ота в наш коридорчик он попрощался со мной и торопливо зашагал к центральной лестнице. Я поглядел ему вслед и поплелся в свою лабораторию. Впрочем, не успев даже дойти до двери, я сообразил, что мне, пожалуй, полезно сейчас посидеть наедине с собственной персоной и дать задание своим "серым клеточкам", как говорит Эркюль Пуаро, - пускай мозги перерабатывают полученную информацию, а потом посмотрим, что из этого получится. "Итак, - сказал я себе, усевшись за свой стол и раскрыв записную книжку, - для начала следует оценить информацию, полученную от Чернышева, как весьма доброкачественную - в целом. Имеется одно явно ложное утверждение: что он якобы не узнал человека, выходившего из нашей лаборатории. Но когда Ленечка врет, это видно невооруженным глазом... Возможны также умолчания - сознательные или невольные. Но что сказано, то сказано добросовестно и с довольно высокой степенью точности: при всей своей внешней неприспособленности Ленечка очень четко воспринимает и оценивает факты, я это наблюдал не однажды. Значит, все нелепости и противоречия, которые так поражают в его рассказе, имеют свое объяснение, а мы этого объяснения не можем найти только из-за нехватки фактов... Ну что ж, попробуем пока проанализировать новые факты и сообразовать их с прежними. Значит, первое и основное: "версия посетителя" впервые подтвердилась прямо и недвусмысленно - в нашей лаборатории в тот вечер был кто-то, кроме Аркадия! Зато мой вариант с "эксплуатационником" теперь, пожалуй, рассыпается... Во-первых, куда бы ни ходил Аркадий, посетитель ждал его в нашей лаборатории. Во-вторых, Ленечка не дружит ни с кем из эксплуатационников - он и из наших-то мало с кем общается, - а он явно видел кого-то хорошо знакомого и неумело пытался защитить его своей ложью. Но кого? Одну примету он, впрочем, назвал: голос у этого человека очень похож на голос Аркадия... Тут я терпеливо перебрал всех наших, с кем у Чернышева были хоть какие-то связи, кроме самого факта совместной работы в институте, и постарался припомнить, как они говорят... Но ничего даже отдаленно похожего я не вспомнил. У Аркадия голос вообще ведь очень характерный... такой звучный, баритонального тембра, с легкой хрипотцой... Впрочем, даже не в голосе дело, а в манере говорить, в этой насмешливо-высокомерной растяжечке, которая иногда злила меня, казалась нарочитой... Да, но вот ведь что... В этой истории мог участвовать не один человек! Во-первых, мог все же существовать "эксплуатационник" из моей версии, то есть человек, к которому Аркадий пошел в пять часов и который угостил его питьем со снотворным, а сам преспокойно ушел из института. Во-вторых, возможно, что в начале шестого в нашей лаборатории был один человек, а в одиннадцать часов - совсем другой. Ведь видно, что Чернышев хорошо знает того, кто выходил из лаборатории, и отказывается говорить о нем; а в то же время он ничуть не пытается оберечь того, чей голос слышал из коридора, и, видимо вправду, не знает его... Однако же, что за карусель получается! Не институт, а проходной двор какой-то! Ходят, приходят, проходят сквозь запертые двери, как призраки... исчезают тоже, как призраки, раз вахтер их не видит... Да, в самом деле, куда же они оба девались, если вахтер их не заметил? Первый, допустим, мог пробыть у Аркадия совсем недолго, минут десять - пятнадцать, и уйти еще в общем потоке, не будучи замеченным. Но вот второй! Либо он был в институте до одиннадцати, либо вернулся туда вечером. Во всяком случае, он минимум один раз должен был показаться в проходной в неурочное время. А вахтер утверждает, что в тот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев... Дальше: что может означать этот загадочный обмен фразами? Фразы, собственно, крайне общие и банальные, их можно применить к явлениям любого порядка. Например: люди уговорились пойти в ресторан или на рыбалку... Один другого спрашивает: ты как, не передумал? Да, но кто же станет из-за разговора о ресторане или о рыбалке лезть со своим ключом в чужую лабораторию и таинственно сидеть там взаперти, ожидая хозяина? Не та обстановка! И финал не тот, главное... Тогда что же? "Не передумал ли ты отравиться?" Ерунда какая-то! Нет, фактов решительно недостает ни для какой версии! И вообще, видимо, дело такое запутанное, что надо бы мне самому затаиться в тот вечер в нашем техническом отсеке и слушать - кто говорит, что говорит, и так далее. Тогда бы я все распутал и спас бы Аркадия... Тут опять что-то промелькнуло в моем мозгу стремительно и неудержимо... какая-то слепящая вспышка в туманной оболочке. И я опять ничего не поймал, а только прижмурился покрепче, будто она через глаза убегала... В общем, я понял, что на данном уровне ничего больше не выжму из своих серых клеточек, и решил пойти к Чернышеву за добавочной информацией. "Мне-то Ленечка откроется! - подбадривал я себя. - Это он при Линькове говорить не хотел!" Я дошел до конца коридорчика и только хотел повернуть налево, к лаборатории Чернышева, как вдруг увидел, что оттуда выходит Линьков. Меня словно горячим паром обдало! Я хотел удрать, но не мог, да и поздно было - Линьков меня сразу заметил. Я видел, что он смутился. Но он прошел мимо, на ходу задергивая застежку-"молнию" своей разбухшей папки, и только небрежно кивнул мне, а я все стоял, будто прирос к щербатым плиткам паркета. Значит, он нарочно отделался от меня, чтобы наедине расспросить Чернышева? Вот до чего он мне не доверяет теперь! Нет... не то! Почему же он сначала преспокойно расспрашивал при мне, а потом не захотел? Догадался, кого назовет Чернышев? Возможно... Однако не понимаю, почему именно мне нельзя об этом знать... Нет, что касается Линькова, это понятно: я не сотрудник прокуратуры, и даже если б он мне полностью доверял... Но Чернышев, Ленечка Чернышев! Я вдруг сообразил, что Ленечка не зря глядел на меня с таким ужасом: он, видимо, считал, что тайна, которую я из него пытаюсь вытянуть при содействии следователя, должна строго сохраняться в моих же собственных интересах, и он не понимал, почему я так странно веду себя. То есть он был уверен, что я знаю, кто вышел из нашей лаборатории в одиннадцать вечера! Но тогда... тогда... У меня перехватило дыхание, я даже простонал от внезапного болезненного озарения. Тогда речь может идти только об одном человеке - о Нине! Идея бредовая, конечно, но ведь в этой истории все граничит с бредом, и чем безумней идея, тем она, может быть, правильней... Я вернулся в лабораторию, чтобы обдумать все это до разговора с Чернышевым. Ленечка, по идее, сам должен прийти ко мне сейчас и все изложить со всей прямотой. А я пока подумаю... Нина! Может, потому она и ведет себя так странно? Тут я запнулся: нет, поведение Нины в эту концепцию как-то не очень укладывается... Но я решил в это пока не вдумываться - ведь недомолвки Чернышева могли иметь только одно, именно это значение. Хорошо, допустим, Нина. Нет, не в том смысле, что она причастна к смерти Аркадия, это даже в рабочую гипотезу не лезет! И вообще она ушла из института вместе с другими девушками из расчетного отдела и сидела с ними в кино, так что алиби у нее железное... Да, но на более поздние часы у нее, возможно, нет алиби... Сеанс начинался в 19:10, две серии, - ну, это часа три, может, и чуть побольше, фильм зарубежный... Значит, вышли они из кино в одиннадцатом часу, может, даже в половине одиннадцатого. Нине домой идти примерно мимо института... крюк небольшой. Допустим, она решила позвонить мне: я ведь говорил, что допоздна буду в лаборатории... Нет; Аркадий ей сказал, что я ушел из института... и дверь лаборатории была заперта. Зачем же она звонила? А если она именно с Аркадием хотела поговорить? О чем? Допустим, я могу и не знать, о чем... Аркадий ей ответить уже не мог, он был без сознания. Ответил тот, с похожим голосом... Он так все время и сидел там, значит? Странно... но допустим. Ему показалось выгодно заманить Нину в институт, навлечь на нее подозрения, запутать дело... Теперь: как Нина попала в институт? Неужели вахтер ее не запомнил? Ладно, это потом выясним. Как-то, значит, попала. Пришла в лабораторию и... Тут я глянул на часы и ужаснулся: без пяти пять, мне пора идти, а Ленечка все не приходит да не приходит!.. Ну, что ж, тогда я сам по дороге загляну к нему. На Ленечку нельзя обижаться, это существо сложное и высоко специализированное. Лаборатория Чернышева была заперта. Я, не веря себе, подергал дверь, даже постучал тихонько. Посмотрел на часы - 17:00. Ленечка, который днюет и ночует в своей лаборатории, сегодня ушел раньше времени. Избегает встречи со мной, все понятно. Только почему бы? Линьков, что ли, запретил? Возможно. Очень возможно. Но это значит, что Линьков всерьез подозревает Нину? Нелепость, он же умный человек! Я даже не заметил, как дошел до скверика. Есть такой скверик, в двух шагах от института, на углу. Маленький, но очень тенистый и уютный. Мы туда в обеденный перерыв ходим посидеть, если время остается. Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости - какая она бледная, и глаза печальные... Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем. Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком, и от меня отодвигается подальше... Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия. - Нин, ты, главное, не волнуйся, - сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. - Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что... Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня. - Да? Ты в этом так уверен? - с горечью произнесла она и отвернулась. - Что касается себя - безусловно! - заявил я. - Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то... ну, нервничаешь. Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми, немигающими глазами, и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом... совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо. - Нина, ты что так смотришь? - не выдержав, спросил я наконец. - Ты не знаешь, почему? - Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки. - Что ж, если не знаешь, то... - Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: - А с какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании? - Ну... вообще... - Я совсем растерялся и не знал, что сказать. - Мне показалось, что ты... что у тебя на душе что-то есть... И потом, вот с Чернышевым я говорил сегодня... - С Чернышевым? - быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая. - Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте. Он... он видел? - почти выкрикнула вдруг она. - Ну говори, что ж ты молчишь! Он видел?! - Да... - нерешительно ответил я. - Видел... Нина глубоко вздохнула. - Тогда чего же ты не понимаешь? - почти спокойно спросила она. Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию? - Нина, - сказал я решительно, - давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в одиннадцать часов, как из нашей лаборатории выходил человек. Но он явно соврал мне и Линькову, что не разглядел, кто это. Он почему-то хотел защитить этого человека... - Тебя это, кажется, удивляет? - с горькой иронией спросила Нина. Я посмотрел на нее. Она сидела слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль - удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы это вовсе не обязательно... Нет, что удивляться Чернышеву - есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин. - Нет, ничуть меня это не удивляет, - ласково сказал я. - Ведь я догадался, кого он видел... - Очень трудно было догадаться? - почему-то с явной насмешкой спросила Нина. - Ну... как тебе сказать? - осторожно заговорил я. - Вообще-то... я этого никак не ожидал, и ты до сих пор ничего мне не сказала... я не могу понять, почему... - А Чернышев и меня, что ли, видел? - недоверчиво спросила Нина. - Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала... Она говорила теперь почти спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел... "И меня, что ли, видел?" И ее... а кого же тогда еще? - Нина, а кто с тобой был? - осторожно спросил я. - Со мной? Да никого не было... к счастью! - о удивлением отозвалась Нина. - Только еще не хватало, чтобы вся компания видела! Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла. Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов и не для трепа в компании! К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна? - Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. - Я старался говорить спокойно и ласково. - Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства... Нина нетерпеливо пожала плечами. - Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, - сухо сказала она. - Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор. - Я не про тот разговор... - уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь. - А про какой же еще? - удивилась Нина. - Слушай, Борис, вот я тебя действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь... Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно... наверное, не легче, чем тебе. Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак! - Подожди... Мы о чем говорим-то? О том вечере, двадцатого мая, верно? - О чем же еще? - с презрительным удивлением отозвалась Нина. - Ну вот... Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого? - Да... - А кто тебе ответил? - Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту. - Как - все равно? - удивился я. - Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил? Нина помолчала, глядя на меня как-то странно. - Я понимаю, - сказала она наконец, - тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице... Но уж так получилось, что поделаешь... не повезло тебе. Она вдруг резко отвернулась от меня и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда. - Нин, родной, да не плачь ты! - жалобно заговорил я. - А то я сам, того гляди, разревусь! Ну, Нин, очень тебя прошу!.. Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе. - Все же ты чудо природы! - с искренним восхищением сказал я. - Первый раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу! И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в грудь и вся затряслась от рыданий. - Боря, Боря! - прерывисто говорила она, глотая слезы. - Я совершенно ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь себя... это так на тебя непохоже!.. Я совсем уж обалдел и слова не мог выговорить. - Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что, - говорила Нина сквозь слезы, - если б ты сам не сказал... "Бред какой-то! - в ужасе подумал я. - Все навыворот!" - Да что же я такое сказал? - с трудом выговорил я наконец. - Ты же знаешь! - Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы; теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза покраснели... - С самого начала... и теперь... молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы... Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! - Она схватила меня за руки и глядела мне прямо в глаза. Я безнадежно пожал плечами. - Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты говоришь и в чем меня упрекаешь. Я только знаю, что перед тобой ни в чем не виноват. - Ты, должно быть, с ума сошел! - тихо, с ужасом сказала Нина. - Ведь ты же видишь, что я _знаю_... Хоть теперь-то перестань ломать комедию!.. Зачем ты со мной так... Да что бы ты ни сделал, я... Наверное, я слишком устал от всей этой путаницы. Моя растерянность внезапно сменилась полнейшим спокойствием. - Нина, хватит намеков и недомолвок, - сказал я трезво. - Так мы совсем измучаем друг друга и ни к чему не придем. Ответь мне только на один вопрос: в лаборатории был кто-нибудь... ну, кроме Аркадия, конечно? Нина тоже перестала плакать и ответила мне совершенно спокойно, с оттенком презрения: - Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был! - Подожди, Нина, не торопись, - попросил я. - Допусти все же, что я не знаю. Можешь ты мне серьезно и спокойно ответить: кто это был? Кого ты видела? - Могу. Если ты хочешь, могу, - печально и безнадежно сказала Нина. - Пожалуйста! - Так кто же? - настаивал я. - Ты! Ты сам, - четко ответила Нина. - Ты хочешь сказать, что не знал этого? У меня все поплыло перед глазами, но я держался. - Ниночка, подожди. Спокойно. Я там не был. Я был весь вечер в библиотеке, я же тебе говорил. - Да, ты мне говорил... - Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто тебе это сказал? Кого ты там видела? - монотонно спрашивал я. - Борис, ну зачем все это... Никто мне ничего не говорил о тебе, и никого я больше там не видела. Только тебя. - Ниночка, успокойся. Пойми, что это невозможно. Где именно ты меня видела? - У окна, конечно... - Почему же - конечно? И ты со мной говорила? Я тебе отвечал? Ты слышала именно мой голос? У меня вдруг мелькнула мысль, что если тот человек по голосу похож на Аркадия, то по внешности, может быть, на меня. Мысль, конечно, идиотская, но... - Перестань, Борис, - уже без гнева, совсем устало проговорила Нина. - Ну как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже окликнуть тебя не решилась, неудобно было... - Почему - неудобно?! Это бытовое, будничное словечко, совершенно вроде бы неприменимое к ситуации, опять выбило меня из равновесия. Рядом с ней умирал Аркадий, а она, значит, думала о том, удобно или неудобно заговорить... да еще с кем - со мной?! - Потому что ночью орать через всю улицу действительно неудобно... - без выражения произнесла Нина. - Какая улица?! При чем тут улица?! - почти закричал я, опять потеряв равновесие. - Ты же меня видела где? В лаборатории? Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно: - Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна. - А улица тут при чем? - При том, что я была на улице. Я проходила мимо института и с той стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории. Я уставился на нее, ничего не понимая. - А в лаборатории ты вообще, что ли, не была? - Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов. Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить. - А ты уверена, что видела именно меня? - Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в раскрытое окно, и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела. Я совсем уж не знал, что мне делать и что говорить. Сидел, глядел, как Нина пудрится и поправляет растрепавшиеся волосы, и только отдувался, словно спринтер после проигранного забега. Нина сунула пудреницу в сумку и встала. - Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, - с презрительным сочувствием проговорила она. - И напрасно ты раньше говорил так много... Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно: "Я там не был. Я там не был". Но это я говорил про себя и для себя: я уж и сам начал что-то путаться, где я был, а где не был. А для Нины я просто не мог найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся. - Нина! Ну поверь ты мне! - сказал я. - Это... это обман под маской истины! - "Лунный камень", - неприятно улыбаясь, ответила Нина. - Какой камень? - Я уже ничему не удивлялся, только спрашивал. - Роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Эти слова говорит Фрэнк своей Рэйчел. Может быть, ты тоже наглотался опия и в лабораторию попал в состоянии транса? Уилки Коллинз меня, признаться, дорезал. Я еще и плагиатор, оказывается! - Ну, вот что, Борис, я пошла, - сказала Нина, стоя передо мной. - Ты телефон Линькова знаешь? Нет? Тогда вот тебе его домашний телефон, я сегодня у него попросила. Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула мне. - А зачем это? - спросил я, вертя в руках листок. - Затем, - твердо сказала Нина, - что ты сейчас же позвонишь Линькову, уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь. Он сказал, что сегодня вечером будет дома... В девять часов я позвоню ему. Если узнаю, что ты еще не звонил и не был у него, я сама пойду к нему и расскажу все, что знаю. - Отлично, - сказал я и тоже встал. - Можешь идти к нему когда угодно и рассказывать что угодно. Я все, что знал, давно рассказал ему. А наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе. Нина опять неприятно усмехнулась. - А ты зря подался в физики, - заявила она. - В тебе пропадает великий актер! Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед. Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел тоже меня. Воображаю, каково ему было, когда я же из него вытягивал признание! Линьков по его физиономии, наверное, догадался, кого он видел, поэтому и поспешил меня выставить. А может, он меня и раньше подозревал... наверное даже! Может, меня еще кто-нибудь видел в тот вечер. Нина не будет сочинять. Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня в тот вечер в лаборатории. Между тем я сам себя видел в библиотеке... Неясная ослепительная мысль опять скользнули по краю сознания... замедлила... Я даже подпрыгнул. Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин же я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан был додуматься! Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали а тупик, чтобы все обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда! Единственное возможное решение найдено. Осуществить его будет нелегко, но... да ничего, я справлюсь. Должен справиться, раз другого выхода нет! - "Другого нет у нас пути!" - фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к институту. ЛИНЬКОВ ПОКА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ Утро было переменчивое: порывами налетал влажный ветер, солнце то сияло и грело вовсю, то пряталось за серыми облаками и моросящим теплым дождем. И настроение у Линькова было под стать этому утру. Выйдя из дому, он с облегчением думал, что дело наконец распутывается. Но от дома до института было восемь кварталов, и пока Линьков прошагал эти кварталы, настроение его качнулось на 180 градусов в сторону глубокого пессимизма. На ближних подступах к институту он установил, что информация, полученная от Чернышева и Берестовой, ничего не проясняет, а только дополнительно и уже совершенно безнадежно запутывает дело. По-настоящему ясно было лишь одно: что все прежние конструкции никуда не годятся и нужно начинать все заново. А новые факты ни в какую схему не укладываются, просто валяются порознь. И самое неприятное во всем этом хаосе было то, что Борису Стружкову доверять совершенно нельзя. Что он, Линьков, все эти дни был простофилей, которого водил за нос ловкий актер. Факты - вещь упрямая. А это, видимо, факт, что Стружков поздно вечером двадцатого мая был в лаборатории. Допустим, Чернышев мог ошибиться. Линьков после беседы с ним уже прикидывал мысленно, представлял себе коридорчик у лаборатории и что, собственно, мог увидеть там Ленечка. Но вечерний звонок Нины Берестовой положил конец сомнениям. Два человека видели Стружкова. И если б эти люди были ему врагами, а то... Ленечка чуть не расплакался после того, как признался, что видел Бориса. Нина, правда, не плакала, но говорила преувеличенно твердым, деревянным голосом... Чувствовалось, что каждое слово дается ей с невероятным трудом... Ну хорошо: значит, это факт, что Стружков вечером был в лаборатории. И что же дает этот факт? Да пока ровно ничего. Стружков, значит, что-то скрывает, но что? Ведь не убил же он Левицкого! Не мог он его убить. Потому что нельзя ни силой, ни хитростью добиться, чтобы взрослый, физически сильный человек проглотил такую массу таблеток. Более правдоподобна другая версия: Стружков не хочет признаться, что был в лаборатории, потому, что он видел умирающего Левицкого и не поднял тревогу, не попытался спасти его. Около одиннадцати вечера Левицкий, конечно, был уже без сознания. Если б даже Стружков подумал, что Левицкий просто спит, он должен был бы попытаться разбудить его, и тогда понял бы, что это не обычный сон. Почему же он не пытался спасти Левицкого? Ну, почему? Смерть Левицкого была ему на руку? Каким образом? И вообще зачем Стружков вернулся в институт? С этого, пожалуй, надо бы начать. Ушел, сидел в библиотеке, потом пошел обратно. И как же он прошел в институт? Вахтер ведь твердо заявил, что в этот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев. Тут Линьков вошел в проходную и обрадовался: дежурил тот самый дед, Василий Макарыч по имени, что и вечером двадцатого мая; двадцать первого утром Линьков с ним разговаривал. Дед сразу его узнал и уважительно, чуточку даже церемонно поздоровался, приподнявшись с табурета за деревянным барьером. Линьков тоже очень вежливо ответил на приветствие, однако извлек и предъявил свое удостоверение - больше для того, чтобы завести разговор об институтских порядках. Разговор действительно завязался, и Линьков для начала спросил, пришел ли уже на работу Стружков. Ему хотелось выяснить, знает ли дед Стружкова в лицо. Оказалось, что дед превосходно знает Стружкова и что на работу Стружков сегодня еще не приходил - это Василий Макарыч сказал сразу, даже не глянув на табельную доску с ключами. - Он так-то аккуратный, ни на минуточку не опоздает, - прибавил он. - Заболел, может? С горя оно и недолго... Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот вахтер так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать его о вечере двадцатого мая. Он бы наверняка запомнил, если б Стружков пришел или ушел в неурочный час. Но все же, чем черт не шутит... Линьков тихонько вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер, начал допытываться у деда, мог ли он не заметить или не запомнить, что Стружков в тот вечер оставался в институте или что ушел и вернулся. Дед держался непоколебимо: нет, на память он не жалуется, всегда точно помнит, кто остается в институте вечером, а Стружкова тем более приметил бы. - Ну, а если бы... - Линьков прикинул в уме, - если бы, скажем, Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без четверти шесть, вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят? "Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить из института! - вдруг сообразил Линьков. - Книги в библиотеке он мог заказать, допустим, в обеденный перерыв". - Дак, мил человек! - сказал дед, изумленно глядя на Линькова. - Все одно бы я его приметил, ежели б он обратно вернулся да всем супротив пошел. "Тоже верно, - подумал Линьков, - это ж прямо на рожон лезть: все бы заметили, что он зачем-то обратно идет в институт. Нет, он, наверное, вообще не выходил!" - А вы это к чему спрашиваете, извиняюсь, конечно? - вдруг забеспокоился дед. - Ай подозрение имеете на Бориса Николаича? Зря это, ой, зря, поверьте моему слову! Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался. - Подозрения не подозрения, - сказал он, доверительно склонившись к деду, - а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер в институте... около одиннадцати. - Около одиннадцати? - удивился дед. - Да кто ж его мог видеть? Чернышев разве? Он один и был там... окромя покойника. Чернышев, верно, вышел в одиннадцать. Но однако после Чернышева никто не выходил, это уж я ручаюсь! - решительно заявил он. - Ежели только ночевать он там остался? Но выходить не выходил! "Может, и вправду ночевать остался? - раздумывал Линьков. - Да нет, что я! Ведь ему же при мне звонили утром домой, вызывали в институт... В общем, черт те что!" Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится, и уныло побрел через двор в здание института. В просторном сумрачном вестибюле он остановился, раздумывая. Раздумывать, собственно, было уже нечего: предстоял неприятный, но неизбежный разговор с институтским начальством. Точнее говоря, с заместителем директора института по научной части доктором физико-математических наук Шелестом. Директору института, академику Грабовскому, такие разговоры были противопоказаны по состоянию здоровья, а к тому же он 22 мая улетел на симпозиум в Москву. Линьков тихонько вздохнул и начал медленно подниматься по лестнице. Секретарша Шелеста, с любопытством глядя на Линькова, сказала, что Игорь Владимирович говорит с Москвой и сию минуточку освободится. Линьков постоял у окна, глядя на тихую зеленую улицу, тускло поблескивающую под дымкой почти неприметного дождя, потом секретарша пригласила его, и он вошел в просторный кабинет Шелеста, солидный и сумрачный, как большинство помещений в этом старом добротном здании, построенном лет шестьдесят назад. Разговор с Москвой, видимо, получился каверзный, - Шелест хмурился, озабоченно хмыкал и хотя поздоровался с Линьковым, но будто бы не сразу сообразил, по какому делу тот явился. Только когда Линьков подошел вплотную к столу, Шелест встряхнулся, согнал с лица отсутствующее выражение, даже изобразил нечто вроде улыбки и повел рукой, приглашая Линькова садиться. Линьков уселся на один из стульев у длинного "заседательского" стола, под прямым углом приставленного к громадному письменному агрегату, такому же массивному, как сам Шелест, и положил на стол перед собой рыжую папку. Шелест угрюмо покосился на эту папку и спросил, как продвигаются дела. - Да вот... - старательно протирая очки, сказал Линьков, - некоторые новые факты имеются, они, пожалуй, меняют суть дела... - Что ж, - сказал Шелест без энтузиазма, - я вас слушаю. Линьков начал рассказывать. Шелест слушал насупившись, почти совсем упрятав глаза под нависшие густые брови. - Что же, однако, из этого следует? - осведомился он, когда Линьков изложил суть показаний Чернышева. - Ну, был кто-то в лаборатории, ждал Левицкого... - И заперся изнутри? - вежливо подсказал Линьков. - Не обязательно заперся, - подумав, объяснил Шелест. - Мог, знаете ли, войти и по нечаянности захлопнуть дверь. - Как же он мог войти, - терпеливо спросил Линьков, - если минут за пять - десять до этого дверь была заперта? Шелест гулко откашлялся. - Заперта, говорите? - пробормотал он и поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. - Ну, допустим... И что же все-таки? - Да вот оказывается, что около одиннадцати из лаборатории вышел Стружков, - с большой неохотой сказал Линьков. - Стружков? - переспросил Шелест, недоверчиво глядя на Линькова. - Каким же это образом? - Чернышев его отчетливо видел. - Опять Чернышев? Какой прыткий оказался, никогда бы я не подумал! - с неодобрительным удивлением сказал Шелест. - Ну, Чернышев и обознаться мог. - Берестова тоже видела... - угрюмо проговорил Линьков. - Берестова?! - Шелест даже приподнялся слегка в кресле. - Ну-ну... Он молча выслушал Линькова до конца. Потом покачал головой, тихо повторил: "Ну-ну...", нажал кнопку звонка и велел секретарше срочно вызвать Стружкова. - Около одиннадцати, говорите? - после паузы спросил Шелест. - То есть Левицкий был уже... ну, умирал? А Стружков, значит... Нет, как хотите, а этого не может быть! Линьков молча пожал плечами. - А вы-то сами что об этом думаете, об этих фактах? - спросил Шелест в упор. - Видите ли... - неохотно начал Линьков. - Факты говорят, в общем, не в пользу Стружкова. Он видел Левицкого... в таком состоянии и не попробовал помочь, не поднял тревогу... Сбежал! А главное, до чего он ловко разыгрывал комедию все эти дни! - Линьков не смог скрыть злости и обиды. - Талантливо! - Меня это очень удивляет... - медленно сказал Шелест. - Очень! Я ведь Стружкова не первый год знаю. Но дело даже не в этом. Вы можете объяснить, зачем и почему он это делал? То есть что именно он скрывал? Ведь не убил же он Левицкого, так? Или вы уж думаете, что он и убил? - Не думаю... - Линьков не глядел на Шелеста. - Но тут вообще слишком много неясного. Может быть, после разговора со Стружковым мы... Тут появилась секретарша. Вид у нее был растерянный. - Ну? Где же Стружков? - резко спросил Шелест. - Стружкова нет в институте, - негромко сказала секретарша. - Лаборатория заперта. - Домой звонили? - Да. Соседка говорит, что не видела его ни утром, ни вечером. Если он и ночевал дома, то, значит, пришел поздно, а ушел очень рано. - Та-ак... - протянул Шелест. - А еще что? - Дежурный энергетик подал докладную. Вчера на вечернем дежурстве был большой перерасход энергии... - Секретарша запнулась, будто испугавшись, и добавила: - В лаборатории Стружкова. - Пошлите на проходную, пускай ключ принесут, - сказал Шелест секретарше. Потом он медленно, устало поднялся и вышел из-за стола. Линьков тоже встал. Ему вдруг стало холодно, даже в дрожь бросило. - Пойдемте посмотрим, что там такое... - угрюмо проговорил Шелест. - Не нравится мне вся эта история! В приемной Шелест сказал секретарше, чтобы энергетик позвонил ему в лабораторию Стружкова, и вышел, взяв на дороге ключ у солидного лысого коменданта. Они прошли в другой конец здания, свернули в коридорчик, ведущий к боковой лестнице, и остановились перед дверью лаборатории локальных перемещений. - Открывайте вы, что ли, - сказал Шелест, протянув Линькову ключ с жестяным номерком на проволочке. - Согласно вашим порядкам. Линьков повернул ключ в замке, распахнул дверь. В лаборатории никого не было. 7 Мчался я к институту на такой скорости, что прохожие, вероятно, воспринимали меня как конгломерат цветовых пятен с размытыми контурами. А сам я вообще никого не видел и ничего не воспринимал. Вернулся я в эвклидово пространство только в проходной, когда доставал и предъявлял пропуск, но во дворе снова взял хороший спринтерский темп и финишировал у дверей лаборатории ровно в 17:36 - я даже на часы зачем-то посмотрел... "Это же ясно и наглядно, - думал я, уже в замедленном темпе отпирая дверь лаборатории. - Нина видела меня в лаборатории, Чернышев видел меня в лаборатории, а я был в это время в библиотеке. Если исключить сознательную ложь, а также галлюцинации и прочие неполадки в области психики - а все это безусловно следует исключить, - то подойти к данной проблеме возможно лишь одним путем: через хронофизику! И даже странно, что я так долго не мог до этого додуматься". А впрочем, ничего странного. Чтобы додуматься до такого решения, надо позабыть о той повседневной, будничной хронофизике, за которую сотрудники нашего института дважды в месяц получают зарплату. Это решение - из области хронофизики нарядной, парадной, почти сказочной: перемещение человека во времени, временные петли и тому подобные вещи, которые поражают воображение среднего землянина. Товарищ Стружков уже был там, где он еще не был, и уже сделал то, чего он еще не делал, а вдобавок ничего он об этом не знает... Ну разве не завлекательно! Там, в скверике, я не успел ничего толком обдумать и додумать до конца. Слишком меня поразила сама мысль: если кто-то (собственно, не кто-то, а я, Борис Стружков, только другой!) уже перемещался во времени, если это принципиально возможно, значит, и я могу это сделать, могу снова побывать в двадцатом мая, все увидеть, все выяснить... все переиначить! Конечно, переиначить, конечно, действовать, а не только выяснять! Что и говорить, идея заманчивая, да другого выхода и нет... Но сейчас, когда я стоял перед хронокамерой, мне стало казаться, что есть тут какая-то закавыка. Нет, правда: как же это я отправлюсь в прошлое, в двадцатое мая, если я туда уже отправлялся? Может, таким манером я образую петлю времени? Ведь что получается: я отправился в двадцатое мая, Нина и Ленечка меня там увидели, сказали об этом мне, я сообразил, что к чему, надумал отправиться в двадцатое мая, отправился, они меня там увидели, сказали мне об этом и... ну, в общем, получается наглухо замкнутая петля, нечто вроде "У попа была собака". Нет, это я что-то чепуху понес, изменения мировых линий никак не учитываю. И вообще время идет, надо действовать... Н-да, попробуй тут действовать! Неизвестно даже, с какого конца приняться. И под ложечкой сосет от страха, будем откровенны, чего уж тут! Как только я сказал себе это, мне стало еще страшней, даже пот прошиб. Я принялся расхаживать по лаборатории, чтобы успокоиться, но что-то ноги меня не очень слушались и вообще... "Посоветоваться бы с кем..." - тоскливо подумал я. Но превосходно я понимал, что посоветовать мне могут только одно - срочно обратиться к психиатру. А если я у Шелеста совета спрошу, так он немедленно распорядится, чтобы меня к хронокамерам и близко не подпускали. Это уж точно. Да и что я ему скажу? "Разрешите мне по личным обстоятельствам смотаться на часок-другой в прошлое? Поле рассчитать - это нам раз плюнуть!" Нет, на консультантов рассчитывать нечего. И придется самому в хорошем темпе пошевелить мозгами. Значит, что же мы имеем в активе? В активе мы имеем тот факт, что я (то есть опять-таки не лично я, вот этот самый, а какой-то еще Борис Стружков) совершил переход во времени минимум один раз! Из этого следует, что такой переход не только возможен в принципе, но и осуществим (поскольку он уже осуществлен!) практически. Остается выяснить, как же его осуществить, но это все же нюансы... Теперь пассив. Что говорит по этому поводу наука хронофизика? Наука хронофизика в принципе не имеет никаких возражений против путешествий человека во времени - ну, возражений в смысле технической возможности таких увлекательных экскурсий и экспедиций. Не имеет. Но - в принципе. А от принципа до практики расстояние иногда такое, что хоть в парсеках его измеряй. Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть - как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали - и сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как да что, да не заменят ли они нас. Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты - к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествиями во времени. Мы все давно уже привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия во времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет. Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия во времени - это давно уже не тема сама