Евгений Гуляковский. Шорох прибоя ----------------------------------------------------------------------- Журнал "Роман-газета". OCR & spellcheck by HarryFan, 11 August 2000 ----------------------------------------------------------------------- Говорят, что дождь способен влиять на поступки людей. Возможно, это так и есть. Очевидно, монотонный шум, холодные, проникающие всюду брызги, влажный воздух, насыщенный электричеством, подавляют человеческую психику. Навязывают необычные поступки. Не знаю. Уверен только в одном: затормозив перед развилкой, я свернул вправо именно из-за дождя. Хотя это противоречило нормальной логике, поскольку влево тянулась ровная лента нового шоссе, вправо же уходила разбитая старая дорога, которая в дождь становилась попросту опасной. И все же я повернул вправо... Дорога вплотную прижималась в этом месте к морю. Уютное урчание мотора в противовес дождю успокаивало, притупляло внимание, почти убаюкивало. Но тревога, рожденная во мне неведомыми силами, принесенными на землю дождем, не уходила. Я внимательно смотрел вперед, стараясь не пропустить единственный здесь знак, оповещающий о крутом повороте, и все пытался понять, кой черт понес меня на эту дорогу. Поворот был достаточно коварен. В этом месте дорога, до сих пор идущая по самой кромке обрыва, спускалась вниз на дно глубокого оврага. В плохую погоду, когда ветер с моря нагонял волну, здесь вообще нельзя было проехать. Но сегодня ветер дул с берега. Я осторожно развернулся у знака и сразу же начал спуск. Тревога усилилась, возможно, потому, что машина плохо слушалась руля, колеса на крутом спуске проскальзывали. Обиженный рев перегруженного мотора наполнил балку, но вопреки моим опасениям машина благополучно прошла спуск, и я с облегчением перевел дух. Разворачиваясь на самом дне оврага, я впервые за весь день так близко увидел море. Оно лежало под дождем совершенно неподвижно, словно нарисованное на плохой картине, и казалось ненастоящим. Я переключил скорость, развернулся и приготовился штурмовать подъем на противоположном склоне балки. И тут меня что-то остановило. Может быть, чувство неуверенности? Страх перед скользким и чрезмерно крутым подъемом? Как бы там ни было, я решил остановиться и протереть стекло. Мотор, воспользовавшись моим отсутствием, заглох, и сразу же ровный шум дождя заполнил собой все пространство, а я вместо того, чтобы выяснить, что случилось с мотором, неподвижно стоял под дождем и слушал его мощный однообразный гул. Стоял я спиной к морю, лицом к возвышавшейся передо мной стене обрыва. Никакие звуки не проникали на дно балки, отгороженной высокими обрывами с обеих сторон. И в этот момент сзади меня кто-то прошел по дороге. Я отчетливо услышал шаги и резко обернулся. Прямо от машины вверх по дороге шла девушка. Я увидел ее спину. Легкое, не защищенное от дождя платье, вообще слишком легкое и слишком яркое для этой погоды поздней осени, промокло насквозь и прилипало к ее ногам при каждом шаге. Она шла не спеша, не оборачиваясь. В ее походке чувствовалась неуверенность или, может быть, нерешительность. Я готов был поклясться, что несколько секунд назад, когда я выходил из машины, в балке никого не было. Здесь нет ни единого места, где можно было бы затаиться, спрятаться хотя бы от дождя. Совершенно голые склоны, дорога, идущая сначала вниз, а потом круто вверх. Больше не было ничего. Поэтому меня так поразило ее появление. Я стоял неподвижно и смотрел, как она медленно, с трудом поднимается на крутой обрыв. Отойдя шагов на пять, она остановилась и обернулась. С такого расстояния было трудно рассмотреть ее лицо. Постояв неподвижно; наверно, с минуту, она вдруг пошла обратно к машине. Подойдя вплотную, обошла меня так, словно я был неодушевленным предметом, открыла дверцу и села в кабину. Поскольку я продолжал неподвижно стоять под дождем, она обернулась и почти сердито спросила: - Вы что там, ночевать собрались? Я молча опустился на водительское место. Она села в мою машину так, словно мы были знакомы много лет, словно она только минуту назад вышла из моей машины и вот теперь вернулась обратно. Ни обычных в таких случаях слов благодарности, просьбы подвезти или хотя бы вопроса, куда я еду. Она просто села, отряхнула свои длинные черные волосы, странно сухие и пушистые после такого проливного дождя. Точно таким жестом, войдя в помещение, отряхивается кошка или собака. В кабине сразу же возник тонкий, едва уловимый аромат, странный тем, что он был чужеродным, неуместным в тесной металлической коробке машины, в которой сидело теперь два человека, и в то же время этот запах показался мне знакомым. - Почему мы стоим? - Она в первый раз посмотрела мне прямо в лицо. Впечатление было такое, словно меня окатила холодная серая волна, такими огромными, печальными были ее глаза. Я растерялся и от этого разозлился. Не хватало только, чтобы мною командовали в моей собственной машине. - Что вы тут делали, одна, на этой пустынной дороге, откуда вообще вы взялись?! - Я не смог скрыть невольной резкости тона. Девушка нахмурилась, прикусила губу, было заметно, что она о чем-то мучительно раздумывает. - А разве... Простите, мне показалось, именно вы... Но если это не так, я сейчас уйду. Она потянулась к ручке, и я не стал ее останавливать. Я не верил, что она выйдет из машины под проливной дождь, зачем вообще тогда было садиться? Но она вышла. Вышла, ни на секунду не задумавшись, резко повернулась и пошла обратно к морю. Ее почти сразу же скрыло облако водяных брызг. Мне ничего не оставалось, как выскочить вслед за ней из машины. - Постойте! Ну нельзя же так! Вы совсем промокли. Простудитесь. У вас даже зонта нет! Я стоял под проливным дождем и уговаривал ее вернуться. Не знаю, что ее убедило. Скорее всего мое предложение спокойно во всем разобраться. Мы вернулись в машину, и я включил отопитель, чтобы хоть немного обсохнуть. Я старался не смотреть в ее сторону. Промокшее летнее платьице стало почти прозрачным, но она, по-моему, этого даже не замечала. - В такую погоду по этой дороге редко ходят машины, но часа два назад недалеко отсюда проходил рейсовый автобус на Камену. Вы, наверно, ехали на нем? Она прижала руки к вискам, и тут я заметил, что ей страшно. - Не спрашивайте меня сейчас ни о чем. Может быть, позже я смогу что-то объяснить. Мне ничего не оставалось, как снова включить мотор. Машина взяла подъем легко, без всякого усилия. Словно под колесами лежала не раскисшая глина, а сухой асфальт. Не успел я этому удивиться, как мы были уже наверху. Отсюда до города оставалось километров десять, не больше. Девушка молчала. Я заметил глубокую складку у нее между бровями. Казалось, она совсем забыла о моем присутствии. Что все это значило? Кого она здесь ждала? Почему села в мою машину, что означала эта незаконченная фраза: "...Простите, мне показалось, что именно вы..."? Изредка встречаются женские лица, невольно заставляющие нас посмотреть на свою жизнь со стороны. У нее было именно такое лицо. Я представил, как минут через десять-двадцать она встанет, поблагодарит за небольшую услугу безликого для нее водителя и, плотно закрыв за собой дверцу, навсегда уйдет из моей жизни. А я останусь, развернусь, подъеду к дому номер семнадцать. Стоянка во дворе, как всегда, окажется занятой, придется приткнуть машину у самого тротуара на улице и потом весь вечер беспокоиться, что ее борт обдерет проезжающий грузовик, так уже было однажды. На ужин мне предложат все тот же опостылевший салат: от макарон полнеют, котлеты на ночь вредно. - Разговоров особых не будет - все уже переговорено за пятнадцать лет супружеской жизни. Может быть, я закончу статью о биоценозе. Хотя вряд ли, настроение сегодня не то. Возможно, вместе с женой мы посмотрим телевизор или почитаем. Наш единственный ребенок так и не родился на свет, других не будет, и вообще ничего не будет. Ничего неожиданного, волнующего, вредного для здоровья. Нас считают очень удачной и вполне благополучной парой. У моей жены золотой характер. Мои друзья завидуют мне и говорят, что в семейной лотерее я вытянул счастливый билет. Наверно, все это так и есть. Мы въехали в город. Уже включили освещение. Желтые пронзительные огни ртутных ламп словно бросали вызов дождю своим химическим светом. - Теперь направо, пожалуйста. Мне нужно... - Она на секунду замялась, словно не сразу решилась назвать адрес. - Улица Ганопа. Мой дом напротив газетного киоска сразу за углом. Я удивленно посмотрел на нее. Эту улицу я хорошо знал и киоск тоже. Я не раз останавливался около него, чтобы купить газеты. Но месяца три назад его снесли, и теперь на всей улице не было газетных киосков. Ни одного. Однако я сразу нашел это место. Мы завернули во двор и остановились у подъезда. Кажется, мое приключение окончилось. Я чувствовал легкое сожаление и разочарование. "Чего она медлит? Все равно ведь сейчас уйдет..." Спросить у нее номер телефона почему-то казалось мне почти неприличным. Моя спутница явно не спешила. Она внимательно осматривала двор, мокрый подъезд соседнего дома, и вдруг вновь я заметил на ее лице то самое выражение совершенно непонятного страха, которое мелькнуло в ее глазах впервые еще там, в балке... - Может быть, вы проводите меня?.. Через минуту мы уже стояли у дверей ее квартиры. Она не стала звонить. Провела рукой по притолоке, достала маленький плоский ключ, с видимым усилием повернула его и молча посторонилась, пропуская меня вперед. Из прихожей хлынула волна затхлого воздуха. Пахло какой-то плесенью, гнилью, черт знает чем. Так не пахнут жилые помещения. Я невольно попятился, за моей спиной клацнул замок. На секунду мне показалось, что я попал в западню. В прихожей было совершенно темно, я весь сжался, ожидая неведомой опасности. В квартире было абсолютно тихо, не доносилось ни единого звука, только с улицы приглушенно ворчали проходившие мимо машины. Секунды исчезали в темноте, и ничего не происходило. Потом вдруг щелкнул выключатель, и в прихожей вспыхнул свет. Она стояла, прижавшись спиной к двери, и в глазах ее стоял ледяной ужас, только поэтому она, наверно, не заметила моего страха. Я услышал, как она прошептала: - Что же это... Боже мой... Я проследил за ее взглядом. Прихожая выглядела странно, не спорю. И все же я не понимал, чего она так испугалась. На всем лежал толстый слой пыли. Из приоткрытого стенного шкафа выпала какая-то одежда и теперь валялась на полу. На шкафу, под самым бра, висел большой перекидной календарь со своей картинкой на каждый месяц. На той, что сейчас тускло поблескивала из-под слоя пыли, летали бабочки, цвели цветы... Она уже взяла себя в руки, подошла к календарю и провела пальцем по названию месяца, слово "май" вспыхнуло на глянцевой странице ярким бликом. - Похоже, вы давно здесь не были... - Да... Целую вечность. - Она как-то странно посмотрела на меня. - Вы промокли из-за меня. Если хотите, я сварю кофе. Кажется, она полностью пришла в себя. Мне не хотелось кофе, но, конечно, я не стал отказываться, хотя обилие загадок начинало меня немного раздражать. - Тогда пройдите на кухню и подождите минуту. Мне надо переодеться. Она вернулась минуты через три. Одежда всегда очень сильно меняет женщину. Под строгим серым костюмом у нее был теперь тонкий черный свитер. Больше она не походила на заблудившуюся школьницу. Достав из шкафа чашки и с сомнением оглядев их, она отвернула кран, который не сразу поддался ее усилиям, но наконец фыркнул и выплюнул в чашку порцию ржавой коричневой жижи. Несколько секунд она молча рассматривала чашку, потом выплеснула ее содержимое в раковину, повернулась и внимательно посмотрела мне в глаза. - Из моей жизни кто-то украл несколько месяцев. Мне бы очень хотелось знать, какое вы имеете к этому отношение? Я так растерялся, что в ответ на ее вопрос лишь пролепетал: - Я? Почему я? - Вчера был май, понимаете, вчера! А сегодня вы подбираете меня на пустынной дороге. И сегодня уже не май, ведь правда? - Октябрь. - Октябрь... Находите меня именно вы - а вчера был май... Как ни странно, в ее вопросах была некая недоступная моему пониманию логика. Ведь почему-то же случилось так, что именно я встретил ее и теперь уже не был так уверен в своей непричастности к тому, что сегодня был именно октябрь. - Действительно... Здесь что-то не так... Она открыла хлебницу и с отвращением, словно это была огромная живая гусеница, вынула из нее батон, покрытый длинной бахромой плесени. Мне невольно захотелось на свежий воздух. - Я схожу в магазин. Здесь недалеко. Она выронила батон и загородила мне дорогу: - Нет! Вы никуда не уйдете! Не уйдете, пока не объясните мне, что произошло! - Но я понимаю в этом меньше вас! Я встретил вас совершенно случайно, подвез, и вот теперь вы еще предъявляете какие-то претензии! - А вчера... Где вы были вчера? - В институте, на лекции! Потом у меня был коллоквиум, потом семинар! - Я сам не понимал, почему оправдывался с таким раздражением, почему вообще оправдывался. - И вчера... - она собралась с духом, прежде чем задать следующий вопрос, - вчера тоже был октябрь? - И вчера, и позавчера! Вот уже двенадцать дней. - Да... Это странно... Вы можете уйти, если хотите. - Она отошла в сторону, села на стул и уставилась в противоположную стену. Я не помнил, как оказался в лифте. И только когда начал открывать дверцу машины, заметил, что у меня дрожали руки. - Итак, ты попросту решил сбежать? - спросил я себя в упор. И тут же понял, что никуда не сбегу и, в какую запутанную, нелепую историю я бы ни попал, голос здравого смысла уже был надо мной не властен. Когда я вернулся с покупками, она сидела за тем же столиком в кухне. Кажется, она не сразу заметила мое возвращение, и только когда я молча стал возиться у плиты, вдруг тяжело вздохнула, словно просыпаясь, и с отвращением посмотрела на пакеты с едой. - Вы не могли бы обойтись без кофе? - Конечно... Собственно, я для вас стараюсь. - Меня мутит от одного вида пищи: какой-то странный привкус во рту. - Так бывает, если человек наглотался морской воды. - Я внимательно посмотрел на нее. - Ваше платье было совершенно мокрым... Может быть... - Не старайтесь понять то, что непонятно мне самой. Я очень устала. Извините; но сегодня я неважный собеседник. Я медленно складывал в холодильник пакеты с едой, раздумывая, как мне поступить и можно ли оставить ее одну. В ее настроении, пока я ходил в магазин, произошла какая-то перемена. Теперь она выглядела раздраженной, нетерпеливой, казалось, она жалеет о том, что пригласила меня, и хотела только одного: как можно скорее остаться одной. - У вас, наверно, есть какие-то свои планы на сегодняшний вечер? - В общем, ничего особенного. Я хотел заехать в лабораторию, но это не спешно. Если я могу быть вам чем-то полезным... - Нет, нет. Не хочу вам мешать. Вы и так провозились со мной целый вечер. Она встала, всем своим видом выражая нетерпеливое ожидание, и мне ничего не осталось, как шагнуть в прихожую. Уже натягивая плащ, я все еще искал какие-то слова ободрения, но нужных слов не находилось, и я нес чушь о том, что провалы в памяти не такое уж редкое явление, и каждый человек хоть раз в жизни теряет несколько месяцев, а иногда и лет. И вдруг она улыбнулась. Улыбка, словно вспышка света, на секунду озарила ее угрюмое, замкнутое лицо. - Вы можете прийти завтра, если захотите. Возможно, к тому времени я разберусь в этом сама. И вот еще что... - Конец фразы она сказала мимоходом, уже отпирая дверь. Я не то чтобы не расслышал ее последних слов, просто они скользнули мимо сознания. Я чувствовал себя почти оглушенным событиями этого вечера. И то, что она пригласила меня завтра, казалось сейчас самым важным. Я не стал уточнять время. Ничего не хотелось уточнять. Я торопливо простился, и машина понесла меня сквозь вечерний, залитый дождем город. Пустые мокрые улицы казались странно чужими, словно я видел их в первый раз. Старинные часы у нас на кухне пробили шесть раз. Удары гонга следовали с большими перерывами. Интервалы отрегулировали специально из-за красивого звука. Но сейчас каждая пауза казалась неоправданно долгой, и я напряженно ждал следующего удара. Шесть часов... Час назад я поставил во дворе машину, открыл дверь своей квартиры, перебросился с женой обычными, ничего не значащими фразами и сел ужинать. Впечатление было такое, словно я вернулся из какого-то иного времени, и сейчас часы напомнили мне об этом... Жена заметила мое состояние. Она уже несколько раз искоса и тревожно поглядывала на меня и теперь наконец спросила: - Что с тобой? - Да вот промок... Немного лихорадит. Ты не обращай внимания. Я сейчас приму аспирин, лягу, и все пройдет. В этом была доля правды, но главное, мне хотелось поскорее остаться одному, наедине со своими мыслями. Сославшись на возможный грипп, я лег на кухне. Здесь у нас стоял топчан для приезжих гостей. Прямо над ним, под потолком, раскинул свои длинные зеленые лапы "ореандум сфангиника". Отросток этого редкого растения мне подарили на каком-то симпозиуме, и вот теперь он постепенно захватывал всю кухню, каждый месяц отвоевывая себе новое жизненное пространство. Холод пробрался под одеяло, казалось, ледяные брызги проникают сквозь стекло, наполняют комнату своим мокрым пронизывающим дыханием. Заснуть все равно не удастся. Я встал и, чтобы хоть немного согреться, поставил на плиту чайник. Кофе она пить не стала... И уже на пороге, когда я уходил, она сказала мимоходом что-то важное... Что же это было? Не вспомнить, хоть убей. Мысли назойливо возвращались к батону, покрытому бахромой плесени, к запыленному календарю. Вспоминались отдельные слова и целые, ничего не значащие фразы из нашего не такого уж длинного разговора. Она сказала... "Вы можете приехать завтра, если захотите..." И тут я вспомнил... "Лаборатория! Она просила меня не ходить сегодня в лабораторию..." Сейчас, отделенные от всего остального, эти слова показались мне самым странным из всей нашей встречи. Какое ей дело до моей лаборатории? С чего вообще она взяла, что лаборатория имеет ко мне какое-то отношение? Кажется, я что-то такое упомянул про свою лабораторию... Или нет? Но я готов был поклясться, что никакого серьезного разговора о моей работе не было, и вдруг эта просьба... Для человека, не помнящего, где он был в течение нескольких месяцев, это, пожалуй, слишком... Почему я не должен быть в лаборатории именно сегодня? Я не занимался никакими секретными работами. Совершенно открытая тема по микробиологии. Кому все это нужно? Наша "Альфа", например? Провинциальный институт маленькой средиземноморской страны, с точки зрения географии большой науки глухая провинция... Что-то здесь было не так, потому что бесспорным оставался факт: сегодня случайная попутчица ни с того ни с сего попросила меня не приходить в лабораторию... Но, может быть, я неправильно вспомнил ее слова? Может, она сказала что-то совсем другое? Я подошел к окну, еще не решив, как поступить. Все дело в том, что если я ошибся, если кого-нибудь до такой степени могли заинтересовать наши исследования, значит, в них бил смысл, неясный пока еще мне самому. Какой? На этот вопрос не было ответа. Восемь лет назад, просматривая информационный бюллетень Академии наук, я наткнулся на статью, посвященную вопросу накопления генетической информации в клетках. Из нее следовало, что никакими мутациями, никакими известными нам процессами нельзя объяснить тот скачкообразный качественно новый переход, в результате которого одноклеточные простейшие организмы объединились в многоклеточные системы с раздельными функциями органов. Информация только об этой специализации на несколько порядков сложности превышала все, что раньше было закодировано в генах простейших одноклеточных существ. Таких скачков в процессе развития жизни на Земле было несколько, и каждый раз они представляли собой необъяснимую загадку. Но самым невероятным, самым необъяснимым был тот, первый, скачок... Вот тогда и возникла у меня, в сущности, не такая уж сложная мысль, определившая круг моих интересов на несколько долгих лет: что, если вывести совсем простенький штамм одноклеточных микроорганизмов, похожих на те первые древнейшие существа Земли, давшие начало жизни на ней, а потом, изменяя условия среды, заставить их объединиться в колонию? Не мне первому пришла эта мысль. Не я первый проводил подобные безуспешные опыты... Но у меня была одна догадка, одна-единственная мысль, ради которой стоило попробовать все еще раз. Я не верил в то, что стадо обезьян, бесконечно долго ударяя по клавишам машинки, в конце концов напечатает Британскую энциклопедию. Не верил - и все. Генетическая информация такой сложности должна была существовать как таковая в готовом виде. В космических спорах, в самом первозданном океане - я не знал, где именно, но не сомневался, что где-то она была и попала в клетки уже готовой извне. Именно это заставило простейшие организмы миллионы лет назад объединиться в колонии. Стоило поискать, каким образом можно вводить в клетки такую вот готовую закодированную информацию. Стоило доказать возможность такого ввода информации извне хотя бы в принципе. Именно этим я и занимался в своей лаборатории вот уже четвертый год. Совсем недавно наметились первые успехи в исследованиях, которые до сих пор казались мне нашим внутренним, частным делом, и вдруг выяснилось, что они интересуют кого-то еще. "По-моему, вам не стоит ходить сегодня в лабораторию..." - именно это она и сказала! Сейчас я совершенно отчетливо вспомнил ее слова. Можно было не сомневаться, что, как только до меня дойдет смысл этой фразы, я сразу же помчусь туда. Но я почему-то не мчался. Вместо этого я стоял на кухне, прислонившись к холодному окну, и смотрел, как потоки воды за стеклом заливают весь мир. Слишком много настоящего недоумения, самого обыкновенного страха было в ее поведении. Ни одна самая лучшая актриса не смогла бы, наверное, так сыграть. Что-то здесь было другое. Что-то такое, чего я не мог пока объяснить, но, во всяком случае, гораздо более сложное, чем хорошо организованный розыгрыш. Я не хотел делать то, что от меня ожидали, не хотел ехать в лабораторию и стоял у окна, не зная, на что решиться. В конце концов, что там могло произойти без меня? Пожар, похищение ценных научных материалов? Институт охраняется, к тому же там сейчас работает Артам, он всегда работает за полночь и я, осел несчастный, вполне мог бы ему позвонить... Я бросился к телефону. Три долгих гудка, потом кто-то снял трубку. Я слышал только тяжелое дыхание. Ни привычного "алло", ничего, кроме этого дыхания. Я тоже молчал, наверно, с минуту. Мне казалось, что, если я задам вопрос, разобью это стеклянное молчание, то случится что-то ужасное, необратимое. Наконец я не выдержал: "Артам, это ты?" Никакого ответа, на том конце повесили трубку, и короткие резкие гудки ударили мне в ухо. Больше я не стал раздумывать. В лаборатории был кто-то посторонний. Наверно, я выглядел не совсем нормально, когда весь мокрый, с плащом в руках ворвался в вестибюль института. - Доктор Лонгар! Что случилось? У меня не было времени на объяснения с дежурным, мне нужен был ключ от лаборатории, но оказалось, что Артам еще не ушел. Я бежал по лестнице через ступеньку, с трудом справляясь с одышкой. Следом, немного поотстав, бежал дежурный. Представляю, как это выглядело со стороны, когда мы ворвались в лабораторию. Артам поднялся из-за стола и оторопело уставился на нас. - У вас все в порядке? - Насколько я понимаю... Как будто ничего. - А что, собственно, случилось? Жестом руки я попытался дать понять дежурному, что он свободен. Предстоящий разговор не был предназначен для посторонних ушей. Но избавиться от старика было теперь не так-то просто, он с интересом ждал продолжения. Мне пришлось проводить его до лестницы. Наконец мы остались одни. - Почему ты не ответил на звонок? - Какой звонок? - Я дважды набирал номер! Один раз никто не снял трубку, а потом ты не соизволил ответить! - Не было никаких звонков! Я не выходил ни на минуту! Может, телефон испортился? - Телефон? С чего бы это? Я направился к желтому аппарату, который стоял на моем столе и служил нам безотказно который уж год, и в это время он зазвонил. Бросив уничтожающий взгляд на Артама, я снял трубку. Что-то меня заставило не спешить с ответом. Мне хотелось, чтобы тот, кто позвонил в лабораторию в столь неурочный час, первым нарушил молчание. Дыхание на другом конце провода было явно мужским, тяжелым и вроде бы встревоженным, я уже собирался прервать чрезмерно затянувшееся молчание, как вдруг голос в трубке взволнованно спросил: "Артам, это ты?" Голос был совершенно незнакомым, но что-то в его тоне поразило меня до такой степени, что я молча положил трубку. Если я ошибался, если мои домыслы сплошная чепуха, то аппарат сейчас зазвонит снова. Я смотрел на телефон с надеждой, почти с отчаяньем. Медленно текли минуты. Звонка не было. - Да что с вами, шеф, на вас лица нет! Я провел рукой по лбу, отирая холодный пот. И присел на краешек табуретки. - Похоже, я только что звонил сам себе... - Я указал на телефон. - Там, на том конце провода... те же интонации, те же слова... Я произнес их час назад, прежде чем выехал к тебе. - Это могло быть простым совпадением. - Нет... Как бы тебе объяснить... Понимаешь, интонации, паузы между словами, судорожный глоток воздуха... Словом, я узнал свой голос. - Меньше всего вы мне кажетесь подходящим объектом для подобного мистического розыгрыша. Давайте начистоту, шеф. Что произошло? Что предшествовало этому таинственному звонку и что заставило вас в полночь примчаться в лабораторию? - Вряд ли я сумею рассказать тебе все... Да это и не нужно, поскольку значение имеют всего два-три конкретных факта. Во-первых, незнакомый человек попросил меня сегодня не ходить в лабораторию, попросил скорее всего для того, чтобы добиться обратного, - заставить меня здесь очутиться... Когда же я все-таки не поехал и решил вместо этого позвонить... Ну, что из этого получилось, ты уже знаешь. И вот я здесь. - Да, все это достаточно странно, но больше всего меня удивляют не методы, а цель, которую преследовали. Для чего-то было нужно, чтобы вы пришли в лабораторию именно сегодня? Ведь завтра вы бы здесь оказались без всяких усилий с их стороны. Я мрачно усмехнулся. - Думаю, события не заставят себя ждать слишком долго. У меня такое ощущение, что все происшедшее лишь интермедия к главному действию. Подождем. А раз уж я все равно оказался здесь, не стоит терять времени зря. Я потянулся к лабораторному журналу. Открыл последнюю страницу. Вот вчерашние записи: целых две страницы, заполненные ровным почерком Гвельтова. Он работал намного больше меня, и мне казалось это вполне справедливым, потому что и сам я, будучи ассистентом на кафедре Малевы, в поте лица трудился над диссертацией шефа. Правда, тогда насчет справедливости я думал несколько иначе. Но зато наша работа не имела к моей диссертации никакого отношения, и если вдруг нам удастся добиться успеха, то диссертаций тут хватит на всех. Механически перелистывая записи последних анализов, я искоса поглядывал на Артама и думал о том, что, в сущности, мало знаю своего ближайшего помощника. Худощав, зарос всклокоченной, неопрятной бородой, халат в нескольких местах прожжен кислотой и не заштопан. Зато в работе предельно аккуратен. Появятся заботливые женские руки, изменится и внешность, за этим дело не станет. Успеха - вот чего нам действительно не хватает. Успех - это новое оборудование, большая свобода в выборе тематики, увеличенный штат... Но до успеха пока еще далеко... Наша задача состояла в том, чтобы соединить генетический аппарат чужих клеток с нашей "Альфой". "Альфа" охотно пожирала приготовленные для нее пакеты с чужими генами, усваивала сотни различных комбинаций ДНК, РНК ядер и хромосом чужих клеток, и ничего не происходило. То есть какие-то изменения были, увеличился, например, объем клетки, темп размножения. Несомненно, какая-то часть предлагаемого генетического аппарата посторонних клеток ею усваивалась, но все это было далеко от того, что мы искали. Наследственность "Альфы" продолжала доминировать надо всем. Нам же надо было использовать ее как строительный материал для качественно нового организма." Приходилось признать, что за последний год мы не продвинулись ни на шаг. Я отложил журнал и раздраженно заходил по лаборатории. Как обычно, мысли, связанные с работой, полностью овладели мной, вытеснив все постороннее, не имеющее отношения к делу. Я искал выход из тупика, в который мы попали. Лучше всего думается, когда руки заняты какой-то механической работой. Я подошел к столу и стал разбирать образовавшиеся там завалы. Я не позволяю никому прикасаться к своему столу, и за последние две недели груда колб, пробирок и печатных проспектов, в беспорядке разбросанных по его поверхности, покрылись изрядным слоем пыли. Сейчас я подбирал весь этот хлам, механически сортировал его по группам и ненужное выбрасывал в мусорную корзину. Когда подошла очередь колб со старыми, отслужившими свой век реактивами и пробами, я все так же механически стал снимать их одну за другой, рассматривая на свет, взбалтывал и негодное выливал в водопроводную раковину. Вдруг содержимое одной из колб привлекло мое внимание... Я взял эту колбу с четкой этикеткой, на которой был написан номер сто тридцать, взболтал и понес к столику, на котором стоял микроскоп. Я читал, конечно, о том, что многие великие открытия были сделаны совершенно случайно, но до сегодняшнего дня относился к этому с известной долей скептицизма. Все так же механически, не задумываясь над тем, для чего я это делаю, я нанес каплю содержимого колбы на предметное стекло микроскопа. Картина, увиденная в окуляре микроскопа, заставила меня отпрянуть и подозвать Гвельтова. - Посмотри ты! Может быть, мне показалось... - Я не суеверен, но все же, боясь отпугнуть удачу, отвернулся, пока Артам крутил ручку настройки. Его сдавленное "не может быть" заставило меня вновь броситься к микроскопу. Да, это были несомненно они: четыре крупных розоватых шарика бластопор в окуляре микроскопа не оставляли никаких сомнений. Наша "Альфа", наша одноклеточная "Альфа" наконец-то дала потомство в виде многоклеточного организма, усвоив для этого чужую генетическую информацию. - Вот только какую? Я схватил лабораторный журнал и стал лихорадочно искать запись под номером сто тридцать. Общие графы, это все не то... Ага, вот, пакеты с генами червя балезуса... двадцатая серия... Мы повторяли этот опыт с генами червя балезуса сотни раз в двадцати различных сериях, все они были неудачны. Что же нового в пробе сто тридцать? В графе примечаний короткая запись, сделанная две недели назад: "Проверка воздействия среды". Я сразу же вспомнил, что сюда добавлялась морская вода. Это проделывалось неоднократно. В шести сериях из разных мест залива отбиралась вода различного солевого состава. Но только в сто тридцатой пробе через две недели неожиданно получился положительный результат. Что же это была за вода? Откуда? У нас нет, конечно, ее анализа. Если делать анализ для каждого опыта, не хватит и сотни лет, чтобы закончить исследование, но в журнале отбора проб должно быть зафиксировано место, откуда взята вода для этого сто тридцатого опыта. Что-то в ней было необычное, что-то такое, что позволило "Альфе" развиваться по чужой генетической программе. Только в том случае, если нам удастся выяснить, что именно там было, можно считать, что мы действительно добились успеха. Пока это всего лишь счастливый случай, не более, призрачный свет большой удачи." Ее еще нужно поймать... Я схватил серую клеенчатую тетрадку. "Журнал отбора проб" было выведено на ее обложке ровным почерком Гвельтова. Его мысли следовали вслед за моими. - Я всегда очень аккуратно вел записи, здесь должна быть запись! - сказал Артам, тяжело дыша мне в затылок. И мы нашли ее на шестой странице. Там шло четкое описание места отбора пробы с точной привязкой к портовому бую, но, прежде чем я успел прочитать колонки нужных мне цифр, тихо скрипнула входная дверь. Я поднял голову от журнала и с удивлением уставился на вошедшего. На пороге стоял руководитель нашего отделения профессор Мишуран. - Поздновато работаете, доктор Лонгар. Мешаете техникам, вахтерам, уборщицам, нарушаете весь распорядок института и еще подаете дурной пример аспирантам! Несколько секунд я оторопело смотрел на Мишурана, стараясь понять, что ему понадобилось в нашей лаборатории. Мишуран воплощал для меня тип людей, которым в науке делать совершенно нечего. Мне казалось, что даже администраторы обязаны хоть что-то понимать в деле, которым они пытались руководить! О Мишуране этого не скажешь. Внешне профессор Мишуран напоминал мне чем-то стальной шар. Может быть, своей непробиваемой круглостью. - Я просил вас подготовить отчет о завершении темы по "Альфе". Где он? И чем вы, вообще, занимаетесь? Он шагнул к столу, бесцеремонно взял у меня из рук журнал проб и сунул его под мышку. Стремительно пронесся мимо термостата, на ходу пожурил Артама, заглянул в его записи и исчез, извергая потоки слов, словно паровоз клубы дыма. И только когда дверь за ним захлопнулась, я сообразил, как странно все это выглядит. Какого дьявола Мишуран делал в институте в час ночи? Почему вдруг нагрянул в нашу лабораторию? Обычно он вызывал сотрудников в свой кабинет и заставлял дожидаться аудиенции по полчаса... Все эти вопросы промелькнули у меня в голове, и только после этого до меня наконец дошло главное - Мишуран унес с собой бесценный теперь журнал... Я бросился к двери. Гвельтов не отставал от меня. На лестнице было пусто. При своей грузности Мишуран вряд ли успел уйти слишком далеко. Мы остановились на секунду, прислушиваясь. Внизу, в вестибюле, хлопнула дверь... Дежурный подтвердил, что профессор только что вышел... - А что, собственно, случилось? Он же в отпуске? - Кто в отпуске? - на ходу спросил я. - Мишуран? - Ну да, неделю назад уехал в Бурму. И тут я вспомнил, что это так и есть. Вчера я безуспешно пытался оставить на подпись докладную у его секретарши... Быстрее, Артам! Здесь что-то неладно! Мы бросились во двор. Квадратная спина в клетчатом плаще мелькнула перед нами метрах в пяти... - Мишуран! - крикнул я. Он обернулся и вдруг припустился по дорожке бегом. Нелепо видеть, как от тебя убегает твой собственный начальник, воплощение административного высокомерия и важности. На секунду я остановился в растерянности. Артам дернул меня за рукав. - Скорее, у него внизу машина! Мы пронеслись по дорожке вниз до самых ворот со всей скоростью, на какую были способны, и увидели, как за Мишураном захлопнулась дверца его черной "вольво". Водителя не было, он сам сел за руль... Взревел мотор, и вдруг, ломая кусты, машина прыгнула нам навстречу. Я успел отшвырнуть Гвельтова в сторону, и от этого толчка сам каким-то чудом избежал удара сверкающего бампера. Расшвыривая вырванные с корнями кусты, "вольво" развернулась, как танк, и снова понеслась к нам по пешеходной дорожке. Но теперь нас защищал высокий каменный бордюр. Машина промчалась мимо, к воротам. До них было метров сто, и к счастью, они оказались закрыты. "Вольво" встала, и вновь у меня перед глазами мелькнул клетчатый плащ. Он открывал замок... Гвельтов рванулся к воротам, я едва успел задержать его. - Подожди. Так мы все равно не успеем, за углом у меня машина... Пока я заводил мотор и объезжал здание института, "вольво" у ворот уже не было. Я хорошо знал эту часть города: от заднего двора института шла глухая тупиковая улочка, и я успел заметить, что "вольво" свернула именно в нее. Это давало нам шанс... Я остановил машину так, чтобы ее полностью скрыло угловое здание. Потом выключил фары и отпустил газ. Мотор теперь работал едва слышно. - Он обязательно вернется. Там нет ни одного поворота, в конце тупик. - Тогда давай перекроем дорогу! - Бесполезно. Его машина тяжелее. Она собьет нас и уйдет, зато в скорости мы ему не уступим. - Что же это такое, как он мог. Ведь это же... Я чувствовал, что Артама колотит нервная дрожь. Но сам почему-то не испытывал ни малейшего волнения, только холодную ярость. Минуту назад нас пытались убить. В этом не было никакого сомнения. И еще, сегодня меня предупреждали, чтобы я не приходил в лабораторию... Дважды за один день я оказался втянутым в события, плохо объяснимые с точки зрения нормальной логики. И у меня сейчас не было ни малейшего желания в них разбираться. Одно я знал совершенно точно: больше я не позволю превращать себя в пешку в чужой, непонятной игре. Я услышал шум мотора "вольво" за несколько секунд до того, как она выскочила из-за угла, и успел приготовиться. Это дало мне возможность сразу же повиснуть у нее на хвосте. Я вел машину очень осторожно и выдерживал дистанцию, все время ожидая со стороны своего противника какой-нибудь каверзы. Первые километры Мишуран ехал спокойно, пока не понял, что мы его преследуем. Тогда он резко до предела увеличил скорость. Шел третий час ночи, город словно вымер. На его пустынных, залитых дождем улицах не было ни души. Стрелка спидометра подрагивала уже возле отметки "сто двадцать". Мне пришлось еще больше увеличить дистанцию, при такой скорости на мокром асфальте ничего не стоило потерять контроль над машиной. "Вольво" Мишурана сливалась с асфальтом. Фары он выключил, и, чтобы не прозевать неожиданный маневр, я включил дальний свет. Видимо, отражение наших фар в зеркале ослепило Мишурана, потому что он занервничал. "Вольво" шла теперь неровно, ее бросало из стороны в сторону, фонтаны из-под колес летели в стены домов, водяные брызги и грязь забивали мне смотровое стекло, щетки с трудом справлялись, обзор ограничился, пришлось еще дальше отпустить Мишурана - и он, воспользовавшись этим, резко свернул в боковую улочку. Водитель я не ахти какой, хотя в данных обстоятельствах вряд ли кто-нибудь сумел бы сделать больше. Я несколько погасил скорость машины перед поворотом, но все же недостаточно: на мокром асфальте нас занесло и буквально швырнуло в переулок. Я слышал, что опытные гонщики срезают угол и проходят поворот вот так, на заносе; я не был гонщиком, а фонарный столб оказался слишком близко к проезжей части. Удар, характерный скрежет металла, свидетельствующий о том, что нас здорово зацепило, звон разбитого стекла... Правая фара погасла, но машина, виляя, уже неслась по переулку, мы все-таки прошли поворот, удар оказался скользящим. При других обстоятельствах я бы остановился, но теперь мысль не упустить Мишурана погнала нас дальше. Только бы выдержала правая передняя покрышка, принявшая на себя основной удар и отбросившая машину от столба. Если она не выдержит на такой скорости... Не хотелось думать о том, что тогда станет с машиной и с нами. На повороте Мишуран оторвался от нас метров на двести, но теперь мы его снова нагнали. Мотор "вольво" ревел свирепо, с натугой. Такие нагрузки его старой машине были явно не по плечу. Увлекшись погоней, я приблизился к "вольво" чуть больше, чем следовало, и Мишуран сразу же резко затормозил, надеясь, что мы врежемся ему в багажник. Если бы это случилось, более твердый вольвовский кузов разбил бы нам двигатель. Но наши тормоза сделали свое дело, и мы остановились в двух метрах позади него. Прошла минута-другая. Ничего не происходило. Машина