ся на строителя? Прав я или нет? - Безусловно, - хрипло ответил Ковалев. - И вот недавно, - продолжал Грибов, - меня пригласил к себе профессор Дмитриевский. Ему поручено сейчас большое дело - служба подземной погоды. Ее задача - предсказывать подземные катастрофы: извержения и землетрясения. Дело необычное, сложное, нужное и ответственное. Дмитриевский зовет меня к себе заместителем. Я подумал... и согласился. Зачем я буду консультантом при своем собственном проекте? Я геолог, мне следует работать в геологии. Каждый должен быть на своем месте. Правда, Степан? - "На своем месте"! - с горечью воскликнул Ковалев. - Выбираешь! Привередничаешь! А если у человека нет своего места? Если тебя в загривок, с лестницы пинками, что выбирать тогда? Возможно, прежний Грибов промолчал бы, пожав плечами, но теперешний научился прислушиваться к людям. - С медициной неладно? - догадался он. - Наотрез. Окончательно. - Пошлют на лечение? - Да нет, дело безнадежное. Молодость не вернешь. Я оттягивал как мог... - Степа, может быть, надо помочь? Как у тебя материально? Поговорим как мужчины, не стесняясь. - Не беспокойся, в помощи не нуждаюсь. Обо мне позаботится государство. Думаю о другом. Есть голова, есть руки... на что их употребить? - Но тебя с удовольствием возьмут на любой аэродром. Ты же мастер на все руки - и летчик и механик. Перед Ковалевым снова возникло видение серебристой стрелы, утопающей в небесной синеве. Он почувствовал тоску и томление. - Нет, я уже решил, поищу другое пристанище... - Послушай, - сказал Грибов после некоторого раздумья. - Сейчас в Москве Кашин. Он начальник Вулканстроя. Там организуется учебный комбинат. Может быть, ты выберешь себе по вкусу краткосрочные курсы? Если хочешь, я поговорю с Кашиным... или сам поговори, ты же знаешь его... Подумай. Торопиться тебе некуда. Но ты говорил когда-то, что хотел бы видеть законченную электростанцию на Горелой сопке. - Спасибо, я подумаю, - сухо сказал Ковалев и встал, чтобы проститься. "Жить, говорит, будешь, петь - никогда". Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так. На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради... Но в тетради заносились силуэты самолетов, топографические знаки, записи про тягу, сопротивление воздуха, антициклоны. А теперь что? "Бурение производится: 1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых. 2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод. 3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей. 4. Для взрывных работ..." Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться... Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы. - У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял их Ковалев. - После обеда на занятия строем ходили и с песней... Называлось - часы самоподготовки. Бывало приведет старшина в класс: "Садись! За посторонние разговоры - два наряда вне очереди". Порядок! Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше - остепенятся. Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: "Внешний вид у него отсутствует". Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой... Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит: - Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним словом, металлический лом - это и есть машина? Нет. Если вдуматься - перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело. "Болтовня это все!" - думает Ковалев и говорит: - Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок? Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил - и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда ни кинешь взгляд, всюду первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится, глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает. Трудно человеку без песни! - Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур... Понимаете, что это значит - на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: "Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович..." У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня... - А ну-ка, Степан, попробуй ты. На том же месте Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой. - Опять прозевал! - кричит Мовчан. - Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе! Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь. - Вы не кричите, объясните толком, - хмуро говорит он. - Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья. - Не верю я в чутье, - твердит Ковалев. - Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил - и достаточно. Пятерка - это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают... Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа - праздник. Ты пойми: то, что в учебнике есть, я тебе растолкую, но бурение учебником не кончается, оно особого чутья требует - подземного. Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное - воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит! И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу. - О чутье в уставе ничего не написано, - говорил он. - Есть люди разные. Одни головой думают, другие - печенкой. Я из первых... Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет чутья, нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не легавая собака. Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и Там использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь. Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово - Вулканстрой. Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки... Потянулись на Камчатку умелые люди - машинисты, электрики, бетонщики, каменщики, плотники, арматурщики, монтажники, шоферы... И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее - инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину. Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, - только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили соорудить не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее и безопаснее. Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики, выдать теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее. Печатное истолкование пунктира выглядело так: ПРИКАЗ по Управлению Вулканстроя. С 1 июля с.г. приступить к бурению паропроводов на северном склоне сопки Горелой на отметке 4410. Для выполнения этой работы создать высотную группу. 1. Начальником высотной группы строительства назначаю инженера Мурашова Д.А., старшим буровым мастером Мовчана Г.О. 2. Тов. Мурашову с 20 июня с.г. начать переброску людей и механизмов на отметку 4410. 3. Начальнику транспортного отдела обеспечить колонну автомашинами и тракторами. 4. Начальнику технического снабжения обеспечить колонну оборудованием, буровыми и строительными механизмами, запасными частями, строительными и горюче-смазочными материалами. 5. Начальнику столовой N_3 выделить повара для походной кухни и выдать ему продукты на 10 суток для трехразового усиленного питания всей высотной группы. Управляющий трестом Вулканстрой - М.Кашин. Машинистки размножили приказ, прикололи его кнопками на доске объявлений в конторе. И сразу десятки людей пришли в движение: счетоводы начали выписывать продукты и детали, кладовщики открыли склады, шоферы заправили машины горючим, подали на погрузку. И вот по склонам Горелой сопки, пыхтя, пыля, лязгая гусеницами, обрушивая потоки щебня, буксуя, подтягивая друг друга на канате, поползли тракторные колонны с грузом для высотной группы. - Эй, ребята, сюда ко мне! - Завяз, что ли? - А ну-ка, нажмите. Все как один. Разом... взяли! Тракторы уже были на середине склона, а в кабинете Кашина не переставал звонить охрипший телефон: - Михаил Прокофьевич, поддержите! Почему нам выдают БУ (бывшее в употреблении)?.. У нас же ответственное задание! Запорем скважину, кладовщик отвечать не будет. - Михаил Прокофьевич, Кислицын бюллетенит... грипп. Разрешите послать Степанюка. - Михаил Прокофьевич, машины еще не выделены. В Транспортном отделе настоящие бюрократы. Мы же не можем грузить после полуночи! И Кашин терпеливо, не повышая голоса, отвечал каждому, звонил сам, выслушивал оправдания, распоряжался. Он знал, что в печатном приказе нельзя изложить все, что-то приходится объяснять на ходу. И эти добавочные хлопоты тоже подразумеваются в черточках пунктира. У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал, ругал свою "заскорузлую старческую память", в последнюю минуту листал конспекты. Он считал себя человеком пожилым, солидным и боялся осрамиться, ответить хуже зеленой молодежи, на которую ворчал так часто. Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами - трехдневный неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ: Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на площадку базальтолитейного комбината. Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов. Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников, инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос. "Что они там высматривают?" - удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся. Инженеры молчали; казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась, как в арабской сказке, и изнутри выглянула зубастая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы и не могло сделать ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака. - Поздравляю с победой! - Кашин обнял человека, явившегося из-под земли, потом обернулся к бурильщикам: - Познакомьтесь, товарищи! Это инженер Котов, конструктор электродискового проходческого комбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мовчан... Мовчан засыпал вопросами конструктора: - Вы говорите - режет камень током? Каким током? Я видел, как металл режут и сверлят искрой. У вас тоже искра? Ах, вот как, у вас раскаленные зубья. Значит, вы берете температурой? Из какого же материала зубья? Они должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление растет? Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на "огнедышащего дракона". - Нравится? - спросил Кашин. - Спытать надо, - ответил Мовчан, скрывая нетерпение. - Испытать придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет сооружать штольню для выпуска лавы - очень важный объект. Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу? - Разрешите мне, - заторопился Мовчан. - У меня к новым машинам призвание. - А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник? - Отличники есть, опытных машинистов нет. - А Ковалев? Ведь он человек солидный. Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже несколько лет. - Про Ковалева я скажу, - начал Мовчан. - Ты не обижайся, Степан, я выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный, исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн. - А что вы сами думаете, товарищ Ковалев? - Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят. Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим. - Тогда мы сделаем так, - решил он. - Наверху двенадцать скважин - широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана. А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь на курсах и знакомьтесь с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру вулкана. В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал около миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах. Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять километров, - от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана. Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана. Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов потянул рычаг на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Их кромки были раскалены, даже при дневном свете можно было различить оранжевое сияние. Зубья входили в базальт с трудом, как нож в замерзшее сало. Наконец они вонзились до отказа. Надрезанные камни откололись почти одновременно. Трехгранные обломки с грохотом выкатились по желобу из-под комбайна. Котов снова включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров. Новый цикл: зубья вонзаются, откусывают, сбрасывают камни, машина делает шаг вперед. На каждый шаг - шесть минут, за полчаса - метр, два метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, когда машина отвоевала очередные двадцать сантиметров. Так началось это медлительное путешествие: два метра в час в лучшем случае, как предел. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней. На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче, еще легче - по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по желобу аккуратными треугольными плитками. Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и лаково-черных кристаллов. У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки, плывущие по транспортеру. Путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, под ним - пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова и еще более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку. Вероятно, люди во все времена старались не приближаться к вулкану. Но все же следы их пребывания остались. В пепле XVIII века обнаружилось кремневое ружье, возможно принадлежавшее кому-нибудь из сподвижников Атласова. В пепле XV века нашлась костяная острога, в пепле XI века - каменные наконечники копий. Котов старательно собирал такие находки. У него образовалась большая коллекция. Поутру, приступая к работе, он говорил Ковалеву: - Сегодня мы в начале девятого века. Камни, которые мы режем, - старше Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней мы попадем в пятый век, в те времена, когда гунны громили древний Рим. Но Горелая сопка существует пять тысяч лет. Мы еще найдем изделия доисторических художников. Комбайн странствовал по минералогическому и одновременно по археологическому музею. Кроме того, он продвигался к высоким температурам. На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до тысячи ста - тысячи трехсот градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров - в пять раз быстрее, чем обычно под землей. Правда, в первые дни температура вообще не поднималась, а падала. На девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза. На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью шестью градусами, которую климатологи называют "зоной комфорта". Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла - сегодня тридцать градусов, завтра тридцать два, послезавтра тридцать пять. Стены туннеля дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные вентиляторы. Они гнали в забой прохладный воздух. Прохлада спорила с жарой, техника - с подземным зноем. В километре от входа температура стен превысила сто градусов. В обеденный перерыв рабочие варили яйца вкрутую или кипятили себе чай, ставя котелок на камни. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, осталась "зона комфорта" и даже лед. В перерыв некоторые любители прохлады ходили обедать туда. Они успевали остыть и даже продрогнуть. В забое рабочие ходили в несгораемых асбестовых костюмах, похожих на водолазные. В них было неудобно работать, передвигаться трудно, потому что приходилось таскать на спине ранец с холодильником, аварийный запас кислорода и термос с холодной водой, чтобы напиться, не снимая шлема, даже обрызгать себя при желании. Но при всех ухищрениях температура в костюме была не ниже пятидесяти градусов. Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятка, большой рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - двадцать сантиметров. - И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию. Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг - переносить жару! Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги. Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: "Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь - рукоятку..." Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко, будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову трудно было высидеть неподвижно несколько часов. Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна, и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя. Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор, но вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел этот - электродисковой комбайн. - Сохнет Каспийское море, - говорил, например. Котов; он начинал разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знает, о чем идет речь. - Сохнет и сохнет. Уровень падает, гибнут рыбные угодья. Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из Оби. Неверно это. Пресная вода - драгоценность, она нужна для орошения. Решать вопрос надо простейшим способом: поставить десяток комбайнов и гнать туннель от Батуми к Дербенту, чтобы заимствовать воду из Черного моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды. Туннель себя оправдает, я уверен. На другой день он говорил, шурша газетой: - Новая задача строительства - обеспечить всех москвичей загородными дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе не чистый? Я скажу: главный отравитель - уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать в разных уровнях. Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в месяц может дать три километра подземной дороги и больше. Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался о Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы, - и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии: половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону подниматься вверх... - Мы еще построим хордовые туннели, - уверял Котов. - Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду, например, из устьев северных рек на юг, в пустыни, туда, где требуется орошение. Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед. Кажется, дай ему волю - он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все дороги заменил бы туннелями. На все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой первый туннель, его комбайн сдавал ответственный экзамен. И надо было видеть, с каким волнением Котов относился к успехам и неудачам своего детища! Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, занятый любым разговором, Котов слышал машину. В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся рекламировать машину, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто после смены говорил: - Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше и мы будем быстрее резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть наклонить... Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше. И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья, и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался: - Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется задержаться вечерком, переделать по-старому. После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день, два, и он готов был к новым опытам. - Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях, надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены... Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь стала повышаться на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера, другое - в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземно-рентгеновские аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза. - Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя! - А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила басом. - Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает. - Значит, вы теперь на подземном комбайне? Ковалев горестно махнул рукой: - Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо. Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев сам перевел разговор: - Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была? - Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть под океаном. - А теперь к нам? - Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника. - Жалко, лучше бы ты... - Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. - Он настоящий ученый, в Москве в университете лекции читал... Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал. - Хорошего лектора из Москвы не отпустят. - Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене... - А зачем это геологу? Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева пошли иным путем. "Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!" И он сказал вслух, как будто не к месту: - Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова. Тася встрепенулась: - Ну, как он? Собирается к нам?.. - Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его заместитель по Сибири и Дальнему Востоку. - Значит, не приедет!.. Ковалев пытливо заглянул ей в глаза. - Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий, в летах, этих ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит? - Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду! - Это заскок, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь - поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно. - Непонятливые вы, мужчины! - сказала Тася с горькой обидой. - Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А если я все брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась. Ковалев молчал смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например... Но тут в разговор вмешался Тартаков. - Что я вижу? - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе... Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы. Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской. В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал про московский балет, напевал арии, называл девушку Эвридикой и все твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира. Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - посещение Гипровулкана. Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными досками, и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему. - Это не лаборатория, это настоящий цех, научно-исследовательский завод, - восхищался Ковалев. - И Грибов там полный хозяин. Не понимаю, почему он ушел оттуда. Я бы остался... - Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. - Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу - в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится. Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Грибов толковал о своем месте в жизни, Мовчан - о чутье... И эта девчонка туда же... Призвание, линия! - "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя, и... все, как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим бросовое, третий сорт... - Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть... Но Ковалев уже взял себя в руки. - Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася. Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека - пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права. - А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы. Ковалев невольно рассмеялся: - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения. - Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами. - Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев - летчик-миллионер, у него свое имя есть... Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами. И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: "Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве..." Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно. И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков. Ковалев кинул взгляд в окошечко... Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах... Ведь если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту... Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочее спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать? Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: "...телом!" Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть тре