на контроле держу дело Игумнова. Старший лейтенант меня информирует ежедневно. - Сегодня новости хорошие, - сказал Федорин весело и стал рассказывать... Валентин Игумнов сидел у стола Федорина, спрятав под стул ноги, стесняясь своих неотутюженных брюк. Оттягивая начало трудного разговора, смущенно улыбнулся и сказал: - За тридцать лет жизни обзавелся известными привычками. Например, по утрам бриться, причесываться перед зеркалом, разумеется, утюжить брюки. И вот как-то сразу лишен всего. - Не страшно. Выйдете на свободу и... - Свобода! - Игумнов горестно вздохнул. - Вы сделаете все, чтобы упрятать меня надолго. - Я - не суд, сроки не определяю. Взяли вас с поличным. Дальнейшую вашу судьбу определят ваша искренность, ваше стремление к честной жизни. Игумнов исподлобья посмотрел на Федорина, но тотчас же его запавшие глаза зажглись злостью. - С поличным! Я пришел в гостиницу, в парикмахерскую, я туда хожу два раза в месяц. Мастер Володя может подтвердить. А вы подставили мне этого щенка - Светова, под руки - да на Петровку. - Сколько же вы платите за стрижку? - насмешливо перебил Федорин. - Правильно, Светов - щенок. Но шел он к вам, и не пустым. И ждали вы не его одного. Иначе зачем бы вам иметь с собой пять тысяч рублей. Для карманных денег многовато, а для скромного администратора театра - сенсационно много. - Я экономный человек. - Не надо, Игумнов. Не надо. Соберитесь с духом сказать правду, сказать все. Это облегчит вашу участь. - Чего вы хотите от меня? - Правды. С кем были связаны в своих валютных махинациях? Кого ожидали в гостинице? Кстати, посмотрите эти фотографии, не сыщете ли на них своих клиентов? Игумнов внимательно разглядывал фотографии, откидывался назад, склонялся поближе, клал на стол, брал снова. Закончил просмотр, отодвинул от себя пачку, один снимок положил перед Федориным. - Вот этого вроде бы узнаю. Это был фоторобот Мамедова. - И кто же это? - Джафар, по-моему. - Фамилия? Адрес? Место работы? - Федорин уже справился с волнением, придвинул к себе бланк допроса. - Фамилии не знаю и не знал никогда. Адреса - тем более. У нас не принято дружить семьями. - Игумнов криво улыбнулся: - Навещал меня в моем служебном кабинете в театре. Предварительно звонил по телефону. Брал контрамарку. Помногу раз пересматривал у нас все спектакли. - И только? - Федорин с трудом скрывал разочарование. Игумнов снова растирал свои щеки, сказал устало: - Искренность так искренность. Нет, конечно, не только контрамарки. Солидный клиент. Покупал много, за ценой не стоял. Случалось, что и продавал. - Иностранец он или советский гражданин? - Откуда-то из Средней Азии, судя по некоторым фразам. - А его профессия? - Поминал о скорняцком промысле. - Игумнов хитро сощурился и продолжал: - А ведь я, Эдуард Борисович, оказал вам услугу. Вы мне предъявили не фотографию, а фоторобот. Джафара-то взять надо... - Загоскина опознала на фотороботе Мамедова своего иностранного друга Закира, - закончил Федорин свой рассказ, - зубной же техник Шпрингфельд - иностранца, который продал ему зубопротезные пластинки. Среди скорняков я начал проверку... - Ну что же, зоркий, значит, взгляд у свояченицы Никандрова, не ошиблась в приметах "азията", - весело сказал Шадричев. - Ты вот что, товарищ Федорин, собирайся в Сибирь, в поселок Октябрьский. Подробные инструкции получишь у подполковника Орехова. Свои действия координируй и согласовывай с майором Зубцовым, который пока будет в Краснокаменске. Подполковнику Орехову возглавить в Москве розыск Мамедова, в том числе и проверку скорняков, и следствие по делу Игумнова, Шпрингфельда, Светова, Загоскиной. Что еще? Да, о кодовом названии операции. Отдел предлагает "Кладоискатели". Я думаю, лучше восстановить название, которое дал ей когда-то Лукьянов: "Золотая цепочка". Иван Захарович вкладывал в него глубокий смысл... ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1 Поселковый клуб с глухими из кондовой лиственницы стенами напоминал Глебу крепостной бастион из "Капитанской дочки". Сегодня он, если не штурмом, то обходным маневром, должен овладеть этим бастионом и взять в плен его гарнизон, правда, состоящий из одного человека. Один на одного. Кажется, чего проще! И все-таки силы неравны. Глеб вспоминал свою рыбалку, неожиданно сильные руки Насти, ее прохладную тонкую шею с беспокойно пульсирующей жилкой... И все откладывал свой поход в клуб. Конечно, то, что случилось на пруду, можно обернуть в шутку. Он не сделал Насте ничего плохого, ничем не обидел ее, и все же было совестно встретиться с нею, ломать комедию, выдавать себя не за того, кем был на самом деле. А где-то далеко живет, тревожится, помнит о нем, корит в письмах за молчание Лиза... И как знать, может быть, и пятидесяти тысяч, обещанных Шиловым, окажется мало, чтобы оплатить прощение. Позавчера Глеб, по требованию Шилова, выгнал Аркадия из своей комнатки в общежитии. Приглушая захлестнувшую его злость, выволок захмелевшего приятеля в коридор, с трудом удерживался, чтобы не поддать Аркашке, не для зрителей, а от души. - Ты чего это, Глеб? Или перепил? - суетилась дежурная тетя Паша. - Такие дружки - водой не разольешь и вдруг... - Алкаш! Крохобор! Побирушка! - клокотал Глеб. - Исчезни! Потеряйся! - Глебка, друг ты мой ситцевый, - лепетал Шилов. - Ну, чего я тебе сделал? Куда ты меня... - Мир просторен... - успокоил Глеб и поволок упиравшегося Шилова на крыльцо. Но уже вчера в опустевшей столовой, которая громко именовалась вечерним кафе, Шилов будто из-под пола вынырнул, подсел к Глебу и сказал: - Молоток! Изгнание мое оформил что надо. Но помни: я рядом, я всегда с тобой. - И спросил с угрозой: - Долго еще думаешь тянуть резину? Со дня на день явится родовитая бабушка. - Приглушенный голос стал шипящим, будто воздух выходил из проколотого мяча. - В общем, разговор у нас последний. Глеб, кляня в душе Шилова, свою уступчивость, свой запретный промысел, от которого опасностей куда больше, чем барыша, собрался с духом и поплелся в клуб. Едва поднялся на крыльцо и вступил в просторные сени, как услыхал насмешливый голос Насти: - Май Севостьянович, здесь нарисованы медведи? - А кто же по-вашему? - спросил жидкий тенор. - Не знаю, драные кошки, водовозные клячи, что угодно, только не медведи. А разве деревья это? Картофельная ботва и только... - Не согласен. - Тенор взмыл решительно. - Поскольку в счет-фактуре записано: "Копия с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу" и "Пушкин у моря" Айвазовского". Исполнены в копировальной мастерской областного художественно-промышленного комбината. Цена в багетовой раме четыреста пятьдесят рублей за каждую. Вот, пожалуйста, документ по всей форме. - Документ и тем более цена действительно по всей форме. Но все-таки это не "Утро"... У Шишкина солнцем все пронизано, светом. Присмотришься, честное слово, каждая хвоинка звенит. А мишки какие! У них же, Май Севостьянович, у каждого свой характер. - Товарищ Аксенова! - язвительно хмыкнул Май Севостьянович. - Какой в зверюге может корениться характер? Все они, извиняюсь за выражение, на одну морду. Вы не заноситесь шибко. Я в рабочком пойду, я к отцу вашему... Он не похвалит за такое... Говорю вам как директор: висеть будут "Мишки" с "Пушкиным", поскольку приобретены в пределах сметы и в соответствии с установкой о создании в клубе домашнего уюта. - Товарищ Оладышкин! - взмолилась Настя. - Ну какой же это "Пушкин у моря"! Пушкин - это порыв, мысль, страсть! Помните, как писал он о море: "Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой..." А разве это Айвазовский! Разве это свободная стихия и гордая краса? Это же голубая каша в тарелке! И вовсе не Пушкин, молодой, мятежный, а... нет, я просто не знаю. Призрак! Тень отца Гамлета. Оладышкин вздохнул, но объявил властно: - Вывесим обе. Поскольку приобретены, и я, как директор, отвечаю за это самое... за эстетическое воспитание духовной культуры... - Май Севостьянович, - сказала Настя неожиданно ласково. - Повесим лучше картины наших самодеятельных художников: "Закат в тайге" Кирилла Щеглова или "Драгеры" Максима Маркелова. Устроим выставку, обсуждение... - Не классики они, Максим-то с Кириллом, - сказал Оладышкин с горестным вздохом. Глеб понял, что сейчас спор разгорится с новой силой, и с шумом распахнул дверь. Глядя на Мая Севостьяновича, пробормотал скороговоркой: - Здравствуйте! Я - в самодеятельность. Оладышкин, невысокий, рыхлый человек, одетый несмотря на жару в хромовые, до блеска начищенные сапоги и шевиотовый бутылочного цвета костюм, замигал на Глеба белесыми ресницами, но, сообразив, что появление парня сулит ему передышку в безнадежном споре, расклеил в полуулыбке толстые губы и сказал: - Здравствуй. Входи, пожалуйста. Клуб как очаг культуры всегда готов сказать: добро пожаловать каждому, у кого стремление посвятить способности и досуг... Настя при появлении Глеба отступила назад, смерила порицающим взглядом и, слегка покраснев, сердито сказала: - Здравствуйте. Но вы не по адресу. Секция тяжелой атлетики на стадионе. Вас интересует это? "Меня интересуешь ты. Но я буду последним подонком, если хоть чем-то обижу тебя..." Это обещание Глеба самому себе несколько успокоило его. - Я к вам. Пою вот немного и хотел бы... - Летом приема в кружки нет. Приходите осенью. - Это как же осенью, - возмутился Оладышкин. - Что за бюрократия?! Товарищ желает вовлечься в культуру. И мы с вами обязаны охватить его, независимо от сезона... - Он ласково взглянул на понурого Глеба и ободряюще сказал: - Значит, к пению испытываешь потребность? Это, брат, исключительно хорошо. Есть потребность петь - пой. Ты не смущайся, как тебя? - Глеб Карасев. Старатель-сезонник из Москвы. - Из Москвы! Надо же! Это же исключительно замечательно. Мы тебя и прослушаем сейчас. Товарищ Аксенова может аккомпанировать на инструментах. Настя спросила, копируя интонации Оладышкина: - И к какой песне вы "испытываете потребность"? - Если можно, я спою "Нежность". Зыбкий вечерний свет лился в распахнутое окошко из палисадника на тусклую крышку пианино, на склоненную голову Насти, на ее лицо, глаза, большие, зеленые, в жарких золотых точечках, выжидающие, снизу вверх смотревшие на Глеба. Он с удивлением подумал: "Неужели не на картинах старых мастеров, а наяву, в жизни, бывают такие теплые, как бы озаренные внутренним светом лица?" Подошел к пианино, оперся на него рукой и, стараясь не глядеть на Настю, вкладывая в слова всю свою тоску по Лизе, запел: Опустела без тебя земля. Как мне несколько часов прожить? Голос у него был из тех, про которые говорят: "Берет за душу". Пел он искренне, без надрыва и оттого хорошо. Настя с любопытством покосилась на него и повела аккомпанемент мягче, лиричней. Май Севостьянович сидел, по-старушечьи подперев пухлощекое лицо, светлые глаза влажно поблескивали. - Эх, до чего же хорошо, жалостно! - восхищенно воскликнул он, когда Глеб закончил песню. - Ты, Глеб, талант! Это очень здорово, что ты пришел к нам. Мы твою способность вылущим, как ядрышко из кедрового ореха. Хочешь, в хор тебя определим, хочешь, подготовим на сольный концерт к седьмому ноября? - Спасибо, - вяло поблагодарил Глеб, испуганно спрашивая себя: неужели ему придется провести здесь ноябрьские праздники? Неужели Шилов не выпустит его отсюда? Глеб передернул плечами, стряхивая с себя неожиданную и постыдную размягченность, и, снова входя в роль, ускользая от глаз Насти, торопливо сказал: - Я жить не могу без пения. Заниматься готов каждый день. - Каждый и станешь, - пообещал Оладышкин. И важно сообщил: - Пойду к себе в кабинет. Надо вести прием персонала по личным вопросам. Да документы подписать. - И величественно зашагал к выходу. Глеб и Настя, не глядя друг на друга, засмеялись. - Занятный мужик. Но, кажется, добрый. Без него вы бы меня встретили оглоблей. - И поделом вору мука. - Вору? Почему вору?! - пролепетал Глеб, чувствуя, как вдруг перехватило дыхание. - А то не знаете? Думаете, ваши штучки всем в радость? На пруду, в общежитии. Так вот: голосок у вас такосенький... - Она показала кончик своего мизинца. - Ну, уж так и быть, стану заниматься с вами. А сейчас мне пора домой. Проводите меня и расскажите толком, чего вас занесло в старатели. Только не надо сказок о Джеке Лондоне, Брет Гарте и романтике... 2 Рядом с Агнией Климентьевной уже не было никого, с кем начинала она жизнь. Она, словно бы откуда-то с высоты, рассматривала череду минувших дней, и не разумом, а душою, всем существом своим уверялась, что ей уже за семьдесят пять, храбрись не храбрись, силы на исходе, наступило, может быть, ее последнее лето и пора без лицемерия выводить в себе итог хорошему и дурному. Все иное вокруг. Даже горы, даже вода в Яруле. И ветер над рекой не тот, что овевал когда-то ее лицо. Еще древние говорили: нельзя дважды войти в одну и ту же реку, нельзя дважды уловить дыхание одного и того же ветра. Сколько не смотри, не увидишь раскрашенного, как пасхальное яичко, теремка бывшей бодылинской купальни. В гранит и асфальт закованы береговые склоны, по которым так часто спускались к реке и поднимались к бульвару Агния и Аристарх Аксеновы. Не сыскать их следов, и невозможно указать место, где почти шестьдесят лет назад повстречались они в утро, предрешившее все в их судьбе. Нельзя не заглянуть сюда, на берег Яруля, потом не подойти к бывшему бодылинскому особняку, постоять в молчании перед тяжелыми дверями с бронзовыми накладками, потом на другой конец города, к старому саду, в сторожке которого настигла отца смерть, и дальше - на кладбище, к фамильному склепу Бодылиных... У старости нет времени на замыслы и дальние цели. Старость смотрит в прошлое и признает единственную власть - власть воспоминаний. На Тополиной улице, извилистой и горбатой, застроенной одноэтажными деревянными домиками, что цепко лепились к бурым глинистым склонам безлесой сопки, не было ни асфальта, ни изогнутых в поклоне светильников. Раскидистые тополя тянули узловатые, ветки через дощатые заплоты и штакетины палисадников, роняли наземь пушистый цвет, и каждое лето кружила над улицей клейкая тополиная метель. Зимой до окон вздымались снеговые завалы. Весной на влажные проталины огородов черной тучей опускались грачи. Летом под водостоком бубнили врытые в землю кадушки, а за штакетником полыхали золотые вспышки "солнц". Утро начиналось здесь скрипом коромысел и звоном ведер у водопроводных колонок. Агния Климентьевна, оказавшись здесь после Ленинграда, не сразу привыкла к этому полусельскому укладу жизни. Но постепенно полюбила и Тополиную улицу, и свой приземистый домик, и радовалась в душе тому, что для всех соседей она вдова местного врача Валерьяна Васильевича Лебедева, а как ее девичья фамилия, была ли она замужем за кем-нибудь еще, касается лишь одной ее. Конечно, в ее годы лучше бы перебраться на прииск к сыну. Все вместе - и душа на месте. Впрочем, для кого лучше? Для внучки Насти? Ведь нельзя не признаться, что между нею и сыном Николаем столько набежало разного, что одному не покориться, а другому не поступиться. В низком свинцовом небе смыкались лохмотья туч. Воздух уплотнился, и дышать стало трудно, сердце Агнии Климентьевны заходилось частыми толчками. Агния Климентьевна заставила себя поужинать и уселась перед телевизором, но услыхала стук в дверь. - Входите. Незаперто, - откликнулась она, не оставляя вязания. Невысокий черноволосый человек, по ее представлению почти мальчик, учтиво наклонил голову и сказал, приглушая голос: - Добрый вечер, Агния Климентьевна. Удивительно, что у вас незаперто. Днем, к сожалению, не застал вас, а дело неотложное. Я - инженер Зубцов из бюро технической инвентаризации. - И что же у вас ко мне за неотложное дело? Он помедлил с ответом. Старость многолика, чаще всего она жалка, а то и вовсе отталкивающа. Старость Агнии Климентьевны была величественной и красивой. Седые до голубизны, пышные волосы оттеняли гладкость ее лица, и сейчас красивого, живой блеск больших глаз. "Бодылинских, фамильных", как определил Зубцов. - Возникли некоторые вопросы по вашему домовладению, - сказал Зубцов и окинул взглядом помещение. - Пожалуйте в залу, - пригласила Агния Климентьевна, как бы намеренно усиливая своими словами впечатление архаичности, исходящее от ее жилища. Мебель в зале - обеденный стол на резных ножках-колоннах, шкафы, диваны, стулья - тоже была старинной, тяжеловесно добротной. Зубцов с интересом и неожиданным почтением рассматривал основательные, уверенные в непреходящей нужности для хозяев вещи. Люстру с массивными подвесками, мастерски исполненные мрачные таежные и речные пейзажи в потемневших рамах, поясной портрет Климентия Бодылина в переднем углу. "Однако и для тайников здесь вольготно. В ножках стола не только фунтовые золотые слитки, но и освежеванного слона схоронить можно... И в то же время... Не признал ведь Игорь Светов на фотографии Лебедевой свою интеллигентную старушку". - Не знаю, Агния Климентьевна, огорчит вас это или обрадует, но ваш домик, как и вся Тополиная улица, намечен к сносу. Зубцов не кривил душой: его проинформировал об этом главный архитектор города. Анатолий посмотрел на Агнию Климентьевну, но не уловил в ее взгляде ничего, кроме вежливого внимания. - И какие же в таких обстоятельствах у меня права по закону? - спросила она с достоинством. - Или вся моя обязанность лишь в том, чтобы к назначенному сроку собрать скарб да перебраться в указанное место? - Вы можете получить благоустроенную квартиру и компенсацию за сад. Вам могут возместить и стоимость дома, но в таком случае не дадут квартиры. - А нельзя ли сохранить домик и перенести его на другое место? Мне он очень дорог... - Нет, строение изношенное, ветхое. - Следовательно, все уже предрешено. В мои-то лета сниматься с насиженного места... - Понимаю, - участливо сказал Зубцов. - Только и вы поймите: город обновляется, идет спор эпох, дня минувшего и дня завтрашнего... - Сколько этих споров эпох, как вы изволите выражаться, довелось мне услыхать на своем веку. Несчетно. - Она поджала губы, как бы замкнув их и подчеркивая, что полагает законченным неприятный разговор. - Наверное, вы пожелаете получить деньги за свое владение? - нарушил молчание Зубцов. - Соседи говорят: в районе живет ваш сын. Для оценки стоимости дома надо знать его площадь. У меня с собой рулетка. Если не возражаете, мы сейчас же уточним размеры. - Он извлек из кармана рулетку и вопросительно посмотрел на хозяйку: пройтись по квартире было очень заманчиво... - Не надо обмера! - Агния Климентьевна решительно заступила дорогу Зубцову. - И что соседям за печаль обо мне? Я хочу получить не деньги, а именно квартиру. - Не совсем понимаю вас. В вашем возрасте оставаться одной... А деньги пригодятся всегда. - Благодарю вас за участие ко мне, - ответила она насмешливо. - Но деньги меня не интересуют. Я привыкла к одиночеству и к внезапным переменам в своей судьбе. Далеко не всегда к лучшему... Зубцов чувствовал: настало время прощаться, но важный разговор так и не начался, и, если он уйдет сейчас, то неизвестно, когда встретится со своей собеседницей. Анатолий натянуто улыбнулся и сказал; - Что ж, поступайте, как вам угодно. Но я прошу вас показать мне документы по домовладению. У нас, в БТИ, отсутствуют некоторые данные. Он углубился в бумаги, тотчас поданные ему Агнией Клименьевной, равнодушно перелистывал знакомые по инвентарному делу свидетельство о праве наследования дома после смерти Валерьяна Васильевича Лебедева, справку о принадлежности домовладения, план усадьбы и думал: "Однако она - твердый орешек. Очень дорожит своим кровом. И предпочитает жить в одиночестве. А может быть, просто не ладит со своим сыном? Она явно не из тех, кто забывает и прощает обиды". - Нельзя ли отложить переезд до осени? - озабоченно спросила Агния Климентьевна, когда Зубцов возвратил ей папку. - Я скоро собираюсь в поездку. - Ну и поезжайте себе. Сейчас трудно предрешать сроки сноса. Да вы, наверное, отбудете недалеко. - Нет, я не близко, - возразила Агния Климентьевна и, не задумываясь о смысле своих слов, объяснила: - На наш прииск... - То есть как на ваш? Во взгляде Агнии Климентьевны проскользнула досада, ровный голос стал торопливым: - Видите ли, я родилась на том прииске. Там служил мой первый муж. А теперь служит сын. Так что мы привыкли называть его нашим. - Ясно. - Зубцов кивнул и продолжал с некоторым нажимом: - Своего рода династия золотопромышленников, фамильное владение. - Может быть, и так. Молчание становилось тягостным. Зубцов, внимательно глядя на портрет Бодылина, заметил: - Недюжинный был, видно, человек. - Да, работа удачная. - Очень своеобразная манера письма. Надо полагать, это портрет вашего мужа? - Нет, отца. Не слышали такую фамилию - Бодылин? - Она смотрела на Зубцова, чуть сощурясь. - Бодылин? Бодылин?.. - Не трудитесь, - Агния Климентьевна усмехнулась. - Когда-то эту фамилию знал в Краснокаменске каждый мальчишка. Пароходы бодылинские, дома бодылинские, прииск бодылинский... А теперь... - Она вздохнула и договорила с горечью: - Теперь осталось единственное - бодылинская могила. "...да еще бодылинский клад, - досказал про себя Зубцов, - о котором вы, судя по всему, знаете кое-что. Но спрашивать вас о нем не только бесполезно, но и опасно. Вы до сих пор не смирились с тем, что люди позабыли бодылинскую фамилию..." 3 После ухода Зубцова, который решительно не понравился ей навязчивым участием в ее судьбе, Агния Климентьевна долго сидела в кресле перед портретом отца, глядя в его плутовато сощуренные глаза, точно надеясь прочесть в них ответы на свои вопросы. Известие о предстоящем переезде задело ее глубоко. Почти тридцать лет провела она в этих стенах, привыкла к этим комнаткам, уютному потрескиванию горящих поленьев в голландке, к рясным кустам сирени в маленьком саду и к увитому хмелем крыльцу, на котором так приятно сумерничать в летние вечера. Всему этому скоро конец. С полуночи грянула гроза. Врывались в щели ставен отсветы молний. Крыша вздрагивала от слитного гула дождя и раскатов грома. И Агния Климентьевна опасливо жалась к подушке. Когда утром она вышла из дому, в прозрачной синеве дремотно раскинулось солнце, капли на мокрых листьях горели радужными искрами. При виде этих, словно бы бенгальским огнем освещенных тополей, почернелых крыш, влажно-зеленой, пахнувшей прелой горечью полыни у Агнии Климентьевны защемило сердце, мысль о том, что скоро всему этому настанет конец, показалась невыносимой. И тут она заметила у соседнего дома человека, который сутулился на раскладном стульчике и старательно что-то зарисовывал в альбом. В иное время Агния Климентьевна прошла бы мимо, но после встречи с Зубцовым все, что касалось Тополиной улицы, сделалось чрезвычайно значительным. Поравнявшись с человеком, который часто, словно на молитве, вскидывал и опускал голову, Агния Климентьевна остановилась и заглянула ему через плечо. Она узнала на рисунке домик, перед которым он расположился, и угол своего дома за ветками тополей. На другой страничке были фрагменты резьбы по наличникам и карнизам. Агния Климентьевна удивилась, что не замечала этой искусно выпиленной листвы, диковинных цветов и птиц, сомкнутых в узорный орнамент. - Между прочим, дом этот ранее принадлежал нотариусу Хлебникову, - негромко сказала Агния Климентьевна в седой, косматый затылок художника. - Он слыл большим оригиналом и ценителем красоты. - Возможно, - пробурчал художник, не оборачиваясь к ней. Она, ничуть не обескураженная его холодностью, стремясь поделиться наболевшим хотя бы и с посторонним, сказала со вздохом: - Скоро всему этому придет крах. Здешних обитателей уведомили: наш квартал подлежит сносу. Художник резво обернулся к Агнии Климентьевне, испытующе посмотрел и сказал озадаченно: - Шутить изволите. Этакие уникумы для Кижей и Суздаля впору. Так ведь там они под защитой закона. Она опять вздохнула и сказала, указав на рисунок: - И вот мой домик тоже... - Стало быть, все под корень?! - воскликнул он с неподдельным волнением. - Следовательно, это ваш домик? Жаль! Резьба весьма-весьма... Просматривается влияние новгородских и вологодских традиций. Агния Климентьевна никогда не слыхала об этих традициях, но подтвердила: - Дом был поставлен еще в начале века отцом моего покойного супруга, Василием Игнатьевичем Лебедевым. По воспоминаниям мужа, его отец тонко разбирался в прикладном искусстве. - Вот видите, - сказал художник с таким видом, точно убедил в этом собеседницу после долгого спора, и продолжал с гневным пафосом: - А теперь все это на слом! Сметаем истинные художественные ценности. И вместо этих деревянных кружев, этой своеобразной вязи наставим каменные коробки о пяти этажах каждая. Гибнет старая красота, старые фамильные ценности. - Он покосился на Агнию Климентьевну и озабоченно договорил: - Хоть на бумаге запечатлеть, покуда не распилили на дрова. - И снова склонился над альбомом. Но Агния Климентьевна не обиделась и даже, посмеиваясь про себя над собственной экспансивностью, чувствовала, что проникается к нему доверием, какое редко испытывала к посторонним. Она все не отходила от художника и после паузы сказала с надеждой: - У вас, надо думать, есть влияние, связи. Вы не взяли бы на себя труд похлопотать, чтобы оставили в покое эти дома? А коли уж нельзя оставить, перенесли бы на другое место, чтобы сберечь художественную ценность... Художник с явным неудовольствием выпрямился, с усмешкой посмотрел на нее: - Влияние? У меня? Какое может быть влияние у заезжего писаки. Простите, я не отрекомендовался вам. - Он встал со стула, приподнял капроновую шляпу: - Степан Кондратьевич Кашеваров. Журналист, историк, этнограф. Приехал познавать сибирскую старину. А старина-то нынче - где она... - Он посмотрел на обескураженную Агнию Климентьевну, договорил мягче: - Я еще несколько дней посвящу вашей улице. Так что свидимся, надо полагать. - И склонился над альбомом, карандаш быстро заходил в его пальцах. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1 Зубцов читал письмо и видел себя в своей московской квартире вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в лотке на балконе распустились мальвы. Юрка отпилил нос своему Буратино, сказал, что царапается, в Москве на всех углах продают абрикосы... "Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что у меня расшатались нервы. Мне все время кажется, что кто-то буквально не спускает с нас глаз. На улице это чувство становится особенно навязчивым. Постоянно ощущаю чье-то враждебное присутствие, чей-то пристальный интерес к себе. Каждый день раздаются телефонные звонки. То, услыхав мой ответ, сразу же положат трубку, то невнятный мужской голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно ли позвонить поздно? И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе. Мне кажется, я была довольно сносной милиционершей. Старалась не мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас... У меня предчувствие: кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?.." Зубцов бережно сложил письмо. Конечно, нервы у Нины не совсем в порядке, но о ее тревогах надо поставить в известность товарищей в Москве. Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах не нашлось новых данных о событиях двадцать первого года. А прогнозы генерала Шадричева пока не оправдались: никто не проявлял интереса к Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны. 2 - Позвольте! Незнакомый голос был надтреснутым, хрипловатым. "Голос завзятого пожилого курильщика", - определил Зубцов и включил свет. Человек у двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся: - Товарищ Зубцов? Не удивляйтесь, уважаемый Анатолий Владимирович, я, прежде чем постучать к вам, навел справки у коридорной. Я - Кашеваров Степан Кондратьевич, журналист, ваш земляк-москвич. Подвизаюсь на исторических темах в разных печатных органах. Сюда по командировке... - Он несколько иронично назвал популярный журнал. - Заболел темой сбережения тайги-матушки, борьбой против сибирского шелкопряда. Здешние ученые нащупывают любопытные биологические методы защиты леса. Даже препарат изобрели - инсектин. Вирусом, знаете ли, по гусенице... - Извините за вторжение, - продолжал Кашеваров. - К вам, дорогой земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но перед тем, как подсесть к столу, непременно должен приложиться к кофейничку. Этакая бальзаковская причуда. А растворимый кофе, как на грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку. "Такая пространная тирада", - усмехнулся Зубцов про себя и сказал радушно: - Что может быть проще. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. - Он открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: - Пользуйтесь на здоровье. - Кабы на здоровье. - Кошеваров вздохнул горестно. - Ведь сущее зелье. От него и давление повышается, и бессонница гнетет, и годы убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа... - Даже про шелкопряд не рождается без кофе? - Сибирский-то шелкопряд - это, между нами, так... для покрытия дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. - Кашеваров лукаво и дружески, однако же без тени фамильярности, слегка подмигнул Зубцову. - А соль дела в том, что давненько меня влекла, как Пушкин говаривал, даль свободного романа. И вот по пословице: "Седина в бороду, черт - в ребро..." дерзнул на старости лет, перед выходом на пенсию... - И оборвал фразу, будто вначале интересного эпизода обозначил: продолжение следует... - А тема? Зубцов спросил с некоторой опаской: заведет подробный рассказ, а с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой. - Коли тему четко очертить можно - от сих до сих, - так и роман начинать не к чему, - удобнее усаживаясь в кресле, разъяснил Кошеваров. - "Роман о людях села..." "Роман из жизни геологов..." Это ведь так, для издательских заявок. В романе-то всегда драма духа, дыхание времени, душевные обретения и утраты. В мечтах вижу объемное полотно о судьбах сибиряков, в первую голову сибирских интеллигентов. Среди них, доложу я вам, Сангины были нетипичны. Колоритные, вольнолюбивые, неподкупной честности люди составляли сибирскую интеллигенцию. От Александра Радищева пошла сибирская-то интеллигенция... Затянувшийся разговор сделался любопытным. Анатолий сказал, явно приглашая собеседника изложить свое мнение: - Мне кажется, идеализировать сибирских интеллигентов - это все же предвзятость. Пусть не Самгины. Но ведь и не однолики они. Тоже имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя я и не знаток сибирской истории. Взгляд Кашеварова на мгновение стал торжествующим и азартным. Зубцов решил, что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво сказал: - Само собой, всякие. И областники, и либералы-идеалисты, и откровенные колчаковцы. Но я веду речь о доминанте, о тяжком пути через сомнения и утраты, преодоление кастовой замкнутости к великому обретению - народу, к служению революции. Словом, грежу широким социальным полотном. А что выйдет... - Интересно задумано, - подзадорил Зубцов. - Но и работа адова. Надо психологически переселиться в далекую от нас сибирскую старину. Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно. - Отчего же не сибиряку? Здешний я, тутошний, как выражались прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района. - Откуда? - невольно переспросил Зубцов. - Из Северотайгинского, - Кашеваров медленно раскурил сигарету, выдохнул густое облако дыма и стал объяснять: - Это километров четыреста от Краснокаменска, вниз по Ярулю, при впадении в него реки Раздольной. Районный центр - поселок Октябрьский. Прежде назывался прииском Богоданным, принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим, и образованнейшему человеку - Климентию Бодылину... Такая, видно, была у него привычка: обрывать рассказ на самом интересном. Анатолий хотел было деликатно поторопить его продолжить ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и благодушно, закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его взгляде поощрительную усмешку. Молниеносно сработали, как называла их в шутку Нина, "профессиональные тормоза". Может быть, этот словоохотливый литератор тот самый, чье появление здесь предсказал Шадричев?.. Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя Бодылина? Не был ли весь разговор подходом к главной и для Кашеварова бодылинской теме? Но все, что касалось писательских замыслов, прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно... Коль скоро он озабочен судьбами сибирской интеллигенции, он не может не знать о Бодылине. Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал: - Я слышал кое-что о Бодылине. Говорят, человек был везучий. - И давая понять, что этой невнятной характеристикой его познания о покойном купце исчерпаны, спросил: - Намерены побывать на родине? - Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится там в избытке. Но главное - там отцова могила. Отец-то мой тезка Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен в ссылку. Да и остался там на постоянное жительство. Вот уж, доложу вам, был интеллигент чистой воды, рыцарь революционного духа. До Октября учительствовал в сельских и приисковых школах, в гражданскую был комиссаром в отряде достославного Филиппа Балкина, потом председателем тамошнего РИКа. А в тридцатом свели кулаки с ним счеты. - Голос Кашеварова поосел, узловатые пальцы плотно заслонили глаза. - Мне в ту пору пошел девятнадцатый год. Ну, я, дай бог ноги, подальше от топоров и обрезов... - Должно быть, часто наезжали сюда? - спросил Зубцов, пряча неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой... - Где там. Не бывал с той поры. - Он сокрушенно развел руками, грустно потупился. - Учился в Ленинграде на филологическом факультете. Потом работал в многотиражке, в районке. То занят, то безденежье. А там война... И снова работа, и снова недосуг. Теперь уж возмещу все долги отцовской памяти и отцовской могиле... А вы, Анатолий Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами? - Нет, Степан Кондратьевич, не коллеги, - ответил Зубцов и, мгновение поколебавшись, договорил: - Служу в министерстве внутренних дел. - Что ж, служба благородная, - одобрительно сказал Кашеваров и сразу посетовал: - Не слишком ли долго держится в нашем быту преступность? - Усмехнулся и заговорил грустно: - Да-с, Анатолий Владимирович, не стану кривить душой, хотя мне и шестьдесят и голова седая, а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом. Сорок с лишним лет! И не признаю я там, поди-ка, ничего. Новизна всюду. - Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. - Я по приезде сюда отправился на Тополиную улицу. Есть такая на окраине города. Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру, образцы настенной резьбы. Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой альбомчик. - И проворно исчез за дверью. Зубцов, снимая напряжение, потер виски. Вспомнилось, как однажды ему посчастливилось сыграть шахматную партию с гроссмейстером. Анатолий начал удачно, но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал: партию диктует соперник. Все это время он предвидел замысел Зубцова. До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы... Кашеваров вернулся, протянул Зубцову раскрытый альбом и пригласил: - Вот, полюбуйтесь, дом бывшего нотариуса. Поет резьба, право слово. Зубцов внимательно глядел на угол знакомого ему домика Агнии Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем, сказал: - Да, очень своеобразный орнамент. - То-то и есть. А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в слезах. Оказывается, улица обречена. Капитан Осадчий вошел в номер без стука. Искоса взглянув на Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову. - Ну-с, не смею мешать, - Кашеваров дружески пожал руку Зубцову. - Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте. Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос: - Между прочим, я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница. - Он только что сам доложил об этом и показал рисунки. - И что вы думаете? - А ничего, - Зубцов мягко опустил руку на плечо Осадчему. - Писатели, художники, актеры обычно люди общительные, как теперь выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение... Что еще у вас нового, Алексей Иванович? - Тут, кажется, объявился еще один "художник". - И протянул Зубцову фотографию. - Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она сначала разговаривала с ним довольно сухо, потом они вместе отправились к бодылинской могиле. Расстались у кладбищенских ворот очень тепло. Сомнений быть не могло. Перед Агнией Климентьевной, грустно улыбаясь и почтительно обнажив голову, стоял Павел Елизарович Потапов... 3 Настя Аксенова поджидала осень с тревогой. Еще месяц-другой, и ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют в речки чешуйки шуги, замрут до весны старательские гидравлики, сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб. Каждый раз они вместе выходили из клуба, и каждый раз у дверей своего дома Настя напоминала: - Завтра в восемь на репетицию, - и добавляла шутливо-жалобно: - Не опаздывай, пожалуйста... - Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я не стану ни соловьем, ни Соловьяненко... - Ты что же, против репетиций? - спрашивала она обиженно. - За. За умеренные. Медведям в тайге можно петь и менее профессионально. Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с серьезным видом утверждал, что здешний зритель легковерен, лишен всяких критериев хорошего в искусстве, а значит, станет слушать всякого, кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор едва не заканчивался ссорой. В этот душный вечер Настя поднялась на сцену, открыла пианино, подвигала по крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула: - Глеб, ты? Но вошел грузный мужчина в светлом плаще, с чемоданчиком. Он взглядом из-под нависших бровей обшарил зал и раскатисто, точно команду подал перед строем, спросил: - Есть здесь кто-нибудь? - Есть я, - ответила Настя и спрыгнула со сцены. Мужчина покосился на нее и сказал недовольно: - Мне нужен руководитель. - Я руковожу здесь самодеятельностью, - сказала Настя, прикидывая в уме