудь девушки, а потом, припадая ртом к ее губам, вдувал в нее воздух. -- Чужак! -- вскрикнул я, и видение пропало. "А почему бы не попытаться?" -- мелькнула шальная мысль. Я перебрался на то место, где видел призрачную фигуру, набрал в грудь побольше воздуха и несколько раз сильно надавил на обмякшее тело Беляны. Оно нелепо содрогнулось под нажимами, дергая руками и ногами, словно тряпичное чучело, сжигаемое сельчанами по весне. Я наклонился к леденеющим губам, выдохнул в приоткрытый рот. Ничего не случилось. Повторил все снова, еще раз, и еще... Пот катился по лицу, забылись дружинники и то, что нужно прятаться, и вновь стало не хватать дыхания, а сердце заколотилось бешено, так, что показалось, раздели его надвое -- двоим и хватит. Я даже не заметил, как тихо, еле-еле, шевельнулось что-то в застывшей девичьей груди, а затем застучало ровно, радуясь возвращению жизни. Неведомое чутье подсказало мне, что теперь главное -- дышать, и я перестал давить на грудь Беляны. Она закашляла, выплеснула изо рта бурую тягучую жидкость и дернулась судорожным вздохом. И опять зашлась кашлем, таким громким, что если б кто нас искал -- непременно услышал бы. Но не искали. И края Княжьей ладьи больше не было видно. Наверное, пошли дружинники в Новый Город сказывать Рюрику о случившемся. Беляна наконец прокашлялась, задышала ровнее и сиплым незнакомым голосом спросила: -- Чужак? Только тогда я вспомнил освобожденного пленника, сказавшего, будто Чужак умер. И еще что-то варяжское... Ах да, Один примет его, простит... Кого? Чужака? А вслед за Чужаком вспомнил об остальных. Не глядя на Беляну, рванулся к реке. Лениво перекатывались могучие воды, расходились круговоротами на мелях, размывали глинистые берега. И никого... Я закричал. Страшно, верно, закричал, потому что вздрогнула за спиной Беляна и заплакала навзрыд. Беда не ходит в одиночку. Умер Чужак и потянул за собой надежную свою защиту -- верных братьев-охотников и легконогого Бегуна... Вспомнилось вдруг, как боялся Бегун глубокой воды, и закрытые глаза его вспомнились, когда он пел... Один я остался... Упал в колючую осоку, не чувствуя боли, и завыл по-волчьи, потому что и мнил себя волком. Одиноким, злым, оставленным стаей. Беляна подошла сзади, ласково провела ладонями по голове. Раньше бы мне ее ласку, а сейчас и радости не почувствовал. Не осталось в сердце ничего, кроме мутной холодной воды. Нечем было радоваться... -- Может, выплыли где, неподалеку? -- предположила она сипло. Хотелось верить, но не слышал я громких криков, не видел на берегу следов... -- Пойдем... -- Она попыталась приподнять меня. Зачем идти? Куда? Есть ли теперь разница, где мне жить? Это место других не хуже. -- Пойдем. -- Она попробовала еще раз и сама упала рядом, поняв, что не по силам ей такая тяжесть. Я видел, как пришел вечер, как накатилась ночь со своими знакомыми шорохами, как Беляна неловкими руками ломала ветви орешника, сооружая что-то вроде настила, а потом легла на него, свернувшись калачиком. Я все видел, только шевелиться не мог. Умирал не телом -- душой. Утекал в Мутную, к тем, кого она уже приютила. А к рассвету поднялся. Пришли новые силы, только почему-то при взгляде на Беляну не трепетало больше сердце. И домой к родичам не хотелось. Зла не было, и боли не было. Ничего... Просто, коли выжил, значит, богам так было угодно, а кто я такой, чтобы с богами спорить? Буду жить, но для этого есть и пить нужно, а значит -- двигаться... Под лежачий камень вода не течет. Я пошел в единственное место, где мог на время остановиться, передохнуть и оправиться. К Неулыбе. Куда двинусь дальше, не знал да и задумываться не хотел. Беляна, увидев меня на ногах, радостно вскочила и озадаченно нахмурилась, заглянув в глаза. Я прошел мимо, и она, уразумев, что ждать не стану, торопливо натянула сушившиеся на ветвях мужские порты, в коих воевала, и побежала за мной. Что ж, хочет -- пусть бежит. Путь я не искал. Зверем стал бессловесным, и вело меня, словно зверя, -- чутье. Вывело. Неулыба стояла на пороге, будто ожидала, прислонив ладони к сморщенному лбу. Видела ли она в каком вещем сне наше поражение? Знала ли о беде? Верно, знала, потому что вопросов не задала, лишь молча посторонилась, впуская в избу. Налила в миску отвар, протянула: -- Выпей, полегчает на душе. Я оттолкнул миску. К чему лечить то, чего уже нет? -- Зря ты так. -- Неулыба положила заскорузлые пальцы на стол, закачалась, тряся седой головой. -- Не всех река утянула. Василиса жива, это я точно знаю, а может, и твои тоже. Старуха утешалась надеждой. Я бы тоже утешился, ведь жила же она еще где-то глубоко, в каменный сундучок упрятанная, но не желал до времени открывать тот сундучок. Знал, каково придется, коли не сбудется упование. -- Исковеркал твою жизнь ведун. -- Неулыба все качалась, стол поскрипывал. -- Небось, теперь ненавидишь его? Я покачал головой. За что Чужака ненавидеть? Он нам зла не желал. Так и богов виноватить можно, а то и мать родную, что родила на этот жестокий свет. -- Хочешь его отыскать? -- вновь спросила старуха. Я улыбнулся и с удивлением почувствовал, как непривычно криво растягиваются губы, а внутри нет и тени веселья: -- Он умер. -- Кто сказал? "А какая разница?" -- хотел ответить, но Беляна опередила: -- Тот, которого на ладье везли. -- Кто он был? -- дотошно выпытывала старуха. -- Не знаю. Верно, тать какой... -- Хитер Меслав. -- Старуха наконец присела на полок. -- Молодым таков был и к старости не поглупел. Знал, что у ведуна помощники были, вот и обманул всех. Ведуна порешил втихую, а ладью приманкой послал. Хитер... Я устал слушать бессмысленное бормотание горбуньи и закрыл глаза. Сон пришел мгновенно, а вместе с ним -- лица. Обеспокоенные, испуганные, знакомые. Они озирались, беззвучно звали кого-то, но этот кто-то не откликался, и беспокойства в глазах становилось все больше, а надежды все меньше. Я знал, кого они зовут. Меня. Меня не хватало на илистом мягком дне Мутной, где покоились мои родичи... На другое утро, поддавшись просьбам Беляны, я собрался и отправился вниз по Мутной: искать -- может, кто и впрямь выжил. А коли не выжил, так хоть тело выбросило на берег. Беляна не отставала от меня. Теперь я видел в ее глазах то, о чем раньше так мечтал. Она смотрела на меня с жалостью и любовью. Именно любовью. Конечно, Чужака ведь уже не было... Только и мне ее любовь уже не грела сердце. Ладогу мы обошли стороной. Хоть и думал Князь, будто поглотила нас река -- ему, верно уж, не стали докладывать, что неведомые пособники ведуна спаслись, -- а все-таки береженого боги берегут, и обошли городище лесом. Даже не взглянули на убранные уже поля. Первую ночь провели под пушистой, свесившей лапы, словно шатер, елкой. Беляна рассказывала потом, будто я метался во сне, угрожал кому-то и сминал нежную хвою пальцами, а я ничего не помнил. Словно перекинулся через палку, зачарованную да невидимую, и начал превращаться в лютого зверя. Людей чуждался, зато лес манил тишиной, прелыми осенними запахами и легкой добычей. Может, и впрямь сам не заметил, как перекинулся, и придет время, когда забуду все человечье, начну выть на желтый лунный круг вместе с новыми обросшими шерстью собратьями. На второй день вышли к берегу Нево. Сизые волны катились ленивыми гребнями, а кое-где вспенивались седыми бороздами. Пронзительно орущие белые птицы носились в сером небе, присаживались на волны, качались на них, словно в колыбели. Сердитый ветер студил лицо. Я раньше никогда не видел моря и думал, застыну в упоении на берегу перед зыбкой синью, а увидел и не застыл. Не понравилось оно мне. Холодное, суровое, равнодушное. И не вернуло тех, кого потерял. А что есть далеко-далеко, куда и рысьему глазу не дотянуться, и птице не долететь, белокаменный остров -- приют богов, так мне до него дела не было. Я повернулся и пошел обратно. -- Подожди! -- жалобно закричала Беляна. -- Подожди, подожди, подожди... -- закликали над головой белые птицы. -- Куда ты? -- Она догнала меня, заглянула в глаза. Я смотрел на красивое лицо, на исхудавшую фигуру в мужском платье, на отросшие немного ниже плеч темные волосы и ничего не испытывал. Ни желания утешить, ни тяги к алым манящим губам, ни отголосков прошлой нежности... Захотелось вдруг проверить -- а не проснется ли старое? Чужой непослушной рукой приподнял девичий подбородок, впился губами в нежный рот. Тепло стало губам, медовый запах волос пробился в ноздри. Беляна запрокинула голову, обняла руками за шею, откликнулась на жесткий поцелуй. Застонала, прижимаясь ко мне гибким телом. Твердые полукружья грудей мягко скользнули по моей одежде, легкие руки спустились на спину. Захотелось взять ее прямо здесь, сейчас, и ведь знал, что не отринет, примет как должное, только не было тяги в душе, а лишь животная мужская сила, требующая удовлетворения. Я оторвался от нежных губ, резко оттолкнул Беляну. Она упала на разбросанные по песку камни, заплакала, закрыв лицо руками. Белые птицы почему-то всполошились, поднялись с воды, закликали громкими стонами. Я отвернулся от рыдающей девушки и стал смотреть на море. Одно было в нем хорошо -- неизменное спокойствие. Наверное, коли сесть на береговой камень и долго-долго смотреть на прибегающие издалека волны, наполнишься таким покоем, что и сам станешь камнем береговым... -- Почему ты винишь меня? -- раздался сзади жалобный голос. Почему? Откуда я знал -- почему. Да и не ее я винил -- себя. За то, что не остановил, не сумел, не нашел... За все, чем жил раньше... И за любовь свою проклятую, что заставила выжить и глядеть каждую ночь в лица зовущих друзей... -- Люблю я тебя, -- продолжала плакать Беляна. -- И всегда любила, а Чужака... Казалось мне, так он силен, что прикоснусь к его силе и сама непобедимой стану... А знаешь, как хотелось этого, после рабской жизни? Я не знал. Не был рабом да и не буду, наверное. -- Послушай, -- умоляла она. -- Ну хоть повернись ко мне! Не стой истуканом... В глаза мне посмотри! Я ведь как Василису увидела, за тебя испугалась, что не посмотришь больше в мою сторону... Посмотри... Не лгу я... Зачем? Я и без того знал -- не лжет. Но все-таки повернулся. Она обрадованно подняла на меня мокрое от слез лицо и вдруг, словно свой приговор увидела, забилась лбом о камни: -- Ну прости ты меня, что не умерла вовремя! Прости-и-и... Я поднял ее с камней, вытер ладонью кровь со лба: -- Хватит. Не виновата ты ни в чем. И прощать тебя не за что. Хочешь, иди со мной -- не гоню ведь. Губы ее дрожали, но все же сдержала всхлип, испуганно кивнула. Трясло ее, словно в лихорадке. Я набросил на тонкие плечи длинный охабень -- пускай согреется -- и присел, размышляя, куда податься. Хотелось туда, где людей поменьше и чтоб не знал никто. Хорошо бы, вообще одному жить, да жаль, человек не волк -- в одиночку суровую зиму не выдюжит. Можно было бы податься вдоль озера к мерянам, можно попытать счастья, пробравшись непролазными топями к карелам иль нарове, а то и еще дальше, к ваграм, чьи ладьи тоже нередко заходили в Ладогу. Я думал, море мечтательно шумело... -- Пойдем обратно, -- еле слышно попросила Беляна. -- К Неулыбе. -- Нет. -- Я встал, так и не решив, куда направиться. Раз вершили боги мою судьбу, пусть они и подсказывают, куда путь держать. Я вытащил из-за пояса топорик, которым снабдила в дорогу Неулыба. Хороший топор, легковат правда... Вообще-то, обычно так искали виноватых в мелких ссорах, но ничего, сгодится и путь сыскать... Вместо кола сойдет обычная палка... Вбив ее в топор, я крепко зажал конец двумя руками и принялся вращать, шепча про себя: -- Меря, нарова, вагры... весь, карелы, чудь... Беляна понимала -- происходит нечто решающее, и молча, со страхом, наблюдала за топором. Не знаю почему, то ли просто спутался, то ли Чужака вспомнил, но неожиданно я шепнул: -- Урмане... -- И топор покривился! Боги выбрали. -- Пошли, -- позвал я Беляну. Она поднялась и двинулась за мной, сперва нерешительно, а потом, заметив, что идем мы к Ладоге, гораздо веселее. Не понимала, дурочка, что нагадал топор. "А может, и к лучшему решение богов, -- подумалось вдруг. -- Узнает Беляна, куда я собрался, и останется здесь, на родной земле. А мне все равно, где доживать". У разлива Мутной я остановился. Сел на мокрую землю, дожидаясь ладьи и осматривая россыпь островов, в надежде отыскать судоходное место. Я должен был исполнить предназначенное -- попасть в урманские земли. Наняться на корабль в Ладоге значило -- привлечь внимание горожан, а мне этого не хотелось. Оставалос