- Столичные гостинцы для верной Пенелопы. - Жена погибла. Утонула. Уже пятнадцать лет. - Простите. - Она мягко коснулась своими прохладными пальцами его руки. - У вас не найдется сигареты? Николай Аристархович с готовностью протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Она взяла его за руку, приблизила к себе колеблющийся огонек. - Дочь у меня, знаете, Настя. Главнокомандующий нашего мини-семейства. Над подарками для нее голову поломать пришлось изрядно. С ног сбился, пока подыскал для нее снаряжение для подводного плавания и отличную "тулку". Двадцать лет девице... Елизавета Ивановна улыбнулась недоверчиво. Глеб Карасев прошлой зимой в Москве не раз то почтительно, то с иронией рассказывал о мрачноватом управляющем рудником. И вот полчаса назад, случайно повстречав Аксенова у справочного бюро, желая скоротать затянувшееся ожидание вылета, она решила помистифицировать этого солидного, уверенного в себе человека. Сейчас она с любопытством приглядывалась к своему собеседнику. Красавцем его не назовешь. Да и возраст. Как выражается Глеб, второго срока службы... Не стар, конечно. Но волосы - уже чернь с серебром. Лицо крупное. Тяжелый подбородок. Глаза серые, такие же, наверное, как небо там, в Сибири, смотрят совсем не по-стариковски... Интуиция подсказывала Елизавете Ивановне: он заметил ее. Что ж, как говорится, еще один: мужики, особенно в годах, любят пялить глаза на молоденьких... Ей были приятны его внимательный взгляд, грустно-растерянная улыбка и чуть глуховатый голос. И почему-то подумалось, что рядом с ним, наверное, не очень весело, но зато тепло и спокойно. Ей всегда так не хватало спокойствия. С Гущиным его не обретешь. Оставил отличную должность на спецобъекте, устремился чуть ли не лаборантом, но в науку. Наспех собрал чемодан и отправился в "море-окиян" на "Витязе". На полгода! А какое спокойствие рядом с Глебом, если... И зачем только в прошлом году, когда застала его за выплавкой самодельной пластины, она не сказала ему решительно "нет". Промолчала, сделала вид, что не поняла, не догадалась. А Глеб неизвестно почему перестал отвечать на письма. Наверное, она поступила по-бабьи, когда решила лететь невесть куда и зачем. И может быть, перст судьбы в том, что встретила Аксенова. - И все же парадоксально, - сказала она, думая о своем. - Девушке - ружье?.. - Наверное. - Аксенов пожал плечами и неуверенно предложил: - Может быть, пока держится грозовой фронт, мы пойдем в ресторан и поужинаем? Елизавета Ивановна молча поднялась, решительно надела на плечо свою болотного цвета сумку и взяла Николая Аристарховича под руку. 3 Федотыч, моторист рудничного катера, обернулся к Насте и Глебу, приглашая к беседе: - Долго нынче держится коренная вода. Но уж зато травы на островах будет укосно. Замочило так, что еле-еле лозняк над водой мельтешит. - Красиво! Краски-то какие... - воскликнула Настя и не спускала взгляда с раздавшейся вширь реки, с островов с выступавшими над водой кустами, точно крышами града Китежа. - Рассвет в самой силе, вот небо и полыхает, - подхватил Федотыч обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски. Макушки сопок словно бы разрумянились ото сна. Шаром налились облака и поползли в реку в поисках прохлады, и река подернулась розовой рябью. "Совсем как на пруду в то утро", - Настя посмотрела на Глеба. Он поднял глаза на Настю. И ей показалось: в них тоже плескалась вода. Скулы его порозовели. "Он помнит то утро", - обрадовалась Настя. - А раньше я любила желтый цвет. Глеб рассмеялся с вызовом, дерзко, как бы желая стряхнуть с себя оцепенение, и сказал: - Классический цвет измены. - Такую нелепость мог распустить по свету лишь очень мрачный человек. Настя горячо заговорила о том, как жаль ей незрячих людей, кого оставляет равнодушными желтизна сентябрьского леса, подсолнух над плетнем огорода, капля янтаря на морском песке, сгустки меда в зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве... А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее глазах, желтые крапинки веснушек. Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но он подавил это желание, вспомнив циничную тираду Шилова: "В мире есть единственная реальная ценность - золото!" Глеб наклонил голову и сказал: - Если уж честно, то всем цветам я предпочитаю фиолетовый... Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил слушать его. Я различал в его гуле то стоны погибших, то голоса надежды... Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души бы повеселился над "карасями-идеалистами", но остался бы очень доволен. Шилов еще вчера поучал: "Девки, они с чего начинаются? С ушных раковин да еще с сердчишка, которое прямо-таки изнывает от желания отогреть чью-то заблудшую душу. Так что ты, главное, капай ей на мозги насчет своих порывов, которые-де вдребезги расшибаются об острые углы бытия. Их, девок, хлебом не корми, только подкармливай байками. И все. И она - твоя..." - Разве ты жил у моря? Он не любил рассказывать об этом, был убежден: с родителями ему крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием... ...Прохладное северное море. Серо-зеленые волны с ревом рушатся на моторку, норовят захлестнуть ее, зашвырнуть к береговым соснам. Загорелые, в синих змейках татуировки, руки отца крепко держат штурвал. Ветер треплет бронзовый чуб, офицерская фуражка с малиновым околышем чудом держится на затылке. И Глебу кажется: моторка летит навстречу погрузившемуся в море солнцу. Отец выключал мотор, мечтательно говорил: - Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище трезубцем. - Отец ложился на дно лодки, смотрел в небо, по которому быстро, словно кто его чернилами заливал, растекались фиолетовые разводы. - И через тысячу веков море останется таким же, как при Магеллане, Колумбе, Беринге. Так же будут реветь волны, водоросли пахнуть йодом. Нигде человек не соприкасается с природой так близко, как в море. - Почему ты не стал моряком? - спросил Глеб. - Родился-то я в Миргороде. И хотя там, кроме воспетой Гоголем лужи, других водоемов не водится, спал и видел себя на мостике корабля. Но война стояла на пороге, определили меня в пехотное училище. И стал я подданным "царицы полей". Хорошо еще, что назначили в приморский гарнизон. Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась: - Я разобьюсь в лепешку, но сделаю так, чтобы твои однополчане, Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном. По вечерам у них частенько собирались гости. Чаще других наведывался "по-холостяцки, на огонек" начфин части Владимир Прохорович Карасев. Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама, едва Владимир Прохорович переступал порог, краснела и становилась очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно. Однажды Глеб забежал в комнату и увидел, что отец бьет маму. У отца было бледное, незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала: - Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее! Наверное, маме было больно. Но Глебу стало жаль отца и хотелось заступиться за него. Отец стал надолго исчезать из дому. Возвращался всклокоченный, с опухшим лицом. Однажды его не было почти неделю. Мать сердито говорила: - Искать не станем. Спивается. Но он вернулся. Бочком проскользнул в дверь, остановился, осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся голосом: - Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали. - Достукался, - зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи отца. - Нет! Нет! Не пущу! - закричал Глеб и вцепился отцу в колени. Отец провел рукою по его волосам. - Я вернусь за тобой, малыш, - хрипло сказал он, втянул голову в плечи и шагнул за порог. Через несколько дней мать и Владимир Прохорович пришли нарядные, с букетом цветов. Мать ласково сказала Глебу: - Ты уже большой, все понимаешь. Теперь твоим папой будет Владимир Прохорович Карасев... А вскоре мама вернулась домой такой расстроенной, какою Глеб не видел ее никогда - Константин Иванович Надеждин, - начала она с порога, - оказался верен себе. Не хватило силы воли дотянуть даже до совершеннолетия сына. Утонул на своей тарахтелке. Теперь будем получать на мальчика очень небольшую пенсию. Наше материальное положение сильно ухудшится. Их материальное положение, видимо, ухудшилось не настолько, чтобы отложить намеченную на осень поездку в Сочи. У лесенки вагона Глеба обняла низенькая старушка. Глеб испуганно вертел головой, уклоняясь от ее поцелуев, а она повторяла: - Глебушка! Внучек! Какой ты большущий! - Здравствуйте, Елена Андреевна! - сказала мама. - Вам не кажется, что вы травмируете ребенка? - И объяснила Глебу: - Это твоя бабушка - баба Лена, мама твоего первого отца. Мама и Елена Андреевна отошли в сторону, до Глеба донеслись обрывки фраз: - Нет, нет, Елена Андреевна, - говорила мама непреклонно. - Это невозможно. Глеб - мой любимый сын. И Владимир Прохорович так привязан к нему... - Но Глеб для меня - единственная память о Костике. К тому же здесь юг, море. - Конечно, юг для здоровья ребенка... - начала мама неуверенно. Теперь Глеб жил в маленьком домике с застекленной верандой, затянутой зеленой шторой винограда. Можно было часами лежать на горячем галечнике и слушать, как шумит пляж, перекликаются огромные, будто айсберги, теплоходы, смотреть, как погружается с пустого неба в морскую пучину солнце. Море вспыхивает на мгновение и сразу же заполняется фиолетовой стынью. И в тот же миг, точно кто-то включает их, как светильники на бульваре, загораются звезды. Однажды на берег прибежала соседка, с трудом перевела дух, крикнула: - Пойдем, Глебушка! Бабушка умерла. Через неделю Глеб снова был в Москве. Владимир Прохорович без улыбки оглядел его, потянулся потрепать по волосам, но раздумал: - Большой какой стал. Хотя, само собой, под южным солнцем... У тебя здесь народилась сестренка Светланка. Станешь водиться с нею. Матери надо на работу. Нам остро не хватает денег. У каждого в доме должны быть свои обязанности... Зачем он рассказывал все это Насте? Идиотская сентиментальность, и только. Чистенький домик под южным небом, вздохи отца о вечности моря и даже Лиза с ее хмельным шепотом по ночам и трезвым взглядом на жизнь в таком далеке, что, может, все это пригрезилось ему во сне... 4 Но что это? Тоже сон? Глеб косился по сторонам, желая убедиться в реальности происходящего. По береговым крутоярам - непролазное чернолесье. Летное поле аэродрома - в рысьих зрачках ромашек. Небо перечеркнул крест антенны домика аэровокзала. А по ступенькам трапа отстукивала каблучками, приближалась к дорожке, на которой стояли Глеб и Настя, Елизавета Ивановна Гущина. Бежать! Махнуть в реку. Провалиться сквозь землю! Глаза Лизы сузились, потемнели. И ее взгляд, строгий и удивленный, остановился на Глебе. А пальцы Насти, ласковые и нетерпеливые, охватили запястье Глеба и потянули вперед. - Ну, что ты, Глеб, как вкопанный?! Нельзя быть таким робким. Отец очень простой. Я уверена, вы понравитесь друг другу. Не выпуская руку Глеба, она другой рукой обняла отца и горячо зашептала: - Папка! Родной, здравствуй! Это - Глеб Карасев. Понимаешь! - Настя округлила глаза и многозначительно пояснила: - Ну, он мой друг и поет в нашем клубе. - И вложила руку Глеба в руку отца. - Глеб Карасев, говорите? - у Глеба зазвенело в ушах: таким зычным ему послышался бас Николая Аристарховича. - Рад знакомству очень. Сестра твоя, Елизавета Ивановна, всю дорогу только и рассказывала о тебе. Елизавета Ивановна, да где вы? - Я здесь! - почти пропела Лиза, выступая из-за широкой спины Николая Аристарховича, коснулась руки Насти, ласково покивала ей, обняла Глеба, приблизила его к себе, крепко расцеловала и сказала не то наставительно, не то предостерегающе: - Здравствуй, братец! Тебя, Глебушка, не сразу и узнаешь без бороды... Вот и я. Приехала посмотреть на твою возлюбленную... Сибирь. Значит, ты получил мою телеграмму? Я боялась, что не поспеет... - Я не получал твоей телеграммы, Лиза. И я не встречал тебя. Я ничего не знал о твоем приезде. - Я в один день изменила свои планы отдыха и решила погостить у тебя. Ты не рад моему приезду, мой милый двоюродный братишка? Ты же давно приглашал меня, не так ли? - Так, - обреченно подтвердил Глеб. - Телеграмма не телеграмма. Встречал не встречал, - весело сказал Аксенов. - Важно, что встретились и все вместе... - И, взяв Настю и Лизу под руки, повлек их за собой к выходу. "Милый двоюродный братишка!.." Зачем понадобилась ей эта комедия? - недоумевал Глеб, шагая следом. Он был зол на Лизу за ее ложь и благодарен ей за нее: эта ложь оказалась спасительной. А что, если взять билет до Краснокаменска, и пусть все останется за бортом. И угрозы Шилова, и нелепое это пение, и выламывание перед Настей, и эта пикантная Лиза, невесть зачем свалившаяся как снег на голову... Нет, к черту камень на шею, к черту побег. Глеб не предаст Настю, тем более сейчас, когда рядом с нею выстукивает каблучками не меньший, может быть, враг, чем Аркашка Шилов, Лиза не пощадит Настю. Ведь она явилась сюда, чтобы утвердить свои права на него, доказать ему свою любовь и потребовать платы за нее. Это она, Елизавета Ивановна Гущина, благословила его поездку в эти гибельные места. Узнав правду, напустила на себя вид, что не поняла ее, восхищалась щедростью Глеба, ввела в круг своих друзей. Они пили в ресторанах на деньги Глеба, не спрашивая - откуда у него столько денег? Наверное, они правы: интеллигентные люди, как пробросила однажды Лиза, не спрашивают, откуда у человека деньги. Ради Лизы Гущиной он вновь явился сюда ловить жар-птицу удачи. А поймали его, Глеба. Поймал Аркадий Шилов. Да на такую блесну, что и выпустить жаль, и заглотнуть боязно... ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1 Улицы поселка медленно погрузились во мглу, и молодой месяц в черном небе не высветлил дорогу. Где-то вдалеке всхлипнул и сразу умолк баян. Поселок Октябрьский отходил ко сну. В доме подполковника Лазебникова стояла тишина. Он собрался лечь спать, но во дворе скрипнула калитка, предостерегающе зарычал Туман. Лазебников нахмурился: с приятными вестями в полночь к начальнику райотдела внутренних дел не пойдут. - Сидеть, Туман! - скомандовал Лазебников и пригласил: - Кто там, проходите. Собака не тронет. К Лазебникову быстро подошел высокий мужчина. - Василий Васильевич? - спросил он. - Я - Эдуард Бочарников, спецкор областной газеты. - Прошу, прошу. С утра поджидаю вас. Лазебников с любопытством оглядел гостя. Темные глаза Бочарникова из-под щеточек бровей словно бы приценивались к собеседнику. - Мы с вами незнакомы, Василий Васильевич. Так что позвольте представиться по всей форме. - Он подал Лазебникову удостоверение в красной обложке. - С Петровки, значит, Эдуард Борисович, - сказал Лазебников не без ревности. - Прибыли показать нам, грешным, столичный класс работы. Ну-с, какие новости? - Новости обнадеживающие. Желтов возвратился с Кубы, бандероль из Сибири от Григория Смородина получил. Хотя и не был с ним знаком. Познакомились позднее, когда Смородин - и снова не с пустыми руками - прилетел в отпуск в Москву. Желтов не прикасался ни к бандероли, ни к "гостинцам" из тайги, ожидал, пока явится хозяин. Хозяин - Глеб Карасев, его сосед и в прошлом одноклассник. О том, что пришлет посылки, Карасев предупреждал Желтова перед отъездом. - Все-таки Карасев! Мы-то думали на Варварина. - Лазебников, давая выход возбуждению, заходил по комнате. - На Карасева, правда, сразу обратили внимание, но отзывы о нем самые лестные, и вообще у нас пока нет доказательств, что он крадет золото... - Это и сейчас пока не доказано, - подчеркнул Бочарников. - Я случайно видел Карасева на аэродроме. Он производит благоприятное впечатление. Попробую завязать с ним контакты, мы ведь с Карасевым соседи по общежитию. Ваша первая задача найти Смородина. Лазебников усмехнулся: - Наш лейтенант Локтев отыскал его на прииске Сосновском. - И не удержался, похвастал:- Это только так говорится скромно - район. А район-то по территории обширнее иной области в Центральной России. Да еще бездорожье и не очень надежная телефонная связь... Но как бы там ни было - нашли. Завтра пошлем Смородину повестку. - Не надо повестки. Прилетит сюда майор Зубцов, съездит к нему. А пока условимся: для всех, в том числе и для ваших сотрудников, я - корреспондент областной газеты, приехал писать очерки о старателях... 2 По травянистому взвозу улица спускалась к реке. В зеленоватой воде раскачивались и морщились плоские отражения домиков. А на другом берегу тайга спускалась к реке, будто искала брод. Клинышек неба над котловиной был пустым и бесцветным. Край света... "Хвастают еще сибирским простором, а ровного места не сыскали для поселка, - подумал Зубцов и вспомнил дорогу в Сосновский - крутые подъемы на взгорья, обвальные спуски в разломы и усмехнулся, - впрочем, где оно тут есть, ровное место?" Природа словно с умыслом, чтобы взвинтить цену на золото, а может быть, прозорливо, чтобы уберечь людей от соблазнов "желтого дьявола", расшвыряла, рассыпала крупицы драгоценного металла в самых гиблых краях. Захоронила золото в ледяных подземельях Аляски и Колымы, погребла в раскаленном чреве африканских и азиатских песков, утопила на дне гремучих речек, укутала сумраком таежных урочищ. Но человек, движимый то вдохновением рудознатца, то неуемной алчностью и слепой верою в шальной фарт, пешим и конным, на собаках и на верблюдах дотянулся до заповедных мест... Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые стены кабинетика участкового инспектора, письменный стол с продранным зеленым сукном, немытый графин на облезлом сейфе и слегка скривил губы. "А ведь прав он, черт возьми, - с досадой подумал Зубцов. - Когда только покончим с таким убожеством? Уважение к милиции - понятие многозначное". - Смородин Григорий Кириллович? - Да, - парень наклонил голову. - Участковый сказал, что меня приглашает офицер из военкомата. Говор у него был певучий, с мягкими протяжными "а". Говор потомственного москвича. - Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста. Смородин расстегнул клетчатый пиджак, не спеша сел. Теплым глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке. "Силой ты не отличаешься, - глядя на его запавшую грудь и узкие плечи, отметил Зубцов. - Но, конечно же, слывешь среди сосновской молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в "оксфордскую клетку", и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в Октябрьский. Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит. А может быть, парикмахерская, ателье, магазин - всего лишь повод?" - Вы, кажется, москвич? Не скучаете по Москве? Край здесь довольно суровый. - Скучаю? - переспросил Смородин небрежно. - Я мечтал о такой жизни. Суровая природа, здоровый труд на свежем воздухе. Простые, естественные отношения. - Разве естественность отношений - это географический фактор? - Но, согласитесь, в Москве - тьма условностей. Прав был старик Руссо, когда призывал к простоте, к чистоте и ясности нравов. - Он сделал паузу, давая возможность оценить оригинальность и благородство своих суждений. - А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить в одно из московских военных училищ? - Я не из райвоенкомата. Я - старший инспектор министерства внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович. Приехал из Москвы для того, чтобы встретиться с вами. Смородин сел прямее, скривил губы, как тогда, когда осматривал комнату, и сказал с колючей усмешкой: - Чем же это я так знаменит, что для встречи со мной надо лететь двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата? - Вы тоже летали в Москву двумя самолетами... - А что здесь криминального? Домой ведь. А не за тридевять земель... Летал навестить больную мать. Зубцов вздохнул и сказал: - Правильно, мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней, вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства. - Следили, что ли, за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше внимание?.. - Человек, которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание и условились, что он узнает вас по цветной косынке на шее. А за три недели до встречи, когда он и не подозревал о вашем существовании, вы отправили ему посылку с довольно ценным подарком... - Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю... - Смородин засмеялся и, нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о мотоцикле с коляской. Но не было денег. А теперь, когда появились, не вдруг достанешь мотоцикл. В прошлом году в Сосновской чайной он познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался помочь. В Москве у Павла есть друг, Михаил Желтов, который может достать мотоцикл. Павел собирался в Москву, однако у него на Дальнем Востоке умер отец. Павел улетел на похороны и не успел отправить Желтову купленный для него транзистор. А Григорий как раз ехал в Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре Григорию сообщили о болезни матери, и пришлось срочно вылететь в Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При встрече подарил Желтову кедровые шишки. Потом посидели в ресторане, обмыли знакомство... - Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно? - Не знал никогда. Я ему - Гриша, он мне - Павел, и точка. Не заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека и ценим таким, каков он есть... - Очень похвальное качество. - Зубцов усмехнулся. - Мне, к сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел. Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний Восток. Искать и проверять ваши показания... - Пожалуйста, - чуть помедлив, сказал Смородин. - А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот день, задержались на почте? - Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в карточку записали об этом. "А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, - думал Зубцов. Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно - никакого Павла нет, но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве ловко умолчал, даже намека на него не бросил..." Смородин вольготнее откинулся на спинку стула: - Надеюсь, исчерпали свои вопросы? - Нет, осталось еще несколько, - простецки возразил Зубцов. - Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей? - Мрачная у вас профессия, - Смородин осуждающе покачал головой. - Что поделаешь? - кротко сказал Зубцов. - Работа, конечно, не из приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы... Карасев не дремал. Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб. - Почему Карасев? Причем здесь Карасев? - Просто к слову пришлось, - отозвался Зубцов весело и прихлопнул ладонью по столу, будто точку поставил. - Но вы отвлеклись от вопроса: не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль отправлена пятого августа прошлого года. Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе: - Далась вам эта бандероль... Ни соболя, ни норку я не отправлял. Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу так же, как то, что обратный адрес я указал свой. - Значит, кроме приемщицы, не было никого? Смородин снова потыкал платком в лоб. - Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял, что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица. - Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче? - Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не бородач. - Верно. Тем более, что он действительно побрился. - Кто он? - Смородин зашелся кашлем. - Он - это Карасев. Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая слова Зубцова, сказал сердито: - Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть... оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас, кажется, положено называть? Или гражданин начальник? - Так сразу и гражданин, - Зубцов покачал головой. - Нервничаете излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы имеете к нему касательство. - Какое преступление? Какое касательство? - голос Смородина сорвался на фальцет. - Не надо, Смородин! - Зубцов чуть возвысил голос. - Пощадите свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке... - На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием. - Самородки. Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено, что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них. Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени, ладони прикрывали веки. "Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и сказал убежденно: - Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием для него. Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева. Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился: - Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это ведь не моя тайна... "Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру", - одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил: - А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх, Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком... 3 В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие. Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых. Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как, бывало, отец в такие минуты, потребовал: - Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь... - Он жадно выпил кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: - Да собери чемодан в дорогу. Уезжаю. - Далеко ли собрался, сынок? - В Сибирь, - ответил он небрежно. - Есть там такой Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо. Подработать хочу до призыва в армию. Мать, разом обессилев, запричитала: - С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него, приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься, чахотку наживешь. Григорий приосанился и возразил с важностью: - Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено. Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу. В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. "В тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе. В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему: - Вздремнул немного, - сказал он, позевывая. - Проводы, то да се... Голова, понимаешь, побаливает. - У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий. - От такой боли другие снадобья придуманы. - Окинул Григория насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме? - Наоборот. От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать золотоискателем. Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему: - Я тоже лечу в Северотайгинский... - Вы инженер? - преданно взирая на него, спросил Григорий и рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый... - Инженер? Не совсем, - бородач уловил восхищение и робость, какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: - Почему ты обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые. Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев. - Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий. Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал: - Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой. А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет. Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала ему редкостного друга... Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе, набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из поликлиники зашел к Глебу. Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки. Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал печально: - Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И мысли там, в Москве... Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил: - Лиза, да?.. Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень своем, потом сказал оживленно: - Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу, чтобы знала мать... Давай отправим от твоего имени моему школьному другу, - подмигнул он Григорию. - Давай, - с восторгом подхватил Григорий. Они отправились к поселковой почте... А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском. - Поездка у тебя нерадостная, - сочувственно заметил Глеб, - но все-таки, прости, мне завидно. - Завтра в Москве, под одним небом с нею... - Передать ей что-нибудь? Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал: - Ей ничего не надо передавать. А вот для нее... Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола, извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно: - Если можно, свези вот это... И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе. - Ничего не понимаю, - удивленно сказал Григорий. - Столько шума об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да? В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо жестко: - Шишки только упаковка. - Глеб придавливал Григория взглядом к стулу. - Понимаешь? - Н-нет... - Ты знаешь, что значит для меня Лиза... Ради нее - к черту в пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это... - Он так стиснул пакет, что побелели пальцы. - Уж не хочешь ли ты сказать... - начал Григорий, еле ворочая отяжелевшим вдруг языком... - Вот именно. Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: - Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так... сосед в самолете. - И ты решил доказать, что ты - настоящий мужчина. Таким-то способом, - сказал Зубцов печально. - Но ведь Глеб... - вяло возразил Григорий. - Понятно. Шкиперская бородка... Манеры лорда и... волчья хватка... - Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не только в нем, но и во мне... - Он заволновался, щеки разрумянились, ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. - Должен был я себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок, понимаете? - А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы, чтобы только не пасть в его глазах? - А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья? - Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с восхищением, то как о подонке. Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме, потом сказал: - У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним подробно передашь мне. Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно, не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел на Зубцова и проговорил устало: - Придется. Куда же теперь скроешься от вас? - Да не от нас, - успокаивающе сказал Зубцов. - Просто надо когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве. Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной... - Надо, - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от каждого стука. - Про студента Павла байку придумал сам? - Сам, - Григорий вздохнул. Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки внимания". ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 1 - Неужели вы - Кашеваров? Тот самый? Герой гражданской войны?! - Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим... Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо: - А я вот он, живехонький... - и договорил проникновенно: - Увы, лишь ординарный сын знаменитого отца. Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами: - То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет проблемы ни отцов, ни детей, вы, товарищ Кашеваров, представляете то же самое, что и ваш геройский папаша... Кашеваров растроганно сказал: - Благодарю вас. Это так берет за душу: родные места, воспоминания, незримое присутствие отца... Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и теперь удивлялась: оказывается, этот обыкновенный старик сын того Кашеварова. Впрочем, почему "обыкновенный"? Отличный старик, интеллигентный. Только вот разволновался. Чуть не плачет... Оладышкин налил в стакан воды, почтительно подал Кашеварову и сочувственно сказал: - Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая. - Могила отца здесь, - Кашеваров отпил воды, - не в лучшем состоянии. Оградку и надгробье не мешает подновить. Почему бы одному из пионерских отрядов не присматривать за могилой, а может быть, создать в школе музей Кашеварова. Я полагаю, это не только моя сыновняя забота... - О чем разговор, Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя. - Сами-то не могли додуматься, дождались, пока приехал такой человек... Поговорю с отцом. В райкоме комсомола. И сама, чем только могу... - Мыслить, товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, - как требует того текущий момент. Мы должны провести в клубе доклад товарища Кашеварова о жизни и деятельности его незабвенного отца. Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче. Музей жизни и деятельности легендарного героя развернуть в клубе. Закажем портрет товарища Кашеварова в полный рост... - Спасибо за инициативу, Май Севостьянович, - сказал Кашеваров признательно. - Действительно масштабно, с подлинно сибирским размахом. Только не надо помпезности. Кондратий Федорович был человеком скромным. И мой доклад едва ли правомерен. Я же от него остался совсем юнцом. Да и пробуду я здесь дней десять-пятнадцать. Нет, пусть лучше кто-нибудь из местных товарищей, да хотя бы вы, приготовьте реферат. - Ре-фе-рат?.. Конечно, само собой... - И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник? - Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин. - Кто такой Метелкин, откуда? - Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего героического напаши... - Пьет?.. - быстро спросил Кашеваров. - Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, - Оладышкин горестно махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения - и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости. - Проворный, значит? И непьющий? - думая о своем, отчужденно переспросил Кашеваров. - Что же, пусть рисует... Только вечер в клубе назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим. - Очень ценный совет, - сказал Май Севостьянович и, увидев вошедшего Глеба, просиял: - Знакомься. Это - товарищ Кашев