иты неширокие ворота. Лава заползает туда огненным языком. Чтобы закрыть пробоину, нужно не больше сотни кубометров лавы. Это совсем немного, за десять секунд вулкан выливает столько. Но эти кубометры нужно уложить в три слоя, один на другой. Простая задача, но вулкану она не по плечу. Покорная законам физики, лава течет только вниз. Слой не громоздится на слой. Десять, сто, тысяча кубометров стекает на восточный склон... На снегу появляется темная дорожка, вьется дымок над опаленными кустами, пламени не видно при дневном свете. Новые удары сыплются с неба, меткие бомбы расширяют проход... и вот уже весь поток заворачивает направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет кратер, выдавливая все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена! Все это было сделано без Грибова. В Петропавловске, на заседании у Яковлева, он повторил свое предложение - отвести лаву, взрывая борта потока. Поступила только одна поправка. Ее внес инженер Кашин, немолодой, плотный, с выправкой офицера. Это он посоветовал, чтобы лаву отводили не подрывники, а самолеты с воздуха. Так получалось безопаснее и быстрее. Ведь в безлюдную местность к вулкану людей пришлось бы сбрасывать на парашютах вместе со взрывчатыми веществами, запасами пищи, палатками. Затем на совещание пригласили командира авиачасти - статного седоусого полковника с орденами во всю грудь. Полковник внимательно выслушал пояснения, просмотрел карту, фотографии, коротко сказал; "Есть. Можно сделать", и тут же по телефону продиктовал приказ: "Объявить боевую тревогу в пятнадцать ноль-ноль, вылетать поэшелонно, курс на квадрат двадцать девять, цель..." Грибов почувствовал, что он уже сыграл свою роль. Его предложение передано в твердые и опытные руки. Все будет сделано безукоризненно. Вечером полковник позвонил Грибову в гостиницу и с отменной вежливостью сказал: - Спасибо за ваше предложение, товарищ. Вы были совершенно правы, материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву. Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена. Он побывал на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор писал, что статья о Викторе задержана. Некий Тартаков ставит палки в колеса. Сначала он препятствовал из трусости, боялся опубликовать спорную идею. Его разоблачили, теперь он уперся, старается доказать, что был прав по существу, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию, а для дискуссии у Грибова слишком мало материалов. "Поэтому желательно, - писал Дмитриевский, - развить ваши соображения о прочистке вулкана подробнее. Очень важно также получить поддержку местных организаций". "Получить поддержку местных организаций..." Грибов подумал о Яковлеве. И, не откладывая, позвонил в обком. - Приезжай сейчас, - сказал Яковлев. - Правда, насчет времени у меня туговато, могу уделить минут двадцать. А если долгий разговор, перенесем на послезавтра. Грибов решил, что уложится в двадцать минут. Но начал он все-таки исподволь, от Атласова, чтобы постепенно привести собеседника к мысли о том, что прочистка вулкана - неизбежный, последовательный и разумный шаг, очередной этап вулканической науки. - А для чего это нужно? - спросил Яковлев. - Как для чего? Чтобы не гибли люди. Я приводил в статье примеры. Везувий, проснувшись в семьдесят девятом году нашей эры, уничтожил три города со всеми жителями. В тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Исландии из трещины Лаки изливалась лава. Лучшие луга были засыпаны пеплом, и пятая часть населения погибла от голода. То же произошло в Индонезии в начале девятнадцатого века, когда вулкан Темборо завалил пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна уничтожила все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. В начале нашего века вулкан Мон-Пеле на Мартинике сжег пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать? - А почему все примеры сплошь иностранные? Грибов пожал плечами: - Не все ли равно? Просто это наиболее яркие примеры. У нас вулканы находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же сами это знаете. - Знаю, потому и спрашиваю. Значит, ты предлагаешь прочистить вулкан. Предприятие грандиозное, обойдется в несколько миллиардов. А посмотреть по-хозяйски - стоит ли городить огород? Ты говоришь, что вулкан - испорченная машина. Прочистим ее, наладим, а что дальше? Машина будет безопасна? Но у нас она и так причиняет мало вреда. Другое дело те страны, где у подножия вулканов - города и густо населенные местности. Там речь идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья не деловой план работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам, совет, который, они, конечно, не выполнят. Не так уж ценят капиталисты жизнь простых людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности. - Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, - запальчиво возразил Грибов. - А я этого не говорил, - протянул Яковлев с укоризной. - Ты сам повел разговор не о науке в целом, а о конкретной практической задаче - о прочистке вулканической машины. Из практики я знаю, что всякая машина что-нибудь производит. Для того и строят их, для того и чистят. Прочищать вулкан, чтобы вертелся на холостом ходу, не расчет. Но неужели такую махину нельзя приспособить к полезному делу? - Это не получается... - начал Грибов. Яковлев остановил его жестом, мягко, но настойчиво: - Ты думал об этом раньше? - Лично я не думал, но давно известно... - Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение: отложим этот разговор. Если через два месяца ты придешь ко мне и скажешь, как сегодня: "Прочистить вулкан можно, но использовать нельзя", мы поместим твою статью в областной газете под заголовком: "Ученые о науке будущего". Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал. Грибов был обескуражен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и вдруг - двухмесячная отсрочка! Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд. - Не нужны мне твои скороспелые доводы. Подумай не торопясь, - повторял он. В дверях, уже прощаясь, Яковлев задержал Грибова: - Помнится, ты спрашивал меня, какие у тебя недостатки. Пожалуй, я скажу на прощание. Ты много и хорошо думаешь о науке, а о людях меньше и хуже. Ты не забывай: наука для людей, а не люди для науки. Ты у народа, так сказать, снабженец по ученой части. Только у снабженцев рыба, масло или шерсть, а у тебя знания, наблюдения, теории. Так помни, что теории твои должны быть не только красивы, но и нужны позарез, чтобы звонили из газет, из трестов и справлялись, поступят ли в срок идеи товарища Грибова. Не забывай потребителя! Бывает такой грех даже у врачей: на что уж человечная специальность, а иной врач лечит и видит перед собой не больного, а интересный случай. И ты, боюсь, в эту сторону клонишь. - По-моему, вы преувеличиваете... Яковлев охотно согласился: - Вероятно, преувеличиваю! Потому и говорю тебе. А если бы не преувеличивал, толковать было бы бесполезно, ты бы не понял. А ты поймешь, ты умница. Ты уже начал понимать. Думай о людях - и придумаешь. Я в тебя верю. Каждый день Грибов твердил себе, что надо вплотную сесть за задание Яковлева, тщательно все продумать и прийти к ясному выводу. Но ясного вывода не получалось. Энергии под землей полным-полно, об этом известно десятки лет, но извлечь ее, использовать, приструнить до сих пор не удавалось. Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из лавы плотины? Но как направить ее в те места, где плотины нужны? Спускать лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До ближайшего города сотни километров, для теплой воды далековато. Да и не понадобится там столько теплой воды, даже если весь город перевести на вулканическое отопление. Построить электростанции? В Италии, Исландии и других местах есть небольшие электростанции, работающие на подземном тепле. Но эти станции не имеют никакого отношения к прочистке вулканов. Они используют пары, выделяющиеся из трещин. Это небольшие паровые мельницы, притулившиеся возле вулкана, подбирающие крохи с его стола. Допустим, мы поставим два десятка электростанций на склонах Горелой сопки. Что изменится от этого? Извержение пойдет своим чередом и разрушит их. Расположить еще одну большую электростанцию в кратере, использовать пары, выходящие из жерла? А что делать с лавой, что делать с пеплом? И снова и снова Грибов твердил себе: "Невозможно, бесполезно, бессмысленно! Ничего не выйдет!" Но он был добросовестным человеком и скрепя сердце продолжал ненужные, по его мнению, поиски. Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел свою ночную песнь, кто-то постучал в дверь. Сотрудники станции входили в дом без спроса, стучать мог только гость. Тася открыла. На пороге стоял незнакомый человек в заиндевелой шубе, с сосульками на усах и на воротнике. Он козырнул и представился: - Кашин Михаил Прокофьевич, инженер. Строю рабочий городок на Первомайском руднике, в ста десяти километрах отсюда. Решил завернуть по соседству. Он снял шубу, и Грибов узнал того инженера, который на заседании в Петропавловске предложил бомбить вулкан с воздуха. Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин с удовольствием выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным. Он разговорился, стал рассказывать о своей работе на Куйбышевстрое, на Ангарстрое, в Шахтстрое, в Дальстрое. Названия знаменитых строек то и дело мелькали в его речи. - А теперь вот заехал на Первомайский, - сказал он под конец. - Пусто у нас сейчас, материалы завозят не торопясь, рабочих обещают к весне. Живу, как волк в лесу, сторожу строительную площадку. Семья на материке, в Ростове, да и незачем везти сюда: дети учатся, жена детям нужна. Сам бы поехал в отпуск - далеко. Занесло меня невесть куда, на край света... - А зачем вы сюда приехали? - спросила Тася с вызовом. Она не любила, когда ее родную Камчатку называли краем света. Кашин ответил с возмущением, забыв, что только сейчас жаловался: - Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется. Куда послали - там работает, что приказано строить - строит. Такая судьба наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели в тепле, вычерпываем болотную жижу, чтобы люди с удобством ехали в автобусе. Кому-нибудь надо ехать, а кому-нибудь и тропки протаптывать. Партия послала Кашина тропки протаптывать - инженер Кашин от партийных заданий не отнекивается. - Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову: - Я, собственно, по делу. Яковлев просил меня заехать к вам. Он говорит, вы придумали что-то необыкновенное. Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился: - Обстановка затруднительная. Какие же у вас предложения? - Пока ничего определенного, - ответил Грибов. - Видите сами: если мы прочистим вулкан, пар пойдет у нас наверх, лава будет вытекать сбоку. Допустим, пар можно направить на паровую турбину, поставить там электростанцию. А что с лавой делать, я не знаю. - Действительно, куда ее девать? Ведь это целые каменные реки. Их убирать следует, иначе они запрут выход, придется пробивать канал заново. А главное, работать надо при высокой температуре. Внутри, вероятно, около тысячи градусов. Как там дышать, как не сгореть заживо? О людях не подумали, Александр Григорьевич. - Турбины тоже меня смущают. Пепел все засорит, забьет. Бывает, что пепла больше, чем пара. И пар нечистый: тут и хлористый водород и сернистый газ, они будут разъедать турбину. - Все-таки хуже всего температура. Как работать при тысяче градусов? Это же доменная печь! - Очевидно, мы согласны с вами, - сказал Грибов. - Давайте напишем совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы, как инженер, и я, как геолог, оба считаем, что практическое использование вулкана невозможно. На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил брови и сказал после долгой паузы: - Прошу извинить меня, товарищ Грибов, вижу, что взял неверный прицел. Я понял так: посылает меня Яковлев к ученому-теоретику, никогда не видавшему стройки, чтобы я объяснил ему, вам то-есть, что на практике получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе: оба мы одной веревочкой связаны. Вам, геологу, и мне, инженеру, дано партийное поручение - покорить вулкан. Нет, я совместное мнение писать не буду. Инженер Кашин от партийных поручений не отказывается. Прикажут строить на океанском дне - буду строить на океанском дне. Прикажут строить на вулкане - буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. До сих пор мы рассуждали, какие есть препятствия, попробуем обсудить, как эти препятствия преодолеть. На фронте бывало люди из окружения выходили. Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущает? Лава. Много этой лавы? - Порядочно. В сутки - около миллиона кубических метров, четверть кубического километра за весь период извержения. И на каждый килограмм - триста калорий. - Калории пригодятся, найдем, куда их применить. На худой конец устроим оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и у нас расти. Почва подходящая. Будем охлаждать лаву водой, получим воду и пар, а где пар, там и электричество. Видимо, надо предусмотреть резервуары, где лава будет отдавать тепло. - Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить новые. - Верно, неудобство. А нельзя ли эту лаву использовать на что-нибудь? Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой у нее химический состав? - Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет, получается базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза, например. - Пемза... базальт! Так чего же лучше? Мы плавим базальт на заводах, тратим топливо, а здесь даровое литье, природное. Тогда поставим завод базальтового литья, будем отливать химическую посуду, строительные детали, наконец, блоки для стен, плиты перекрытий. Разве плохо? Вот уже одно возражение долой. Что еще у нас? Эта беседа была первой, и после нее Кашин зачастил на станцию. Он приходил каждое воскресенье и целый день проводил с Грибовым. Они спорили о проблеме пепла, проблеме едких газов и кислотоупорных турбин, проблеме остывания лавы, проблеме строительства при высоких температурах. И как-то так получалось, что Грибов, автор идеи, все время натыкался на препятствия, а Кашин, порывшись в памяти, находил выход. "В Днепропетровске видел я на металлургическом заводе..." - вспоминал он. "В прошлом году в журнале "Строительная индустрия" читал я, что в Мурманске применялись уже..." "Один инженер говорил мне, что у них в Семипалатинске очень нужны были..." Кашин немножко напоминал Петра Ивановича Спицына. Оба они охотно рассказывали друг другу случаи из жизни. Только все приключения Спицына происходили в горах, пустынях, тайге, а приключения Кашина - на строительных площадках, были связаны с жесткими сроками, нехваткой цемента, неумелыми рабочими, испорченными кранами... - Помнится, в двадцать девятом году, - говорил он, прихлебывая чай с вареньем из жимолости, - строил я пятиэтажный дом в Харькове... Работать я тогда только начинал, бетонировал в первый раз. И решили мы для быстроты бетонировать по два этажа сразу: первый и второй. Приготовили замесы, уложили бетон, утрамбовали. Вибраторов в те времена еще не было, трамбовали мы колонны длинными такими железяками, вроде кочерги; называлось это "штыковать". В общем, выдержали, как полагается по ОСТу, двадцать восемь дней, сняли опалубку, и обмер я. Бетон донизу не дошел - то ли сухой был, то ли штыковали плохо, - и стоят у меня колонны на честном слове, у иных нижней половины нет совсем. Испугался я. Думаю, плохо дело, не миновать суда. Шутка ли - два этажа ломать и заново делать! Конечно, и я виноват: надо было простукивать, через щелки смотреть. Мне это в голову не пришло. Счастье, учитель у меня был в том же городе. Поехал к нему. Он говорит - можно починить, только надо брать цемент высокого качества, бетон пропаривать. Обошлось. По сей день дом стоит. - Тоже беспокойное у вас дело, - сочувственно замечал Спицын. - Ничего, - говорил Кашин. - Эти беспокойства зря не пропадают. От них умнее становишься. Сколько я крови испортил с теми колоннами, но зато на всю жизнь запомнил, как надо бетон чинить. И пригодилось. В сорок четвертом году послали меня восстанавливать взорванный немцами завод. Приехал туда - страшно посмотреть: стальные фермы винтом закручены, бетонные балки разбиты, сложены пополам... Инженеры говорят, что если взрывать, дробить и вывозить мусор, на полгода хватит уборки. А я думаю: хорошо бы использовать все, что осталось, не взрывать, не выбрасывать, а поднять на место, поставить и починить. Вот тогда и пригодился мой опыт двадцать девятого года. В общем, завод дал продукцию на два года раньше правительственного срока... - Что же вы теперь на стандартные домики перешли? Не скучно? - спрашивала Тася. Она так и не могла простить Кашину пренебрежения к ее родной Камчатке. - А в нашем деле стандартных домиков не бывает, - говорил Кашин наставительно. - Пускай сто одинаковых домов - они все по-разному строятся. Пусть планы одинаковые - материалы разные. Пусть материалы одинаковые - грунты разные. Пусть грунты одинаковые - рабочие разные. И даже если рабочие те же самые, на первом или на десятом доме они работают по-разному, приноравливаются, учатся. Я сам четвертый десяток лет учусь... Кашин, вероятно, мог бы рассказывать ночь напролет, но он сам прерывал воспоминания и, выпив свою норму - пять стаканов чаю, - говорил Грибову: - Пойдем, потолкуем о пепле. Ночью мне не спалось, я и составил план... Со временем у нас образуются огромные отвалы. Но ведь пепел теплый. Мы его уложим на снег, а снег растает, ручьи побегут вниз и пепел понесут. Верно? А у подножия запланируем поля, и пепел на них пойдет как удобрение. Кроме того, можно наладить производство пемзобетона. Это очень ценный материал, для холодных мест незаменимый. - Интересно у вас получается, - сказал Грибов однажды. - Можно подумать, что вы уже строили когда-нибудь электростанцию на вулкане. - У Маркса написано, - серьезно сказал инженер: - "Прежде чем построить дом, каждый архитектор строит его в своем уме". Я вижу будущую вулканическую станцию, знаю, где будет стоять бетонный завод, какие понадобятся бригады, куда посылать их в первую очередь. Дайте мне проект и приказ, я завтра начну работы. И добавил немного погодя: - Очень мне хочется выстроить эту станцию... не только в уме. - А как вы думаете, придется? - Я думаю, придется. Этакая махина работает без пользы, швыряется зря камнями, лаву плавит. Нельзя терпеть такую бесхозяйственность. Если бы к Москве поближе, давно бы взяли в оборот наш вулкан. Пришло лето. Весенние ручьи омыли сопки, вынесли в океан остатки грязного снега, смешанного с пеплом. Зеленью оделись леса и луга. В густой молодой траве затерялось вечнозеленое пятно возле горячего источника. Давно растаял лед на реке и уплыла вниз по течению льдина, чуть не погубившая Грибова. Через реку теперь приходилось перебираться на лодке. На лодках люди уезжали со станции, на лодках приезжали. Однажды в речную гальку уткнулся серый нос некрашеного дощаника, и на берег вышла молодая женщина в меховой шубке, пожалуй не по сезону теплой и слишком нарядной для путешествия на лодке. Волоча тяжелый чемодан, женщина поднялась на откос и спросила: - Где мне найти товарища Грибова? - Грибов уехал вчера в Москву. Совсем уехал. Вы с ним разминулись, - сдержанно ответила Тася, полоскавшая белье в реке. И добавила подозрительно: - А вы родня ему? - Нет, меня прислали сюда на работу, - сказала незнакомка. - В таком случае, я сейчас провожу вас. У нас новый начальник - Катерина Васильевна Спицына. Приезжая пошла за Тасей, озираясь с некоторой опаской. Но ничего страшного она не видела. Бревенчатый дом, похожий на подмосковную дачу, небольшой цветничок, дорожки, грубая скамейка, сараи. В комнате, куда провели новую сотрудницу, было чисто: пол выскоблен, койки застелены, наволочки сверкали, как снежные вершины сопки. Тася распахнула окно. Сразу за домом начинался лес, и оттуда доносился густой запах смолы. - Но здесь прелестно! - воскликнула молодая женщина. - Раньше в этой комнате жили мужчины, - сказала Тася, - но в этом году их меньше. Приезжая вздрогнула. - И Шатров тоже? - А откуда вы знаете его? - спросила Тася насторожившись. - Мы учились вместе... в институте. Меня зовут Кравченко, Елена Андреевна. Шатров не говорил вам обо мне? - Нет! - отрезала Тася, враждебно глядя на расстроенное лицо Елены. Нет, Тася ни за что не отдаст приезжей последние стихи Виктора! Эта красивая москвичка не заслужила стихотворного привета. Такая безжалостная! Наверно, еще будет гордиться, что человек страдал из-за нее. А неоконченное письмо, которое осталось между страницами дневника, пожалуй, стоит ей показать. Пусть знает правду о себе. Через несколько минут Елена перечитывала затертый листок бумаги: "Какая ты, Елена, хорошая или плохая?.. Теперь я понимаю тебя лучше... Ты всегда была очень сильной, сильнее нас. Ты умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое". Хорошо, что Виктор не послал это письмо. Вероятно, год назад Елена обиделась бы, разорвала его в клочки, презрительно хмыкнула бы: "Подумаешь! Учить меня захотел!" Но сейчас слова Шатрова находили в ней отклик. Елена сама спрашивала себя, что она за человек, где ее место в жизни. И вот в письме ответ: "Все любят жить, но иногда бывает - нужно отдать жизнь... Каждый может быть смелым и сильным, если сумеет победить себя..." Круглые бледно-сиреневые пятна расплывались на строках. Елена часто моргала, стряхивая слезы с ресниц, и шептала, всхлипывая: - Я буду сильной, Витя! Я буду смелой... обещаю тебе. В этот час Грибов еще не был на пароходе. Он сидел на диване в небольшом домике Яковлева и с нетерпением переспрашивал его сынишку, скоро ли вернется отец. - Небось заговорился с кем-нибудь, - отвечал мальчик. - Знаете, какой он у нас? С ним по улице нельзя пройти: каждый встречный - знакомый, и у всех к нему дела... Грибов беспокойно ходил по комнате. За окном он видел серую гладь бухты и тяжелый силуэт парохода. Его широченная труба курилась, словно кратер Горелой сопки. Отплытие через час... Успеет ли Яковлев вернуться? - Да вот папа, у калитки! Прощается! - воскликнул мальчик. В самом деле, Яковлев прощался с каким-то человеком в рыбацком брезентовом плаще. Увидев Грибова, он поспешил навстречу, широко улыбаясь и протягивая руку: - Заставил ждать? Прошу прощения. Интересный дядя попался. Ловит рыбу электричеством. Ты слыхал про эти опыты? Пропускаешь ток, и рыба плывет неудержимо от отрицательного полюса к положительному. Вот он и предлагает расставить по всем берегам электрические ловушки и уверяет, что рыба сама пойдет в невод. Заманчиво! - Я хотел поговорить с вами, но уже поздно, - сказал Грибов. - Пароход отчаливает через час. Еду в Москву добиваться правды. Статья не прошла, вокруг нее споры... Но мы написали уже новый доклад. У меня большая просьба. Я оставлю вам копию, может, вы сумеете просмотреть на досуге... Яковлев раскрыл довольно толстую папку и прочел вслух: "Предложения по использованию вулканического тепла". - Ага! - сказал он. - Стало быть, появились предложения? - Да, мы полагаем, что на базе вулканического тепла можно поставить мощную электростанцию, завод каменного литья и оранжерею. Предложения нашлись. Вынужден признаться, в споре с вами я был неправ. Выражаю восхищение: вы не специалист, но сразу ухватили самую суть. Яковлев улыбнулся: - В этом моя специальность - ухватывать самую суть. Таких, как ты или этот электрорыбак, ко мне приходят сотни. Конечно, я не бог, не могу быть судьей и в геологии и в рыболовстве. У меня свой подход. Помнишь, я твердил тебе: думай о людях. Прежде всего я спрашиваю: какая польза людям от нового предложения? Ты предлагал обезвредить вулкан. Для нас это не самое срочное дело. От извержений вред невелик, своевременное предупреждение нас устраивает полностью. Теперь ты заговорил об электростанции - это выглядит иначе. Электричество нам необходимо. Если за счет вулканов можно электрифицировать Камчатку, мы с тобой союзники. Можешь рассчитывать на мою поддержку. Пиши, телеграфируй. - Придется и писать и телеграфировать, - сказал Грибов. - Предстоят большие бои. Дмитриевский пишет, что против нас выступила целая коалиция: профессор Климов, Глушенко из министерства, доцент Сыряев, инженер Лесницкий, Тартаков из "Университетского вестника". Проект только рождается, а противник уже налицо. Заранее готовлюсь к схватке... - Чтобы сдвинуться, надо победить инерцию. Все идет своим чередом, - сказал Яковлев. - Закон природы! Новое пробивает дорогу, старое сопротивляется. Грибов нахмурился, лицо его стало жестким, губы сжались. Мысленно он уже начинал спор за будущую электростанцию. - Это сопротивление вредное, - сказал он сердито. - Я эту публику знаю, сражался с ними еще из-за моей теории. Профессор Климов - это шкаф со старой энциклопедией. Он знает все, что было написано о вулканах за последние двести лет. У него богатейшая память, но, кроме памяти, нет ничего. Как справочник - незаменим, но он глубоко уверен, что великие ученые сказали уже все. Каждую новую мысль он будет опровергать, потому что она не сходится с такой-то и такой статьей такой-то знаменитости. Глушенко - в своем роде. По его мнению, изобретателей надо воспитывать, школить и закалять. "Правильное все равно пробьется", - говорит он и мешает пробиться всем подряд. Так и высказывается откровенно: "Кто меня обойдет, тот человек стоящий", Лесницкий - изобретатель и к тому же неудачник. Он уже много лет предлагает строить подземную электростанцию под Москвой, использовать глубинное тепло. Техника еще не может строить такие шахты, но Лесницкий фанатик и не понимает возражений. Для него мы соперники, мы отодвигаем его проект. Сыряев самый неприятный. У этого нет своего мнения, он верит Климову на слово и повторяет каждое слово, усиливая его. Климов доказывает, а этот бьет обухом. Верующий дурак в десять раз хуже умного врага. С умным можно поспорить и если не переубедить, то хотя бы договориться. Сыряев безнадежен: он верит, что нас надо уничтожить... и уничтожает. Тартакова я не знаю... Дмитрий Васильевич пишет, что это просто карьерист. А карьеристы всегда держатся за старое, потому что старые дубы могучи на вид, кряжисты и получают много света, а новое только народилось, оно тоненькое, слабое, возле него и поживиться нечем. - А ты злой, - заметил Яковлев. - Впрочем, надо быть злым, когда воюешь за новое. Но ты не только словами воюй - дело делай. - Он еще раз тряхнул руку Грибову, но, передумав, накинул плащ на плечи. - Пожалуй, я провожу тебя до пристани. На улице им в глаза ударило солнце. Оно поднялось высоко над горами, и поперек бухты легла сверкающая золотом дорожка. - Хорошо! - сказал Яковлев с удовольствием. - Правда? - Хорошо... - согласился Грибов. - Я вернусь сюда обязательно. - А как моя землячка? Так и простились? Грибов развел руками: - Не моя вина... Насильно мил не будешь. Не по сердцу пришелся. - Он тяжело вздохнул. Яковлев посмотрел на него внимательно. - Удивляюсь! - сказал он. - Половинчатый ты человек. Редакторы тебя не признали, профессора отказали - ты засучив рукава лезешь в бой, не считаясь с авторитетами, не взирая на лица. Тут у тебя и смелость, и дерзость, и упорство, и ум. А от девушки ты отступаешься сразу: "Насильно мил не будешь". Где же твой боевой характер, где же твоя воля? - А что делать? Уезжаю! Больше не увидимся... - Как будто почты нет. Сядь на пароход, напиши письмо, пошли радиограмму, фототелеграмму... - Вы думаете, стоит послать? - Конечно! Есть такие широкие бланки, там можно целую поэму написать убористым почерком. Они спустились на пристань. Берег здесь обрывался круто, как бы нырял в бухту, и пароходы стояли вплотную возле улицы. Мачты были вровень с крышами. Казалось, с разбега можно перепрыгнуть на палубу. Пароход, на котором уезжал Грибов, выпустил струю белого пара, и басистый гудок разнесся над водяной гладью. Грибов заторопился и прыгнул на трап. Разнесся еще один гудок - прощальный. Заверещали блоки, поднимая трап, заклокотала вода под пристанью, и маленький портовый катер, напрягая силы, повел пароход в сторону. Судно отплывало, кренясь на один борт, потому что пассажиры стояли на одной стороне. Все кричали и махали руками. Среди брезентовых комбинезонов, ватных курток, плащей, мундиров Яковлев отыскал черное пальто Грибова и крикнул: - Думай о людях! ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 На Москве-реке ледоход. Реке тесно в гранитном русле. Мутно-желтая вода подбирается к перилам, хочет выплеснуться на набережную. Поспешно бегут старые льдины. Немногие сохранили незапятнанную белизну; чаще встречаются грязные, засыпанные сором. Льдины толкаются, как испуганные овцы, тычутся в гранит, лезут друг на друга, ломают и топят одна другую. Они торопятся, но все равно от весны им не уйти. В эти дни на набережных людно. Каждому приятно посмотреть, как улепетывает надоевшая зима. Останавливаются у перил дети, старики и молодые. Профессор Дмитриевский, глядя на реку с балкона, размышляет о перемещении геологических плит и платформ. Если бы люди жили миллионы лет, им казалось бы, что куски земной коры колыхаются, словно льдины. Они могли бы заметить, как погружаются Англия и Голландия, как, перекосившись, всплывает Скандинавия, приподняв западное плечо, как проваливается длинная цепь африканских озер, как Пакистан твердым углом толкает Памир... Мы слишком малы и недолговечны, чтобы замечать эти движения, могучие и неотвратимые, как время. Но и не видя, мы знаем о них, изучаем, даже измеряем. Сегодня у Дмитриевского праздник. Из редакции прислали гранки - типографский черновик будущей книги "Движения земной коры". На столе лежит толстая пачка продолговатых листов, еще сыроватых на ощупь. Дмитриевский с нежностью гладит шероховатую бумагу, слегка выпуклые колонки текста. Двадцать лет размышлений превратились в эти четкие строчки. У профессора светло на душе и чуть-чуть грустно - не подводит ли он итог своей научной жизни? Двадцать лет - большой срок и для человека и для книги. За двадцать лет в науке о земной коре изменилось многое, многое пришлось переписывать заново. Взять хотя бы главу о вулканах. Когда-то в рукописи стояло: "Нужно увидеть, что происходит в вулкане и под вулканом во время извержения... Такова неотложная задача науки". А в гранках окончательная редакция иная: "На очереди - проблема укрощения и регулирования вулканов. Уже в настоящее время на сопке Горелой началось строительство электростанции на базе использования вулканической энергии". Да, лед тронулся. Строительство началось, несмотря на сопротивление всяких тартаковых. Такая была война, а теперь все в прошлом. Как суетился этот Тартаков! Писал клеветнические письма, обвинял Дмитриевского в семейственности. Но все-таки склочника разоблачили, сняли с работы. Интересно, где он сейчас?.. А Тартаков в это время стоит на мосту. На одной льдине он увидел разводы, похожие на букву "Е", и вздохнул, вспомнив о Елене. Все пошло вкривь и вкось с тех пор, как она уехала на Камчатку. Со зла он ввязался в неравную борьбу с явно полезным проектом. Его опровергли, надо было во-время отступить, заявить: "Да, да, я с самого начала верил в идею, но в проекте были слабости. Теперь они убраны, можно принять за основу предложение Грибова". А он зачем-то упрямился, искал обходные пути. Ну, вот и пришлось преподавание оставить, квартиру освободить, дорогие вещи сдать на хранение знакомым. Сейчас ему предлагают ехать на Камчатку. Насмешка судьбы! Он будет строить ту электростанцию, против которой боролся. Но, может быть, он встретит Елену? Все-таки они любили друг друга... Тартаков провожает глазами льдину с буквой "Е", пока она не ныряет под мост. Тогда он отшатывается, бледнея. Ему кажется, что мост плывет, льдины плывут, почва уходит из-под ног. Все плывет, нет ничего твердого в этом мире... А инженеру Кашину ледоход напоминает строительный транспортер - гибкую ленту, которая подает кирпичи на верхние этажи. Мутно-желтая река тащит за горизонт громадные белые кирпичи, как будто где-то там, вдалеке, гиганты-строители выкладывают ледяной дворец. Когда пройдет лед по камчатским рекам, пора будет приступать к строительству. Интересно, готовы ли рабочие чертежи?.. И, уже не думая о ледоходе, он пересекает улицу и входит в здание, на котором написано: "Гипровулкан" - Государственный институт по проектированию сооружений на вулканах. ...Из окна Гипровулкана, с третьего этажа, смотрит на набережную Грибов. Он озабочен, хмурится, вздыхает. У Грибова свои заботы. "Все движется... ничто не стоит на месте", - думает он про себя и досадливо морщится. Чем он недоволен? Целый институт работает над покорением вулкана. Сегодня с утра Грибов обошел этаж за этажом. В чертежном бюро он видел знакомый профиль Горелой сопки, повторенный на кальке десятки раз. Многоцветные карты, геологические и топографические, схемы дорог, планы жилых поселков, замысловатые конструкции и сложные детали - вся продукция учреждения была выставлена на чертежных досках. Грибов осмотрел все и остался доволен. Работа шла как следует. Затем по крутой винтовой лестнице он спустился в подвал, в лабораторию. Здесь пахло кислотой, жженой резиной, озоном и сыростью. Гулкое помещение со сводчатым потолком тянулось на десятки метров и все было заставлено странными сооружениями. В одном углу журчала вода, текущая по лоткам, в другом гудела раскаленная печь, и горячие камешки, которые выскакивали из ее пасти, звонко щелкали по стальному листу. Далее огромный вентилятор гнал потоки пыли на бешено крутящееся колесо. Тут же стояли пачки лопастей различной формы. Были здесь лопасти вырезные, круглые, удлиненные, с острыми и с закругленными краями. И здесь работа шла, не требуя вмешательства Грибова. А он был не из тех начальников, которые успокаиваются, сказав; "Давайте-давайте, делайте-делайте, старайтесь-старайтесь". Он ушел из лаборатории и сейчас, стоя в своем кабинете у окна, твердил с горечью: "Да, движется, не стоит на месте..." Но вот он обращает внимание на прохожего, который смотрит на ледоход, подняв плечи, засунув руки в карманы. Его поза выражает недовольство и даже возмущение. "Знакомая фигура. Кто бы это мог быть?" - думает Грибов. Он силится вспомнить, но телефон отвлекает его. А недовольный человек действительно знаком Грибову. Это летчик, вернее бывший летчик, Ковалев. Рука его комкает в кармане бумагу, на которой синим карандашом написано: "Уволить с 1 апреля". Жалобы не помогли. Все комиссии признали его негодным. Он все еще надеялся, поехал в Москву, дошел до высшего начальства, но сегодня главный врач сказал ему: - Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на двадцать процентов. Нельзя вам летать! - Да нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии... - пробовал возразить Ковалев. Но врач улыбнулся в ответ: - Это и плохо, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и отдыхать. - Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на двадцать. Вы же не отдыхаете... Врач развел руками: - Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите, например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. И в авиации необязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме... - На аэродроме? Никогда! Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительный разбег... Рванувшись вперед, стальная птица устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле стоит унылый человек, тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так, томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет! Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали его. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий пенсионер!.. Говорят - заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль! Сами радуются, смотрят на ледоход. А что хорошего? Бестолочь... Бегут по реке льдины, суетятся, толкаются, торопятся. Куда? Все равно добегут до Коломны или до Рязани и там растают. А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного когда-то стихотворения: "Жить, говорит, будешь. Петь - никогда". "Ну что ж! - сказал Ковалев сам себе. - Если петь не придется, жить все-таки нужно". Он вынул записную книжку, раскрыл ее на страничке, где были записаны поручения, и поставил галочку возле слов; "Зайти к Грибову в Гипровулкан". В небольшом кабинете Грибова было тихо, чисто и пустовато. На широком письменном столе не лежало ни одной папки. В шкафу за стеклом виднелись пустые полки. - Здесь нам никто не помешает. Рассказывай, - сказал Грибов. - Да я, собственно, не для разговоров пришел. Письмо просили передать, - угрюмо ответил Ковалев. Грибов положил конверт на стол, собираясь прочесть после, но, взглянув на почерк, не утерпел и тут же разорвал конверт. На лице его появилась сдержанная улыбка, потом выражение досады, брови сдвинулись, на лбу показались морщины. - Ну зачем она мудрит? - воскликнул Грибов с неудовольствием. - Степа, у меня просьба; Тася тебя уважает. Скажи ей, довольно откладывать! Я уже не так молод, мне пошел четвертый десяток. Мы ждали, чтобы Тася кончила техникум, теперь надо ждать, чтобы она построила электростанцию. - А почему ты убеждаешь меня? Приедешь на Камчатку, поговори с Тасей откровенно. - В том-то и дело, что я не поеду на Камчатку. Я решил уйти из Гипровулкана. - Почему? Ты не хочешь довести дело до конца? Ведь замысел твой. Грибов задумчиво барабанил пальцами по стеклу. - Замысел мой, и все-таки я ухожу, - твердо сказал он. - Я сам не сразу понял это. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я геолог и был очень нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа пошла строительная. В Гипровулкане инженеры спорят - применять ли шахтный бур или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы. А я сижу рядом с ними и поддакиваю. Конечно, я автор замысла, меня уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. У меня нет своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь меня спрашивают все реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я - квалифицированный геолог, зачем мне переучивать