ружбе, его просто за компанию со мной пригласили... Ну, мужчины из института к нам не так часто ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем особенно не разговаривал... Да просто так! Ну, стесняется он отчасти, не хочет в разговоры с учеными лезть. Насчет песен, правда, немножко поговорили с Лерой - с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий... Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это точно! И с Аркадием не говорил. Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом... Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря! Он знаете какой мастер, его все ценят, - вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят... На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы - ну мало ли у кого усы! Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Для порядка надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию... Газету у Раи просить невозможно, - ну ничего, раздобудем потом этот номер, если понадобится... Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой. - Не он это совсем! - убежденно заявила она. - Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий... - Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой вовсе. Это вон какой верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот... Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась... Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к магазину "Радиотовары". Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной... вернее, с чисто формальной он вел себя, в общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не на высоте. "Глупо, нелепо! - чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. - Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!.." Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. "Ах, чтоб тебе! - вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. - Камни он, что ли, там таскает?.. А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! - покаянно думал он, шагая дальше. - Заслужил, ей-богу, заслужил". Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби - что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему... Это же глупо, это жестоко, - человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя... А уж сегодня!.. Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому "Раджу Капуру", он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, - опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. "Радж Капур" - это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело - вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован - не по той причине, что думают некоторые, но все равно, - и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса... "В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? - успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. - Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия... Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом... Я ведь очень осторожно... даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом... А! Брось ты, себя-то не обманешь!" Разговор с Марчелло тоже прошел не слишком удачно. Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами даже клацал, и все допытывался, за что его... Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали в ином направлении, он все насчет торговли пленками опасался. - То есть когда же это он умер? - изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. - Я же не дальше как вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Это, то есть, как?! Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля, или кто он там, знаете? - Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. - Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит... На вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания... Линьков выслушал эту краткую характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого, беседовал с ним. Марчелло посоображал чуточку, потом осторожно приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову. - Я поделиться хочу, товарищ следователь, - хриплым полушепотом заговорил он. - Борис этот, значит, работал совместно с Левицким, да? И теперь Левицкий вроде убит, я так понял? - Не так, - разъяснил Линьков. - Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены. - Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит. Нет, ну скажите: чего? Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, так? Семью его можешь утешать. Но не ходить выпытывать. У посторонних совсем людей! И с таким еще подходом! Совсем о другом говорит, а сам-то! Вот, разрешите, я скажу прямо. Вы, например, все же из прокуратуры, так? Но вы без подхода, по-честному со мной, а почему тогда он?! Марчелло льстиво улыбнулся. Линькову стало тошно. И этот тип туда же! Сговорились будто! - Левицкий умер при невыясненных обстоятельствах, - сухо сказал он. - Неудивительно, что его ближайший друг и сотрудник пытается выяснить, что и как случилось. Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными. - Это я понимаю, безусловно! - совсем другим, вкрадчивым тоном заговорил он. - Выяснить, конечно, надо. Но весь вопрос - как выяснить! А у этого Бориса подход не тот, ну вот правду говорю! Первое - то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? - Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить его не успел, цирк устраиваешь? - Поймав нетерпеливое движение Линькова, он заторопился: - А второе - это я вам еще не объяснил - он про свое местожительство скрыл! А почему он скрыл, вы как об этом думаете? - То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. - Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли? - Я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. - А вот как было. Я это иду с ним, разговариваю конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут - третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше - третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет личных своих дел и насчет близкого друга. А он, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал - аж глядеть на него неприятно. Я подумал еще, что это у него сердце больное... - Марчелло саркастически хмыкнул. - А выходит, не сердце, а совсем вон что... - Что же именно выходит, по-вашему? - с ледяной вежливостью спросил Линьков. Марчелло не обратил внимания на эту интонацию. Он был увлечен своим рассказом, восхищен своей проницательностью и наблюдательностью, он прямо захлебывался от восторга. - Как же это - что? - снисходительно и торжествующе сказал он. - Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести у него какое-то дельце есть против Левицкого, это даже спорить не приходится. И, опять же, насчет местожительства! Значит, у нас этот разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся - понял, видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши: "Ну, я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало. Думаю, как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам куда? Прошел я тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис, еле ногами передвигает и как был зеленый, так и остался... А живет он, верно, на Березовой, я уж проследил до конца... Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего неровные, с темными метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал: - Все эти факты можно истолковать иначе. Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более что вы ведь его и не пытались узнать... - А зачем же он тогда? - настороженно и хмуро спросил Марчелло. Линьков встал. - Мало ли зачем! Например, ему могло надоесть общение с вами! - небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились тонкие темные губы Марчелло. - Ну, больше я к вам вопросов не имею. "Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек! - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место, в ущерб делу, и куда это годится... Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружкова, к которому вы питаете такие сложные чувства... Вы, значит, Стружкова обижать имеете право, а кто другой его и тронуть не моги... Такой уж вы страж закона!" Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой. Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел: перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института. - Вы к нам? - спросила Нина. - Сейчас обеденный перерыв... Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем. - Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, - пробормотал Линьков, - потом вернусь в институт... надо поговорить... - С кем вы будете говорить? - вдруг спросила Нина. Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со страхом. - Да вот... с Чернышевым... - пробормотал Линьков, уступая этому взгляду. - Такое впечатление, что он знает о чем-то, но почему-то не говорит... - Это можно сказать не только о Чернышеве! - вдруг вырвалось у Нины. Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела, глаза ее потемнели и расширились. Какое-то мгновение они молча стояли, глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась. - Не придавайте значения тому, что я сказала! - почти спокойно проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной. 6 Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де все понимает, и мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника, - можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему тоже не сыщешь. - Но все же сыскали? - спросил я довольно-таки хамским тоном, надо признаться. Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас море даже не по колено, а максимум по щиколотку. - Ищем вот, - примирительно сказал он. - А ты что: может, рассчитываешь в одиночку управиться? Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только хмыкнул неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я с трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат. Оказалось, что прочат Геллера из группы Сухомлина. Виталик Геллер, по моим наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше. Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого, чтобы получше, это я понимал, да и мало думал сейчас о работе в лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал говорить, что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место занять... Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять дурака. - Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, - говорил он, для убедительности тыча пальцем в моем направлении. - Это первое. А второе - это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный... Между прочим, у тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам пришел?.. Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно? Теперь смотри - у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета пришел... Ну да, не по вашей линии, - а у тебя много ли было по этой линии до прихода в институт? Однако мы не побоялись дать тебе и Левицкому самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно? И ничего, связь времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту, она же голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят? - Да ладно, я разве что? - пробормотал я, слегка устыдившись. - Пойти мне поговорить с Геллером? - Пойди, конечно. - Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла. - А то он тоже, знаешь, условия ставит: если, мол, Стружков хоть немного против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем. Это мне понравилось; я вскочил и направился к двери. Но Шелест меня остановил. - Вот что... - сказал он, не глядя на меня. - Послезавтра в два часа... это... ну, похороны, ты же знаешь... Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь - не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший Друг и сотрудник... Э, Борис, ты что это? У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я рухнул обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из сифона. - Ты не знал, что ли? - недоумевал он. - Как же так? - А откуда я должен был это узнать? - Да уж откуда-нибудь... - неопределенно ответил Шелест, что-то соображая. - Вот сестра его завтра утром прилетает, телеграмму прислала; она в Москве, и то знает... Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже не сообщает, чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже хорош - я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет. Я посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один всего, надо встретить. - Отошел немножко? - сочувственно спросил Шелест. - Это прямо-таки безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт... В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все думали, что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же... Вышел я от Шелеста вроде бы спокойно. Отправился к Геллеру, с ним поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал - парень очень толковый и вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен, так он с понедельника может перейти ко мне в лабораторию, - закончит вот серию и перейдет, с превеликим удовольствием. Нет, парень был определенно симпатичный. Разговаривая с Геллером, я совсем почти успокоился под воздействием этих слабых, но приятных эмоций. Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина, где я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но пока я дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось. Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), - нет, она подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо - не хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать, стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону: - Мне нужно поговорить с тобой... сегодня, после работы... - Так я зайду за тобой, пойдем ко мне... - машинально, не успев подумать, сказал я по-старому. Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел. - Нет, - поспешно ответила она, - лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня. Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила: - Понял? В скверике, в пять часов! Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю - такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья основа. - Сердце красавицы! - восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. - Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая! - Ты чего это? - спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. - Изменил джазу ради оперной классики? - Труха! - Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными голубыми глазами. - Да на кой мне эти оперы! - Я думал, у тебя новое хобби объявилось, - вяло пробормотал я. - Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том же духе, и ты далеко пойдешь! Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать себя по бедрам. - Спичек нет, - пожаловался он. - У тебя не найдется? - Не найдется, я не курю, - ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика. - Слушай, друг! - проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня незажженной сигаретой. - Чего у тебя с Берестовой-то? - Слушай, друг, иди ты! - сказал я, позеленев от злости. - И не задерживайся! - Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе! - оглушительно шептал Эдик. - Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову. Не веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское! К чему он это затеял? Что ему нужно? Ведь не просто же из любопытства... У меня от злости в глазах потемнело. - Если ты мне еще раз... - начал я, но потом все же сдержался и сказал только: - Не лезь ты не в свои дела, понял? - Ну ты все же зря так... Я к тебе по-хорошему... - обиженно забубнил Эдик. Конечно, обе эти встречи настроения моего не улучшили. А тут еще Чернышев... Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого не сказал. Кажется, нет... Я к нему забежал на минутку - предупредить, что Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не уходил из лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с Линьковым ему явно не хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство, и разговора не поддержал. - П-понимаешь, Борис, - забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, - понимаешь, мне говорить... ему говорить... Ну, ничего я не могу сказать! - Ну-ну, не паникуй, - подбодрил я его. - Скажешь правду, всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе? - П-понятно, - еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты и вроде перестал меня замечать. Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось. Но и не улучшилось. То есть осталось весьма и весьма невеселым. После обеда засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на табурете и мыслить сколько влезет. Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать. Вообще ничего не делал - ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого, вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне настроение при любых обстоятельствах. У меня это на уровне рефлекса: в любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы посидеть да обдумать все как следует... Но уж в эти-то дни откладывать действия и спокойно обдумывать было невозможно! Вот я и мотался туда-сюда. И все, в общем, впустую. Один сдвиг, да и то не в мою пользу, - отношения с Линьковым испортились... Но о Линькове потом. Сначала надо проанализировать результаты. Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия "человека с усиками" явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает... Вернее, знает то, что косвенно подтверждает версию самоубийства... Да нет, никакое это не подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и за глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя это не в его стиле), мог переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал, но он не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком хорошо я Аркадия знаю! Да, но это еще не доказывает, что моя версия насчет эксплуатационника неверна. Ведь совсем не обязательно, чтобы Аркадий с этим человеком сдружился - или вообще как-то связался - именно на загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере... может, и не только к Лере... Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, я бы его просто умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же у них какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и без научных методов, пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить. Я еще раз просмотрел всю "версию посетителя". И с огорчением признал, что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована логично, это правда, и многие факты в нее укладываются. Но полностью отсутствует мотив - я даже не представляю себе, по какой причине кто-либо мог желать смерти Аркадия. А фактам, в конце концов, можно найти и другое объяснение. Аркадий умышленно затеял ссору, чтобы выгнать меня из лаборатории. А если... неумышленно? Если он действительно разозлился на меня, хотя бы и попусту? Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг сорваться. Затем - Аркадий уходил куда-то и при этом запер лабораторию. Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер лабораторию? Не знаю. Но допустим, у него там было что-то спрятано. Те же таблетки (нет, чепуха: таблетки он вполне мог сунуть в карман!) или расчеты какие-то... Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если это их вырвали из записной книжки, а с ними и записку - возможно, даже по ошибке, второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да, но какие расчеты мог вести Аркадий отдельно от меня? С кем и над чем он мог работать и почему делал это в полнейшей тайне? Оставим пока эксплуатационника - пусть это будет кто угодно или даже никто другой, кроме самого Аркадия... Все равно: какие расчеты, какая тема, почему тайком ото всех? Непонятно! Может, именно здесь надо искать разгадку? Может, мы зря забываем о специфике нашей работы? Тут какая-то тень мысли на сверхзвуковой скорости промчалась сквозь мои мозги, я не успел ее поймать и только ощутил смутную тревогу. Специфика работы... расчеты... Что же это такое мне пришло в голову... прошло сквозь голову?.. Надо бы попросить у Линькова хоть на часок записную книжку Аркадия: может, там обнаружатся "посторонние" расчеты... Да ведь не даст Линьков теперь, надо было мне сразу попросить... Вот у Шелеста спросить можно, - а вдруг он что-нибудь знает! Я пошел к Шелесту, сказал, что с Геллером я контакт установил и против его кандидатуры возражений не имею. Шелест открыто обрадовался, заявил, что он был заранее уверен в ответе, потому что знает меня, и все такое прочее. Я этим его настроением немедленно воспользовался и спросил, вполне спокойно и по-деловому: не знает ли он, какую работу и с кем вел Левицкий за последнее время, кроме нашей с ним совместной. Шелест удивился, сказал, что он ни о чем таком не слыхал и с чего это я взял. Я тогда объяснил, что работа могла вестись даже и секретно. Шелест уставился на меня, недоумевая, но потом, видимо, что-то вспомнил и задумался. Помолчав, он сказал, что проходил как-то вечером, с неделю назад, мимо нашей лаборатории и видит: свет горит; он толкнул дверь, а дверь заперта. Часов в десять это было. Он подумал, конечно, что мы ушли оба и свет забыли выключить, но на проходной ему сказали, что Левицкий еще в институте. - А Аркадий потом что сказал на эту тему? - спросил я, стараясь держаться спокойно и естественно. - Да не спрашивал я его... Чего спрашивать-то, мало ли кто в институте по вечерам засиживается. - И дверь запирает? - Дверь? Может, кто и запирает, я не проверял. А вы, что ли, никогда не запирали?.. Ну, не знаю. И вообще я этот случай только потому припомнил, что ты спрашивать начал, вот мне и показалось немного странно, задним числом... А собственно, все это чепуха и ни о чем не говорит. Я не стал спорить и ушел. Оказывается, Аркадий и раньше запирал дверь, когда отлучался... Куда же это он все-таки отлучался? Значит, вроде бы это он к кому-то бегал, а к нему в лабораторию никто не ходил?.. В десять вечера, сказал Шелест... Неужели он бегал в это время к эксплуатационникам? Там вахтер стоит, не пропустил бы... Да, но если этот загадочный компаньон Аркадия сам вышел и уговорил вахтера... они с Аркадием созвонились, он и вышел встречать... Но такой случай вахтер должен был бы запомнить... Надо только уточнить, когда это было и кто дежурил у того корпуса... "Сам проверю, при помощи Леры, не буду просить Линькова", - решил я, и это меня немного успокоило. Ненадолго, впрочем; появился Линьков и сразу мне стало муторно. Он пришел спокойный, подтянутый, и от его ледяной вежливости у меня прямо-таки сердце заныло, как больной зуб от холодной воды. Но я решил не поддаваться, и когда Линьков осведомился: "Что новенького?", я сейчас же выложил ему все свои соображения. Заодно рассказал о беседе с Шелестом. Линьков выслушал меня с непроницаемым видом, после чего старательно протер очки и сказал, что все это он примет к сведению. - А вы не считаете, что мне было бы полезно ознакомиться с записной книжкой Левицкого? - с мрачным упорством спросил я. - Возможно, возможно, - вежливо согласился Линьков. - Но я должен буду согласовать это со своим начальством... А пока мне надо бы поговорить с Чернышевым - надеюсь, он не исчезнет снова... - Нет, он у себя, я нарочно зашел его предупредить... Линьков быстро глянул на меня, чуть сощурив ослепительно голубые глаза. - Нарочно зашли предупредить? - со странной интонацией повторил он, а потом, словно спохватившись, произнес предельно вежливо: - Я вам, разумеется, весьма благодарен за помощь... От этой реплики я совсем было скис, но потом меня злость разобрала. Чего он, в самом-то деле! Имитируя манеру Линькова, я заговорил медленно и с холодной вежливостью: - Разрешите вам напомнить, Александр Григорьевич: не далее как вчера вы сообщили, что будете мне весьма обязаны, если я предварительно поговорю с Чернышевым. Не кажется ли вам, что было бы правильней, если б вы своевременно и открыто известили меня о перемене в ваших чувствах по этому поводу? Удар попал в цель: Линьков даже покраснел слегка и принялся протирать очки. А потом сказал, совсем иным, человеческим тоном: - Да вы не обращайте внимания, устал я, видимо, и дело уж очень путаное... Так что же вам сказал Чернышев? - Ну, знаете, Александр Григорьевич, - ответил я, тоже посвободней, - хоть вы и не извещали меня о перемене в ваших чувствах, но я эту перемену заметил. И потому не решился сепаратно беседовать с Чернышевым. Линьков усмехнулся, все еще сконфуженно, и встал. - Пойдемте, что ли, к нему, - сказал он вполне дружелюбно. - Посмотрим, что и как... Ленечка Чернышев был вполне в своем репертуаре и даже чуточку переигрывал, на мой взгляд. Он так ужаснулся, когда увидел нас с Линьковым, что у него все лицо перекосилось: рот поехал в одну сторону, а глаза и нос - совсем в другую, потом Ленечка заметался, будто удрать хотел, и даже на открытое окно с большим вниманием поглядел. - Ну, Чернышев, кончай цирк, разговаривать будем, - сказал я умышленно грубым тоном, чтобы привести Леню в чувство. - Ты сиди, не вскакивай, и мы сядем. Вообще будь как дома и помни, что никто из нас не кусается. Ленечка вытаращил на меня светлые, с сумасшедшинкой глаза, но ничего не сказал. Мы уселись на табуреты, и Линьков начал спрашивать. Добился он толку не скоро, но все же добился. Чернышев, оказывается, кое-что видел и слышал в тот вечер. И не так уж мало! А именно. Он шел к своей лаборатории мимо "нашего" коридорчика - мы с Аркадием его так называли, там только наша лаборатория и есть, а дверь напротив забита, и в лабораторию Сулейманова входят из главного коридора. Это и не коридорчик даже, а скорее выход к боковой лестнице, короткий, метров десять. Так вот, когда Чернышев проходил мимо нашего коридорчика, он увидел, что Аркадий подошел к своей двери со стороны боковой лестницы. - Это когда было-то? - не удержавшись, спросил я и тут же покосился на Линькова, но тот ничего, вроде не рассердился. Ленечка сказал, что где-то вскоре после пяти. Ну, это совпадало: Аркадий в четверть шестого встретился на лестнице с Ниной, а потом, естественно, пошел к лаборатории и был там, видимо, в 17:20 или чуть позже. Ленечка давно хотел объясниться с Аркадием (я ему это очень настойчиво советовал), и он решил, что сейчас, пожалуй, подходящий момент для этого. Но пока он топтался на месте, Аркадий достал из кармана ключ и сунул в замочную скважину. Тут Ленечка двинулся к нашей лаборатории с максимальной скоростью. - А он вас не видел? - спросил Линьков. - Нет, я точно знаю... я чувствую, что не видел, - заявил Ленечка. Он ведь очень чуткий, наш Ленечка, из-за своей нервности и застенчивости. Моментально улавливает, как к нему относятся, я сколько раз наблюдал. Без слов все отлично понимает. Значит, он уловил, что Аркадий никак на него не реагировал. Токов, что ли, эмоциональных от Аркадия к нему не поступило. Линьков спросил, что же было дальше. А дальше-то, оказывается, и началось самое удивительное и непонятное. Чернышев решительно утверждал, что в запертой лаборатории кто-то сидел! Он этого человека не видел, но слышал его голос. Точнее, слышал два голоса. Когда он подошел к лаборатории, Аркадий успел войти внутрь и прикрыть за собой дверь. Но он еще не захлопнул дверь, а стоял на пороге и держался за ручку - Чернышев его даже видел сквозь щель. И говорил с кем-то... - О чем же он говорил? - спросил Линьков. - Да так, ни о чем... - мучительно морщась, сказал Ленечка. - Но все равно я очень удивился... То есть я потом удивился, а сначала просто ушел. Ну, увидел, что разговора с Левицким не получится, и ушел к себе... понимаете? - Понимаю, - дружелюбно сказал Линьков. - Но все же: не можете ли вы повторить, что они говорили? Ленечку повело куда-то вбок, он изогнулся так, что, того гляди, свалится с табурета. Но он ухватил себя за щиколотку - чуть ли не в узел завязался, - и ничего, удержал равновесие. - Они говорили... - медленно забормотал он, не выпуская из руки щиколотку и глядя на нас снизу вверх. - Левицкий говорил... Он сказал: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?" А другой ответил: "Нет. И ты, по-моему, тоже". - Что - тоже? - не понял Линьков. - Тоже не передумал, - добросовестно объяснил Ленечка. - А насчет чего? - поддавшись, видимо, на его уверенную интонацию, спросил Линьков. - Не знаю... они не сказали... - так же добросовестно ответил Ленечка. Тут он отпустил щиколотку на волю, выпрямился и вздохнул с облегчением. - Ну, а дальше? - поощрил его Линьков. - Дальше... ничего дальше... - забормотал Ленечка. - Левицкий захлопнул дверь, а я пошел к себе в лабораторию... и все. Это было не все, - я чувствовал, что Чернышев еще чего-то не рассказал. И Линьков тоже явно это чувствовал, но пока не настаивал на продолжении, а пытался выяснить, чей же был второй голос. - Не знаю, - сказал Ленечка, и я видел, что он говорит правду. - Ну какой он, опишите, постарайтесь! Низкий, высокий, звонкий, глухой? Может, какие-то особые приметы были - например, этот человек шепелявил, картавил, хрипел? - Нет... - Ленечка уныло покачал головой. - Нет... не было ничего такого... И такой голос... не бас, но и не... ну, не очень тонкий... средний... - Чернышев, ну ты иначе скажи, - вмешался я. - Может, он на чей-то голос был похож: вот, например, на голос товарища Линькова? - Нет... - забормотал Ленечка и почему-то начал багроветь, медленно и неудержимо. - Не похож... другой совсем... более звонкий... - А на мой голос? - спросил я. Ленечка посмотрел на меня с ужасом и моментально сделался весь малиновый, до самых корней светлых волос. - Нет, нет! - неожиданно энергично запротестовал он. - Не на твой голос! Он совсем на Левицкого голос был похож, а не на твой! Точно похож на Левицкого! - На Левицкого? - с интересом переспросил Линьков. - Так, может, это Левицкий сам с собой и разговаривал? Ленечка открыл рот, потом закрыл его, а заодно и глаза. Он сидел так, изо всех сил жмурясь и хмурясь, минуты две, а потом открыл глаза и заявил, что нет, Левицкий не сам с собой разговаривал, там кто-то был. - А вы подумайте, - ласково посоветовал ему Линьков. - Кто же мог сидеть в запертой лаборатории и говорить голосом Левицкого? Ведь бывает, что люди разговаривают сами с собой. Ленечка согласился, что это бывает, но упорно утверждал, что Левицкий говорил не с собой, а с кем-то другим. Рассказ Чернышева выглядел ужасно нелепо, но я знал, что Ленечка ничего не будет выдумывать. Промолчать - это он может, сколько угодно, а сочинять не будет. А если он не сочинил этот обмен фразами, то с самим собой действительно так не разговаривают: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?" - "Нет. И ты, по-моему, тоже". Но с кем вообще и о чем мог Аркадий так говорить? И почему этот "кто-то" сидел в запертой лаборатории? А кроме того, ведь Аркадий сказал: "Ну, привет!" То есть вроде как поздоровался. Значит, он раньше не видел этого человека... Значит, тот появился, пока Аркадий куда-то ходил, - проник в запертую лабораторию, опять заперся там и сидел, дожидаясь Аркадия. И Аркадий не удивился... во всяком случае, не очень удивился его появлению в запертой лаборатории. Констатировал только, что тот, дескать, не передумал. Значит, был у них уговор! Поэтому Аркадий и торопился меня выставить... Но куда же он ходил? Где тут логика? Почему он не стал дожидаться своего гостя, если знал, что тот явится сразу после пяти? И даже дверь запер! Мог ведь кто-нибудь увидеть, что дверь нашей лаборатории после конца рабочего дня открывает ключом кто-то посторонний, пусть даже сотрудник института, но не Аркадий и не я. Подошли бы, конечно, поинтересовались, что да как. Эх, жаль, никто не увидел! Не знаю, что думал обо всем этом Линьков, но он вдруг сказал Чернышеву, ласково улыбаясь: - Все это очень интересно. Только почему вы не договариваете? Ленечка дернулся и всхлипнул, но ничего не сказал, а только с ужасом посмотрел сначала на Линькова, потом на меня. - Ну, говорите, чего же вы! - убеждал его Линьков. - Вы снова вышли из своей лаборатории и свернули в этот коридорчик... - Нет-нет! - поспешно и с облегчением возразил Ленечка. - Никуда я больше не выходил! - До которого же часа вы работали в этот вечер? - спросил Линьков. - До одиннадцати... до без пяти одиннадцать. - Понятно! - сказал Линьков. - Значит, без пяти одиннадцать вы вышли из своей лаборатории и, проходя мимо коридора к выходу, увидели... На этот раз Линьков угадал: Ленечка с величайшей неохотой признался, что видел, как из нашей лаборатории вышел человек и направился к боковой лестнице. Линьков спросил, узнал ли он этого человека. Ленечка почти крикнул, что нет, не узнал он, не разглядел даже толком! Но я видел, что он врет. - А может, это был Левицкий? - спросил Линьков. - Нет, нет, точно - не Левицкий! - опять выкрикнул Ленечка. Вот тут он не врал. Не только потому, что Аркадий и не мог уже ходить в это время - он был без сознания, при смерти, - но просто я чувствовал, когда Леня правду говорит, а когда врет. - У вас близорукость, может быть? - поинтересовался Линьков. - Н-нет... я... у меня нормальное зрение... - Как же вы могли тогда не узнать человека на расстоянии пяти-шести метров? - спросил Линьков. - Ведь коридорчик-то совсем маленький, а дверь лаборатории почти посредине... Леня долго мялся и вздыхал, а потом заявил, что он видел только спину этого человека. Я ему опять не поверил; да он ведь и сам сказал сначала, что видел, как человек этот выходил из лаборатории. Значит, он обязательно видел его лицо - по крайней мере в профиль. Линьков, конечно, тоже не поверил ему, но ничего не сказал по этому поводу и, совершенно неожиданно для меня, не стал больше спрашивать. Посоветовал только Ленечке хорошенько все перетряхнуть в памяти - может, он упустил какие-то ценные детали, - а потом глянул на часы, ахнул и сказал, что ему пора идти. Пока мы шли по коридору, он спросил, какого я мнения обо всей этой истории, но когда я начал излагать свои соображения, он явно думал о чем-то другом и меня почти не слушал. У повор