ь хорошо сработались, превосходно дополняли друг друга. Мы сняли художественную студию в четырнадцатом округе, просторную, светлую - тоже поблизости от площади Данфер-Рошеро, на улице Данвилль, - оборудовали превосходную лабораторию... А потом... потом мы с Сент-Ивом постепенно начали все дальше отходить от группы... - Профессор Лоран закрыл глаза, лицо его стало мертвенным. Альбер обеспокоенно потрогал его пульс. - Нет, нет, я просто задумался, вспомнил... - пробормотал профессор. Альбер колебался: профессор Лоран болен, волновать его нехорошо. Но любопытство все же взяло верх. - Я давно хотел спросить, профессор, - начал он неуверенно, - почему же вы с Сент-Ивом отошли от группы... то есть я хочу сказать: с чего это началось? Почему именно вы и Сент-Ив?.. - Да, почему именно я! - с неожиданной горечью сказал профессор Лоран. - В том-то и дело! Они все были против меня, а если б это получилось у любого из них... ну, может быть, я и неправ, не знаю... Представьте себе, Дюкло... нет, я попробую начать с этого случая... - Лицо его оживилось, на скулах проступили бледно-розовые пятна. - Так вот: привезли в клинику одного юношу - он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и сам погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно было, что он безнадежен. Красавец, силач... И как будто легко отделался - царапины, ушибы... его выбросило из седла. Но он ударился виском о камень - и вот... Я до сих пор помню его лицо, безжизненно белое и классически правильное, как у статуи... Впрочем, дело не в этом... - Профессор Лоран оборвал рассказ и надолго задумался. - Словом, я решил рискнуть... а другие сразу сказали, что это пустая затея... Я поместил нервные клетки в питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами и так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего у меня не получалось. У Демаре прекрасно шли опыты с тканями печени, почек... Я тоже участвовал в этих опытах, конечно... Мы штурмовали этот проклятый барьер биологической несовместимости... А я все-таки сидел по вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе нервные клетки и задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и он сразу очень заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь был нейрокибернетик, как и Шамфор, только гораздо больше интересовался биологией и нейрофизиологией. Из-за меня он и примкнул к нашей группе. Сент-Ив сконструировал массу интереснейших устройств, очень многим помог лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со мной. И вот, вдруг... - Профессор Лоран внезапно замолчал. - Вдруг?.. - подсказал Альбер. - Это плохое слово, Дюкло, - сказал профессор Лоран. - Очень плохое, но что поделаешь... Именно вдруг, я не знаю почему, в одном из термостатов нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно в этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, - это точно записать состав питательной среды, температуру, освещение и так далее. Отличия от других термостатов были слишком незначительны, чтоб на этом основании о чем-то судить, но факт оставался фактом: у нас в термостате начал развиваться человеческий мозг! - Но потом ведь вы узнали... - Почему вы так думаете? - хмуро спросил профессор Лоран. - Ну... а Франсуа, Пьер, Поль?.. - Поль - вообще другое дело. Поль развивался из оплодотворенной человеческой клетки. И тут я тоже не все знаю... как и почему это удалось... и почему удалось не вполне... Ведь вот и у Петруччи в Италии - вы читали о его опытах? - нормальное развитие человеческого зародыша в искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи - те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до конца... А с Пьером и Франсуа... - Профессор Лоран долго молчал. - Словом, я сделал, что мог... я с Сент-Ивом... Если б они все поверили, дело другое. Но наши опыты казались им нелепой фантазией. - А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим опытам? - робко спросил Альбер. - Ведь это чудеса, настоящие чудеса... Ну пускай вначале они не верили, это я могу понять. Но потом... когда удалось, ведь это же могло иметь еще более поразительные практические результаты. - Да, конечно... - Альберу показалось, что голос профессора Лорана звучит неуверенно. - Впрочем, мы с Сент-Ивом тогда, признаться, не думали о практических результатах... Видите ли, мозг настолько сложнее, чем печень или почки, что заменить поврежденный мозг искусственно выращенным... это... даже если б это и удалось, то человек должен был бы фактически заново родиться... И, вдобавок, родиться, может быть, совсем другим... Это не так просто... взамен погибшего близкого человека принять к себе совсем другого в его облике - да еще поначалу большое дитя, неполноценного человека, заново обучающегося жить... Понимаете? - Да... - задумчиво произнес Альбер. Ему стало жутко. Действительно, в принципе это прекрасно: вернуть человека к жизни. Но вот каково близким? Да и ему самому? Даже если искусственно выращенный мозг будет функционировать безупречно, даже если хорошо пройдет мучительно трудный первый период после пересадки и мозг окончательно "сживется" с организмом - что будет дальше? На всю жизнь - странные смутные воспоминания о лаборатории, о растворе, в котором он плавал, о шагах лаборантов... Или все это можно будет научиться гасить? И пересаженный мозг будет tabula rasa, чистая доска, на которой что хочешь, то и пиши? Тоже страшновато... Нет, Демаре и других можно понять... - Но... вы все же думали, к чему в конечном счете могут привести ваши опыты? - робко спросил Альбер. - То есть для чего они делаются, если не для клиники? - Нет, мы об этом не задумывались! - резко, почти с вызовом ответил профессор Лоран. - Я ведь говорю: мы тогда были молоды. Мы думали о познании истины, мы ходили ощупью по краю темной бездны... ведь мы были впереди всех, дальше была тайна и тьма... Я читал о том, что переживали американские физики, когда присутствовали при испытании первой атомной бомбы. Когда засияло над миром их страшное создание, они почувствовали, что равны богам. Мы с Сент-Ивом чувствовали примерно то же. Вот он ходит, этот человек, возникший на наших глазах, этот мозг, созданный нами, и он мыслит, он равен людям, а мы... мы бросили вызов богу! Мы были потрясены до глубины души - нам ли было думать тогда о практических результатах! Да, да, я понимаю: вы тоже меня осуждаете... как все! Что ж, вы легко найдете подтверждение своим выводам. Спросите хотя бы Шамфора, а тем более Демаре... Они вам скажут, что я всегда был честолюбцем, карьеристом, который думает больше о своей славе, чем о науке... что только Сент-Ив мог хоть на время покорить меня своим бескорыстным энтузиазмом... - Он задохнулся, помолчал. - Да, Сент-Ив... Он-то знал, какой я на самом деле. Он знал, что я был таким же, как он. Не было на свете людей более близких, чем я и он. Ни кровное родство, ни любовь так не сближают, как эти молчаливые, до ужаса напряженные вечера и ночи в лаборатории. А они все этого не понимали. Да я и не могу их обвинять: ведь у них так хорошо шли дела, они уже начали делать блестящие операции в клинике, спасать обреченных на смерть... - Значит, все-таки удалось победить биологическую несовместимость?.. - спросил Альбер. - Да, в общем удалось. То есть многое удалось, но не все. Группа Демаре продолжает работать, я знаю. Но, конечно, не так, как я. Они ходят в театр, гуляют, ездят к морю... Им некуда торопиться... их много, они здоровы, у них есть деньги... Они живут и радуются жизни... - А зачем вам губить себя? - тихо спросил Альбер. - Разве я хотел губить себя? Разве я знал?.. Впрочем, вы правы, можно было сообразить, что одному человеку это не по силам. Но что мне было делать? После Сент-Ива я остался совсем один. Надо было или бросить все это, или... или сделать с собой то, что я сделал... вызвать самого себя на поединок - кто одолеет, тело или дух? - Это страшно... - прошептал Альбер. - Теперь - конечно. Теперь - когда у меня нет сил. А вначале, с Сент-Ивом, это было такое счастье! Мы творили новый мир, и Мишель был нашим Адамом в этом сказочном, невероятном мире. Мы работали как одержимые, нам все казалось достижимым - такой был прилив сил, такое вдохновение. И нам везло, боже, как нам тогда везло! Попутно как-то удивительно легко мы открыли средство от ожирения, в нескольких вариантах, применительно к этиологии... мы ведь работали с гормонами. Открыли и Сиаль-5. Но тогда мы сами пользовались этим средством очень редко. Это после гибели Сент-Ива я стал злоупотреблять стимулятором: и времени стало меньше, и сил меньше, а приходилось всегда быть начеку... Ну вот, на этих средствах мы кое-что заработали и потихоньку от других завели лабораторию на улице Бенар... там, где я вам показывал... Не знаю, как нас на все хватало... Но, говорю вам, это было настоящее счастье. Когда Мишель впервые прошел по комнате, неуверенно размахивая руками и спотыкаясь, мы с Сент-Ивом обнялись и заплакали... Губы профессора Лорана задрожали, он отвернулся к стене. - И вскоре вслед за этим все рухнуло. Мне тогда казалось, что я уже не смогу снова начать. Сент-Ив погиб, группа распалась... вернее, от меня все отвернулись, меня обвиняли в его смерти, и Шамфор, и Демаре... понимаете, не в том смысле, что я его убил, нет, наоборот, в полиции все они давали показания в мою пользу, а Шамфор помог мне спрятать Мишеля и замаскировать суть наших опытов. В конце концов следствие было прекращено, решили, что Сент-Ив погиб в результате собственной неосторожности. Я уехал в Бретань, я был разбит душевно и физически... Мишель подошел к постели и протянул профессору Лорану стакан с золотисто-коричневым раствором. - Пора принимать, - сказал он бесстрастно. Профессор Лоран взглянул на него и проглотил питье. - Спасибо, Мишель, - сказал он. - Ты точен, как механизм. Мишель молча ушел. Профессор Лоран проводил его взглядом: - Тогда он, вернее, его мозг лежал опять отдельно, в питательной среде. Я просил Шамфора держать его на определенной "диете" до моего возвращения. Это все, на что меня хватило. Я думал, что никогда не смогу вернуться к этим опытам... Я был близок к самоубийству... Но в Бретани я немного отошел... стал думать, что обязан продолжать опыты, хотя бы в память о Сент-Иве. А вскоре я встретил Луизу... и... ну, вы сами видите, каков результат этой встречи. Луиза дала мне деньги для устройства новой лаборатории и для того, чтоб не заботиться о куске хлеба. Луиза своей нежностью помогла мне вернуться к работе, а я взамен искалечил ей жизнь. Наступило долгое молчание. Альбер, кусая губы, глядел на порыжевшие носки своих ботинок: он не знал, что сказать. - Ну, а в этих условиях, вы сами понимаете, мне пришлось заботиться прежде всего о практических результатах, - после паузы сказал профессор Лоран. - Не в том смысле, в каком этого хотел Демаре и другие, но... Видите ли, если б не деньги Луизы, я вынужден был бы устраиваться на работу, а это страшно замедлило бы темп исследований... К тому же в университет меня вряд ли приняли бы снова, и куда мне удалось бы устроиться, бог знает. Луиза избавила меня от этой печальной необходимости. Но не мог же я спокойно тратить ее деньги... да и не так уж их много было, этих денег, а сейчас они подходят к концу. Мне необходимо было обогнать самого себя. Вы, надеюсь, поймете, что дело тут совсем не в честолюбии. Будь я богат и молод... - Он опять замолчал, потом отрывисто проговорил, глядя в потолок: - Постарайтесь забыть все это. Просто я слишком долго жил в одиночку и молчал... Сказав это, он снова схватил записи Мишеля. Альбер взялся за книгу, но читать не мог. Он встал, пошел к Раймону - тот читал детективный роман, поглядывая на спокойно лежащего Поля, - посмотрел, как Мишель ходит вдоль лабораторных столов, делая записи, и снова вернулся к профессору Лорану. Тот по-прежнему шуршал листами; лицо у него было напряженное, побелевшие губы так сжались, что стали еле заметны. - По-моему, вам надо отложить это чтение до тех пор, пока вы не окрепнете, - мягко, но решительно сказал Альбер. Профессор Лоран ничего не ответил. Подошел Мишель и некоторое время молча смотрел на него. - Лечение не даст никаких результатов, если вы будете так перенапрягаться. Чтение записей вам сейчас не по силам, - сказал он наконец тоном учителя, делающего замечание шаловливому школьнику. - Оставь меня в покое, - пробормотал профессор Лоран, не поднимая глаз от рукописи. - Сейчас вам надо выпить шоколаду, принять микстуру номер четыре и постараться заснуть, - настаивал Мишель. - Хорошо, - продолжая читать, сказал профессор, - я выпью. Альбер неслышно вошел на кухню и очень удивился. На табурете у окна сидела Луиза, в черном кимоно с серебряными цветами и алыми птицами. - О, вы в самом деле так думаете, Роже? - смеясь, спрашивала она. - Готов поклясться! Не будь я Роже Леруа! - азартно кричал Роже. Увидев Альбера, Луиза принужденно кивнула, поплотнее запахнула полы кимоно и ушла. Роже с неудовольствием посмотрел на приятеля. - Сейчас я тебе подогрею шоколад, - сказал он ворчливо. - Сидите там, наверху, как проклятые, а бедная девочка скучает. И за все должен отвечать Роже Леруа! - Действительно, тяжелая для тебя нагрузка - болтать с хорошенькой женщиной! - засмеялся Альбер. - Ну, надо же как-то помочь малютке! Она и так измучилась, а тут еще волнуется за своего красавчика из редакции. Что я, по-твоему, должен делать? - Ты что, нуждаешься в моих советах по этому поводу?! - Альбер изобразил крайнюю степень удивления. - Без тебя справлюсь, ясно, - ухмыльнулся Роже, наливая шоколад в чашку. - Вот, и еще пускай профессор съест кусок бисквита... Эх, если б не этот долговязый Раймон... - Ты, по-моему, совсем забываешь, что Луиза - жена профессора, - огорченно сказал Альбер. - Как-то нехорошо все это выглядит... - Да иди ты! - Роже повернул его за плечи к двери, сунул в руки поднос. - Я тебе вот что скажу: у такого мужа всякий порядочный парень просто обязан отбить жену. - Почему? - серьезно спросил Альбер. - А вот потому. Я ж тебе говорил, какое у меня правило: не оставлять женщину без защиты. Понял? И Роже подтолкнул его к двери. Профессор Лоран покорно отложил рукопись, выпил шоколад, проглотил микстуру и лег на спину, закрыв глаза. Через некоторое время он начал дышать ровнее и глубже, лицо его стало спокойным. В открытую форточку пахнуло ветром, листки рукописи с легким шелестом разлетелись по полу. Альбер, осторожно двигаясь, стал подбирать их, складывать по порядку. "Первая, вторая... ага, вот где третья... теперь подряд: десятая, одиннадцатая, двенадцатая... где же четвертая? Нет, это седьмая..." На одной странице он запнулся. Он уже не мог оторваться: "Меня окружает хаос света и теней, неясных форм и линий, бесконечное разнообразие цветов. Это неприятно и утомляет. Я пробую понять, что это такое. (Так примерно я ощущал окружающее тогда, в первые дни после того, как получил зрение. Сейчас мне трудно полностью воссоздать свои тогдашние ощущения: они хаотичны, смутны и лишены ощутимой логики. Главное - они не выражались в словах, и потому особенно трудно уловить и передать их.)" Альбер опустился на стул, продолжая читать. Что-то заставило его поднять глаза, он встретил взгляд профессора Лорана и, мучительно покраснев, выронил листок. - Ничего, читайте, это интересно, - безучастно сказал профессор Лоран и снова закрыл глаза. Альбер, приложив руки к горящим щекам, с минуту смотрел на него: он, по-видимому, заснул. "В самом деле, ведь это научные записи, что тут такого, - сказал он себе. - Плохо только, что я заранее не спросил разрешения..." Но, прочитав еще десяток-другой страниц, он понял смысл загадочных предупреждений Мишеля: "Я записывал все подряд". По мере того как мозг Мишеля получал все больше информации от внешней среды, его способность анализировать возрастала. Это, должно быть, отчасти походило на ощущения грудного ребенка - конечно, лишь отчасти, потому что мозг Мишеля к тому времени, к которому относилось начало записей, был неизмеримо более развит, чем мозг новорожденного, а вместе с тем он вначале не имел зрения, да и слух, по-видимому, получил не сразу. Было необычайно интересно следить по этим педантичным записям, как постепенно познается мир - очень ограниченный, тесный, но полный неисчерпаемого разнообразия для того, кто впервые начинает слышать, видеть, говорить, потом медленно и неуверенно передвигаться. И вот, по мере того как сознание Мишеля развивалось, по мере того как он, оставаясь еще неподвижным и безгласным, стал многое понимать, в записях начали появляться такие фразы, читая которые Альбер смущенно поглядывал на профессора Лорана - может быть, это ему не следовало читать... Но тот спал, а материал был слишком необычайным, и Альбер, поколебавшись, продолжал читать: "Сегодня близко от меня разговаривали двое. Я знаю, как их зовут. Высоким звучным голосом говорит Мадлен. У Клода голос ниже, глуше, он мне приятней. (Я тогда еще не понимал разницы между полами. И ничего не понимал из их разговора. Это - чисто механическое запоминание и воспроизведение. Когда звуки удалялись, я переставал их воспринимать. Поэтому я помню только разговоры, происходившие вблизи от меня.) Мадлен и Клод, очевидно, смотрят на меня, я их вижу плохо, как смутные цветовые пятна. Клод говорит: "Анри и Жюльен напрасно занимаются этим. Даже если можно вырастить вполне нормальный мозг отдельно от всего организма, которым он призван управлять, то как можно присоединить его потом к чужой нервной системе, и без того жестоко травмированной? Как восстановить нервные пути? Да и главное - ведь в нервной системе необратимые изменения начинаются уже через три-четыре минуты после наступления клинической смерти. Какой же смысл проделывать сложнейшую операцию, если она заранее обречена на неуспех?" Голос Мадлен: "Все-таки это чудо, то, что они делают. Но, по-моему, у них какие-то другие цели, не те, что у всех нас". Клод: "Мне тоже иногда так кажется. А ты не пробовала спросить?" Мадлен: "Я ведь почти не вижу Анри за последнее время. Он часто остается на ночь здесь вместе с Сент-Ивом, а утром, когда он приходит, я уже тороплюсь в клинику... И вообще мы мало говорим". Клод: "Я многого не понимаю в тебе, Мадлен... Если все это так..." Мадлен: "Не стоит об этом говорить. У нас у всех общая цель. И лучше всего пока молча работать... Посмотри, ведь по размерам это уже мозг взрослого человека. И большой вдобавок". Клод: "Неполноценный. Мозг, почти не имеющий рецепторов, лишенный речи и движения, с неразвитой обратной афферентацией, - разве это мозг? Годовалый ребенок, еле научившийся ходить и лепечущий первые слова, - бог перед этой неподвижной немой нервной тканью. Нет, это нелепая затея, Мадлен, и наш долг - убедить Анри и Жюльена бросить свою сепаратную линию. Они ведь стали манкировать общими опытами, это уже всем заметно". На следующих страницах опять несколько раз воспроизводились разговоры Мадлен и Клода. "Мадлен - это, должно быть, жена профессора Лорана, - думал Альбер. - Ведь Раймон говорил, что жена его оставила. Жюльен - это, конечно, Сент-Ив. Кто такой Клод? Вот опять они разговаривают: очевидно, наедине. Перед этим - общий разговор о блестящей операции пересадки печени". "Клод говорит громче обычного: "Это, наконец, нелепо! Если Анри не хочет работать с нами, пускай прямо скажет! Но так дальше нельзя!" Мадлен: "Я думаю, ты несколько преувеличиваешь. Анри продолжает интересоваться общими делами лаборатории. Но у него странный и очень трудный характер. Потом - он ведь не хирург, и его наша блестящая операция не так радует, как нас с тобой. Мы - практики и радуемся, что спасли еще одного человека. А для него это - лишь случайно удавшийся опыт, который вовсе не доказывает, что мы научились побеждать биологическую несовместимость. Он ответил тебе грубо, нелепо, я очень огорчилась. Но кто знает, может быть, он видит..." Клод: "Ничего он не видит, уверяю тебя, ему ни до чего нет дела. Если б кто-нибудь из нас внезапно умер, даже ты, его по-настоящему взволновало бы одно: не удастся ли тут же, на месте, вскрыть череп и посмотреть еще теплый мозг!" Пауза. Голос Мадлен, тихо: "Ты несправедлив к Анри. Он целиком поглощен наукой, это правда, он позабыл обо всем, но не нам его за это порицать..." Клод: "Разве ученый, даже самый гениальный, имеет право не быть человеком?" Мадлен: "Не знаю, Клод. Но он находится в таком страшном, сверхчеловеческом напряжении. Он просто не может ни о чем думать. Для него существуют только опыты. И Жюльен..." Клод: "Еще бы! Без Жюльена ему с этим не справиться! Но человеческое обаяние Жюльена Сент-Ива для него не существует, уверяю тебя. И, если понадобится, он с легким сердцем пожертвует своим товарищем". Мадлен: "Ты жесток и несправедлив". Клод: "А ты? Что тебя с ним связывает? Ну, что?" Мадлен: "На такие вопросы трудно ответить. Мы прожили с Анри семь лет. Мы были счастливы. Так легко этого не забудешь. И ты не должен торопить меня. Мы не дети". Альбер отложил листы. Ему стало стыдно. Надо было остановиться раньше, но кто знал... - Все равно... - Профессор Лоран заговорил так неожиданно, что Альбер вздрогнул. - Все равно вы это узнали бы... да и какая разница... Он протянул руку к листам. Альбер почему-то впервые заметил, как изменились эти сильные, прекрасно вылепленные руки: кожа стала желтоватой, как воск, пальцы исхудали так, что на них четко проступали суставы. Альбер с тревогой подумал, что диагнозу Мишеля, пожалуй, доверять не стоит. Он взял профессора Лорана за руку: пульс был очень слабый и неровный. - Я понимаю, что сюда нельзя вызывать врача, - сказал Альбер. - Но если мы снесем вас вниз и достанем такси? - Думаю, что в этом пока нет необходимости. - Профессор Лоран быстро поглядел на него. - А почему вы вдруг об этом заговорили? - Мне не нравится ваш вид. И пульс плохой. - Надо, по-видимому, отлежаться. Перенапряжение плюс Сиаль-5 слишком долго и слишком часто. Мишель прав! Я исчерпал все свои резервы... - Впервые на лице профессора Лорана выразился страх. - Я совершенно не представляю себе, что было бы, если б не вы... Он долго молчал, закрыв глаза. Лицо его подергивалось. - Я попробую опять уснуть, - сказал он. - Вы не сидите около меня, я стал невозможным эгоистом. И вообще, как мне кажется, я позволил себе расклеиться именно потому, что появились вы трое и есть на кого положиться... Идите, Дюкло, спасибо за все. - Мне пора сменять... - Альбер чуть не сказал: Раймона - и прикусил язык. Зайдя за ширму, он шепотом спросил Раймона: - Вы не знаете, где сейчас первая жена профессора? - Она вышла замуж за профессора Демаре, главного хирурга той клиники, где она работает. Она тоже хирург. - Понятно! - задумчиво сказал Альбер и уселся у изголовья кушетки. Раймон потянулся, зевнул. - Я пойду прогуляюсь, - заявил он. - Хоть полчасика, ладно? - Конечно, - сказал Альбер рассеянно, глядя куда-то на стенку. - Полчасика... Раймон засмеялся. Чудак Альбер ему нравился. "Если б не этот чертов проныра Роже, мы бы прекрасно поладили", - думал он, спускаясь по лестнице. У Луизы сидел Роже. Раймон сделал безразличное лицо. - Как ваше здоровье? - спросил он, с подчеркнутой вежливостью целуя ее легкие, холодные пальцы. Луиза несмело улыбнулась и посмотрела на него широко раскрытыми сияющими глазами. Роже начал насвистывать какую-то залихватскую мелодию и спрыгнул с подоконника. - Ну, я пойду, - сказал он, смерив Раймона своим насмешливым взглядом. - Не понимаю, какое удовольствие вы можете находить в его обществе, - довольно сухо заметил Раймон. - Именно вы... - Именно я... - печально и кротко сказала Луиза. - Я всегда одна. А Роже очень добрый и веселый. Я знаю, он вам не нравится: Но у него золотое сердце. Раймон задумался. Он сам не понимал, что с ним делается. Он как будто не очень тосковал по Луизе, сидя там, наверху, около этого кретина Поля. Когда он сказал Альберу, что хочет пойти прогуляться, ему и в самом деле больше всего хотелось на часок вырваться из этого мрачного дома, подышать свежим воздухом, а заодно позвонить шефу. Но его сейчас же потянуло к Луизе, и возле нее он испытывал и нежность, и ревность, и такое душевное смятение, какого ему раньше не доводилось испытывать. "Что же делать? - опять и опять думал он, целуя пальцы Луизы. - Вот уж не ожидал, что со мной может случиться такая история..." Раймон еще не думал о браке, но в принципе предполагал, что женится когда-нибудь на девушке из хорошей семьи... Конечно, девушка должна быть хорошенькой, живой, неглупой... да и приданое не помешало бы. Но влюбиться в чужую жену, да еще в таких обстоятельствах... просто черт знает что! "Ну хорошо, а если Луиза все-таки согласится разойтись с мужем, ты в самом деле хотел бы жениться на ней?" У Раймона сердце екнуло, когда он задал себе этот вопрос. Жениться? В двадцать пять лет, на своей ровеснице, женщине исстрадавшейся, измученной, может быть, тяжело больной... Кто знает, как долго на ней будут отзываться все эти переживания... - Раймон, - словно угадав его мысли, тихо сказала Луиза. - Когда вы со мной, мне так хорошо... Я слишком устала, чтоб думать о завтрашнем дне, а сегодня я счастлива... почти счастлива, несмотря на все... Я так благодарна вам... Раймон чуть не расплакался - впервые с тех пор, как стал взрослым. Он не смог ничего сказать, лишь снова поцеловал руку Луизы. - Вот что: я хочу повидаться с Луизой, - сказал Пейронель (Раймон слышал в трубке его тяжелое, астматическое дыхание). - Скажите, чтоб завтра в двенадцать дня она ждала меня в сквере на площади Шопена. - Я передам, - сказал Раймон. - Как получились фотографии? - Превосходно! - шумно дыша, ответил Пейронель. - Вы молодец. Это все похоже на страшную сказку... Кстати, сделайте несколько снимков профессора Лорана. Жаль, что нельзя снять вас, например, когда вы беседуете с Мишелем... это было бы здорово! Раймон сам уже думал об этом, но на помощь Альбера нечего было и рассчитывать. Все дело погубишь, если к нему обратиться... - Как у вас с деньгами? - спросил Пейронель. - Зайдите в редакцию завтра или послезавтра, когда удастся: я вам выпишу деньги. Раймон медленно шагал по зеленым чистым улицам Пасси, украшенным именами писателей, художников и композиторов всех времен и народов. Тут по-дружески встречались Грез и Дега, Рафаэль и Роден, Петрарка и Леконт де Лиль, Диккенс и Марсель Пруст... Раймон шел и усмехался, поглядывая на таблички: вот он свернул с улицы Лафонтена по улице Милле на улицу Теофиля Готье, потом прошел по улице Жорж Занд и, пересекши авеню Моцарта, попал на улицу Генриха Гейне. Он вспомнил, как в прошлом году, ища приятеля, который поселился неподалеку от кладбища Отейль, попал в путаницу кривых переулков с именами Буало, Расина, Корнеля, Вольтера, Мольера и, озадаченный этим скоплением великих, не сразу вспомнил, под чьей же сенью обитает чудак приятель: Корнеля или Расина... Что-то смутно беспокоило его, пока он лениво шагал, засунув руки в карманы своей серой куртки. Куртка была сильно поношена, но все же сохраняла элегантный вид. Он нарочно выбирал что-нибудь попроще и победнее, когда шел к профессору Лорану: ведь он провинциал, да еще и безработный. Но Роже все считает чересчур шикарным - и эту куртку, и плащ, совсем обыкновенный дождевик, и туфли, и, уж конечно, то, что он, Раймон, носит нейлоновые рубашки. "Но тут уж дудки, так далеко я не собираюсь заходить в маскировке: рубашка у меня должна быть чистой, а этого можно добиться только с нейлоном - выстирал под краном и опять надел... Впрочем, что удивительного, ведь Роже и Альбер - самые настоящие безработные, без всякой маскировки... От них до сих пор несет ночлежками, людским потом, пылью, дождем... черт знает чем. Нет, это мне только кажется, ведь они сразу начали мыться и чиститься, как попали под крышу, а Роже чистоплотен, как кошка, и к тому же из кожи вон лезет, чтоб понравиться Луизе... Да, Луиза... Что она скажет завтра Пейронелю? Женщины все-таки народ ненадежный, даже самые лучшие из них..." Теперь Раймон понял, что беспокоило его все время после разговора с Пейронелем. "Да, запутанный узел... Но что она может, в сущности, сказать обо мне плохого? Решительно ничего... Однако если Луиза признается Пейронелю, что любит меня, и старик, со свойственной ему энергией, начнет устраивать счастье своей любимицы... От Пейронеля не отвертишься... Да, но и это, если подумать, не так плохо: мощная поддержка обеспечена, пока жив Пейронель, ну, а Луиза... что ж, ведь я ее люблю, не так ли?" Он повернул назад. На авеню Моцарта ему загородила дорогу тоненькая элегантная девушка с густой копной черных волос. - Не узнаешь? - Узнаю, Нинетт, - улыбаясь, сказал Раймон. - Ты что же, район переменила? - Нет, я тут случайно. Свободен? - К сожалению, занят. Да ты и без меня заработаешь достаточно. Выглядишь как звезда Голливуда. Раймон смотрел на Нинетт с удовольствием: она и в самом деле выглядела шикарно и была совсем молода. Неплохо бы после всей этой адской кухни профессора Лорана провести вечер с такой красоткой... и деньги есть. Да нет, куда там! Раймон вздохнул. - Желаю удачи, малютка! Завидую тому, кто оплатит твой сегодняшний ужин! Нинетт расхохоталась, показав ослепительно белые зубы, и медленно пошла по авеню Моцарта. "Ладно, у меня впереди и это, и многое получше этого! - сказал себе Раймон. - Мне только двадцать пять лет!" - ...Как я выгляжу, Дюкло? - спросил профессор Лоран. Альбер одобрительно кивнул. Сегодня профессор Лоран выглядел лучше, заметно лучше. Теперь уже видно, что Мишель добился-таки успеха: перелом наступил. - Я думаю, вы скоро сможете выходить в сад, - сказал Альбер. - Но пока не вставайте. - Да уж, я слушаюсь Мишеля... Дюкло, вы все прочли? - Он указал на записи Мишеля. - Да. Это необычайно интересно. - Еще бы! Единственный в своем роде документ. Я сам ничего подобного не ожидал. От запоминал, даже не понимая: ведь эти разговоры не выдумаешь. Да и наши разговоры с Сент-Ивом прямо-таки законспектированы... - Профессор Лоран слегка прикусил нижнюю губу и пробормотал деланно равнодушным тоном: - Вы, очевидно, поняли из этих записей, что моя жена, активная участница наших опытов, разошлась со мной. Причины тут другие, чем можно судить по отрывочным записям Мишеля, но... да, в общем, все равно! Так или иначе, а это случилось, и, надо признаться, совершенно неожиданно для меня... - Он помолчал. - Но я не об атом. Пойдите сегодня после обеда к Шамфору, попросите его прийти ко мне. Мне нужно поговорить с ним о заказах... Кое-что, видимо, придется изменить... Мишель! Франсуа! - позвал он. Подошли Мишель и Франсуа. Они остановились, выжидательно смотря на профессора. - Я решил делать тебе операцию, Франсуа, - сказал профессор Лоран. - Ты получишь возможность говорить. Ты хочешь говорить? Франсуа поспешно кивнул своей большой круглой головой. На темном лице его проступило нечто вроде улыбки. Альбер смотрел на него с симпатией. Этот неуклюжий, но умный и обычно очень добродушный силач нравился ему больше всех обитателей лаборатории. Мишель уж слишком деловит и точен, как автомат, и совершенно лишен всяких эмоций, если не считать властолюбия; Поль и сначала-то был полуидиотом, а сейчас и вовсе невменяем, а Пьер - лишь уродливое подобие человека. Действительно, как хорошо было бы, если б Франсуа научился говорить! - Заодно я сделаю тебе новое лицо, - сказал профессор Лоран. - Ты должен выглядеть хорошо. Франсуа опять закивал, соглашаясь. - Ему все равно, какое лицо, лишь бы научиться разговаривать, - произнес Мишель, слушавший все это с неодобрительной гримасой. - Но ты-то понимаешь, что ему нужно лицо? Кстати, не хочешь ли ты тоже получить новое лицо? - Я? - Мишель недоумевал. - Но зачем же? Ведь у меня лицо вполне правильное. - Слишком правильное, в том-то и дело. Но ты этого не понимаешь. - Я действительно не понимаю, как может что-нибудь быть слишком правильным. Я думаю, вы опять шутите... Но когда же вы рассчитываете сделать операцию? Ведь вы еще очень слабы. - Через неделю! - бросил профессор Лоран тоном, не допускающим возражений. - Я к этому времени поднимусь. Отдохну потом, вместе с Франсуа будем лежать, и ты нас будешь лечить. - Это неправильное решение, - строго сказал Мишель. - Операция очень сложна и тяжела, вы не справитесь. - Не беспокойся. Я справлюсь. - Потом - Поль. Запах крови, вся обстановка операции может очень тяжело повлиять на него. Он ведь все время боялся операции, с этого и началось все. - Полю придется дать снотворное. Можно даже сделать укол Т-24. Прошло уже много времени, вся доза давно уже выведена из организма. - Пьер тоже опасен. Наконец, я сам боюсь операции. - Ты? Но ведь тебе я не буду делать операцию, раз ты не хочешь! - Я знаю. Но я боюсь, что, когда вы будете делать операцию Франсуа, со мной случится приступ. Профессор Лоран разозлился: - Мишель, не говори глупостей! Не запугивай меня! Ничего с тобой не случится! И операцию необходимо сделать, ты же знаешь! - Надо делать ее позже. - Не надо позже. Надо через неделю. И я сделаю ее через неделю. Как только Шамфор добудет мне все необходимое. - Я еще раз предупреждаю вас, что это может привести к катастрофе. Советую отложить операцию. Мишель ушел к своему рабочему столику. Профессор Лоран досадливо пожал плечами: - Нет, вы видели, Дюкло, до чего он усложнился! Властность, настойчивость, вранье насчет страха и мрачных предчувствий... Вот тебе и идеальный секретарь, о котором мы мечтали с Сент-Ивом! - Но почему вы думаете, что Мишель врет, когда говорит, что боится катастрофы? - решился возразить Альбер. - Мне его рассуждения показались вполне убедительными... - Хоть вы-то не говорите глупостей, Дюкло! Ведь нас же четверо. В самом худшем случае, если даже с Мишелем случится приступ, Франсуа будет под наркозом, Поля мы тоже усыпим. Неужели вы втроем не справитесь с Пьером и Мишелем? - А если вам станет плохо, кто закончит операцию? - Мне не станет плохо во время операции. Потом - может быть, но потом - не так уже страшно, я отлежусь. Идите к Шамфору, Дюкло. Шамфор был на этот раз очень приветлив, даже сердечен. - Рад видеть вас, мой мальчик! Проходите в кабинет. Коричневый гигант сидел в углу за столиком, просматривал журналы и что-то записывал. На плече у него улегся большой пушистый кот, желтый, как солнце. - Фанфан-Тюльпан, что за выдумки! - Шамфор снял кота, заглянул в его янтарные прозрачные глаза. - Ты, я вижу, совсем освоился с Сократом. - А как Сократ к нему относится? - Ну, как он может относиться к коту? Сократ, что ты сделаешь, если Фанфан-Тюльпан окажется у тебя на дороге? - Осторожно обойду, чтоб не раздавить. Еще лучше - переставлю его на подоконник или шкаф. - Правильные действия, но неправильное выражение. Кот - живое существо, а не вещь. Его нельзя переставлять. - Да, но он не разговаривает, - словно извиняясь, сказал робот. - Конечно. Кроме того, он еще и чертить не умеет. И все же его следует переносить или пересаживать, а не переставлять. Понял, Сократ? - Я понял. - Видите, как у нас идет жизнь! - Шамфор захохотал. - Семейные радости! А у вас там что новенького? Да вы садитесь! Выслушав рассказ Альбера, Шамфор возмущенно взмахнул руками и забегал по комнате, ероша свои густые курчавые волосы. - Нет, но это же просто сумасшествие! - кричал он. - Что Лоран скоро свалится, это я видел. Но лежать в таком состоянии там... мой бог, это чудовищно! И Мишель в роли придворного врача! Да он уморит Лорана, этот ваш умница! - Мишель очень знающий и деловой... - Альбер запнулся: слово "человек" ему показалось все же неподходящим. - И он первый предложил профессору ехать лечиться и отдыхать. Шамфор остановился так круто, что чуть не упал. - Ах, вот как, он сам это предложил! - Он задумался, постоял раскачиваясь. - Да... все-таки до чего фантастична и нелепа наша эпоха! Ядерная энергия и полупроводники, полеты в космос и такие создания, как мой Сократ и его старшие, менее умные братья и сестры, и в то же время черт знает какая дикая путаница в умах людей, которые творят все эти чудеса! И Лоран - великолепный тому пример. Ну, ведь вы сами понимаете: он чудотворец. А вместе с тем... - Послушайте... - робко проговорил Альбер. - Мне казалось, вы не очень одобряете то, что делает профессор Лоран? - О мой бог! Да я не очень одобряю и то, что делали другие чудотворцы, в том числе Иисус Христос! Превращение воды в вино - это, конечно, неплохой номер, и жаль, что его секрет утерян. Но стоило ли, например, топить целое стадо ни в чем не повинных свиней, для того чтобы привести в чувство одного истерика? Я бы назвал такой способ лечения и жестоким, и неэкономным. Воображаю, что сказали по поводу этого чуда хозяева утопленных свиней! У Лорана есть некоторые коренные свойства чудотворцев: они далеко не всегда знали, зачем делают именно это, а не что-нибудь другое и почему именно таким образом, а не другим. И еще: они никому не могли передать секреты своего производства. - Что же тут общего? - нахмурившись, спросил Альбер: он вспомнил рассказ профессора Лорана о том, как все началось у них с Сент-Ивом. Шамфор приблизил темно-карие живые глаза к лицу Альбера. - Вы любите его, мой мальчик! - сказал он. - Это с вашей стороны очень хорошо. Я, слово чести, сколько бы ни злился на Лорана из-за Сент-Ива, я сам восхищаюсь им. Но вы должны любить с открытыми глазами. Лоран - фанатик, сумасшедший, он погубил Сент-Ива, сам стоит на пороге смерти и подвергает опасности всех, кто рядом с ним. Да, я знаю, вы все там молодые, здоровые, смелые, вы думаете, что справитесь с любой опасностью. Но всего не предусмотришь. Кстати, Лоран продолжает опыты со стимуляторами и с гормонами? - Нет. Поль все еще болен, из-за него профессор боится трогать Пьера: эти двое как-то очень связаны друг с другом. С Мишелем сейчас тоже нельзя экспериментировать, он во многом замещает профессора... - Хм, он предложил его вообще заместить, значит! Любопытный субъект... - При нашей помощи, - сказал Альбер. - А Франсуа решено готовить к операции. Главным образом из-за этого я к вам и пришел... - Ладно, - сказал Шамфор, выслушав Альбера. - Я пойду и посмотрю на месте, как обстоит дело, раз уж мне все равно надо идти в этот ваш паноптикум. Но, во-первых, я согласен с этим чертовым Мишелем, что операция совсем не ко времени во многих смыслах. А во-вторых, я хочу вам кое-что объяснить для вашей же пользы, мой мальчик. Постарайтесь правильно понять. Я повторяю для начала, что достижения Лорана поистине чудесны. Его Мишель, в сущности, такая же конструкция из пластмасс и полупроводников, как мой Сократ. С одним отличием - у него живой человеческий мозг. И этот мозг делает его человеком, с такими достоинствами и недостатками, которые могут быть присущи лишь человеку. Мой Сократ никогда не предложил бы замещать меня, хотя он в этой роли был бы куда надежней, чем Мишель в роли заместителя Лорана. У него нет честолюбия, эгоизма, страха, но зато нет и настоящей широкой инициативы, игры воображения, богатства эмоций... - Ну, у Мишеля тоже нет ни эмоций, ни воображения. - И все-таки Мишель - человек, хотя и неполноценный, - сказал Шамфор. - Если б такой тип оказался среди людей, его бы почти наверняка отправили в психиатрическую лечебницу, несмотря на все его