мы в доме до утра, потому и не видели, как принял Рюрик чужеземца, как, прикусив губу, выслушал его рассказ и, недолго думая, принял на службу новых дружинников. Утро всегда разумнее вечера, приносит оно ясный свет не только на землю, но и в мысли людские. С рассветом перестала трясти меня лихорадка, полегчало на душе. Да и день прошел, как обычно, но все-таки не могла выбросить из головы пришлого ярла. Ходила по Княжьему двору, убирала вместе с девками остатки пира, а сама косилась опасливо на двери, словно ждала, что вот-вот выйдет он на крыльцо, и увижу не ярла заморского, а моего Славена... Но гости отсыпались, не выходили, и к вечеру мне уже смешной стала казаться собственная ошибка -- ведь чуть не спятила, словно затмение какое нашло -- увидела ладью знакомую и тут же стала на ней Славена отыскивать, да не средь простых хирдманнов, а самого ярла выбрала! Вот уж, впрямь, дурная голова! Корила себя, посмеивалась, а к вечеру ноги сами пошли к ладье у пристани, где уже деловито сновали вчерашние поздние гости. Как бы подойти к ним, спросить о милом? Может, помнят еще шального словена, забросившего на их ладью топорик? Но тот урманин говорил, что сменила ладья хозяина... Значит, и здесь никто мне не скажет о Славене... Я присела в отдалении на берегу, уставилась в темную воду. Плыли по ней листья-кораблики, да не пустые -- каждый свой груз вез. Кто -- палочку малую, кто -- букаху неразумную, кто -- иглу сосновую... Шли по Мутной разноцветные ладейки, желтые да бурые, правились могучей рукой реки... Так и с людьми -- тащит их неумолимое время, подталкивают к неведомому боги, а в каждом свой огонек заложен, своя душа... -- Хельг! Хельг! -- радостно загомонили на ладье. Значит, пришел... Он снял кольчугу, видать, сумел уболтать Рюрика, знал, что под Княжьей защитой ему никакой ворог не страшен, а взамен одел белую простую рубаху да поверх нее кожаную безрукавку. В этом наряде стал он еще больше похож на Славена, только я уже надеждами себя не тешила -- слышала его имя, да и говорил он по-урмански легко, свободно, а мой Славен и слова не знал. Хирдманны его обступили, скучились, гомоня, будто вороны. В вечернем сумраке ярким белым пятном маячила средь темных силуэтов рубаха ярла. Он толковал что-то, и по движениям поняла -- будут урмане зимовать у Князя, готовят ладью к долгой зимней стоянке. Закрепили по бортам длинные веревки, уложили под ладейный нос бревна-катыши -- собрались тащить ее на берег. В том, что сразу после пира за работу взялись, тоже было что-то чужое. Из наших ни один не вышел, допивали вчерашнее и тискали девок по закоулкам, еще не оклемавшись от разудалого веселья, -- какая там работа! А эти трудились слаженно, жаль, берега Мутной крутостью славятся -- не шла ладья, заваливалась на бок. Длинные волосы пришлого ярла разметались по ветру, кожанка слетела на землю. Он везде успевал -- и на своих людей покрикивать, и самому тащить, и малейший крен угадывать. Видать, не раз такие кручи одолевал. То и дело к нему подскакивали хирдманны, спрашивали что-то: -- Хельг... Хельг... Ладья, потрескивая и шатаясь высокой мачтой, выползла наконец на берег. Урмане завопили радостно, запрыгали. Мелькала средь них у самого борта белая рубашка, и показалось мне вдруг, что кренится мачта и ложится ладья на борт. Тот самый борт, где стоял ярл. Рванула меня с холма неведомая сила, кубарем пронесла меж остолбеневших от изумления урман, подбросила к пришлому ярлу и там только позволила опомниться, оглядеться. Там лишь поняла, что померещилось мне, будто падает ладья... А если бы и падала, мне до этого какое дело было?! Чего испугалась, зачем кинулась спасать незнакомого урманина? Не я ли два года назад так весь их подлый род ненавидела, что любого на месте порешить была готова? Не они ли брата моего беспомощного на берегу, средь мертвых тел бросили? И этот ярл таков же оказался -- меня и не увидел еще, а меч уже наготове в руке держал... Стояла я перед ним с опущенной головой, смотрела на сапоги из дорогой кожи и стыдилась глаза поднять. Попробуй объясни, чего побежала к нему, словно всю жизнь только его и ждала... -- Ох, любят тебя бабы, Хельг! -- засмеялся кто-то из урман. Меня словно молнией пронзило. Слышала я уже эти слова! Слышала, только не упомню где! Дрогнула пелена памяти, спала... Славен! Хрупкая девушка с глазами-озерами за его плечом... Вещий мой сон... -- Беляна? -- неуверенно спросил меня голос, так похожий на голос Славена. Урмане почуяли неладное в голосе ярла, насторожились. -- Беляна, ты ли? Ох, Славен! Знать бы тебе, сколько слез я пролила о твоей кончине, сколько горя причинил твой уход -- не спрашивал бы так удивленно, обнял бы хоть за ту печаль, что носила в сердце два с лишком года. Не знала ведь, что станешь вольным ярлом и имя возьмешь новое, звучное -- Хельг... Мечтала долгими одинокими ночами, как увижу тебя, как обниму крепко, а вот увидела и стоять не могу -- ноги отказывают... Хотелось бы мне сказать все это, да застревали слова в горле, вырывались редкими бессвязными всхлипами... Славен рявкнул на своих урман, и они послушно разошлись. Только тогда он бережно подхватил мое ослабшее тело, осторожно опустил на землю. Сам сел рядом, не притрагиваясь, словно чужой, незнакомый... -- Я многое хотел тебе сказать, -- признался тихо. -- Да только не думал, что встретить доведется... Значит, и он меня помнил, не забывал? А девушка с озерными глазами? А... Поняла -- я сплю и вижу тот старый сон, только измененный немного. Во сне все можно -- и ревновать, и плакать, и вопросы задавать, те, которые наяву сама себе не задашь: -- Кто она? Во сне всегда так -- толком еще не спросишь, а ответ уже звенит в ушах: -- Ия -- фиалка.. -- Я ждала тебя. Все время. -- Вижу... И все. Ни ласковых слов, ни трогательных обещаний, ничего... Во сне так не бывает! Не должно быть! -- Я люблю тебя. -- Ты уже говорила это. Помнишь? -- Вот и опустилась на мое плечо знакомая рука, потеплели глаза, превращаясь в прежние -- добрые и немного грустные. -- Тогда я совершил ошибку. Струсил. Сбежал. Прости. За что мне его прощать? Он бы простил! За поздние признания, за глупую веру в волха, спутанную с любовью... Лишь бы не кончался сладкий сон, не уходило вдаль тепло родного тела. Я не сдержалась, заплакала. Два года запирала слезы на железный замок, такой, что и разрыв-траве не под силу одолеть, а тут не выдержала, расплакалась взахлеб, как тогда, на Барылиной заимке... -- Все будет хорошо, успокойся. -- Славен провел рукой по моим щекам, утер слезы. Рука была знакомая, мягкая, живая, будто и не во сне вовсе. -- Славен от тебя сбежал, а Олег, коли примешь, останется... -- Какой Олег? -- не поняла я. -- Хельг по-словенски -- Олег, -- пояснил мне Славен. -- Меня так боги нарекли, когда кровь невинную простили. Да то долгий сказ... Успею еще поведать. Тут только и дошло до меня, что все это -- не сон. Что сидит рядом со мной мой Славен, не такой, как прежде, но все-таки мой погибший Славен, обнимает меня, утирает слезы, словно глупой несмышленой девчонке, называет себя Олегом, а урмане зовут его Хельгом и ярлом, и та черная ладья на берегу -- его... Помутилось у меня в голове, поплыло, перед глазами дорогое лицо, завертелось суматошно вечернее небо, отбросило меня на спину в жухлую траву, только и успела шепнуть: -- Не уходи, Олег... СЛАВЕН Гладок и крепок лед на Мутной. Бегают по нему на лыжах из городища в городище малые да большие ватажки, прокладывают у берегов раскатанную дорогу. Эрик собирался идти по замерзшему притоку в Люболяды -- местечко, знаменитое пушным зверем, и зашел позвать меня. После моего возвращения он вовсе перестал бывать в собственном доме, хотя, верно, никогда его и домом не считал. Спросить его -- не поймет, небось, даже, о чем спрашиваю. Жили они с Вассой у Рюрика и, похоже, своим хозяйством обзаводиться не спешили. Другие новоградские бояре чем только свою спесь не тешили -- хоромы ставили, чуть не выше Княжьих, а Эрик, хоть и женился, а все по-походному жил, словно лишь на недолгое время задержался в Новом Городе. Васса терпела, не жаловалась, да и на что жаловаться -- привыкла к тесноте Неулыбиной избенки, в Княжьих хоромах любая клеть больше. Так что зимовали мы в огромном Эриковом доме вольготно, словно хозяева, одной семьей -- я, Беляна, Медведь, Лис да Бегун. Приятель Бегуна, булгарин, заходил частенько, серьезно расспрашивал меня о Норангене и Валланде и старательно чирикал по выделанной телятине, записывая мои рассказы. Я не любил вспоминать ни то, ни другое -- жила еще память, колола запомнившимися навсегда лицами, но Константин не отставал, травил мне душу просьбами. А может, и хорошо, что записывал он байки о никому не известном в здешних краях скальде Биере, о хрупкой, как цветок, Ие, об умном и изворотливом Ролло... Смотрел я на его письмена, и появлялось странное ощущение, будто оживают мои друзья, встают из праха, кладут на телятину живые руки -- прикоснешься, и почуешь еще не ушедшее тепло... Константин обещал, что даже через много лет появится это чувство у любого, кто прочтет письмена. -- Да что ты еще делать можешь, кроме как писать? -- взъелся на него однажды за что-то Бегун. Булгарин не обиделся, скривил губы в снисходительной улыбке: -- А что умеешь ты, кроме как петь? И предупреждая яростные возражения Бегуна, добавил: -- Тебя будут помнить по песням, меня по письменам, его, -- кивнул на меня, -- по воинским делам... Каждому свое... Константин был умен, знал, как осадить. Не нашему болотному певуну с ним тягаться. Бегун и половины того не знал, что летописцу довелось узреть. Тот бывал в разных странах, знавался с Князьями и друзей имел средь разных племен -- от печенегов до урман. Были у него и свои учителя, вроде как из Солуни, близких к булгарам земель, со странными именами -- Кирилл да Мефодий. Летописец почитал их самыми мудрыми людьми на свете. Как ни странно, Эрик тоже слыхал о них и насчет их ума не спорил, хотя во многом они с Константином не сходились. Эрик со своим предложением, больше похожим на просьбу, нагрянул непогожим, вьюжным днем, когда не то что в Люболяды -- к соседу в гости не пойдешь. Однако он пришел, стряхнул с теплой шубы осевший снежок, подошел к оконцу и сквозь холстину увидел бредущую от реки Беляну с коромыслом на плечах. И вместо обычных слов приветствия выдохнул: -- Не пойдешь ли со мной в Люболяды? Знаю -- твои без тебя не уйдут, а дело там затевается жаркое -- не выплатили местные положенную дань Князю, да и посланные туда хоробры назад не воротились. Я покачал головой: -- Зачем тебе мои люди? Своих не хватает? -- Людей много, но коли словен с собой брать, могут на своих не пойти, а коли пришлых -- много лишней крови прольют. Умный. Все рассчитал, все продумал. Прав, как всегда, -- кто лучше рассудит, как не я, наполовину словен, наполовину урманин? Беляна вошла в дверь, поставила ведра, не уронив ни капли, утерла мокрое от снежинок лицо и недоверчиво покосилась на ярла, словно почуяла, о чем просит. -- Доброго здоровья тебе, Эрик. -- И тебе того же, хозяюшка. Может, его беспечность и могла кого обмануть, да только не мою жену. Она сразу насторожилась, зашарила испуганными глазами по нашим хмурым лицам. При ней не поговоришь -- смела стала, встрянет в беседу, не отпустит. Не объяснишь ей, что без меня худо может случиться. Как бы ни была умна, а все-таки баба -- она и есть баба. Я накинул на плечи теплую телогрею, кивнул Эрику и, спиной чувствуя обиженный взгляд жены, обернулся на пороге: -- Скоро буду... Вьюга вертелась, посвистывала, казалось, скручивается кольцами над землей страшный снежный змей, танцует Морене свадебную пляску. Еще и не выйдя из дому, я почуял -- плохой нынче день, дурной. В такой дело затевать, что воду решетом носить, -- не будет проку. Эрик шел рядом, отплевывался от залетевшего в рот снега. Я помнил Биеровы сказы о зеленоглазых беловолосых ньярах. Не ведал Биер, что жив один из них, называл их эйнхериями, то есть погибшими воинами. Раньше, очень давно, жили ньяры не так уж далеко от Норангерфьерда, можно сказать, по соседству. Эрик своей родины не помнил, с малолетства рос у варягов, но предания родной земли и имена своих богов в крови носил, может, потому и чувствовал меня лучше других, что сам был наполовину ньяр, а наполовину варяг? Он мне нравился -- смел, честен, умен -- все при нем, а все-таки не чета Ролло иль Рюрику. Те друг друга стоили, оба видели далеко, в мелкие драки не ввязывались, а уж если дрались, так за такой куш, который всей пролитой крови стоил. Эрик, может, и посмелее да половчее их был, а размаху не хватало... Он почувствовал мой взгляд, улыбнулся. Дружелюбен, а ведь знает, я Норангенским ярлом учен, могу за плохое слово и меч в спину всадить... Мои губы расползлись в ответной улыбке. И этому Ролло научил -- прятать тайные помыслы, скрывать за маской истинное лицо... Хирдманны меня не забыли, зашумели, едва ввалился в избу, обступив, захлопали по плечам сильными ладонями. Что ни говори, а были они мне будто родичи -- через многое вместе прошли, и через горе, и через радость. -- Олег! -- Оттар сдавил меня в дружеских объятиях и упрекнул: -- Ты совсем редко заходишь к нам. Неужели женщина сделала из тебя ласкового ручного котенка, и теперь, зимними вечерами, ты предпочитаешь мурлыкать у нее на коленях, а не разделять кров со своими старыми друзьями? Аскольд засмеялся, подтолкнул Оттара под локоть: -- Олег, наверное, учит мурлыкать ее. Говорят, она хорошо дерется, но может ли воин быть женщиной? Значит, моя Беляна уже стала притчей во языцех? Я и сам часто слышал о ее умении сражаться наравне с мужчинами и в мужском платье тоже видел нередко. -- Чтобы легче двигаться, -- объясняла она, и я понимал, но как втолковать закореневшим в упрямстве людям, что суть не в одежде, а в человеке, что ее носит, и глупо клеймить Беляну позором лишь за мужские порты? На хирдманнов я не обиделся -- викинги шутили грубо, но без зла. За годы, прожитые с ними, я привык к таким шуткам, но слащавая физиономия Гундрольфа, ехидно, словно лисья морда из норы, высовывающаяся из-за крепких спин, раздражала. Оттар почувствовал закипающую во мне злость, перевел разговор на другое: -- Чем ты обеспокоен, Олег? Тем, что хочу позвать вас на очередной разбой, тем, что нужно наказать моих соплеменников, тем, что Князь требует повиновения от не желающих ему повиноваться, а мы должны помочь ему в этом... Что я должен ответить им, обманутым собственным ярлом, потерявшим свою родину и невероятными усилиями пригнавшим едва живой драккар к берегам Мутной? Что бы я ни сказал, они пойдут за мной -- в пекло, под землю, в воду... -- Князь просит нас сходить в Люболяды, -- уклончиво ответил я. Оттар понял, насупился, а Аскольд беспечно заявил: -- Когда? -- Спроси лучше зачем, -- встрял Гундрольф. Вот ведь клещ, не силой, так подлостью напакостить сумеет! Эрик выдвинулся из-за моей спины, мягким, почти ласковым движением откинул Гундрольфа в дальний угол: -- Закрой пасть, Лысый. Гундрольф отлетел потешно, да и ярл бранился беззлобно, будто разговаривал с любимой собакой. Вокруг засмеялись. Викинг не встал, остался сидеть в углу, бормоча злые посулы. Я их уже на память знал, а Эрик, видать, нет, потому что, едва расслышав, резко заявил, ткнув пальцем в уже изрядно струсившего хирдманна: -- Ты пойдешь впереди всех, и первая стрела будет твоей. Тут и до Аскольда дошло -- не в гости идем, сползла с безусого лица беззаботная улыбка. Они все поняли и к завтрашнему утру решат, каким будет ответ Князю. Больше мне нечего было делать в дружинной избе, да и Эрику тоже. Он вышел в завывающую пургу, а я, перед тем как шагнуть следом, еще успел услышать за спиной шепот Гундрольфа: -- Ты поплатишься, ньяр! Поплатишься! Беляна проплакала всю ночь. За два года она научилась плакать беззвучно и бесслезно, а мне легче было бы услышать от нее обычные женские стенания. Страшно и больно было видеть ее согнувшейся, постаревшей, с сухими, словно воспаленными глазами на мертвенно белом лице. Тщетно я убеждал ее в необходимости разлуки, тщетно обещал вскоре воротиться, и даже разумные речи о том, что вой не может вечно сидеть под подолом у жены, на нее не действовали -- ни слезинки не проронила, затаив в себе сжигающую тоску. А наутро пришел Свавильд: -- Мы решили. Идешь ты -- идем и мы. -- Куда это ты собрался? -- удивился Бегун. -- В Люболяды. -- Я не хотел рассказывать ему о просьбе Эрика. К чему друзей волновать, и без того уж намаялись. -- Без нас? -- еще больше удивился Бегун. Ну как ему, неразумному, втолковать, что на бранное дело идем да на подлое -- из-за Княжьего слова кровь словенскую проливать. Не поймет ведь, даже если все растолкую. А Лис без объяснений понял, встал передо мной: -- Ты изменился. Теперь ты действительно больше Олег, чем Славен. Урман своих берешь, а нас -- опасаешься! Когда-то ты верил нам, что же случилось теперь? Может, пришла вместе с чужим именем в твое тело чужая душа? Кто ты? Олег или Славен? -- Погоди, -- осадил брата Медведь и повернулся ко мне. -- И ты не увиливай. Объясни, в чем дело. Легко требовать объяснений. Только как их дать? Свавильд негромко кашлянул, напоминая о себе. -- Ступай к Эрику, передай ему решение хирда, -- сказал я викингу. Он, довольный тем, что может не присутствовать при тягостных разборках меж родичами, быстро исчез за дверью. Медведь все смотрел на меня -- ждал объяснений. Я открыл было рот, но ничего не успел сказать, услышал ровный голос Беляны: -- Тебе, Медведь, крови мало? Повоевать хочешь? А коли со своими? Не отступишь, не помешаешь? -- Со своими... -- охотник озадаченно потер затылок. -- Он за данью идет. С Эриком. -- Беляна, громыхая, переставила какие-то горшки, закончила: -- С мечом идет. К словенам... Вот так -- коротко и ясно. Братья вылупили глаза на Беляну, а я только и мог, что возносить хвалу ее выдержке и благоразумию. -- Я тоже пойду! -- уперся Бегун. -- Дурак! -- рявкнул Медведь. -- Не поднимется у тебя рука на своих! Сиди дома да помалкивай! -- Славен, может, все-таки... -- сникая, попросил Бегун. Ах, какая боль терзала душу, какая ненависть ко всему этому жестокому миру, когда, накинув телогрею, рванулся от просящих глаз на двор, выкрикнул: -- Олег! Я -- Олег! В метель да мороз по двору недолго погуляешь, а в теплом хлеву всегда укромное место сыщется. В любую стужу согреет бессловесная скотина, разделит боль, глядя усталыми, уже давно познавшими жестокость жизни, глазами. Дворовый пес Пусток, прозванный так за свою лень и неспособность к охоте, испуганно сжался в комок и зарычал на скрипнувшую дверь хлева, но, распознав во мне старого знакомца, преданно завилял пушистым хвостом и, словно все понимая, лизнул руку шершавым языком. -- Они не обиделись на тебя. Я поднял голову. Растирая снегом покрасневшие от мороза руки, надо мной стояла Беляна: -- Они все понимают и, поверь, любят тебя ничуть не меньше, чем прежде. -- До каких пор? Пока еще помнят старое? Пока надеются увидеть прежнего Славена? -- Нет. Пока ты не предашь их. -- Беляна вздохнула, опустилась рядом, поправляя съехавшую с моего плеча телогрею. Только теперь я заметил, что была она без шубы, лишь в домашней одежке... Побежала за мной, не вспомнила даже о холоде... Я перекинул телогрею на нее. Она благодарно улыбнулась и продолжила: -- Они знают, как тебе нелегко. Знают, что если ты идешь с мечом на своих, значит, так нужно. Знают, что только ты сможешь разобраться по справедливости меж словенами и варяжским Князем. Все знают... Просто им обидно. Потом обида уйдет, останется понимание. Я не отрываясь смотрел на ее шевелящиеся губы. Что сделал я в своей жизни, чем заслужил ее любовь? -- Если бы они хотели идти с тобой, думаешь, ты мог бы их удержать? -- Она весело тряхнула головой, словно сбрасывая тягостные думы: -- Нет, им здесь нравится. Медведю по вкусу Княжий стол, Лису -- новоградские девки, а Бегуну -- слава лучшего песенника... -- А тебе? Она не поняла, нахмурилась. -- Что нравится здесь тебе? Ты умеешь биться и не боишься крови. Что держит тебя? Я впервые видел ее такой смущенной. Она покраснела и превратилась в обыкновенную робкую женщину, совсем не похожую на мою Беляну. Она скрывала что-то, но что? -- Я пойду с тобой, хотя беременной женщине не место среди воев. Она сказала об этом так обыденно, что я даже не понял сначала, а когда осознал, вместе с радостью вошла в сердце тревога. Встала перед глазами рабыня из Руа, ее огромный, упиравшийся в землю живот, скошенные в немом крике глаза и нож викинга у белого горла. Нет, не опускаются раскаленные схваткой и напоенные кровью врагов мечи перед едва зародившейся жизнью. Боги скупы на милосердие... -- Нет! -- отрезал я. -- Останешься здесь и сохранишь мне сына. Она было открыла рот -- возразить, но столкнулась со мной глазами и, всхлипнув, кивнула. -- Ступай домой, -- я постарался смягчить огрубевший голос, -- я скоро приду. И опять она лишь молча кивнула. Ушла, подобрав подол. Я проводил ее глазами, но она не обернулась. Ребенок... Я не мог представить себя отцом, может, потому и радости не ощущал. Наверное, радость приходит позже, вместе с рождением маленького существа, наделенного твоей кровью. Женщины носят в себе эту тихую радость так долго, что привыкают к ней, а мужчину она оглушает, как раздавшийся среди ясного неба гром. Только не Перунова стрела летит в отцовское сердце, а громкий требовательный крик первенца... В Валланде, в городе Руа, бегает мальчишка, мать которого видела смерть его отца, а потом на коленях умоляла дикого пришельца, показавшегося ей добрее других: -- Холег... Холег... Знает ли малыш, зовущий сурового ярла стрыем, о своем настоящем отце? Что носит в чистой детской душе -- ненависть к викингам или крохотную искру веры в добро, еще до его рождения подаренную мной его матери? Пусток, деловито выкусывая шерсть, устроился на моих ногах, согревая их мохнатым телом. Я почесал его за ухом, но, занятый своим делом, он не обратил на мою ласку никакого внимания. А если это будет девочка? -- Ты здесь? -- Бесшумно возник Эрик, навис надо мной, пренебрежительно оттолкнув потянувшуюся к нему коровью морду. -- Свавильд приходил. Пойдем, многое нужно обговорить. Я поднялся. Ох, Лис, верно не узнать тебе никогда, как горька твоя правда. Не вернула мне родимая земля прежнего покоя. Не оправдались наивные надежды на возвращение прошлого. Вымыло мою душу соленое море, выгрызла острыми мечами Валландская земля, опутала русыми волосами Норангенская фиалка... Звон оружия стал мне милее соловьиных песен, жесткая подстилка лучше мягкого ложа... Унесла Славена полноводная река, а взамен выбросила на берег безродного, неприкаянного Олега. Ему ли о детях мечтать, ему ли о друзьях печалиться, ему ли от битвы бежать? -- Заходи. -- Эрик распахнул дверь дружинной избы, пропуская меня вперед. Хлопнула она за мной, закрыла навсегда путь к прежней жизни, отрезала по живому кусок плоти, лучший кусок, да только Олегу и к этому не привыкать, справится... Не с таким справлялся... ВАССА Дружина ушла в Люболяды погожим морозным днем, когда солнышко приплясывало на спинах сугробов озорными бликами, словно посмеиваясь над набирающей силу зимой. Вой шли налегке, без саней и провизии -- до Люболяд, если напрямки, всего день ходу, а если по Веряже, то, может, пара дней, не больше. Я вышла проводить, попрощаться, а Беляна даже не выглянула, да и у Олега вид был хмурый. Я путалась, не знала, как теперь называть его -- то ли новым урманским именем, то ли старым словенским, но видела жесткие ледяные глаза, видела рассеченное шрамом лицо, и губы сами произносили -- Олег. Эрик, как и обещал, взял с собой Гундрольфа, вытолкал его вперед -- лыжню прокладывать. Вид у урманина был недовольный, но попробуй возразить ярлу, за спиной которого не просто толпа людская -- дружина Новоградского Князя. И он понуро поплелся вниз, на лед, почти по колено проваливаясь в снег, -- не помогали и лыжи. За ним потянулись остальные. Сперва отчетливо вырисовывались в рассветной дымке удаляющиеся фигуры с островерхими шапками на головах и притороченными за спиной мечами, потом превратились они в черные точки на белом снегу, а потом и вовсе скрылись из виду. Я своими глазами видела, как ушел Эрик, сама вытирала замерзающие на морозе слезинки о его плечо, а все-таки не могла до конца поверить, что нет его в Новом Граде. Казалось, зайду на Княжий двор, а он там беседует с дружинниками, или сидит за столом в светлой горнице, или в своем доме слушает байки Бегуна да поглядывает зелеными глазами на вечно хмурого Олега. Эрику Олег нравился, а мне прежний Славен больше по душе был. Гуляла в нем вольная беззаботная сила -- ничем не удержишь, а теперь сжалась она в темный комок, спряталась так, что и не заподозришь, лишь те, кто раньше его знал, видели -- зацепи Олега по-настоящему, и, словно копье, выметнется она из его тела, пронзит, даже охнуть не успеешь. Как жила с ним Беляна, как терпела суровый нрав мужа? Он, небось, и слова ласкового сказать не мог, а коли обнимал, так, верно, грубо, словно в поединке бился. Вспомнила я про Беляну и ноги сами понесли к ней. Думала -- утешу, помогу с горем справиться, а вошла и, словно на преграду, напоролась на ее спокойный строгий взгляд. Трудилась Беляна по хозяйству, огорчаться и не думала, лишь спросила, меня увидев: -- Проводила? -- Я-то своего проводила, а вот твой без проводов пошел. Беляна отжала вздутое тесто и, не вытирая рук, осторожно забрала под кику выползший локон: -- Я его всю ночь провожала, хватит и того... Не хотела она болтать о муже. Не поссорились ли? -- А тебе негоже в одной избе с воями жить. -- Она говорила ровно, плавно, а руки суетились, мяли тесто, раскатывали его тонкой простыней. -- Чем только Эрик думал, когда тебя в Рюриковой избе оставлял... -- Да что ты! -- Я засмеялась. -- Неужели впрямь думаешь, станет кто глаза на ярлову жену пялить? Да и вернется он через день-другой. -- Вернется ли... Тут только я поняла, что не на прогулку ушел мой любый, не на охоту -- на смертную драку и, может статься, не доведется мне больше заглянуть в горячие, нежные глаза мужа. Страх охолодил душу, вполз подлой змеей на сердце, скрутился там, выворачивая меня наизнанку. -- Что с тобой? -- Беляна заметила, принялась успокаивать. -- Не хотела я тебя пугать. Вернутся они. Конечно, вернутся! Олег пошел дело миром улаживать, а коли не выйдет -- что люболядские мужики против Княжьей дружины могут? Ты сама Эрика в бою видела, неужто подставится он под мужицкий удар? Экая ты... От ее слов захотелось заплакать. Да и обидно вдруг стало -- утешает она меня, словно мать неразумную дочку, а ведь одногодки мы. Откуда сила в ней такая, что слезинки не выжмешь, хоть пытай? Почему мне той силы не дано? Может, не чуяла бы тогда себя беззащитной да глупой... -- Поживи-ка пока у нас, -- решила Беляна. -- И тебе спокойней, и у меня тяжесть с сердца спадет. -- Что за тяжесть? -- Не знаю. Нехорошее у меня предчувствие -- не след тебе в Рюриковых хоромах жить, некому там о тебе позаботиться. -- Ух! Бабы что сороки -- уйти не успеешь, а они уже все косточки мужьям перемыли. -- Лис ввалился в избу, принеся с собой холодную морозную свежесть. -- О чем речь ведем, красавицы? -- Пустомеля ты, -- беззлобно ругнул брата входящий следом Медведь и, увидев меня, улыбнулся. -- Наконец-то в этот дом настоящая хозяйка пришла. Я глянула на Беляну -- не обиделась ли, на она смеялась: -- Говоришь о ней, а глядишь-то в котел... Медведь потянул носом, догадливо отозвался: -- Ага. За столом вновь завели речь о том, где мне жить, возвращения Эрика дожидаясь. Я и сама начала подумывать, может, права Беляна -- все здесь мне старые знакомцы, веселей будет, да и мужа не одна буду ждать... -- Ладно, -- согласилась. -- Будь по-вашему. Перенесла к ним нехитрый свой скарб и осталась ночевать возле Беляны, там, где раньше Олег спал. Древлянка лежала тихо, не шевелясь, и дышала вроде ровно, спокойно, но чуяла я -- не спится ей, одолевают тягостные мысли. Она-то к тем мыслям давно привыкла, а мне было внове, еле сдерживалась, чтобы не завыть по-волчьи, когда в дремоте вместо сильного мужнина плеча натыкалась на ее мягкую кожу. Первую ночь промаялась без сна, зато в другую уснула, точно в яму бездонную провалилась, потому и не услышала, как Беляна встала и вышла на крыльцо, не увидела, как вглядывалась она в затянутое морозной дымкой небо и тихо шевелила губами, глядя на вздымающееся за лесом багровое зарево. Проснулась я от прикосновения ее холодной руки. -- Пойдем, -- позвала древлянка вполголоса. -- Посмотришь... Со сна я не поняла, куда она тянет, но покорно накинула на исподницу длинный зипун и, пошатываясь, выбрела на крыльцо. Голые ноги обдало утренним щипучим морозцем, холодные ладони рассвета потянулись ко мне, оглаживая разомлевшее от домашнего тепла тело. -- Смотри. -- Беляна протянула руку, показывая мне на едва розовеющее над лесом небо. -- Смотри! Я вгляделась. То ли показалось, то ли в самом деле плыли вдали над лесом не облака -- зловещие угольные клубы дыма. -- Люболяды! -- Беляна сжала мою руку. -- Люболяды горят! Только тогда я уразумела. Верно, в ту сторону ушел Эрик с дружиной. Я до рези в глазах уставилась на дым. От Беляниного вскрика проснулся Бегун, вышел к нам: -- Чего разгомонились? -- Люболяды! -- словно завороженная повторила Беляна. -- Люболяды горят! Они жгут печище! -- Кто жгет? Что зазря болтаешь? -- начал было Бегун, но, вглядевшись, осекся и нырнул обратно в избу, а через мгновение выскочил вместе с братьями-охотниками. Мы сбились на крылечке, молчаливо глядя, как, по-змеиному извиваясь, ползет в чистое небо темный страшный дым. -- Он не мог... -- тихо прошептал Бегун. -- Там же свои... -- Зато он теперь чужой! -- жестко отрезал Лис, не отрывая глаз от дымного облака. -- Что ты понимаешь?! -- Беляна развернулась, с силой врезала ему по щеке крепкой маленькой ладонью. -- Это не он!!! -- Свихнулась ты со своей любовью! -- Лис отпрыгнул, буравя злым взглядом раскрасневшуюся древлянку. -- Не видишь, кем он стал?! Он и тебя убьет, коли надо будет! -- Ну и пусть! Пусть убьет! Пусть лучше убьет... -- И она, неожиданно закатив глаза, осела на снег. Бегун не успел подхватить, а Лис, мгновенно забыв ссору, рванулся к ней: -- Прости... Прости... Подсунул руки под обмякшее тело, бережно понес в избу. Молчаливой гурьбой мы потянулись за ним. Тепло ее разбудило иль уговоры Лиса подействовали, но еще не открывая глаз, она прошептала: -- Не верю... -- И я не верю, -- поддержал Медведь. -- Славен чужие дома жечь не станет. Подраться может, убить, коли кто на него замахнется, тоже может, но жечь дома... И все, словно по приказу, повернулись в мою сторону. Суровые взгляды ножами скользили по сердцу -- Эрик! Печище жгет Эрик! У Беляны в глазах светилось сожаление -- мол, жаль мне тебя, девочка, да ничего не поделаешь -- варягам чужие дома сжигать -- дело привычное. Я и сама знала -- Эрик в своей жизни не одну деревню поджег, да только сердцу не прикажешь. Даже дым от словенского печища не мог избавить меня от любви. Что же они глядят так, словно не Эрик, а я сама жгу Люболяды?! Лис даже отодвинулся слегка, будто заболела я какой-то неведомой болезнью. Дрогнуло у меня что-то внутри, рванулось прочь от осуждающих глаз. Коли они от меня отказываются, то и мне возле них не место! Тело горело, лишь холодил пол босые ноги, пока укладывала недавно принесенные вещи, натягивала теплую телогрею. -- Погоди... -- Бегун потянулся успокоить меня, но Лис дернул его за плечо: -- Пусть идет, коли хочет! Хлопнула за мной дверь, вытолкнула меня в светлое утро. Вот и все. Вот и кончилась моя короткая дружба с болотниками. Не нужна я им... Никому не нужна! Даже в большой Рюриковой избе никто меня не ждет... Родной брат от меня отвернулся... Стояла я на пороге, смотрела на далекий дым и утирала молча не успевающие замерзать слезы. Совсем недавно мечтала встретить вместе с друзьями радостные дни Солнцеворота, те дни, после которых начинают убывать силы ледяной Морены, становится ярче тело Хорса, дольше красуется на небосклоне, предвещая скорый приход доброго теплого времени. Казалось, все уладилось и ничто уже не помешает зажить спокойно да счастливо, и вот на тебе -- отвернулись друзья, выгнали, а за что?! За любовь мою? За мужнину верность Князю? За подозрения? А ведь еще неизвестно, Эрик ли жег Люболяды. Может, это их хваленый Славен! Они в нем все своего Старейшину видели, а мои незамутненные старыми воспоминаниями глаза сразу разглядели -- стал он на все способен после того, как пожил у викингов. Да и как он там в ярлы выбился? Ведь никому о том не сказывал, а только вряд ли избрали его за доброту и покладистый нрав! А шрамы свои где нажил? Говорит, в Валланде, а я про такую землю и не слышала никогда. Где она, такая, да и есть ли вообще? -- Слава богам! Кипя яростью, я не заметила вынырнувшего из-за угла человека на лыжах. Это он меня углядел, воскликнул радостно, бодро подбежал к крыльцу. Гундрольф! Он же с Эриком ушел! Откуда... -- Скорее! Сразу было видно -- что-то с ним неладное творилось. Глаза у Гундрольфа горели, тело трясла лихорадка, и озирался он постоянно, словно боялся, что вот-вот выскочат из-за угла убийцы, воткнут в спину острый кинжал. Я сообразить ничего не успела, лишь самое главное спросила: -- Где Эрик? -- Беда! Идем же! Идем! -- задыхаясь, торопил он. Сердце зашлось болью. Какая беда? Что с моим мужем? Забыв обиды, я рванулась обратно, но Гундрольф вцепился мертвой хваткой, повис на плечах. -- Не говори им! Не говори... Худо будет... Хельг лютует в Люболядах! Он... Эрика... Олег! Ох, не зря мучили меня подозрения, не зря видела в вернувшемся сыне болотного Старейшины что-то опасное! -- Что?! Что?! -- Забыв обо всем на свете, я трясла Гундрольфа, требовала ответа. -- Не могу... -- Зашелся тяжелым кашлем викинг. -- Говорить... Рана... Сама увидишь... Пойдем... Что могло случиться? Что? Олег напал на Эрика? Почему? Родилась смутная догадка, переросла в уверенность -- за сожженное село решил отомстить! А может, нет? Ничего не скажу болотникам -- ко мне гонец Эрика прибежал, сама и разберусь... Я сжала зубы. "Нужно держаться, держаться..." -- колотилось в голове. -- Веди, -- пихнула я Гундрольфа. Думала, поведет он к Рюриковым хоромам, но викинг потянул меня вниз, к заснеженной пристани. Я заметила на его голове нестаявшие снежинки. Когда это снег пошел, ведь утро ясным обещало быть? И тут же привиделось бледное лицо Эрика, снежинки, лежащие на его закрытых веках леденящим грузом. Нет!!! -- Он жив? -- спросила я. Глухо спросила -- тяжело было бежать без лыж по глубокому снегу. Гундрольф повернул ко мне серое от усталости лицо. Теперь, когда вокруг не было ни души и никто не мог напасть из-за угла, его перестало колотить и вроде рана больше не беспокоила так сильно: -- Жив, жив, но... Я не успела узнать -- что но? От темного, полузасыпанного снегом Олегова драккара отделились несколько фигур, быстро побежали навстречу. -- Где он? -- снова спросила я. -- Кто эти люди? -- Они помогут тебе. -- Гундрольф оглянулся. За нами пустынными берегами вздымался Новый Город, над головой набирала силу метель, а впереди неслись лыжники, и я не узнавала ни одного лица. Хотя, нет! Все они были чем-то схожи... Где же я видела эти горящие глаза, эти тонкие губы, эти костлявые руки? Ядун! Еще не понимая опасности, но уже ясно почуяв ее, я дернулась обратно. Ноги увязали в сугробах, котомка за плечами мешала бежать. Я отбросила ее в сторону. Гундрольф, расхохотавшись, легко нагнал меня, вцепился в плечо: -- Попалась! -- Сволочь! -- Я развернулась и со всей силы укусила держащую меня руку. Викинг взвизгнул, отпустил. Я вновь побежала. Впереди появился одинокий лыжник. Спасение! Я закричала. Лыжник приближался, легко преодолевая сугробы. Если потороплюсь, он встретит меня раньше, чем догонят Темные... Я уже перестала что-либо разбирать -- пот застилал глаза, ноги вязли в снегу, только чувствовала -- лыжник все ближе, ближе... Еще немного... Спасена! Я ткнулась в грудь незнакомца, вскинула на него благодарные глаза, и крик замер в горле. Ухмыляясь, на меня смотрел Темный. -- Ядуну красавицы по сердцу! -- сказал он, ловко зажимая узкой ладонью в меховой рукавице мой рот. Подоспели остальные, скрутили так, что и шевельнуться не могла. -- Быстрее! -- поторапливал Ядун. У меня не было страха, видно, не успела испугаться как следует, занятая битвой со снежными сугробами, но обидно было до боли. Почему поверила Гундрольфу? Знала же -- не доверяет ему Эрик... Почему ничего не сказала болотникам? Обиделась... А как же Эрик? Что будет с ним, когда не найдет меня дома? Что смогут сказать ему болотники? Что выгнали меня и я пропала? Что же наделала моя глупость и гордость! Хоть бы кто вышел на берег, увидел, как тащат меня чужие люди... -- Быстрее. -- Ядун нервничал, спешил. -- И так слишком долго возились с девкой! Его помощники быстро соорудили из кожи волокушу, бросили меня на нее, укрыли сверху шкурами. Неужели все это взаправду со мной происходит? Но почему я не боюсь? -- Следы... -- сказал один из Темных. -- Морена позаботится о них, -- быстро ответил Ядун, -- заметет, покуда хватятся. В спешке он совсем позабыл про Гундрольфа, но тот напомнил ему жалобным поскуливанием: -- Что ты дашь мне за нее? Ты обещал... -- Тебе мало увидеть непобедимого ярла сокрушенным, а ненавистного словена опозоренным своими же друзьями? -- Но я думал... -- Ты хочешь еще что-то? -- перебил его Ядун. -- Да. Последовало недолгое молчание, а потом Ядун глубокомысленно заметил: -- Твое усердие и впрямь заслуживает награды. Я сделаю тебе самый лучший подарок. Я подарю тебе... -- Он на мгновение замолчал, а затем, разрубая воздух, коротко свистнул меч и всхлипнул предсмертным стоном человек. -- Освобождение от жизни! -- громко закончил Ядун. Тяжелое тело упало в снег, хрустнуло наледью... Гундрольфа больше не было... -- Вперед, -- приказал Ядун. -- Нас ждут... Волокуша дернулась, поехала. Я задыхалась от набившегося в рот меха с рукавицы Ядуна, от темноты, от страшного понимания, что меня навсегда увозят из этого светлого мира. -- Эрик! -- попробовала крикнуть, но только хрипло замычала. Бесполезно... А волокуша ползла по снегу, швыряла меня из стороны в сторону, увозила от моего недолгого но счастья. СЛАВЕН Потревоженный людьми заяц высоко подкидывая задние лапы, сопровождаемый улюлюканьем разогревшихся от быстрого бега воев, перебежал нам дорогу и скрылся в засыпанных снегом кустах. Эрик, посмеиваясь, запустил ему вслед снежком, беспечно хмыкнул. Не знаю, но почудилось вдруг что-то странно неправильное в ярком солнечном дне, в расстилающихся белыми одеялами лядинах и даже в уже показавшихся в распадке Люболядах. Эрик знаком приостановил дружину, и стрелки, давно уже отточившие свое мастерство на таких же строптивых печищах, бесшумными тенями скрылись в перелеске. Кабы не лыжные следы, никто