же у Светозара был, -- продолжал булгарин, -- выпросил у него разговора с вами и передал слова Княжича -- не отдавать ярлу пленников до утренней зари. Светозар не дурак, понял, надобно вас из темницы увесть, в другое место спрятать, про которое Эрик не ведает, вот и запер тут... -- Темный! -- чуть не застонал Бегун. -- Кто -- темный? -- не понял Константин. -- Нас сюда привел жрец Триглава, -- пояснила я. -- Он теперь все Эрику расскажет, да так, что боярин тому худшим лжецом покажется! -- Но Светозар за вами верных людей посылал... -- Ты же сам говорил -- нет места правде там, где темные тени свет застилают. Просчитался боярин. Летописец задумался. Склонил на тонкие пальцы седую голову, закусил губу, а потом вдруг встал резко: -- Коли так, то сейчас Темный на боярина клевещет. А мы его планы порушим, авось время выиграем. Он шарахнул ногой по двери. У меня даже дух перехватило -- ведь старик уже, а столько задорной молодой силы было в его словах, столько веры во взоре, что невольно поднялась вслед за ним. Дружинник снаружи распахнул дверь. -- Веди к боярину да поживее, -- велел Константин. -- Боярин... -- Я знаю, что приказал боярин! -- рыкнул на него летописец. -- Веди, говорю, а то сами пойдем, скажем -- не уследил. Вой прикинул в уме, что лучше. Одному ему с нами не справиться, хоть есть на нас цепи, хоть нет их. -- Ладно, -- смирился, -- идем. Далеко идти не пришлось. Уже за второй дверью послышались злые голоса и звон оружия. Не злой пока еще звон... -- Боярин отпустил убийц твоего брата, ярл! -- визжал Темный. Я бы его голос с тысячью таких же не спутала. -- А если не отпустил, так спрятал от твоего справедливого гнева! Вели связать подлого да обыщи весь дом! Константин, распахнув дверь, хладнокровно шагнул внутрь и прямо с порога сообщил: -- Привел пленников по твоему приказу, светлый боярин. Не знаю, кто удивился больше, Темный или сам Светозар, а только замолчали все вокруг, стихли, словно перед ураганом. Темный попятился, ткнулся в грудь стоящего позади него Эрика. Показалось мне, будто отпихнул его ньяр с отвращением, словно ядовитую змею. Да и глаза ярла не полыхали гневом, как в прошлый раз. Он сразу прошел к Бегуну и замер перед ним, вглядываясь в лицо пленника. А ведь хорош собой оказался этот проклятый варяг! Теперь, когда он уверился в своей правоте, это было особенно заметно. За таким, верно, девки длинным хвостом бегали... -- Я много думал, болотник. -- Ярл смотрел Бегуну в глаза. Я испугалась. Отвернется певун или, смутившись, опустит взгляд -- и подумает ярл худшее, но Бегун сдержался, не дрогнул. -- Мой брат, несомненно, отдал тебе свой амулет, но как? Бегун у нас болтать мастер, но, видно, припомнил наказ Чужака, смолчал. Странно все-таки -- не прошла еще обида на ведуна, а его слова слушаемся... Видать, вера в него сильнее пустых обид. -- Что ты молчишь? -- недоуменно спросил Эрик. Бегун не ответил, но глаз по-прежнему не опустил. -- Ты что, язык проглотил? Неожиданно я ощутила, как злость и дурман обмана сползают с Эрика. Он становился все более и более похожим на человека, желающего узнать правду, даже не слишком приятную для себя. Бегун молчал. -- Экий неразговорчивый, -- уже совсем мягко сказал Эрик и обернулся ко мне: -- Может ты, девка, объяснишь, что к чему? В прошлый раз тебя даже Светозаров вой заткнуть не мог. В горнице будто дышать стало легче. Засмеялись хирдманны ярла, поддержали их вой Светозара. Вспомнили, как я прокусила ладонь стражника, чтобы выкрикнуть свою правду. Но на этот раз я молчала. Молчала и чувствовала, как спешит, торопится к рассвету безостановочное время, как ближе и ближе становится спасение... -- Да что случилось? -- Эрик повернулся к Светозару. -- Не понимаю! Когда я не хотел слушать -- они кричали, когда хочу -- молчат? -- Может, подождать до рассвета? -- вкрадчиво предложил боярин. -- За ночь мои люди сумеют вытащить из пленников правду. Молодец Светозар! Повернул дело так, что, может, все и без ссоры решится. -- И то верно, -- согласился ярл. -- Время позднее, да и недолго уж до рассвета осталось... Эрик сделал знак. Его хирдманны, переговариваясь, начали подниматься, и тут случилось непоправимое. Будто вихрь ворвался в горницу. Только были у того вихря огромные васильковые глаза да золотая коса до пят. Василиса! В изодранной по подолу поневе, с избитыми в кровь ногами, с дорожками пота по вискам, но такая же красивая, как прежде. За ней вбежал старик-прислужник, заохал, оправдываясь, и, поняв, что никто на него не обращает внимания, поспешно скрылся за дверью. Эрик воззрился на Вассу, словно каженник. А она, рухнув на пол перед Светозаром, на лету поймала его взгляд и испуганно отпрянула. А не смотреть на ярла уже не могла. Попалась девка на яркую зелень глаз, на волнистые, до плеч, волосы, на красивое лицо... -- Послушай слово Меслава, Светозар! -- задыхаясь, вымолвила она. -- Отдай пленников Эрику, не тяни до рассвета! Знаю, этот, -- она указала на Константина рукой, -- велел тебе их до рассвета скрывать, да только ты того не слушай... -- Что я говорил, ярл! -- выскочил вперед Темный. -- Сговор здесь! Все -- сговор! Бегун глядел на Вассу с нежностью, похоже, даже не слышал, как она, по глупости, нашу смерть кликала, зато Лис сразу все понял, скакнул к девке да легко подтолкнул ее ногой, руки-то связаны были. -- Смотри! -- Темный указал на него Эрику. -- Правду на твоих глазах, ярл, ногами попирают! Допустишь ли?! Эрик взъярился. Пропал человек, остался вместо него безжалостный убийца. Выдернув меч, рванулся к Лису: -- Здесь и сейчас! Медведь не был бы самим собою, коли позволил бы брата жизни лишить поперед себя. Прыгнул под меч, заслоняя Лиса, да только что он мог против ньяра? У Эрика предки не сотню лет бились, воинское умение у него не в руках, в душе кипело. Лиса он не достал, но Медведя обогнул легко, словно деревянный столб, даже волоска на его голове не срезал, да еще и пояснить успел: -- Его -- первым! Меж тем уже и его хирдманны потащили из ножен мечи, да и наши не дремали, перекрывали варягам выходы, сбивались малыми кучками у дверей и окон. А за промасленной холстиной уже серебрилось предутреннее зарево. Вот-вот и заря... Константин шагнул вперед: -- Погодите, объясню все. Откуда-то метнулась рука Темного, вонзила в грудь летописца маленькое злое лезвие кинжала. -- Мразь... -- прошептал он, оседая. Вот она -- первая кровь, дальше легче будет убивать... Бегун занес над Темным скрученные цепью руки -- не убить, так хоть покалечить подлого, но тот ловко ускользнул за подоспевшего Эрикова хирдманна. А все же мечи еще не звенели, просто бычились вой друг против друга, набирались должной ярости... Эрик вновь резанул мечом воздух, на сей раз сбоку, будто пытался Лиса пополам рассечь, да выросла на пути меча Васса. Дрожала вся, глаза горели исполошно, а закрыла болотника собой, не допустила его погибели. Ньяр неимоверным усилием отвел удар -- миновала Лиса скорая смерть... -- Вперед! -- неизвестно кого подбодрил Темный. -- Или собрались здесь трусы, крови пугающиеся?! В такое мгновение любое слово -- сигнал, любой крик -- призыв... Звякнули мечи, столкнулись... Все... Я закрыла глаза... -- Стойте! От такого голоса не захочешь, а замрешь на месте, словно каменное изваяние. Звонкий голос, девичий, только сила в нем нечеловечья. Я повернуться не успела. Скользнул по щекам ветерок, и прошла в горницу девушка. А следом за ней -- Чужак! Только я не на него смотрела -- на деву волшебную... Неужто довелось Перунову дочь узреть? Была она в простом белом платье, хрупкая и невесомая, дунешь -- расплывется туманом, но шла между оскаленных мечей бестрепетно, голой ладонью опускала к земле их острые жала. Чужак опустился на колени возле летописца: -- Константин! Я хотела уж объяснить все, но тот сам открыл глаза: -- Где я? Чужак засмеялся. Непривычно было видеть его с открытым лицом и в богатой княжеской одежде. И Васса смотрела на него, будто на диво какое. -- Ох, верно я кольчужку поддел... -- потирая ушибленное кинжалом место, закряхтел Константин. У меня тяжесть спала с сердца -- живой, не ранен даже... Чужак возился уже с оковами Медведя. Едва снял их и попал в грубые объятия охотника: -- Чужак! Где ж ты был-то? -- Чужак... -- удивленно прошептала Васса. -- Ох, долго объяснять... -- Лис потер освобожденные запястья. -- Но это точно Чужак. Только он в последний момент появиться может да от смерти уберечь. Ему это дело привычно... -- Княжич... -- Светозар, пробившись сквозь очумело глядящих на девушку в белом воев, склонился перед Чужаком. -- Я ждал. Кроме него, никто и не поклонился Княжичу. Заворожила всех посланница Магуры. Теперь я уж не сомневалась, что девушка -- лишь жрица ее -- не она сама. Издавна известно -- боги лишь избранным являются, а здесь уж всяко не избранные собрались... Жрица отыскала средь воев склоненного до земли Темного, заговорила: -- Встань, Ядун! Тот поднялся покорно, только глаза прятал по-прежнему. -- Посмотри на шлем Перунницы! -- приказала девушка. Я никакого шлема не видела, но Темный вскинул вверх голову и вдруг завопил отчаянно, хватаясь за глаза: -- Слепит! Слепит!! Убери!!! Закрыв лицо руками, он упал на колени, зашарил по полу в поисках щели или еще какой темной лазейки, жалобно заскулил: -- Домой, домой, в темноту... Слепит... И вдруг воззвал отчаянно: -- Спаси, Триглав! И рухнул бездыханным у ног жрицы. Она повернулась к Чужаку: -- Я исполнила, что обещала, волх. Когда ты исполнишь свое обещание? Боги не ждут долго. -- Скоро. Мне нужны силы. -- Чужак вытянул вперед руки. -- Много сил. И освобождение. -- Волх!!! -- Казалось, не человек -- сами небеса, взвыли в ярости. Как успела упредить рывок Эрика белая жрица, я даже понять не смогла, только очутилась она меж ним и Чужаком, развела ладони в стороны, уперлась обоим в грудь. Но и она не могла сдержать ярости, полыхавшей в глазах. Конечно! Как говорил тот Змей, из Славенова сна: "Ньяры и волхи -- вечные враги. Не одной сотней лет та вражда выпестована, не одной битвой скреплена..." Все-таки права оказалась Неулыба -- волх наш Чужак! У Бегуна рот приоткрылся потешно, словно у малыша, завидевшего нечто непонятное и невообразимо заманчивое... Мне даже смешно стало. -- Не для того я здесь, чтоб старую вражду раздувать, -- упрекнула вздыбившихся соперников жрица. -- Не гневи валькирий, Эрик! Не тревожь Магуру, Княжич! Разойдитесь миром. Чужак сдержал злость, отступил. -- Никогда еще я его таким не видел, -- прошептал мне на ухо Лис. -- Похоже, есть и на него управа... Эрик со стуком воткнул меч в пол: -- Пусть идет, куда хочет! Только мои пленники со мной в Новоград отправятся! Я сумею по правде разобрать! -- Теперь сумеешь, -- огрызнулся Чужак. Я почуяла, как копится в нем дурная сила, вот-вот плеснет наружу ядовитым пламенем. -- Слушай, Эрик. Обещай, что будем мы не пленниками, а гостями у тебя, пока все решится, -- тогда сами с тобой отправимся, куда скажешь, -- затараторила поспешно. Слышал ли меня ярл? А если слышал, то и глазом не повел, все смотрел на Чужака. -- Я с вами... -- неизвестно откуда вылезла Васса. Ожгла ярла васильковыми глазами, огладила зеленое пламя белозубой улыбкой. Тут и каменный дрогнул бы. -- Ладно, -- согласился Эрик, -- будете гостями. Я и без того понял -- не хотели вы Гуннара убивать. -- Так-то лучше. -- Медведь охапил ярла за плечи, потянул от волха подальше. А куда же жрица Магурова делась? За спором да суетой никто не заметил, как она потихоньку вышла... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЗА ЖЕРТВОЙ ТРИГЛАВА ВАССА Бежали по небу облака, плакали горючими слезами над холодеющей землей, стучали дождевыми каплями по воде, покрывали ее мелкими мурашками, и не верилось даже, что бродило недавно берегами теплое лето -- гуляло, веселилось, урожай собирало, ярмарками тешило... Уж и ладей стало меньше у широкой новоградской пристани, и на полях затопорщилась стерня, и принялись за спелые плоды рябины готовящиеся к дальнему перелету птицы. Все лето прогостевали мы в Новограде у Эрика. Может, друзьями ему и не стали, но и вражда былая утекла, будто облака небесные, -- и следа не осталось. Медведь с Лисом увлеклись воинской наукой, орудовали мечами не хуже опытных хоробров. Эрик даже в свою дружину их звал, а что звать -- они уж давно себя воями числили. Да и Бегун от них не отставал, а все-таки его больше знали по песням и сказам диковинным. На это они с Константином-булгарином оказались непревзойденными мастерами. Летописец был человеком в здешних краях известным -- водили с ним дружбу и Рюрик, и Меслав, и далекие Князья Киевы, и сам царь Василий из Царьграда. Про Василия сказывал Константин чудную историю -- будто в молодости был он простым смердом и жил в македонском граде Оресте. А потом покидала его жизнь по разным станам да городам -- ив плену у булгар был, и по всходам греческих храмов побирался, и всякой нужды изведал. Так бы он и дожил до конца дней своих, да однажды увидел ключник царя Михаила сон, будто лежит на ступенях храма будущий царь. Трижды повторился тот сон, и понял царедворец, что сказана воля бога. Отправился он к храму и нашел там спящего на ступенях Василия. Бедолага со сна и не понял даже, кто его будит да куда вести собирается, а потом и вовсе чуть с ума не сошел, увидав перед собой царя. Ключник вытолкал остолбеневшего да обомлевшего Василия в ноги Михаилу, рассказал свой сон. Царь над Василием посмеялся сперва, а потом, тоже видать, смеху ради, оставил при себе комисом. Михаил был глуп, доверился бывшему побирушке, а тот пожил во дворце вдосталь, дождался момента удобного, да и воткнул своему благодетелю меч в живот. Наши за такое с живого бы шкуру содрали, а там его взамен старого новым царем возгласили. Правда, коли сказам летописца верить, так Михаила давно следовало убить -- уж больно был зол и жаден. Не любил его народ, потому и почтили Василия, будто избавителя... История была странная, но красивая. Мне она нравилась, а Беляне не очень. Не хотела она больше верить в сказки, где смерды и рабы царями становятся, -- давно уж познала, как жизнь жестока, да и Славена старалась забыть. Устала ждать и надеяться... Только я ей больше завидовала, чем жалела, хоть и винила себя в жестокосердости. Прижилась она среди воев, будто в семье родной. Драться выучилась не хуже иного хоробра, в шутках да остротах от них не отставала, и любили ее оторванные от своей кровной родни дружинники, словно сестру меньшую. Сам Эрик ее уважал -- никогда мимо без теплого слова не проходил, а то, бывало, и на пир к Рюрику звал вместе с воями, словно была она одним из его хоробров. А меня, если бы позвал, так только на том пиру ей прислуживать... Странна Мокошина пряжа, спутаны нити -- я всей душой Беляниной удалой доли желала, чтобы хлопали меня по плечу опытные вой и с тайной завистью косились на метко пущенную мною стрелу молодшие, а она тосковала-плакала без слез о том, чего было у меня в достатке, -- о тихой и спокойной жизни... Частенько я видела ее сидящей у пристани, с надеждой вглядывающейся в лица привезенных урманами рабов. Только время не остановишь -- шло-уходило лето, и ладей урманских становилось все меньше, и теперь она уже не всматривалась в пришлых, а молча глядела на быструю воду и думала о чем-то своем... Я в такие мгновения к ней не подходила, чуяла сердцем -- нельзя мешать, а сама молила нянюшку-речку, чтоб принесла ей по быстрой воде весточку, пусть даже о смерти милого, лишь бы освободила ее от давящей неизвестности. Стояла я обычно в отдалении, смотрела на согнутую Белянину спину, плакала с нею вместе тихонечко, но однажды не выдержала, подошла, присела молча рядом -- не словами, так хоть участием помочь... Она сперва словно не заметила меня, а потом заговорила ровно, холодно: -- Что ж ты, Васса, Эрика мучаешь? Иль не видишь, что сохнет по тебе ярл? Я от неожиданности растерялась -- Эрик меня замечать не замечал, даже не здоровался при встрече. Другие вой подарки носили, у крыльца поджидали, а он лишь косил изредка яркими глазами и кликал Беляну, коли к нам в дом заходил. Жили-то мы у него, да самого редко видели -- он больше времени проводил на Княжьем дворе, среди воев, чем в собственной избе со слугами. Бывало, конечно, заглядывал и к нам, да больше из вежливости -- вот, мол, не забыл о вас, гости дорогие, помню. И то разговаривал с мужиками да с Беляной, а меня сторонился, словно чумной. Я втайне обижалась, зарекалась не засматриваться на сильное, ловкое, как у рыси, тело ярла, на зеленые всполохи в его удивительных глазах, делала вид, будто вовсе его знать не желаю, но скакало испуганным зайцем сердце в груди, едва слышала его сильный, резкий голос, быстрые, мягкие шаги... Хотелось, чтобы заметил меня Эрик, чтобы хоть слово вымолвил, ко мне обращаясь... Злилась на него, ревновала к любой девке пригожей, а они возле него табунами ходили, заманивали толстыми косами и ласковыми взорами. Эрик на них не глядел, а коли удостаивал какую вниманием, так словно щенка -- приласкал и забыл тут же. Только мне и той ласки не доставалось... Ох, жестока Беляна! Недоброе дело над чужой любовью насмехаться, шутки о ней шутить! А она продолжила: -- Вижу, тебе он по сердцу, так чего ждешь? Неужели не шутит? У меня заболело в груди, защемило -- могут ли ее слова правдой быть? А если?.. -- Что делать-то? -- беспомощно пробормотала я. -- Он ведь ко мне не подошел ни разу, слова доброго не сказал... -- Экая ты гордая! -- Беляна бросила в реку камушек, улыбнулась горько. -- Неученая еще. Я тоже раньше спесива была, а теперь за ту спесь себя каждую ночь казню... Она поднялась, устало отряхнула с поневы налипшую траву: -- Эрик сам к тебе не подойдет любви твоей выпрашивать и дорогими подарками тебя покупать не станет. Ему любовь, что кость в горле -- выплюнуть хочется, да никак... -- Почему? -- еле прошелестела я. -- Он из ньяров последний. Ни от кого он любви не видел, вот и сам ее дарить не научился. С малолетства одну науку знал -- жизнь свою спасать... Не до любви было. Ах, не замолкала бы Беляна, говорила бы еще и еще про красавца ярла! Но она отвернулась, уходить собралась... -- Погоди, -- попросила я. -- Посиди со мной немного, расскажи о нем. Под ее внимательным взглядом наполз на щеки предательский румянец. Стыдно вдруг стало -- показалось, усмехнется она глупой просьбе, но она спокойно села, сорвала травинку, покусала ее немного, а потом неожиданно заговорила о своем: -- Мне бы кого попросить рассказать о Славене... Некого... Даже боги ничего о нем поведать не могут. Я уж сколько их молила... Я старалась не смотреть на нее. Знала -- такие глаза лучше не видеть, иначе будут преследовать, напоминая о вечной женской тоске. -- Эрик понимает меня. -- Беляна отбросила измятую травинку, хрустнула сомкнутыми пальцами. -- А я понимаю его. И нечего мне о нем рассказывать -- если не дура, сама от него все услышишь, а коли дура -- так и знать тебе о его жизни не след... Усмехнулась: -- Пойду все же... Я ее больше и не пыталась удержать. Сидела, смотрела на удаляющуюся, гордо выпрямленную ее фигуру и думала, может, впрямь, пойти к Эрику да сказать ему, так, мол, и так, люб ты мне -- хочешь, прими меня какая есть, а нет -- уйду, не обижусь... То ли Беляна меня раззадорила, то ли сама больше сдерживаться не могла, так тянули кошачьи глаза ньяра, а только по дороге к дому увидела у наших ворот Эрика и поняла -- не смолчу... Разговаривал он о чем-то с Медведем, улыбался, а заметил меня, и сползла с лица улыбка, заледенели глаза. Смелость моя под его взглядом таять стала, заметались в душе сомнения -- ох, ошиблась Беляна, ох, на что же толкнула! Стыдом опалило щеки, и даже приветливый кивок Медведя показался каким-то странным, словно догадывался охотник обо всем, что у меня на сердце творилось. Холодно смотрел Эрик, жестко... Примешалась к стыду обида -- чем же я ему не глянулась?! Верно, от обиды и решимость вернулась. -- Что в собственный дом не заходишь, ярл? -- нахально спросила. -- Или гости твои тебе не по душе? У Медведя рот приоткрылся -- силился понять, с чего это я на Эрика взъелась. Да и тот опешил, всмотрелся пристально мне в глаза, будто проверял, не смеюсь ли... От их растерянности стало мне вдруг легко, весело, и побежали слова сами: -- Заходи, не стой у ворот. -- Я повела рукой, приглашая ярла войти. -- Да не смотри на меня так, чай, я -- не Триглав, не съем. -- Васса?! -- охнул Медведь, а Эрик вдруг улыбнулся светло: -- На Триглава ты, и верно, не похожа... А коли зовешь, так зайду, а то еще обидишься. -- А что мне обижаться? -- окончательно осмелела я. -- Привыкла уж бесплотной тенью ходить. -- Хороша бесплотная -- сколько воев у твоего крыльца утра дожидается! Впору самой дружину собирать, -- засмеялся Эрик. Так засмеялся, что захотелось обнять его крепко, прижаться к широкой груди -- не глазами радость его увидеть, сердцем почуять... -- На что мне дружина без ярла? Медведь уразумел наконец, что разговор лишь двое ведут, отошел тихонько. Изогнулись дугами собольи брови ньяра -- вроде ясен намек, да не верится, а потом протянул ко мне руку, провел осторожно по щеке до самой шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало меня жаром, ладони сами потянулись к его сильной руке, обхватили беспомощно крепкое запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось -- чтоб не убирал он руку, не оставлял меня одну... Голова сама склонилась, зажала его пальцы меж плечом и щекой, налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло что-то -- очутилась у самой груди ярла, так близко, что сердце его слышала, сожгли поцелуем его горячие губы. Была до того я одной половинкой, а с ним рядом стала целая... С этого вечера Эрик меня избегать перестал. Казалось, будто плотину какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что с детства его знали, теперь поглядывали с удивлением да качали головами. Я тоже осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль Княжьего двора, где дружинники вели бесконечные шутейные битвы. Может, любовь мне глаза застила, а может, и впрямь, был Эрик лучшим средь воев -- трудно разобрать, только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли... Слышала я байки о заговоренных мечах, что разят без промаха, и о стрелах, кои мимо цели не летают, только вряд ли бы им удалось до ярла дотянуться. Брал он в руки меч и словно перекидывался в дух бестелесный неуязвимый -- ударишь, глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и утечет сквозь пальцы, будто вода... Страшно было его таким видеть... Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое о его жизни знала -- не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу, опасливо, словно речная раковина, -- рассказывал об одиноком детстве, о названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях... Я больше слушала, самой нечего было поведать, разве что рассказать о доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате... Я о Стрые не печалилась -- сам он себе дорогу выбрал, и не его вина, что не по пути нам оказалось. Чужак обещал навестить его, успокоить... Наши Чужака часто вспоминали. Лис смеялся: -- Княжич он иль нет, а попомните мое слово -- станет худо, он из мертвых восстанет и спасет! Привык уже... Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился: -- Недолго Чужак в Ладоге просидит -- не место ему там... -- Ты ополоумел совсем! -- вскинулся Медведь. -- Где же ему место, коли не подле отца-Князя? -- Не знаю. -- Бегун закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил: -- Тесно ему на этой земле... Ему бы туда, к своим... Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было -- ушел вместе с волхами их мир, а в оставшемся им места нет, даже родичи их дальние -- волхвы -- и те в нем долго не живут. Иногда мне казалось, что не стояла бы меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга не понял бы... Разные они были, словно день и ночь, но одно без другого не бывает: Солнце да Месяц -- родные братья... Много раз хотела я с Эриком о том разговор завести, но едва имя волха упоминала, загоралась в его глазах леденящая злость. Ладно хоть с детства постигла немудреную бабью науку лаской мужика успокаивать. Он от моих нежных слов потихоньку оттаивал, упрекал: -- Из-за Волхов наш род вымер! Не простили колдуны проклятые незваного вторжения -- наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали -- не покинет эту землю последний волх, пока не поклонится ему в ноги потомок ньяров и не признает своего бессилия. И ваш волх лишь одной мечтой живет -- меня на коленях увидеть! Никогда тому не бывать! -- Прости, прости, -- успокаивала его я, -- не хочешь даже слышать о нем, не буду и говорить... Мирились мы быстро, но и ссорились не часто. За все лето может пару раз, да и то по пустякам. А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и не удивился особенно, все видели, к чему дело шло. Сговаривали нас Рюрик с Беляной -- родни ни у ярла, ни у меня не было. Стрый даже к свадьбе не приехал -- обиделся, видать, на сестру-строптивицу... Получилась свадьба скромной, тихой, без подарков и кичливых обещаний -- да нам того и не надо было. Смутило лишь одно. Первая ночь была у нас, словно сон сказочный, не верилось даже, что возможно такое счастье, и вдруг сжал меня Эрик так, что косточки хрустнули, и шепнул тихо, еле разобрала: -- Не грусти долго, коли не станет меня... Я испугалась, дрогнула, вырываясь из кольца сильных рук: -- Что ты? Почему?.. -- Да так, -- внезапно подобрев отозвался он. -- Я все-таки вой. Всякое может статься... Лживое что-то было в его голосе, но не позволил выпытать, закрыл мой округлившийся рот мягким поцелуем, заставил забыть, о чем спросить хотела. А на рассвете постучали в дверь. Эрик встал тихо, чтоб меня не тревожить, вышел на крыльцо, заговорил с кем-то. Меня словно толкнуло невидимой рукой за ним следом -- выглянула в щель. Стоял у нашего порога старик в простой добротной одежде, с дорожным посохом в руках, узким, будто высохшим лицом под клочьями серых волос и говорил моему мужу: -- Ты, ярл, договор наш кровью скрепил, кровью и расторгать будешь! -- Обманный договор... -- возразил Эрик. Старик засмеялся, утерся узкой ладонью: -- Значит, не станешь за род квитаться? -- При чем тут мой род? -- Как же? Иль запамятовал? Обещал за брата отомстить, кровь убийц пролить, а ни капли не проронил. -- Уйди лучше, -- холодно сказал Эрик. -- А то и на старость твою не погляжу... Не стану я по подлому наущению тех убивать, что с женой моей на одной земле выросли... -- Тебя в забывчивости упрекаю, а сам-то и забыл, что ты женился! -- вновь захихикал старик. -- Слыхал, слыхал, какая она у тебя красавица! Почудилась мне в его голосе тайная угроза. Побежал холодок по коже, словно посмотрел недобрым взглядом кто-то невидимый. Захотелось спрятаться, укрыться, а есть ли защита надежней, чем широкая мужнина грудь? Выскочила я, кинулась к Эрику, обняла его за шею, а когда смогла сил набраться, чтоб взглянуть на старика, его уже не было, только шепоток плавал в воздухе: -- Ядуну красавицы по сердцу... Три дня я потом уснуть не могла, все казалось, будто смотрят из темноты злые нечеловеческие глаза, ощупывают с ног до головы, прицениваются. Не спасала от тех глаз ни любовь ярла, ни верность друзей... Как подступала темнота к оконцу, так хотелось зарыться в теплое лоскутное одеяло с головой, будто в детстве, когда от всполохов Перуновых пряталась, и сидеть там, дожидаясь рассвета. Три дня я мучилась, а на четвертый не выдержала, расплакалась у Эрика на плече. -- Не твое это дело, -- неумело успокаивал он. -- У меня с тем стариком свои счеты, а ты, верно, не поняла со сна, о чем речь... -- Расскажи правду, расскажи... -- захлебываясь слезами, молила я. -- Коли мучать меня не хочешь, расскажи... Женские слезы и камень растопить могут, чего уж о слабом мужском сердце говорить... Поупирался Эрик, поотнекивался, а потом все-таки начал рассказывать: -- Когда убили Гуннара и пришла в Ладогу ладья с известием, я от горя себя потерял. Хоть и не родной был брат, а все же единственная близкая душа на всем белом свете. Любил я его, а что забавлялся он колдовством, так от того никому худа не было... Муж осекся, покосился на меня, увидел залитое слезами удивленное лицо и поправился: -- До поры не было... Но тогда я о его поступке не ведал, потому и не искал убийцам оправдания -- ненавидел их люто. В те горькие дни и появился в моем доме старик, которого ты боишься. Откуда он пришел, как в доме оказался -- не помню, а только сдружился с ним крепко. Умел он и боль мою утешить, и ненависть раззадорить. А однажды обмолвился, что поскольку сам в ведовстве смыслит, то может мне в поимке убийц пособить -- спросить у своего бога, где скрываются подлые, но перед тем нужно наш уговор кровью скрепить. Я удивился, а он ответил -- да напиши просто, порешу, мол, убийц брата своей рукой безо всякого суда. Не знаю, что на меня тогда нашло, а письмена, что он мне подсунул, я кровью скрепил. Старик в тот же день пропал и не появлялся больше. Я про него забыл уж, а два лета спустя явился ко мне гонец Ядуна с вестью, что пойманы убийцы брата и укрывает их Дубовицкий боярин, Светозар. Я ему не поверил сперва -- со Светозаром не первый год дружбу водил, но полез он за пазуху и достал оттуда договор, тот самый, что я со стариком заключил. "Обещали мы тебе помочь ворогов сыскать, вот и нашли, -- сказал. -- Хочешь, едь в Дубовники, сам все увидишь..." Всколыхнулась во мне былая злость, взял верных воев и поскакал в Дубовники... Ну а дальше ты все сама знаешь. Я, и верно, знала -- не оставят теперь Эрика в покое прислужники Трибога, так просто от него не отступятся -- почуяли запах человечьей крови. А плакать перестала, да и страх почему-то прошел. Может, потому, что твердо поняла -- не позволю подлому Всееду лапу к своему любимому протянуть! Костьми на дороге Темных слуг лягу, а мужа защищу, закрою, не добыть им его, не достать! -- Не пугайся, -- покаянно бормотал Эрик. -- Слышала ты лишь угрозы пустые... Что мне старик сделать может? -- Глупый, -- засмеялась я и, еще чувствуя на губах солоноватый вкус слез, обняла русую голову мужа, притянула к груди. -- Не боюсь я... С тобой ничего не боюсь... БЕЛЯНА В чистых Рюриковых хоромах было тесно от народа. Отмечали радостное событие -- родился у Новоградского Князя сын, а посему позволялось в этот день любому, даже рабу, войти на Княжий двор, повеселиться от души да набить вечно голодное брюхо. Правда, у дружины были свои столы, у Князя с родней -- свой, а для смердов стояли длинные лавки прямо на дворе -- угощайся кто хочешь... Я хоть и чувствовала себя воем, а к застольям с медовым весельем все же приучиться не могла. А иногда и дружинники, выпив лишку, вспоминали про мою женскую суть, лезли с пьяными ласками. Я на них обиды не держала, сама порой маялась без ласкового взгляда и нежного слова, понимала -- несладко им приходится, особенно тем, кто прибился к Новоградской дружине из дальних краев, кто видит бессонными муторными ночами родные лица, чует тепло давно утраченного очага... Эрик тоже таким неприкаянным был, а теперь радовалась душа, на него глядя, -- эвон как повеселел, горделиво приобняв молодую жену. Есть чем гордиться, такую красавицу поди-ка сыщи -- глаза васильковые, словно озерная гладь на закате, волосы золотые, словно пшеница спелая, щеки -- белые лилии. Смотрит на мужа неотрывно, остальных и не замечает. Даже те, что ночами под ее окнами прохаживались, хоть и завидовали ярлу, а признавали -- ладная получилась пара, глянешь, и залюбуешься. Медведь уже напился изрядно -- у Новоградского Князя не только медовуха была, подавали и вина, с терпким запахом и дурящим вкусом. Лис, увидев осоловелую рожу брата, вспомнил о Бегуне, завопил: -- Повесели людей, певун, потешь сердце песней! Дружинники притихли. Бегуна все знали, любили его за чистый голос и незлобивый нрав. Он и сейчас выкручиваться да цену себе набивать не стал, спросил только: -- Веселую спеть иль печальную? Рюрик поднялся, огладил ладонью густые усы: -- Веселую. Радость у нас, не печаль! Бегун согласно кивнул, задумался, припоминая такую песню, чтобы всем по вкусу пришлась. Константин встал из-за Княжьего стола, подошел к нему: -- Шутейное что-нибудь... Чтоб посмеяться заставила... Бегун опять кивнул, вытянул из-за пояса тонкую свирель, завел веселую плясовую мелодию, а потом оборвался вдруг на самой высокой ноте и продолжил песню уже голосом. Он не просто пел, а приплясывал да показывал, о чем поет, отчего казалась песенка вдвое потешней: Как по небу светла ладья плывет, А за нею красна девка идет. Просит, молит, рукавом утирается, О своей несчастной доле убивается: "Кабы дали бы мне боги добра, Кабы дали бы мне злата-серебра, Да родителя такого, чтоб не бил, Да милого муженька, чтоб любил..." Услыхала ее плач добра Доля, Отвечала: "Будь на то твоя воля, Но соседке, чтоб обиды не носила, Дам я вдвое, чего ты попросила". Завопила молодушка, застенала, Белы руки к небесам заломала: "Ах, послушай, сладка Доля, мой сказ, Забери ты у меня один глаз! Не забудь лишь обещанье свое -- Оба сразу забери у нее!" Уже изрядно захмелевшие вой поначалу не поняли смысла песни, Рюрик уразумел первым, расхохотался, заглушая возобновившееся пение свирели. Следом, багровея, зашелся смехом Эрик, а потом уж и остальные сообразили -- покатилось веселье волной до самого двора, где голоса Бегуна и слышно не было. Я знала -- такие песенки, когда к месту спеты, надолго людям запомнятся, будут вспоминать от словечка до словечка, передавать детям своим. Бегуну закричали: -- Еще спой, еще! Он, улыбаясь, кивал, а сам косился на Рюрика -- может, угадает по какому-нибудь знаку, что желает услышать светлый Князь. И угадал-таки, взбодрился, запел длинную красивую песню о быстром соколе, от чьего острого клюва ни одна добыча не ускользнет. И ведь хитер оказался, вставил в старинную песню слова о соколенке, в отцовском гнезде подрастающем! Рюрику песня глянулась -- послал холопа поднести певцу ковш с вином, улыбнулся ободряюще. Кто в силах остановить почуявшего славу певуна? Верно, лишь Морена, да и та не прервет, дослушает -- даже она песню ценит, вьюжными зимними вечерами без нее не обходится. Правда, песни у нее все тягучие да тоскливые, как те, что в моей душе стонали... Вновь вспомнился Славен, и душно вдруг стало в просторной горнице, захотелось на волю, к тихой реченьке, что унесла моего милого... На берегу никого не было, как-никак осень уж надвинулась. Пришлые ладьи ушли давно, а те расшивы, что остались, всю зиму, видать, здесь простоят. В ночном воздухе носились осенние запахи, напоминали ту страшную осень, когда вынырнула, невесть откуда, урманская ладья, подхватила моего сердечного друга и унесла на погибель. И до того я замечталась, что показалось, слышу плеск лодейных весел, негромкие выкрики урман. Головой помотала и замерла остолбенело -- выходила из-за поросшего кустарником берега узкая хищная морда ладьи... Той самой! Не могла я ошибиться -- сколько раз во сне ее видела, намертво запомнила звериный лик! Окромя меня оказались на берегу зоркие мальчишки, побежали с громкими воплями на Княжий двор. Кто бы ни были чужеземцы, в столь позднее время пришедшие к Новограду, а в такой день Рюрик их без угощения не отпустит... Народ толпой вывалил со двора смотреть на странных урман, да и я, вместе со всеми, к берегу поближе подошла, вытянула с надеждой шею и чуть не заплакала от обиды -- не было на ладье рабов, сидели на веслах сами викинги. По всему видать, побывали они во многих переделках -- на собравшихся людей даже внимания не обращали. Пристали молча, к берегу закрепили тугими веревками ладью, а сходить на берег не спешили, порядки знали, ждали Княжьего слова. И люди на берегу тоже ждали, ощупывали глазами пришлых, оценивали, во сколько обойдутся Князю новые дружинники, -- все знают, коли пришли на зиму глядя, значит, зимовать останутся, а то поклонятся Рюрику, мол, прими под крепкое крыло, ясный сокол. Он примет -- хорошие вой на вес золота, а эти, судя по всему, не просто хороши... Рюрик подошел в окружении нарочитой чади, нарядный, довольный, приветливый. Смутился, увидев морду ладьи: -- Знаком мне этот драккар... Где же ваш ярл, вой? Вперед выступил высокий урманин. Сердце у меня вдруг задрожало, забилось, всю в жар бросило, словно прикоснулась горячей рукой к телу Полуденница. Почему захотелось подбежать к тому урманину? И глаза приковались к строгому профилю -- не отдерешь... На миг всего показалось в лице его что-то знакомое, но вышла луна, осветила безобразный шрам через всю щеку, пронзила меня леденящим светом -- не тот... Словно повторяя мои мысли, Рюрик сказал вслух: -- Я знаю вашего ярла. Это не он! -- Он, -- твердо ответил один из державшихся чуть позади вожака урман. Остальные лишь молча склонили головы. Блестело холодно оружие, плясал лунный свет по воде, серебрил усталые лица. Это каким же упорством обладать надобно, чтоб в одиночку решиться по ревуну месяцу суровое Варяжское море и холодное море Нево одолеть! Смелы, однако, эти пришлые... Старалась я себя заставить восхищаться ими, а у самой мысли, словно белки, метались в голове, цепляли махонькими коготками: "Славен, Славен, Славен..." -- А ты что скажешь? -- обратился Рюрик к пришлому ярлу. Тот равнодушно пожал плечами, ответил, и вновь почудилось мне что-то знакомое в хриплом лающем голосе: -- Мои люди устали. Неужели Князь Хольмгарда откажет в приюте усталым гостям? Или ему важнее узнать, где их прежний ярл? Так на то я смогу ответить, к тому же Ролло сам просил меня об этом. -- Ты дерзок, гость. -- Эрик выступил вперед, зацепил чужака быстрым взглядом. Я видела -- ему нравится смелость пришлого ярла, но одернуть надменного гостя следовало -- чай, не на своей земле. -- Я устал, -- коротко ответил тот. "Славен, Славен, Славен..." -- раздирали сердце острые коготки, не оставляли в покое. Казался знакомым и безобразный профиль пришельца, и чужой его голос, и даже урманское название Новограда он произнес как-то знакомо... -- Что с тобой? -- участливо спросил подоспевший поглазеть на находников Лис. -- Нехорошо? -- Славен! -- выдавила я признание, указывая рукой на пришлого ярла. -- Что ты?! -- испугался Лис, бросил удивленный взгляд на ладью и, подхватив меня под руки, повел с пристани прочь. Хорошо, что подхватить догадался -- не держали почему-то ноги, подкашивались. И все стоял перед глазами иноземный ярл, слышался его усталый, с хрипотцой, голос. На Княжий двор я не пошла, боялась увидеть его и вновь ошибиться -- не смогло бы сердце этого вынести... Лис успел наших обежать, поведать, что худо мне, и они обеспокоенно толкались по избе, косясь на меня испуганными глазами. Отсидели