тех, кого бросил. Потому и медлит с отплытием, потому и ждет, когда останутся с ним самые верные, самые преданные. Только они узнают о замыслах ярла... Только они... Каленым железом пронзила мысль о пустом доме, и девочке, спящей, точно собачонка, на полу, и опасных рабах, которые, почуяв дух свободы и беззащитность девочки, набросятся на ее худое тело. -- Я возьму с собой Ию, -- сказал я и удивился собственной наглости. Ролло еще не решил, брать ли меня, а я навязываю ему еще и девчонку. Он возмутился: -- Мне не нужна на драккаре твоя девка! -- Она погибнет здесь. Глупо обращаться к жалости того, кто ее не имеет. -- Я сказал, Хельг! Что ж, ярл сам не оставил мне иного выхода: -- Как ты думаешь, Ролло, что скажут люди, узнав о твоих планах? Особенно те, кого ты бросаешь здесь, и те, чьих матерей и детей ты обрекаешь на смерть от грязных рук рабов? У меня ведь есть язык, ярл. А еще у меня есть побратим Биер. Он скальд. Он не просто скажет -- споет так, что даже самые верные усомнятся в тебе. Рука Ролло медленно, будто недоумевая, как посмел ничтожный венд угрожать великому ярлу, потянулась к мечу. Мне следовало торопиться. Ярл запросто мог убить меня -- нам уже приходилось мериться силой в учебных поединках, и никогда я не выходил победителем, но -- попробуй объясни, куда пропал посланник Ньерда, да докажи перепуганным жителям, что это исчезновение не к беде. А дурные слухи перед большим деянием -- плохая подмога... Оставалось верить в хитрость и ум ярла, подсказывающие ему, что порой следует уступить даже более слабому. Я заспешил: -- Мое молчание стоит недорого, ярл. Всего лишь Ия. Ах, как быстро соображал викинг, как мгновенно менялся! Пальцы Ролло так и не коснулись рукояти меча, хмурое лицо озарила дружеская улыбка. Я был прав -- ярл знал свою выгоду: -- Ты -- сам Локи во плоти! Бери свою девку, драккар носил и более тяжелую ношу. Он дружески потрепал меня по плечу, будто не помышлял мгновение назад прикончить, и быстро пошел к своему большому дому. Я понимал, мне еще отольется его уступчивость, но мысль о девочке грела: не будет лежать на моей душе еще одна смерть, не будут еще одни глаза упрекать темными бессонными ночами. Ни он, ни я не вспоминали о той памятной встрече. Прошел месяц березозол, затем травный, потом изок. Чужие драккары давно бороздили морские просторы и собирали богатые урожаи, а Ролло все не двигался с места. И только когда наступил червень и случайные люди ушли из хирда, он собрал тех, кого намеревался взять с собой. Позвал и меня. На этот раз в большой избе на столе не было яств и питья, и женщины не сновали туда-сюда, предлагая гостям разные блюда. Ролло сидел во главе стола, хмурился и всем видом показывал, что созвал хирдманнов на важное дело. При взгляде на него входившие и ожидавшие обычной пирушки викинги смолкали, тихо присаживались. Даже собаки понимали, что происходит нечто странное, и, поскуливая, жались к сапогам вошедших. Ролло начал говорить в полной тишине. Сначала рассказал о трудностях кочевой жизни, о двух новых драккарах, построенных за зиму, о земле Валланд, где можно жить в свое удовольствие, но о главном смолчал. Услышав знакомое название, викинги повеселели -- в Валланд ходили не раз и всегда удачно. Загомонили, обсуждая меж собой богатые земли вальхов. Ролло дал им наговориться и, словно дубиной, ошарашил новостью -- они, свободные дети моря, могут стать повелителями вальхов и круглый год есть, пить и хозяйствовать в свое удовольствие на плодородных вальхских землях. Зачем возить рабов сюда, если можно пользоваться ими прямо там, на той богатой земле, о которой только что вспоминали достославные викинги? Кто-то заикнулся о походной жизни, о славе и набегах. Ярл, не смутившись, ответил, что если надоест сытая жизнь, то никто не мешает им отправиться в поход, только не из далекого от Серклангарда и Миклагарда фьорда, а прямо из земли вальхов, что гораздо ближе и удобнее. Кто-то вспомнил о богах, и одноглазый Бю, задолго до собрания знавший о намерениях ярла, немедленно сочинил историю о том, как видел во сне восьминогого Слейпнира -- коня великого Одина -- скачущим через море прямо к земле Валланд, а потом пролетело сквозь тьму не ведающее промаха копье Одина, Гунгнир, и воткнулось на побережье. Так бог возглашал свою волю. Врал он складно, но все-таки похуже нашего Лиса. Вспомнив о богах, помянули и меня. Ролло вновь выкрутился: -- Посланец Ньерда идет с нами, а дабы умилостивить могучего бога, его посланника будет сопровождать та женщина, которую он пожелает. Викинги остолбенели -- я мог пожелать любую, даже обещанную другому, и мгновенно успокоились, когда я громко заявил: -- Беру Ию! Некоторые даже стали смеяться -- взял девчонку, от которой толку ни в постели, ни в совете не дождешься, а Ролло вкрадчиво поинтересовался: -- Ты сделал выбор, Хельг, но обещаешь ли ты благосклонность Ньерда в нашем походе? Вот и отомстил за те угрозы в лесу. Скажу "да" -- отвечу головой за обещанное, а "нет" просто не сказать... Коли знал бы побольше про этого Ньерда, может, и уклонился от прямого ответа, но знаний не хватало, и коварный вопрос ярла застиг врасплох. Я решительно махнул рукой -- будь что будет! -- Да. Ролло довольно улыбнулся. Теперь сочтется со мной за обиду. Однако уже третий день море было спокойно. Не то что безветренно, но ураганов не было, и драккары не швыряло на прибрежные камни, и даже встречные не нападали, а торопились укрыться в шхерах или просто сбежать от шести ловких морских хищников Ролло. Наверное, удивлялись потом -- почему известный своей жадностью и злостью урманский ярл не пустился вдогон? Не ведали, что притязал он теперь на большее. А драккары шли и шли к незнакомой мне земле Валланд, и ладони грубели от постоянной гребли, и сквозь шум волн слышалось пение Биера, а на корме из-под тюленьей шкуры смотрели на меня преданные глаза маленькой девочки -- сестры того, кого я убил в поединке и чье оружие висело на моем поясе. СЛАВЕН С меча Ролло капала кровь, у ног его ничком лежали насмерть перепуганные люди -- обычные пахари и ремесленники, не раз слышавшие ранее о нападениях викингов на прибрежные земли... Но никогда еще не появлялись жестокие морские властители на их земле. Может, и проходили мимо, но не врывались, будто хозяева, не убивали всех, кто пытался сопротивляться, а главное, не помышляли жить в только что разоренном городе. А Ролло намеревался и поэтому дал своим хирдманнам строгий наказ -- не жечь дома, не топтать посевы, не грабить бедное население. "Все это наше, -- говорил он, -- а какой хозяин сам себя разоряет?" Зато перебить дружину местного Князя и растащить добро вальхских воинов не запрещал. Город вальхов назывался Руа и стоял прямо на берегу реки Сены, достаточно далеко от моря. Это был первый город из камня, который мне довелось увидеть. Если бы не туман, благодатно спрятавший драккары ярла и позволивший ему незамеченным подойти к городу, да хитрость, благодаря которой мы неприметно миновали береговые земли, -- не такой малой кровью достался бы викингу Руа. Теперь все восславляли мудрость ярла, а ведь как роптали и скрежетали зубами, скрываясь от любой встречной ладьи, отходя от берега при появлении жилой деревушки и прячась в ночной темноте, когда даже укрепленные по бортам факелы Ролло приказывал гасить! Как косились на него, пробираясь через узкий пролив, по одну сторону которого жили бритты и саксы, а по другую вальхи. Может, и излишней была осторожность ярла, но она принесла свои плоды -- город не подозревал о нападении, и приветственно распахнутые городские ворота первыми увидели, как из утреннего тумана выскочили, нацелясь на Руа, хищные морды Ролловых драккаров, и, словно кромешники, посыпались с них вооруженные викинги. Тонко завопила дудка на городской башне и смолкла, не успев потревожить предрассветный крепкий сон вальхов. Кто-то, правда, пытался сопротивляться, но с ними быстро и умело расправились. Мы не могли упускать удачу, хотя гребли всю ночь, ни на мгновение не останавливаясь и не промеряя глубину, а доверяясь лишь умению одноглазого Бю -- первого кормщика урман. Чутье никогда не изменяло ему и теперь не подвело, как не подвело оно и его ярла. Ролло сделал первый шаг к своей заветной цели. Пока -- по трупам немногих дружинников и их жен с детьми, а что будет дальше? Завоевать легко -- удержать трудно... Ия подошла ко мне, робко отерла ладошкой кровь со щеки. Кровь была чужая -- я не поранился да и убивал лишь тех, кто сам пер на меч. С детьми и женщинами разделывались другие. Ролло был умен -- дети могут отомстить за отцов, а матери воинов всегда будут рожать лишь воинов. И те, и другие -- опасны, а значит, и не имеют права жить. Он не видел в стонущих жертвах людей -- резал их, как больную скотину, без малейшего сожаления. Согнутые к земле простолюдины покорно взирали, как урманский меч сечет головы тем, кто совсем недавно был их защитой и опорой. И почти все плакали... Тихо, беззвучно, будто потеряли голос. А над ними неслась песнь Биера. Скальд пел убитым в бою и тем хирдаманнам, которым предстояло умереть уже от руки своих. В хирде не лечили безнадежно раненых -- добивали. Голова городского старейшины, уже лишенная тела, страшно выпученными глазами смотрела на убийство его верных воинов, на мечи и топоры, секущие тела его родни. У него была красивая молодая жена с темными смоляными косами и слегка удлиненными глазами. Она со страху готова была на все -- целовала ярлу ноги, трясущимися руками творила крест, взывая к своему богу. Ей ничего не помогло. Ни бог, ни ярл. Смеясь, хирдаманны поволокли ее за волосы подальше от кровавой бойни -- насладиться молодым телом, а потом убить. Не будь она женой старейшины, может, и оставили бы красивую рабыню -- как-никак, не часто попадаются покорные и прекрасные пленницы, да и стоят они недешево. Ролло нравилось смотреть на стонущих горожан, нравилась их безропотная покорность. Страх -- первая ступень длинного всхода, ведущего к преклонению. Время от времени хирдманны приводили к нему пойманных при попытке сбежать из города пленников. Ролло старался сам не убивать -- делал знак Темному Олафу или молодому, злому, точно голодный волк, Рангвальду, и те хладнокровно расправлялись с пойманными. -- Холег... Я обернулся на голос. Могучие руки Темного держали за волосы молодую, на сносях, женщину. Она стояла на коленях, и ее круглый живот, почти касаясь земли, беззащитно выпирал вперед. Рангвальд примерялся ножом к обнаженной шее, но она умоляюще смотрела на меня и, видно, не расслышав в пылу боя мое имя, шептала: -- Холег... Почему выбрала меня эта женщина? Может, отличало меня нечто невидимое от остальных хирдманнов или дала ей нелепую надежду доверчивость жмущейся к моему плечу Ии -- не знаю, только глядела она так, что дрогнуло сердце и понял -- не прощу себе, коли не попытаюсь хотя бы... Сделал шаг к Рангвальду, быстро перехватил опускающееся запястье. Нож повис в воздухе, над судорожно вздрагивающим белым горлом. Олаф непонимающе взглянул на меня. Ролло затаился в ожидании неприятностей, а вальхи даже плакать перестали, впившись в меня сумасшедшими глазами. -- Не мешай, Хельг. Меня Олаф попросил, а будь на моем месте кто иной -- уже отшвырнул бы в сторону, как котенка. После отменной погоды на море и удачного прохода по ночной чужой реке урмане стали относиться ко мне с почтением. Даже самые недоверчивые не могли вспомнить, чтобы им так везло. Обижать меня становилось опасно. Боги могут рассердиться. -- Отпусти ее, Олаф, -- твердо сказал я и воспользовался излюбленным доводом самого Ролло: -- Боги так хотят. Олаф растерялся. С одной стороны -- воля ярла, с другой -- недозволение Асов... Нелегкая задача для не приученного к выбору хирдманна. Наконец он повернулся к ярлу, ожидая, что скажет тот. Лицо у Ролло, казалось, стало каменным, а глаза уже не морозили -- пронзали холодом сквозь кольчугу. -- Делай, что я велел, -- сухо сказал он Олафу, и тот, повеселев, вновь потянул волосы пленницы вверх. Теперь гнев Асов упадет на ярла -- не на него. Рангвальд с усмешкой вырвался из моих рук, занес нож, и в это мгновение что-то тонко свистнуло. Я сразу узнал этот звук. Так поет смертную песнь охотничья стрела. Не думая, вскинул меч, чуть не срезав бороду Ролло, и стрела разочарованно звякнула о железо -- не в меч целила, а в незащищенную шею ярла. Упала на землю... Длинная, хищная, окованная железом... Олаф мгновенно определил стрелявшего, указал викингам на каменную галерею. Хирдманны рванулись туда, но спустя немного вышли, разводя руками, -- стрелка там не оказалось. Между тем женщина все еще ожидала своей смерти. Ее глаза следили за каждым моим движением, перекатывая под веками красные вспухшие жилки. Ролло задумчиво потирал шею, будто чувствовал на ней холодное жало стрелы, когда вперед выступил Бю. Тот самый Бю, который чаще всех упоминал богов и любил предрекать их волю. Раньше я считал его слова чистой ложью, выдумкой во благо Ролло, но теперь мне пришлось убедиться в своей ошибке. Одноглазый верил во все, что говорил. Возможно, он был чем-то вроде нашей Сновидицы. Когда он произносил пророчества, лицо у него разглаживалось и, казалось, даже слепой глаз приоткрывался, желая увидеть белый свет вместе со своим зрячим собратом. -- Не убивай женщину, -- сказал Бю. -- Хельг прав. Асы даруют ей жизнь. Ролло, все еще упорствуя, молчал. Рангвальд ждал. Хирдманны ждали. Вальхи ждали. -- Боги чуть не отняли у тебя жизнь за неповиновение, -- добавил Бю, -- стрелка-то не было... Хирдманны зашумели, поглядывая то на меня, то на сурово нахмурившегося ярла. Почти треть собравшихся была согласна с Бю. Ролло понимал, что еще не вошел в полную силу, не сможет удержаться против хирда. Лучше потом мне припомнить... -- Отпусти женщину, -- негромко велел он Олафу. -- Пусть Хельг возьмет ее в благодарность за мою жизнь. И засмеялся беспечно, сводя ссору к шутке: -- Он очень любит женщин, этот посланец Ньерда! Веселясь, хирдманны пихнули беременную ко мне в ноги, и она, не веря в свою удачу, прижалась к грязным сапогам, ища защиты. Я не пытался поднять ее. Сама встанет, когда вернутся силы, а пока -- пусть лежит, не напоминая о себе. Чем меньше будет толкаться на виду, тем лучше и для нее, и для меня. Ия, все понимая, тоже не склонилась к ней. "А Беляна, -- подумалось вдруг, -- презрела бы все страхи, помогла..." И как всегда при воспоминании о Беляне, заныла в груди сладкая боль -- где она, что с ней? Ярл не забыл о пленнице и, улучив момент, негромко спросил: -- К чему тебе эта женщина, Хельг? Неужели так понравилась? Не лучше ли было послушать слово ярла, а не перечить ему ради пустой прихоти? -- Так хотели боги, ярл. Он развеселился: -- Ты очень быстро учишься, словен. Так быстро, что скоро станешь опасен. И, оборвав смех, пошел к каменной рукотворной глыбе -- дому бывшего старейшины. За ним потянулись Рангвальд, и Олаф, и Бю, и Биер, и я со своими бабами. Хорошо хоть Ия догадалась не входить следом за мной, на потеху всему хирду. Дом был большой, с узкими переходами меж комнат, шитыми золотом и серебром картинами на стенах, мягкими коврами и разными украшениями. Ролло нашел большую залу в самом низу здания, определил: -- Здесь будем жить, пока не пойдем дальше. Вот уж не ожидал, что ярлу не хватит этого города! Не насытил свою жадность и самолюбие. Он заметил мой взгляд: -- Я буду конунгом, а не простым ярлом! Я возьму много городов, очень много! Кто знал тогда, насколько прав ярл? Что еще не один город и не два поклонятся его мечу, что годы и годы битв на чужой земле принесут ему то, о чем всегда мечтал -- богатство, власть, жену-королевну, детей-герцогов? Великих герцогов Нормандских... Наверное, никто. А я верил ему. При всей хитрости и переменчивости было в нем нечто непреклонное, несгибаемое, такое, что попятилась бы от него сама Морена. И она пятилась. Не хотела отступиться -- бежала за его драккарами маленькими речушками, расстилалась перед викингами плодородными полями, вставала на пути каменными и деревянными стенами, катилась морскими валами, задерживалась вместе с его хирдманнами в захваченных городах, а все же боялась схватить урманского ярла, боялась обломать об него острый зуб своей косы. Шли месяцы, мелькали предо мной испуганные вальхские племена, горящие непокорные деревни, мертвые дети с беззащитными бледными лицами, рыдающие женщины, богатые пирушки, кровавые битвы. Оставались в полоненных городах знакомые, уже побратавшиеся кровью викинги -- осел в Руа дожидаться возвращения ярла одноглазый Бю, красавец-волк Рангвальд задержался в маленьком городке Флер... На берегу моря, в городе алеманнов Шербре слег от раны Темный Олаф. Таял хирд Ролло, и умный ярл понял -- пора остановиться. Пора готовиться к главному -- обороне. Ни один конунг, ни один Князь не отдадут без боя свою землю. А потомок Каролингов тем более, и Ролло вернулся в Руа. А я вместе с ним. Я уважал ярла. У него многому можно было научиться, и я учился. Учился видеть дальше своего носа, учился лгать ради победы, учился убивать, когда это необходимо, даже беззащитных и ненавидеть кровь... Правда, последняя наука приходила сама, без помощи Ролло. Когда внезапно падают бездыханными рядом с тобой совсем незнакомые и близкие люди, когда чужую кровь не можешь стереть с меча и коришь себя, не успевая прикрыть друга, невольно возникает вопрос: "Зачем?" Чем мешали друг другу сладкоголосый Биер и неизвестный бородатый вальх в погнутой от удара кольчуге? Почему их тела мирно лежали рядом, смешивая урманскую и вальхскую кровь, а живыми они не могли примириться? Дерутся ли по-прежнему их освобожденные души, или одна нашла место в вальхалле, а другая ушла в свой рай? А может, это одно и то же место, и там они мирно соседствуют друг с другом, не ссорясь из-за тела той, что никогда не пыталась поделить своих детей? Мертвецы не приходили ко мне ночами, и крови не было в моих снах, но душа становилось жесткой и колючей, как кабанья щетина. И Ролло уже не называл меня, как прежде, словеном, а именовал братом, будто и впрямь любил. А может, действительно, задел я нечаянно невидимую струну урманского сердца? Сколько раз прикрывал я Ролло от смерти, сколько раз он отводил от меня ее цепкие руки... Сейчас уже не сосчитать... Лишь шрамы напоминают... Тот, что на боку, плоский и короткий, -- от меча, нацеленного в живот ярла, а перекосивший лицо и тонкой красной полосой разрезавший щеку -- от шальной стрелы... Каждый шрам -- память. Каждый шрам -- боль... -- Холег! Холег! -- Бежала к пристани Руа молодуха с глуздырем на руках. На ее тонкой шее блестел рабский ошейник. Я вспомнил -- та женщина, которую едва спас... Как еще узнала меня? И Ролло вспомнил, усмехнулся уже беззлобно, сказал: -- Твои женщины очень верны тебе, Хельг. В ответ и я улыбнулся. На миг представил себе Беляну. Будто это она бежит к драккару, несет на руках моего сына, и обнял вальханку радостно, с теплотой в душе. На драккаре засмеялись: -- Ты мягок, как китовый жир, Хельг! А потом я увидел ее. Нет, не ту, что много раз обнимал во сне, не ту, у которой просил прощения за свой трусливый побег, а другую, что плакала на холодных камнях, умоляя меня не гнать ее из дому, ту, что обещала стать красавицей и выполнила обещанное! Ия! Перед ней расступались, будто перед королевой, и сам Ролло восхищенно ахнул, глядя в налитые слезами огромные глаза. Ия так и осталась невысокой, но зато какой ладной сделалась ее фигура, как разрумянилось лицо, какой лебединой стала походка! Такую я не оттолкнул бы той ночью... Она не бросилась мне на шею, лишь зло стрельнула глазами на рыдающую от радости рабыню: -- Ступай обратно и не смей убегать без моего дозволения! И только потом склонила передо мной голову: -- Я рада... Я перемахнул через высокий борт, взял тонкое лицо в ладонь и крепко поцеловал в податливые губы: -- Я тоже. Ролло очутился рядом, рванул меня за руку -- недосуг, мол, любоваться, дело ждет, и я с трудом отлепился от дрожащего девичьего тела. Потрепал Ию по щеке и пошел вслед за ярлом, к ожидающему на пороге Бю. Тот, как верный пес, устерег добро хозяина и радовался этому, скаля в широкой ухмылке редкие зубы. Уже в доме рассказал, что все бы ладно, но запрятались по лесам те вальхи, что еще при захвате Руа сбежали, и теперь досаждают мелкими стычками да поджогами. -- Расправился бы с ними, -- досадовал Бю, -- да без тебя, ярл, не решился хирдманнов в лес вести. Ролло одобрил. Принесли вина. Местного, с терпким сладким запахом. Еду. Пошло веселье с пьяным удальством и громкими хвастливыми разговорами. Я не хотел пить. Пуще любого вина манил девичий образ. Мягкий, послушный, чистый. Ия ждала меня. Так ждала, как ждет любая женщина своего первого желанного мужчину, с наивными ласками и обворожительной непосредственностью девственности. Ее волосы пахли теплом, глаза светились в темноте маленькими звездами, а губы обжигали неумелой страстью... Давно у меня не было женщины. Может, потому и взял ее, словно самую желанную, самую любимую... И имя шептал: -- Ия... А видел все-таки перед собой другую. Темноокую, похожую на ладного паренька с остриженными темными волосами. Может, потому и плакал так, навзрыд, и винился, спустя два дня, над мертвым телом Ии... Те лесные вальхи все-таки напали на город. На что они надеялись -- не знаю. Верно, просто надоело по лесу скитаться, или ненависть не позволила таиться дальше -- вышли они и стали пускать через стену горящие стрелы. Я обнимал Ию, отогревал возле ее чистоты закоченевшее сердце, шептал ей ласковые слова, когда увидел всполохи. Не помню, как натянул кольчугу, как, схватив меч, выскочил на двор, а главное, как не заметил летящей в шею стрелы и выскочившей следом урманки. Это она увидела мою смерть, она кинулась, заслоняя своим почти обнаженным телом, и осела, всхлипнув, к моим ногам, рассыпав по сырому грязному снегу сеченя русые волосы... Говорили потом, что сам Ролло не мог остановить меня. Шептались, будто я один перебил чуть ли не всех лесных стрелков. А я того не помню. Помню слезы, катившиеся из глаз, и вину за то, что никогда не любил по-настоящему урманскую фиалку... Два дня заливал свою боль вином и еще два сжигал молчанием, а на пятый нашел в закутках дома свою рабыню с ребенком и поволок ее к Ролло. Она знала про Ию, плакала, кричала, умоляя хоть сына пощадить. Ролло я нашел в большой зале в окружении матерых хирдманнов. Увидев меня, он обрадовался: -- Хельг! Я думал, что ты уже не вернешься из того странного мира, куда ушел. Я не слушал ярла. Хватило с меня войны и крови. Но перед тем как уйти, нужно было завершить еще одно дело. -- Возьми эту женщину, Ролло. -- Я толкнул рабыню вперед. Она не удержалась на ногах, рухнула перед отшатнувшимися викингами на пол, поводя безумными глазами. -- Я освобождаю ее, а ты назовешь ее сестрой! Ее сын будет звать тебя стрыем. Это было наглое требование. Назвать сестрой рабыню?! Такое оскорбление лишь кровью смывают! Однако, видать, все же любил меня Ролло. Увидел в моих глазах твердое решение и лишь спросил: -- Она жена тебе? Все знали ответ, и ярл, конечно, знал. Но он пытался помочь мне, и я, не думая, соврал: -- Теперь -- да! Рабыня потянулась ко мне, залопотала: -- Холег, Холег... -- Тогда и говорить не о чем. -- Ролло лениво потянулся. Могучий, гибкий, будто лесная кошка, и не поверишь, что уже давно справил тридцатую весну. -- Ты мне брат -- она тебе жена, стало быть, мне -- сестра... Только с чего ты об этом разговор завел? Теперь предстояло сказать самое важное: -- Я ухожу обратно, Ролло. Он удивился: -- В Норангенфьерд? -- Нет. Обратно, в Альдейнгьюборг. Хирдманны вокруг зашумели. Я давно стал своим. Не просто своим -- ярл доверил мне драккар с командой. Впереди ждали богатые урожаи дани с полоненной земли -- какой дурак откажется от всего этого? Хотя я по-прежнему был посланцем Ньерда. Может, мой уход означал, что больше не придется, доверяясь волнам и Ньерду, сниматься с этой земли и теперь они навсегда стали хозяевами валландского побережья? Викинги шумели, Ролло молчал, а потом вдруг озверело полоснул мечом по гладким плитам пола. Высек искры и потух вместе с ними: -- Я не отказываюсь от данного слова. Это моя сестра. И я не спорю с богами -- ты можешь уйти, когда пожелаешь. Я собирался весь день. Не вещи складывал -- воспоминания. Сидел, гладил рукой еще хранящие запах женского тела шкуры да видел перед глазами ласковую улыбку Ии, ее детские нежные руки и шелковистые волосы. Звалась она цветком и умерла, как цветок, скоротечно, до времени... Под вечер пришел Ролло. Один и без меча. Для викинга это все равно что голым прийти. Означает безраздельное доверие. -- Я знаю, тебя не удержать, Хельг. Силой попробую -- сдохнешь, лаской -- не поддашься. Порода ваша, вендская, вся такова. -- Ярл сел рядом, закрыл глаза. -- Я дам тебе драккар, Хельг. На нем ты пойдешь в Хольмгард. Передашь Рюрику мои слова и богатые дары моей земли. Скажешь, что я выполнил задуманное, и теперь ему не взять надо мной верх. А потом, коли захочешь, -- вернешься. Я запомню тебя, Хельг. -- Драккару нужны опытные гребцы. Кто пойдет со мной? -- Я сам найду тебе гребцов. Рабов у меня теперь много. А кормчим пойдет Оттар. И с ним еще те, кто скучает по родным берегам. Что ж, и здесь ярлу не изменила смекалка. Отправить вместе со мной недовольных -- чем плохо? А заодно и припомнить варягу Рюрику его насмешки... Но кто мне поручится, что викинги попросту не избавятся от меня по дороге? Им нужно вовсе не туда, куда мне. -- Они хотят домой, а не в Хольмгард, ярл. -- Сейчас лишь начало весны. -- Ролло хитро сощурил глаза. -- Нетрудно зайти в Норангенфьерд, глянуть, что да как. А потом ты -- хозяин драккара, тебе и решать, куда идти. Ладно. Думаю, не осмелятся викинги поднять руку на Ньердова посланца. А морем до Ладоги дойду быстрее, да и безопаснее так, чем в одиночку незнакомыми землями. Ярл уловил ход моих мыслей, усмехнулся, выдавая наконец правду: -- Ты становишься опасен мне, словен. Тебя многие любят, а меня больше боятся. Мне не хотелось бы твоей случайной смерти. Верно, урмане, особенно из молодых, уважали меня не меньше, чем ярла. А местные все не могли забыть, как спас ту женщину, носящую во чреве ребенка, и звали мягко, на свой манер -- Холег. Соперник Ролло не нужен... Я подтолкнул ярла плечом: -- Тебе никто не опасен, ярл. Ты слишком изворотлив. -- Возможно, возможно, -- улыбнулся он и выскользнул за дверь. В ту, последнюю, ночь в Валланде мне плохо спалось. Терзали сомнения, и грустно было расставаться с теми, кто не раз с мечом в руке стоял со мной плечом к плечу, и брезжила слабая надежда увидеть родимую землю, и мучил страх, что все-таки не увижу ее... А перед самым рассветом задремал и узрел во сне Биера. Вышел скальд из темноты и запел свою любимую песнь про рагнарек. А за ним молчаливо стояли боги -- все вперемешку, и наши, и урманские, и даже бог вальхов с железным венком на голове и страданием в умных глазах. Все слушали маленького скальда. А потом он подошел ко мне, прикоснулся, как часто это делал, к изголовью рукой, будто хотел оправить сбившуюся шкуру, и положил маленькое железное украшение: -- Возьми, Олег. . И все боги кивнули, соглашаясь. А я ответил: -- Возьму, брат. И такой ясный был сон, что поутру я невольно потянулся в изголовье и нащупал пальцами крошечный кусочек железа. Не веря, вытащил на свет за витую цепочку. Сияя солнечными бликами, будто предвещая новую жизнь, лежал на моей ладони дар богов -- маленький крест, и смотрел с него страдающими и добрыми глазами распятый бог вальхов. Боги и люди Валланда прощали меня... БЕГУН Зима выдалась снежной. Ели кичились громадными белыми шапками на острых макушках, кутали ветви в теплые снеговые одеяла, тонкие прутья ольхи стыдливо прикрывали наготу серебряным инеем, а белые глубокие сугробы напирали на лес, гордо выкатив вперед толстые животы. По глубокому снегу нелегко выслеживать зверя -- он далеко от логова не отходит, ленится, будто человек, а то и зимнюю шубу бережет -- раз в год она у него такая богатая. Вот Медведь с Лисом и пропадали в лесу, оставляя меня с Беляной хлопотать по хозяйству. Древлянка очень изменилась с того времени, как пропал Славен. Я не желал верить в ее путанные россказни, будто он добровольно отправился в рабство к урманам. Я с детства знал Славена. Он скорее умер бы, чем стал рабом. Смерти он меньше страшился... А Беляна ждала... Я даже не думал, что древлянка так привязалась к родичу моему нарочитому. Казалось, раньше она все больше на Чужака поглядывала, а теперь при имени Славена кривилось у нее лицо и чудилось, будто вот-вот побегут по белым девичьим щекам долго сдерживаемые слезы. В тот день, когда она появилась возле нашего дома, я глазам своим не поверил. Подумал, будто обманывает весеннее солнце, шаловливыми бликами преображая незнакомое лицо в то, которое уже не чаял увидеть. Пудан даже не так удивился, как я, хотя долго не мог в толк взять, что мы с Беляной старые знакомцы. Меня-то он с позапрошлой осени знал. Мы тогда только начинали обживаться на новом месте -- выбрали крепкий да большой камень, по самую верхушку в землю вросший, и ставили на нем добротный сруб. Не большой, но чтоб на долгое время хватило. Работали не покладая рук -- усталь помогала забыть о пропавших друзьях, об умершем Чужаке, о злопамятном Князе... Медведь с Лисом молча душевную муку претерпели, а я не смог -- уходил под вечер подальше от дома, садился на первую удобную корягу и пел-плакал, пока не кончались слезы. В один из тех вечеров и застал меня Пудан. Ноги у него больные, хилые, а не поленился -- подкрался неприметно да присел рядом. Я его увидел, но песню не оборвал -- чувство тогда такое было, что и Леший замолчать не заставил бы. А он тихо посидел, дождался, когда замолчу, и вытащил из-за пояса свирель. Я раньше подобного дива не видел -- глаза вылупил. Он мне первым это чудо показал. И играть меня научил тоже он. Так играть, чтобы переливался в свирельке звук, словно в соловьином горлышке, трепетал под ветерком осиновыми листьями, срывался вниз соколом и вновь вздымался к солнышку. Старик умен оказался -- не проведывал, не расспрашивал меня о прошлом, принял нового знакомца таким, каков есть, не допытываясь. Не всякий на такое способен. А может, и впрямь его, кроме музыки, ничего не интересовало. Он и на Лиса с Медведем лишь глянул мельком и забыл тут же. Да и о себе не болтал попусту. Потому и не ведал я, что уже почти два года как живет в его печище Беляна, таит от всех свое горе... Знал бы раньше -- бегом побежал выручать древлянку, не допустил бы оскорбления от сопливого срамника, коему жены для любовных утех не хватало. Я долго еще из-за него кипятился, все порывался сходить да проучить, но Беляна отговорила. "Пускай, -- сказала, -- живет спокойно. Его и так уже пресветлые боги наказали -- лишили продолжения рода". Доброе сердце у древлянки, и, коли позволит светлый Даждьбог да посмотрит в ее сторону Лада-краса, найдет Беляна замену Славену, утешится на другом мужском плече. Только вряд ли это выйдет, если будет затворницей в четырех стенах сидеть да с братьями по глухим местам на охоту ходить... Жаль было девку -- красивая, молодая, а чахла, плакала ночами вьюжными, хоть и не жаловалась. Вот я и не выдержал. Как прошел первый весенний праздник и сгорело дотла соломенное чучело коварной Морены, посмевшей на светлого Даждьбога замахнуться, так завел я разговор о том, что пора бы звериные шкурки, за два года скопленные, на иной товар сменять. И не Пудана о том просить, как раньше, а самим съездить... -- Ты что, спятил? -- удивился Лис, едва выслушав. -- Тепло тебе, сытно, чего еще надо? -- И то верно, -- поддержал брата Медведь, -- а, не приведи боги, вспомнит нас кто в Ладоге? Времени прошло немало, но вдруг? Я на Беляну посмотрел. Сидела она, будто и не слышала даже, о чем спорим, смотрела безучастно в окошко на расплывчатые за помасленной холстиной деревья, перебирала тонкими пальцами край вышитой поневы. Нужно было ее хоть немного встряхнуть, от грустных мыслей оторвать... Ведь хороша стала необычайно! Конечно, не чета Василисе -- мечте моей далекой, а все же не может быть такого, чтоб в большом городище не приглянулась хорошему, статному парню. А там, глядишь, и дрогнет женское сердце, забудет былое... Братья-охотники, ничего не понимая, моргали на меня удивленными глазами. -- А мы не в Ладогу пойдем, -- нашелся я, -- вверх, в Новые Дубовники. Там нас никто не знает. А что вой Меславовы там живут, так то нам на руку. Никто не заподозрит... Насчет воев у меня свои мысли были. Девки к оружию, к мужской силе склонность имеют. У воя больше шансов Белянино сердце покорить. Да и опасности я, впрямь, никакой не видел -- кто еще помнит болотников, две зимы назад взбудораживших берега Мутной? Небось, сам Князь уже позабыл... Я не только ради Беляны старался, была и своя корысть. Не умел я без новых людей и веселых разговоров жить. Сколько помнил себя -- всегда были вокруг люди. Добрые и злые, разговорчивые и не очень, жадные и щедрые -- разные. Всегда было мне с кем пообщаться да душу отвести. А тут вторую зиму, словно зверь дикий, в одиночку промаялся. С братьев-охотников что толку -- лишь храпят по ночам иль за столом рот набивают... Медведь растерянно глянул на брата. Тот встал, прошелся по горнице: -- Слушай, Бегун. Ежели у тебя от долгого молчания язык чешется, так езжай, куда пожелаешь, а нас -- не тяни. -- Я ж не только болтать, а и продавать тоже. Не справлюсь один. Беляна, поедешь? Она оторвалась от оконца, смерила умными печальными глазами: -- Нет. Не хочу на люди. И задумка твоя мне не нравится. Есть у нас все, что нужно, а чего нет, то дед Пудан привезет, коли попросим. -- Я с тобой поеду, -- неожиданно решился Медведь, -- справлю себе топор, а то Пудан все какие-то мелкие привозит, смотреть стыдно. В Дубовниках, верно, хорошие топоры есть... Лис огорченно махнул рукой: -- Ну ладно, коли хотите, поедем вместе, только в споры да ссоры не встревать, и как меха продадим -- сразу домой отправимся. Так и решили за Беляну ее судьбу. Пришлось ей ехать -- негоже девке одной в лесу жить. В пути держались подальше от Ладоги и прочих поселений. Коли надумали в Дубовники, так только там и остановимся. Донка, у Бажена одолженная, шла для своих лет ходко -- спустя два дня вытянула повозку к порогам. Новые Дубовники, что стоят на порогах Мутной, городище строгое -- не другим чета. Издали видать -- живут в нем вой, а не мастеровой да лапотный люд. Крепкий тын высится стеной вокруг города, спускается к Мутной, тянется через нее висящими на крепких цепях бревнами и оканчивается на другой стороне реки высокими дозорными башнями. Щерится на путника крепкими абламами городская стена. Угрожающе нависают огромные каты. Сунься кто -- полетят каты вниз, подавят да помнут незваных обидчиков. Мутная возле городища сужается, прячет под гладкой поверхностью острые камни, темные коряги, неожиданные стремнины. Никто, даже опытные варяжские кормщики не решаются проходить пороги без проводников, знающих все речные хитрости. Дубовники тем и живут, что встречают идущие в Новоград суда да правят их через пороги. А тех, что подозрения вызывают, обратно заворачивают. Хотя, находников на словенское добро немного выискивается. Знают нрав и силу Новоградского Князя... Но на всякий случай перегородили вой реку бревнами, скрепленными меж собой тяжелой цепью. Не захочешь, а перед такой преградой остановишься. Тут-то и выяснят -- кто таков, зачем в Новоград идешь, да возьмут с тебя пошлину за свободный проход. Пошлину взымать лишь недавно начали, по велению Рюрика. Не может варяг задарма добро делать -- не хватает ему словенского размаху, зато ума да расчетливости в избытке. И ведь как хитер -- не своих воев отрядил в Новые Дубовники, а присоветовал Меславу. Князья все на лицо разнятся, а нутром все одинаковы -- польстился Меслав на заморское добро и на богатую пошлину, поставил воев на порогах. С той поры шла пошлина в Ладожскую казну, а потом Рюрик из нее свою долю отчислял, как бы дань... Поначалу Меслав сам частенько в городище наведывался, а как здоровьем ослаб -- перестал. Зато из Нового Города каждую осень наезжал Эрик, Рюриков ярл, со своей дружиной, гостил недолго, забирал причитающуюся Рюрику дань и вновь пропадал на год. А больше над воями Князей не было. Потому и жили горожане привольно да вольготно -- сами себе хозяева. Ставили свои дворы -- не меньше, чем дворы Ладожских нарочитых. Женились, заводили детишек и даже ремеслами помышляли, не гнушаясь ни ратного дела, ни торговли. По весне, едва вскрывался лед на Мутной, в преддверии долгожданных гостей с богатой добычей устраивали в городище игрища да гулянья, и шумел по всему городищу торг -- люди на веселье падки, а продажа на празднике -- дело прибыльное. Приходили в эти дни в Дубовники кузнецы со своими, любимыми воями, товарами, кожемяки с мягкими ноговицами и раскрашенными кожами, охотники из лесных далеких печищ -- все спешили предложить первый товар до появления заморских ладей. У воев для гостей были отведены дома специальные -- располагайся, где хочешь, да живи, только заплати за вход в городище. Мы легко смешались с пестрой толпой въезжающих в ворота. Охотники как охотники, и девка с ними, сестра, видать, -- ничем мы от прочих купцов не отличались. Торговые дни летят быстро, особенно если есть на товар спрос. А возле нашего воза люди стеной стояли... Медведь с Лисом плохого зверя не били, а Беляна умела шкурки выделывать так, что куний мех сверкал-серебрился лунным светом, а рыжий лисий будто с самим солнцем яркостью спорил. Меня зазывать поставили, мол, язык хорошо подвешен. Лис съязвил напоследок: -- Ты ж хотел поговорить, вот теперь наговоришься -- аж тошно станет. С теми словами и пошел к постоялому двору -- отсыпаться. И Медведь следом. А Беляна пожалела меня, осталась. Она торговое дело лучше меня знала. Протягивала, потупясь, женам воев мягкие меха, встряхивала их под солнцем, советовала: -- Это на опушку пойдет, а то -- на шубу... И ведь так умела подать, что останавливались чопорные да надутые, начинали считать монеты, прикидывать, не дорог ли мех. Подходили и те, что не мехом, а чистым девичьим лицом любовались, большими печальными глазами. Особенно повадился один молодой вой. Статный, пригожий, вежливый -- любой девке пара. Меха покупал да с Беляной заговаривал, а она отвечала коротко и к другому покупателю шла, будто и не подмечала влюбленных глаз парня. Меня аж злость взяла -- до смерти, что ли, будет по умершему страдать и печалиться?! Чуть не накричал на нее, а потом заглянул в карие глаза, увидел в них малую, почти уже угасшую надежду и не смог выругать, язык не повернулся... Так торговали день и другой, а к концу второго дня случилось странное. Стояли мы возле воза, подсчитывали вырученные деньги и вдруг услышали холодный скрипучий голос: -- Издалека ли пришли? Люди разные бывают. Встречаются и такие, кому до всего дело есть. На то обижаться глупо, но тон незнакомца мне не понравился. И лицо его тоже. Худое, высохшее, словно высосали из него всю кровь.