через Кемзелку, глядел на белую дорогу, ждал. Чернели на белых полях еще не заваленные снегом ельники, чернела стылая Колва, чернел острог, даже небо в промоинах меж тусклых облаков было черным. Князь все не ехал, дорога была пуста, только издали шагал по ней пеший человек, прикрывая от ветра лицо воротом зипуна. Матвей догадался первым, развернулся, продрался сквозь толпу и побежал прочь. Его нашли в гриднице, привели в горницу к Пестрому. Отец уже сидел там, вытянув ноги в рваных и мокрых сапогах. От его холопского зипуна на лавку натекло воды. Матвей с неподвижным лицом уселся в стороне. Пестрый вошел в сопровождении нового человека в длинной черной рясе и со стефановским посохом в руке. Человек был высок, худ и очень сутул. В его подвижном лице было что-то собачье: улыбчивое и умное, но хищное. -- Познакомься, князь,-- сказал Пестрый, брезгливо рассматривая Михаила.-- Это новый владыка, епископ Филофей. Небось, наслышан. Михаил не полез целовать руку и крест, только поклонился. И Филофей не стал чваниться, ответил сдержанным мирским поклоном. -- Не по чину вырядился, князь,-- заметил Михаилу Пестрый. -- Зато по чести. Пестрый подергал губами, словно примеривался к словам. -- В любовь нам с тобой играть нечего, князь Михаил,-- решительно начал он.-- Потому давай сразу о делах. Пермским князьцам я волю Москвы передал. Тебе остается лишь ясак собирать. Дружину я тебе оставлю. Люди в ней бывалые, добровольные. Кто за выгоду решил здесь служить, кто за славу, кто за укрытие от былых грехов, ну а кто и по дури. Пермяков не принимай. Запомни: дружина тебе не для ратных походов дадена, а для узды на своих же князьцов. О походах не помышляй, незачем это. -- А вогулы? -- О вогуличах можешь не тревожиться. Держи заставу, и хватит. Скоро Асыка помрет, его место займет Течик, а он с Калпаком крест Ивану Васильевичу целовал. -- У Асыки сын есть, Юмшан, да и с чего это Асыке скоро помирать? -- Стар он,-- небрежно пояснил Пестрый, и Матвей глянул на отца. Но Михаил сидел неподвижно, глаза опустил.-- Асыка еще святителя Стефана видел, а это почти сотню лет назад было. Велик век, но не бесконечен. Михаил не возражал, молчал. -- На Святки я в Усолье поеду,-- продолжал Пестрый.-- Там дружину соберу, воеводу поставлю. Следи, чтоб воевода не заворовался, в Москву доноси. На будущий год по вешней воде пойдешь со мной Афкуль изгонять. Здесь, у Покчи, ихний шибан табором стоит -- знаю я, начнет тебе золото сулить. Не вздумай соблазниться! Татарам здесь не быть, сам Иван Васильевич повелел. И вот только после Афкуля я отсюда уеду. Княжь дальше сам, дел у тебя много. -- Дел много, да ты их все переделал. Пестрый хмыкнул. -- А я привык за собой пустое место оставлять,-- сказал он и улыбнулся так, что Матвею сделалось холодно. -- Столицу твою я сюда перенес,-- добавил Пестрый и чуть притопнул ногой.-- В Чердыни столице не бывать. Чердынь -- это непокорство. Так что тебе нужно сюда перебираться. -- Нет, я из Чердыни никуда не уйду,-- спокойно возразил князь Михаил, и Пестрый удивленно уставился на него. -- Это почему же? Бунтуешь? Михаил покачал головой. Матвей во все глаза смотрел на отца, словно подталкивал его: "Встань, скажи: "Пошли вон! Я князь!" -- Свое я уже отбунтовал,-- сказал Михаил, и взгляд княжича потемнел от ненависти и стыда.-- Здесь, в Покче, и без меня князей хватит. Что ж, властвуйте. Ты, князь Федор, к пустому месту привык, а я к свободе. Не могу я в свою душу чужую волю вставить. Княжьте без меня. Если вам имя мое понадобится -- вот, сына оставляю. А сам уйду. Буду жить в Чердыни. Просто жить. -- Отрекаешься?-- быстро спросил Пестрый. -- Была мысль,-- кивнул Михаил.-- Но я ее еще не додумал. Пока подожду. Княжеское званье мне Бог даровал, негоже мне Бога поправлять. -- Ты его делами своими поправляешь!-- вдруг подал голос епископ и стукнул об пол посохом.-- Гордыня тебя заела! -- Да хоть вша,-- равнодушно отмахнулся Михаил.-- Ну, давайте завершать наши посиделки. Темнеет уже, а мне десять верст обратно мимо волчья топать. Я вас послушал, вы -- меня. Ничего нам не изменить друг в друге, да и незачем. Бывайте здоровы, государи... Михаил встал, поклонился, нахлобучил шапку и пошел в сени. Матвей смотрел отцу вслед и, сам того не замечая, щипал и драл мех беличьей опушки кафтана. На следующий день Матвей вошел в горницу Пестрого, пока князя не было, открыл сундук и вытащил кафтан, украшенный соболями, золотом и самоцветами. Здесь, в Перми Великой, Пестрый надел его только два раза: когда освящали часовню на месте срубленной Прокудливой Березы и в день сражения на Искорке. "Небось, больше некуда надевать, всех уже победил... Значит, не заметит",-- зло подумал Матвей и, не колеблясь, сорвал с кафтана золотую пуговицу с яхонтом. На покчинском валу он высмотрел, что шибан Мурад куда-то поехал с ратниками, вывел из конюшни коня Вольги и поскакал в табор. Порвав конем алый шнур ограждения, Матвей остановился у юрты шибана. К нему со всех сторон уже бежали слуги, рабы, стражники. Татарин в броне и с мечом взял коня под узцы. -- Ты кто?-- спросил он. -- Я Матвей, пермский князь! Мне нужен Мурад! -- Шибан поехал на охоту, его нет. Матвей с высоты седла оглядывал табор. Вроде бы все повылазили из юрт, а Маши, младшей жены шибана, Матвей не видел. В досаде он оттолкнул татарина ногой и тронул коня обратно, но сразу за табором и увидел девчонку -- она с ведром шла от реки. Маша просияла при виде княжича, бросилась к нему, расплескивая воду. -- Так ты и вправду князь?-- тараща синие глазища, радостно спросила она, глядя снизу вверх.-- Ты к шибану приезжал, да? А где подарки? Матвей вынул из-за пазухи и небрежно бросил ей пуговицу с яхонтом. И сразу пустил коня вскачь, не слушая, как девчонка кричит вслед: "Князь!.." -- и еще что-то. Теперь Матвей был собою доволен. Когда через несколько дней Матвея позвали к Пестрому, он решил, что кража его открылась. Сердце у княжича заколотилось тяжело и часто, лицо побледнело и стало неподвижным. "Пусть хоть режут -- не сознаюсь",-- угрюмо сказал себе Матвей. Но звал его не Пестрый -- звал епископ Филофей. Он сидел в горнице княжьего дома, тяжело опершись о посох, и кивнул Матвею на соседнюю лавку. -- Хочу поговорить с тобою, но не как с отроком,-- раздумчиво начал он.-- Надо бы мне называть тебя князем... Ты не против? -- Не против,-- хрипло согласился Матвей. -- Недолго нам осталось делить власть с князем Федором Пестрым. Кто ж тогда будет править землей? Земля без князя не стоит. Отца твоего разбили, и он потерял уважение пермяков. Кому же нести венец? Тебе, больше некому. Поэтому я и называю тебя князем. Матвей внимательно вгляделся в опущенное лицо филофея -- печальное, озабоченное, доброе. Филофей не лукавил. -- Тебе ведь придется княжить труднее, чем отцу. Он сумел приручить пермяков миром. Но миром уже нельзя вернуть пермяков под твою руку. -- Я покорю пермяков мечом,-- твердо сказал Матвей. -- Нет,-- Филофей грустно покачал головой.-- Это невозможно. Невозможно покорить людей, живущих в лесах, которых ты не знаешь, и владеющих таким же, как у тебя, оружием. С помощью меча тебе князем не стать. Он замолчал. Матвей соображал, что ему ответить. -- Да и зачем тебе править мечом?-- продолжал Филофей.-- Меч тебе крепко понадобится для других дел, ведь вокруг столько врагов. Своими людьми ты должен править так, чтобы они тебе пособляли, а не противились. И с их помощью ты одолеешь врагов и добудешь себе великую ратную славу. -- Так что же ты мне хочешь посоветовать?-- сердито спросил Матвей. Он чувствовал, что своими рассуждениями епископ огородил его со всех сторон, оставляя только один выход. Но какой? -- Князь Михаил создал свои правила княжения, по-своему умные. А теперь порядок, который учинил твой отец, рухнул под ударами московитов. Тебе надо строить новый порядок, покрепче. Хочешь, я научу тебя, как это сделать? -- Зачем тебе это надо?-- подозрительно спросил Матвей. -- Мне жить рядом с тобою и под твоей рукой. Твоя сила -- это мое спокойствие. Разве я не прав? -- Сила отца тоже была спокойствием пермских князей, и что? -- А ты умный отрок,-- Филофей одобрительно улыбнулся княжичу.-- Значит, пермские князья дали твоему отцу мало силы. -- А ты дашь больше? -- Больше. -- Отчего это? -- От того, что Христова церковь богаче и сильнее князьцов. -- Хочешь, чтобы я правил из-под рясы? Филофей довольно засмеялся. -- Молодец! Ты все понимаешь, Матвей. Давай тогда начистоту. Я предлагаю тебе союз. Тебе нужны победы и слава, а мне -- власть. Если у меня будет власть, я дам тебе войско, оружие, деньги, припасы; я закрою тебя собой от Москвы. Богатство татар велико, а земли за Камнем бесконечны -- иди, добывай славу, забирай себе все! А я буду следить за порядком в твоей вотчине. Я могу даже не мелькать перед твоими глазами -- сяду тихонечко в Усть-Выме. Правь сам! Ну, как тебе такой уговор? -- А что за порядок будет в моей вотчине? -- Я лишу власти пермских князей -- с твоей помощью, конечно. Ты вели отныне собирать ясак не им, а храмам в их увтырах. Назначь вдвое высокий оброк, чтобы всегда иметь возможность скостить его. Вели порубить идолов и изгнать шаманов. Не слушай Москву, забирай в свою дружину сыновей пермских князьцов -- они будут аманатами, заложниками. Изгони татар, чтобы пермякам неоткуда было попросить подмоги. Если бы твой отец дружил с епископом Ионой, то никогда бы не появился здесь Пестрый. Матвей глядел, как епископ оживляется речами, и это ему нравилось. Епископ разговаривал с ним как равный, предлагал жизнь яркую и славную, не отягощенную скучными заботами. -- Я согласен,-- твердо сказал Матвей.-- Рыться в сундуках, слепнуть над ясачными книгами-это не по мне. Я хочу быть воином. -- Что ж, тогда ступай, князь,-- облегченно сказал Филофей.-- Готовься. Сначала нам надо дождаться, когда отсюда уберется Пестрый. А он уберется, когда уйдут татары. Думаю, ты сам знаешь, что отвечать татарам, когда они захотят уговорить или купить тебя. Весь вечер, охваченный бурными мечтами о своем будущем, княжич ходил по заснеженному валу покчинского острога, глядел на Колву, на леса, на дальние темные горы, из-за которых поднимался угрюмый ночной мрак. Но перед стеной мрака светлел гребень Полюдовой горы, и Матвею чудилось, что он видит на вершине Полюда огромного всадника в броне с поднятым над головой мечом. Следующим днем из татарского табора пришел гонец и, кланяясь, позвал Матвея в гости к шибану. Шибан встретил Матвея возле юрты, согнулся, прижимая руки к сердцу, придержал стремя, пока Матвей спешивался. Вокрут шибана толпились воины, слуги, рабы, а за спиной Мурада Матвей увидел Машу, сиявшую от счастья и восхищенно глядевшую на него. В своей юрте шибан усадил Матвея на кошму, сам поднес пиалу с мутно-белой бузой из кумыса. -- Много лет на этой земле мы, татары, и вы, русские, жили дружно...-- начал шибан. Матвей не слушал его, разглядывал юрту, ковры, развешенное оружие, посуду, самого шибана -- крупного, грузного, еще не старого человека с косичкой бороды, в роскошном халате и меховой шапке, похожей на лодку, с хитрыми и злыми глазами на жирном лице, с перстнями на пальцах, неподвижно держащих дорогую фарфоровую чашу. Шибан говорил о небесной чистоте помыслов своих предшественников -- Мансура и Исура; сетовал на жестокость князя Пестрого и равнодушие Михаила, отошедшего от дел; клялся в любви, призывая аллаха; сулил удачу и выгоду от дружбы с ним... Но Матвей, по внушению епископа, уже решил, что татарам в Перми не быть. -- Не мне решать за старших -- князя Федора и князя Михаила,-- смиренно ответил он, в душе наслаждаясь самоуничижением. -- Ты слишком низко ставишь себя, князь Матвей,-- пел шибан.-- Чего бы не повелели те князья, что старше тебя летами, исполнится лишь то, чего пожелаешь ты. И на земле, и в небе здесь царит твоя воля. Окажи мне милость -- я стану твоим данником навек, буду целовать следы твоих ног и с радостью отдам тебе все, чего захочешь: оружие, золото, камни, меха, коней... Вот, возьми то, что я мог бы утаить, ведь за такую вещь можно купить десяток рабов. Но я хочу, чтобы ты увидел честность шибана Мурада. Эту вещь моя ясырка украла у вашего князя... Мурад протянул Матвею драгоценную пуговицу с кафтана Федора Пестрого. Матвей обомлел. -- Ясырка?..-- растерянно спросил он.-- Раба?.. -- Раба. У меня много и рабов, и рабынь -- даже русских. Пойдем, я покажу тебе. Мурад взял Матвея за руку, как маленького, и откинул полог. Смеркалось; хлопья снега падали на юрты, на толпу посреди майдана, на пылающее лицо княжича. Люди расступились. На стоявшей в снегу скамье была растянута, привязанная за руки и за ноги Маша. Над ней с кнутом стоял голый по пояс, красный от мороза кат. -- Сейчас ее накажут за воровство,-- сказал Мурад, положив руку на плечо княжича и глядя ему в глаза.-- Но если ты захочешь, то можешь забрать себе ее и всех русских рабов тоже... Твой отец забрал себе русских рабов у шибана Мансура, когда оказал Мансуру услугу. Матвей побледнел, как перед дракой. Ком бешеной ненависти вспух в груди, сдавливая сердце. Этот татарин решил, что он, пермский князь, может продать свою княжью волю, как краденую шапку? Он думает, что Матвей -- отрок, слабак, еще не мужчина, который за слезы девчонки отдаст свое право? Мурад кивнул кату, и тот, наклонившись, задрал на девчонке богатый халат, заголяя тело -- посиневшее от холода, покрытое гусиной кожей. Толстая старуха-рабыня опустилась на колени, окутала подолом халата голову девчонки, обняла, точно защищала собой. Свистнул кнут, и на впалых девчоночьих ягодицах вспыхнула багровая полоса. Сдавленный крик, плач вырвался из-под руки рабыни, из-под халата на голове; плечи и ноги дернулись в ремнях. Матвей смотрел, как секут Машу, остановившимися, тусклыми глазами. Разогреваясь движением, кат радовался, бил с оттяжкой. Кнут рвал живое, бьющееся тело, разбрызгивал по снегу кровь. Матвей простоял до самого конца порки, дождался, пока бесчувственную девочку завернут в кошму и унесут, а потом вернулся в юрту к Мураду и выпил с ним пять чашек бузы, не хмелея, как дюжий мужик Шибан сам не выдержал своего испуга перед этим мальчишкой с каменным сердцем и глазами шайтана -- сделал вид, что упился, и повалился на ковер. Матвей встал и ушел, вскочил в седло, понесся в снежное поле. Под страшными кровавыми позарями северного сияния он выл и катался в снегу. А потом поднялся на ноги, вернулся в острог, бросил коня у коновязи и пошел обратно в татарский табор. Стражник в длинной волосатой шубе опасливо отступил с его пути. Но княжич не свернул в юрту Мурада, прошагал в конец табора, где торчала юрта ясырей -- старая, худая, облезлая. Он откинул полог и вошел внутрь. Вдоль стен, завернувшись в тряпье, шкуры и обрывки кошм, тяжело спали рабы. Было тепло и смрадно. Посередке тлели угли очага. Рядом ничком лежала голая Маша. Толстая старуха с распущенными косами втирала ей в черные, вспухшие рубцы какое-то снадобье. Девочка, видно, была без сознания. -- Полог-то задерни, лампаду загасил,-- пробормотала старуха без всякого удивления, словно и ожидала княжича. Матвей подошел ближе, с отчаяньем глядя на Машу. -- Срам -- на девку нагую смотреть, да смотри,-- тихонько продолжала старуха, не поднимая головы.-- Смотри да запоминай, какую муку она за тебя приняла, голубка моя... Не наше, не рабье дело это -- в князей влюбляться... Не поверила она мне, коряге старой, поверила птичьему своему сердечку... Вот и растоптал ты сердечко, а над телом вслед за тобой татары надругались... Матвей не умел сказать: "Простите меня", не мог встать на колени и потому молча, неподвижно стоял над старухой и девочкой. -- Она... выживет?-- наконец хрипло спросил он. -- Молодая, живучая -- выживет... Да уж лучше бы померла. Ты да ирод твой Пестрый, прогнали татар из Афкуля на Обве... Татары до лета жить пойдут на Сылву в Ибыр. А летом там всех нас продадут кого куда... Хорошо, коли купит ее какой вогулич или -- остяк -- эти, говорят, добрые... добрые, да бедные. А попадет бухарцам, или кипчакам, или в башкирский улус, или, не дай боже, в Чинги-Туру -- пропала головушка, загубят и даже не похоронят по-человечески... -- Я... я выкуплю ее летом в Ибыре,-- вдруг горячо зашептал старухе Матвей, и по липу его, обжигая, потекли слезы.-- Я всех вас выкуплю... Я княжеское слово даю... Я женюсь на ней, она княгиня будет... Старуха отставила плошку с мазью, бережно укрыла девочку кошмой, достала бесчувственными пальцами уголек из очага и, закряхтев, поднялась. Она медленно обошла Матвея, как пень, и стала разжигать лампадку под иконой, висевшей на стене юрты. -- Уходи лучше, внучок,-- равнодушно сказала она.-- Или тебе своего горя мало, что ты князем родился? Глава 27. Пелино поле В крещенские холода бревенчатая башня промерзла насквозь, как колокол, даже чуть гудела на ветру. Шатер изнутри обметало инеем, венцы обросли толстой, колючей шубой изморози, сгущавшейся в углах мягкими наплывами. Глинобитная печка Калины тепла давала едва-едва, да и оно все уходило вверх по ледяному колодцу башни и растекалось в прозоры сквозь частые зубья сосулек. Михаил простыл и теперь лежал в жару, в бреду. Время догнало его и навалилось всем своим диким ужасом. В растопленной зноем памяти всплывали картины, и все в них было красным: над красными лесами вздымалась гребнем красная гора, словно огненный ящер Гондыр; красные люди сражались красными мечами, и их янтарный блеск иглами колол вздрагивающие яблоки распухших, закрытых глаз; на красном поле на красных кольях корчились красные мертвецы. Он умер бы, если б не Калина. Калина пришел с каким-то мужиком, завернул князя в шкуры, перевалил на волокушу и увез из башни в дом. Только после нового года, в марте, остуженный ледяными пузырями и настоями горьких трав, Михаил пришел в себя. Он понял, куда перетащил его Калина. Весной, перед нашествием московитов, в Чердынь пришел беглый мужик с Руси. Пришел босой, драный, обросший. Из всех вещей при нем был только мешок из лосиного брюха, в прорехах которого тускло отблескивали золотые побрякушки. Мужик сразу направился в монастырь и заперся в келье с отцом Дионисием. Он сторговал у настоятеля луг по Колве ниже Чердыни, сторговал лес и работников. Пока Михаил дрался с московитами, на пустынном берегу вырос огромный дом. Таких домов, как этот, в Перми Великой еще не было. Такие дома стояли только на коренной Руси. Двухъярусный, выстроенный глаголем, он под своей крышей вмещал и службы: конюшню и коровник с сенником, амбары, дровяник, хозяйственные клети, баню. В высокую ограду усадьбы были заведены колодец, погребцы, гумно, овин с очагом, широкие вешала. В такой домине могла жить целая семья в три поколения, а хозяин жил один. Просторное резное крыльцо смотрело на дремучий лес, санный след не вел в запертые ворота, плахи взвозов не оббились лошадиными копытами. Нелюдимый, звероватый пришелец отпугивал всех от себя, как леший. Он и поселился на отшибе, чтобы его -- и луг его -- обходили стороной. Этот луг звали Пелиным полем, а мужика -- Нифонтом. -- Се человек,-- с усмешкой, но значительно сказал Калина, указывая лежащему на лавке Михаилу на хозяина. -- Здравствуй, Нифонт,-- сипло сказал Михаил костистой спине склонившегося над столом хозяина.-- Спасибо за приют... -- Здрав будь, князь,-- не дрогнув, прогудела спина.-- Бога благодари... Первые дни Михаил был слаб, не поднимался. Он лежал и грелся у печи -- первой настоящей печи Перми Великой. Поставленная на опечье из могучих плах, она была сложена из кирпича, битого здесь же, на Колве. Кирпич получился плох -- сыпался песком, и печь сложилась неказисто, кособоко, да еще и лопнула от жара,-- но все же это была первая настоящая печь, а не чувал. Неугомонный Калина редко бывал дома, все бродил по лесу, охотился или гостевал то здесь, то там. Михаил подолгу оставался с Нифонтом с глазу на глаз. Нифонт всегда молчал и всегда чем-то занимался: щепил лучину, резал доски, ложки, прялки или другую утварь, шил сбруи, точил серпы и косы, латал обувь и одежду, топил печь, варил еду. Казалось, что дом его полон народу, коли уж столько забот и трудов. Михаил лежал полураздавленный слабостью, почти беспомощный, и разговор для него был единственной передышкой от болезни. -- Нифонт,-- как-то раз негромко окликнул он.-- А для чего тебе все это: дом, хозяйство, поле... Ты же один. -- Женюсь,-- сухо ответил Нифонт. -- Когда? -- После первого хлеба. Михаил не понял, что хотел сказать этим Нифонт. Да и тревожила его в Нифонте не тайна будущего, а тайна прошлого. -- Нифонт, а ты богат? Нифонт долго думал, размеренно стругая бондарную планку. -- На паперть не пойду,-- веско ответил он. -- А откуда твое богатство? -- А почто тебе знать?-- пробурчал Нифонт. -- Татем был?.. -- Грешил,-- спокойно согласился Нифонт. -- А людей губил? -- Было. Через несколько дней Нифонт купил коня. Лежа на лавке, Михаил слышал сквозь стены пустой избы, как Нифонт завел животину в стойло. Конь брякал копытами по дощатому настилу, пока Нифонт примерял на него сбрую. По тому, как Нифонт гудел в бороду, Михаил понял, что мужик доволен, но в горницу Нифонт вернулся такой же мрачный и молчаливый. А вечером к нему пришли пермяки. Михаил дремал и не слышал, как они тихо вошли в дом. Когда он приподнялся на своем лежаке, пермяки уже сидели у дверей на лавке. Это были сплошь старики. Нифонт не предложил им снять тулупы, не дал даже веника обмести с обуви снег. Насупленный, он грозно стоял в углу под единственным образком, тяжело опустив руки с набрякшими жилами. -- Ты ли, Нифонт, купил Пелино поле?-- по-русски спросил один из стариков. -- Я купил. -- Зачем? -- Пахать. Старики даже не шелохнулись, но Михаил почувствовал, какое их охватило смятение. -- Поле это нечестно досталось монастырю. Наш князь Танег, пьяный, отдал его вашему князю Ермолаю, забыв о своих предках, а Ермолай продал епископу Питириму. От Питирима оно перешло Ионе, а Иона подарил его монахам. -- Но я-то купил его честно,-- упрямо возразил Нифонт. -- И ты купил его нечестно,-- тихо и виновато возразил старик.-- Ты отдал за него сокровища вакуля из Адова озера... -- Коли ты это знаешь, то знаешь, как я их добыл,-- зло ответил Нифонт. -- Не будем об этом,-- мягко предложил старик.-- Наши боги не любят, когда отнимают их богатства. Но богатства, отнятые и возвращенные, они не ценят. Если ты сумел взять -- это твое. -- Значит, и поле мое. -- Нет. Поле наше. Это Пелино поле. Кто бы кому его ни дарил и ни продавал, это все равно наше поле. Верни его нам. -- Не верну. -- Его нельзя пахать. Ты умрешь. -- Посмотрим. -- Нифонт, давай поладим миром. Хочешь, мы обменяем тебе это поле на другое? Нифонт презрительно посмотрел на пермяков и усмехнулся. -- Все, что у вас есть, у вас могут хоть завтра отнять. Если я возьму поле у вас, то и у меня его отнимут. А у монастыря никто ничего не отнимет. Старики молчали, как идолы, глядя в пустоту. Им горько и обидно было слышать такие жестокие слова от пришлого русского мужика. -- Тогда, Нифонт, давай мы дадим тебе столько же золота, сколько ты заплатил за поле. Купи себе новое, а Пелино верни нам,-- сказали старики. Нифонт покачал головой. -- Дионисий не дурак. Другие хорошие поля монастырь продавать не будет: мало у вас доброй земли. Он мог продать только Пелино -- и продал. Старики снова молчали, размышляя. -- Есть ли еще способ вернуть нам это поле? Скажи, мы сделаем по твоему слову. -- Нету. Простите, отцы. -- Нифонт, Пелино поле не должно быть и не будет распахано. На нем не вырастет твой хлеб. Ты навлекаешь на себя беду. -- Вы мне грозите? -- Тебе грозит судьба. -- А я ничего не боюсь,-- тихо ответил Нифонт. Старики ушли. Только долгий срок спустя, когда Нифонт на розвальнях уехал в монастырь за сеном, Михаил решил спросить у всезнающего Калины, что за пермская тайна заключена в Пелином поле? -- Пелино поле -- не капище, у него другая история,- охотно согласился рассказать Калина.-- Пермяки очень чтут богатыря Пелю. Есть у речки Золотой, притока Вишеры, свой маленький приточек -- речка Пеля, где стоит идол Пели с серебряной бородой. Хоть речка та теперь вогульская, вогулы не смеют мешать пермякам ходить Пеле на поклонение. А сказка о том такова. Много-много лет назад, когда вогулы еще жили у себя за хребтами, на той речке стояла священная ель пермяков. Шаманы так величали ее и такие сладкие песни слагали, что у той ели на стволе у корней выросли уши слушать эти песни. Но из-за гор нагрянули вогульские хонты и изгнали пермяков из тех мест. Вогульский хакан велел срубить священную ель. Ель срубили. Однако наутро вогулы увидели, что за ночь она выросла вновь и стоит такая же, как прежде. Срубили снова. Утром -- та же картина. Срубили в третий раз и решили даже корень выдернуть. Вцепились вогулы в уши на пне и стали тянуть корень из земли. Все вогульское войско тянуло пень за уши три дня, и наконец вытащили корень. А корнем-то был богатырь. Вогулы вытянули ему уши, как у зайца, отчего богатыря и прозвали "Пеля", что значит "ухо". Пеля разметал вогулов по лесам и прогнал обратно за их горы. Много лет берег Пеля свои земли и держал вогулов в страхе, не пропуская через Камень. Но вот на Колве завелся страшный Ящер. Он пожирал людей и оленей, распугал всю дичь. Жил он под землей. Логово его находилось как раз под тем местом, которое сейчас пермяки зовут Пелиным полем. Здесь Ящер нагромоздил горы бурелома и костей. Этого Ящера и взялся извести Пеля. Он пришел и покидал весь бурелом в Колву. Освобожденная земля радостно вздохнула, увидев солнце. Ее вздох разбудил спящего Ящера. Ящер поднялся на поверхность и увидел Пелю. Ящер был куда сильнее богатыря. Он стал метать в Пелю камни. Сколько Пеля ни прикрывался щитом и ни рубил мечом летящие на него валуны, камни завалили его с головой. Ящер решил, что Пелю раздавило каменным курганом, и ушел в свое логово под землю спать дальше. Но Пеля не погиб. Он стал просить помощи у земли, которую так долго берег от врага, и земля поглотила камни. Они упали на Ящера и разбудили его. Ящер снова поднялся наверх и снова увидел Пелю. Тогда он изрыгнул на богатыря потоки воды, чтобы Пеля утонул. Вода залила все вокруг, как при великом потопе, когда сухой осталась лишь вершина Холат-Сяхла, где еле-еле можно было положить мертвеца. Ящер вновь вернулся в логово, считая, что Пеля погиб. Но Пеля стал просить у земли помощи, и земля выпила всю воду, которая вышла у подножия гор ключами. Подземные ручьи в третий раз разбудили Ящера. В третий раз Ящер поднялся на поверхность и в третий раз увидел Пелю -- живого и невредимого. И тогда он дохнул на него огнем. Пеля вспыхнул и сгорел. Он погиб -- пепел его кружился на ветру и падал на поле. Ящер одолел богатыря. Довольный, он опустился в свое логово и заснул, ожидая, когда проголодается, чтобы пойти охотиться на людей. Пеля погиб, но все же победил. Пепел его упал на голую землю, с которой богатырь выбросил бурелом и кости. И из пепла родились цветы и травы. Они покрыли весь луг, названный Пелиным полем, сплелись в земле корнями и, словно сетью, опутали спящего Ящера. Он проснулся, но не смог даже пошевелиться. Пермяки говорят, что он и сейчас лежит глубоко в земле под Пелиным полем. -- Поэтому поле нельзя пахать?-- спросил Михаил. -- Да,-- согласился Калина.-- В память о Пеле пермяки не косят здесь трав и не рвут цветов. А в страхе перед Ящером они не пашут землю, чтобы сохой не порвать сеть из корней, которая удерживает под землей Ящера. Даже монахи побоялись потревожить это поле, потому и продали Нифонту. -- Значит, если Нифонт решит растить здесь хлеб, ему придется схватиться со всем народом? -- И еще с Ящером,-- добавил Калина. Потихоньку Михаил выбирался из трясины болезни, начал вставать, ходить, держась за стены. Он оживал -- и для него оживал весь мир. Недолго уж оставалось до весны, и на закате ярко пылали снега, окованные настом. Даже тишина Нифонтова дома, которая поначалу казалась могильной -- когда не скрипят сами собою углы и половицы, не шуршат мыши, не пиликает сверчок, даже домовой ночью не роняет на пол ковша с кадушки,-- была теперь уже иной: тишиной обморочной весенней земли, скоро зашепчущей под ветром травами и цветами. Нифонт ни о чем не просил, и Михаил по собственному почину принялся помогать ему по хозяйству, хотя сил не всегда хватало. Рубил дрова и щепил лучину, топил печь, носил воду, стряпал что попроще, сушил одежду, подметал. А потом у Нифонта пал конь. Калина, случившийся в тот день дома, сказал сразу: -- Это не хворь, не отрава. Это пермяки порчу навели. Нифонт смолчал. Он разрубил тушу коня на части и сволок в овраг. Словно ничего не произошло, Нифонт, как обычно, сел за печкой на чурбан и стал резать ветви лосиных рогов на соху. Он сидел там весь день, а после и всю ночь, и еще день, и только потом свалился рядом и уснул, заглотив боль, как рвоту. -- Как пахать будешь?-- поутру спросил Калина. -- Другого коня куплю. -- И другого сгубят. -- Тогда напялю хомут на шею и на себе вспашу!-- рявкнул Нифонт. Из Чердынского городища к Михаилу прибежал мальчишка и принес исчирканную пасами бересту. Знаки на ней гласили: забери свое. Весточку прислал старый знакомец -- охотник Куртог. Во дворе дома Куртога Михаил замер, как вкопанный. У заплота, запряженный в пермяцкие сани на высоких копыльях, укрытый попоной из старых шкур, стоял конь. Морда его обросла сосульками. Он скосил на Михаила глаз и словно бы чуть кивнул -- так же, как в Искоре, когда нес на себе князя Асыку. Михаил ворвался в керку Куртога, едва не разломав дощатых сеней, смяв земляные ступени. В полумраке жилища Михаил увидел горящий очаг. По одну его сторону на глинобитной завалинке сидел Куртог -- потерянный, поникший, виноватый. Напротив него у огня на скамейке, поджав ноги, сидела маленькая девочка, повернувшая к Михаилу испуганное лицо. -- Тятя!..-- вдруг тихо воскликнула она, сорвалась с места и с разбегу ударилась Михаилу в живот, словно хотела спрятаться в отца, слиться с ним, как ручеек с озером. Это была семилетняя Аннушка. И Михаил вспомнил: так же по снегу княжьего двора в Усть-Выме между скачущими вогулами бежала к отцу и кричала другая маленькая девочка -- Тиче... Михаил поднял дочь, обнял, притиснул к себе и сквозь какой-то хрип души он с ужасом осознавал, что же могла чувствовать золотая идолица Сорни-Най, когда ей в чрево князь Асыка возвращал Вагирйому... Куртог поведал, как очутилась у него Аннушка. Родственники, к которым в Дий перед нашествием московитов Михаил отправил семью, устали бояться. Тичерть, ламия, сбежала почти сразу, как приехала, и не было от нее ни слуха, ни духа. Князя разбили и пленили. Матвей ушел и, говорили, предался Пестрому. Князь вернулся -- но без княжества. Девочка, своим родством повязанная со всеми этими людьми и нелюдями, может передать зло, обрушить беду на невинные головы. И в один прекрасный день из пармы прибежал и остановился возле маленького керку в Дие конь Нята, запряженный в сани. Его, несомненно, послала ламия: мол, увозите девочку. И девочку увезли -- в Чердынь, к Куртогу. Но и Куртог страшился оставить Аннушку у себя, вместе со своими детьми. Жена Куртога одела девочку, и Михаил посадил ее в сани, а сам уселся сзади и окутал себя и дочь тулупом. Нята бодро пошагал вперед, словно знал дорогу: прочь из городища, по спуску на лед Колвы и дальше, вниз по реке, мимо высоких белых гор и сизых, загроможденных снегами лесов -- по ворге, зимнему пути на Редикор и Пянтег, на самый край дремучей пермской земли, где утонули в сугробах почти сказочные деревянные крепости. На руках Михаил перенес дочку через порог Нифонтова дома и поставил в горнице на пол, показывая хозяину. Его даже испугал темный и злой огонь, полыхнувший в глазах Нифонта. -- Дозволь до тепла мне у тебя с дочерью пожить,-- не считая, что унизит себя этой просьбой, сказал Михаил. -- Ты князь,-- буркнул Нифонт, опуская глаза.-- Какое от меня тебе надобно дозволенье?.. Михаил сел на скамью и принялся развязывать тесемки на меховом колпачке Аннушки. -- Сам знаешь, какой я князь,-- тихо произнес он, чтобы злостью в голосе не пугать дочь.-- Мне заплатить тебе нечем. Сделай мне одолженье, прими от меня в подарок коня. -- Не по чину нам княжеские кони,-- негромко, но яростно ответил Нифонт, встал и шагнул к двери.-- Я себе своего куплю... -- Постой!-- окликнул Михаил, и в голосе его впервые после Искорки звякнуло железо княжеского повеленья. Нифонт остановился, не оборачиваясь.-- Негоже, Нифонт, к добру спиной вставать... Это Нята -- конь Асыки слыхал, небось. Его пермяки не отравят, побоятся. И порчу не наведут -- заговоренный он. Возьми его, Нифонт. Я от чистого сердца прошу. Нифонт ссутулился, словно осел от тяжести на плечах. -- Благодарствую,-- проскрипел он и вышел прочь. Пермякам немного потребовалось времени узнать, что Михаил подарил Няту Нифонту. Они истолковали это в том смысле, что маленькая усадьба на краю Пелина поля объявляет войну городищу. Ночью дом Нифонта подожгли. Калина в этот раз не ночевал. Нифонт и Михаил проснулись одновременно от ржанья Няты в стойле. Крайнее окошко горницы кроваво полыхало сквозь замерзший рыбий пузырь. Нифонт -- без зипуна, в одних оленьих бакарях, в которых спал,-- бросился наружу со снеговой лопатой. Михаил только успел завернуть Аннушку в тулупы и вынести в сени на лавку, как услышал с улицы: -- Князь, живее давай!.. Домину подожгли с угла -- там, где стояли сусеки с рожью для посева. Пермяки не мстили непокорным русичам, не готовили их погибель -- они уничтожали угрозу священному лугу, заключенную в золотых зернах ржи. Нифонт и Михаил в две лопаты забрасывали огонь снегом. Бревна были еще свежи, не успели просохнуть на солнце и ветрах до звона, да и не отмякли от зимних стуж, к тому же воры спешили, и некогда им было развести огонь пожарче, потому и удалось сбить пламя, затушить угли, раскидать от стен и выбросить изнутри головни. Дом и подворье уцелели, но амбар сгорел. На рассвете Михаил и Нифонт, измученные и черные от сажи, вернулись в горницу. Михаил рухнул на лавку, прижал к боку проснувшуюся дочь, а Нифонт долго пил воду, потом молча оделся и ушел. Было слышно, как он отколачивает о крыльцо лыжи, затем шаги прошаркали за ворота, и только свистнула лыжня под уклон к Колве. Михаила растолкал возвратившийся Калина. Калина уже увидел изуродованную усадьбу -- будто загнанный под Пелино поле Ящер выбрался все же на землю и одним огненным укусом вырвал угол дома, разбросав вокруг обгорелую щепу и угли. -- Где Нифонт?-- быстро спросил Калина.-- Ушел?.. Борода его встала дыбом, но ласково, чтобы не пугать Аннушку, Калина сказал: -- Светлая ты голова, Мишка, да пустая... Он же в городище пошел -- воров учить! А его там дрекольем встретят -- и в прорубь! Собирайся, пока я Няту запрягаю, да топор бери... А ты, девонька,-- он погладил девочку по русой головке,-- побудь до вечера одна, покуда мы с тятькой съездим... Я вон тебе в торбе гостинец привез. К низкому полудню тусклого и сырого апреля Нята домчал сани до Чердыни. Городище расползлось по горе, как куча грязи, все бурое от снега, что за долгую зиму напитался помоями, мочой и навозом. Ворота были открыты и пусты. На майдане яростно и злобно орал и топтался народ, мелькали над головами палки. Нята уверенно, как и должно княжескому коню, врезался в толпу. Пермяки, оглядываясь, видели Михаила и Калину с топорами, бросали колья, отбегали в сторону. Нифонт лежал в каше из снега, крови и грязи. Казалось, он был мертв, но едва его подхватили, он дернулся, высвобождая сжатую в кулак руку. -- Скажи ему, Калын, скажи, Михан,-- крикнул кто-то из пермяков,-- пусть не трогает Пелино поле! Этот раз сильно били -- другой раз совсем убьем!.. Калина, взбесившись, поднял обломок оглобли и побежал на кричавшего. Он замахнулся и заорал: -- Нифонт, как Кудым-Ош, вам хлеб несет, а вы, как псы, на него!.. Пермяки кинулись врассыпную. Калина швырнул жердь им вслед. -- Убьем Нифонта!.. Тебя, Калын, убьем!.. И тебя, Михан, трус, убьем!.. Всех вас, роччиз, убьем!..-- издалека, из-за угла керку вопил еще кто-то, но Калина уже остывал, повернул к саням, где лежал и хрипел, брызгаясь кровью, Нифонт. Когда большого и шумного Калины в доме не было горница казалась пустой. Нифонт на лавке у печи не шевелился, не говорил. Молчал Михаил. Тихо играла в углу Аннушка -- тряпочками, резными чурками, берестяными куколками. Она была девочка тихая и незаметная, смеялась редко и беззвучно. Худенькая, беленькая, как ромашка, она словно бы истаивала светом, вот-вот миг -- и останется только лучик. Михаил боялся лишний раз притронуться к ней, не умел ни поговорить с ней, ни приласкать, только смотрел, и что-то в душе его словно корчилось от боли, от нежности. Ему казалось, что вся она целиком состоит из его любви, из ее последнего, самого чистого ручейка, который был когда-то большой, сильной, доверчивой рекой. Аннушка была для Михаила последней проталиной любви к людям -- маленькой, словно от дыхания на заиндевевшем окошке. И не раз Михаил ловил Нифонта на том, что тот теми же глазами, не двигаясь, смотрит на склоненную к игрушкам белую голову девочки. Как отмороженные, бледнели скулы и нос, а глаза словно погружались в какую-то темную, бездонную глубину. Как-то раз утром Нифонт о чем-то долго шептался с Калиной, а потом Калина исчез на весь день и вернулся, ухмыляющийся, только в сумерках. Нифонт с трудом сел на своей скамье, пряча руки под шкурой, которой укрывался, и подозвал к себе девочку. Аннушка робко подошла, оглядываясь на отца. Нифонт вынул из-под шкуры и протянул ей огромные ладони, в горсти которых сидел маленький, взъерошенный котенок. Девочка замерла, не веря такому чуду. Потом осторожно взяла котенка из рук, прижала к себе и бросилась к отцу. -- Тятя!.. Тятя!..-- не находя слов, шептала она. -- Спроси у дяди Нифонта, как его зовут,-- велел Михаил, поворачивая дочку за плечики лицом к Нифонту. -- Самогуд,-- довольно проворчал Нифонт и улегся, глядя в потолок. С этого времени Аннушка играла только с котенком, и теперь чаще слышался ее смех, а иногда, баюкая, она тоненько пела ему песенку из сказки, некогда насквозь пронзившую сердце князя: -- Котик-братик, котик-братик, несет меня лиса за синие леса... Девочка перестача бояться Нифонта, подходила к нему, даже односложно отвечала ему на негромкие вопросы, хотя и застенчиво отворачивалась. Она сама кормила своего "братика" и спускалась по лестнице в ледник, пока Михаил светил ей лучиной, а там, обеими ручонками поднимая тяжелый топор, откалывала ледяные кусочки от огромных жерновов мороженого молока. Да и Нифонт начал оживать, словно поднимался со дна омута к солнцу. А на Чердынь, на Колву, на Пелино поле неотвратимо надвигалась весна, словно грозовая туча. Яркие и резкие, четкие и плоские краски зимы потускнели, смягчились, набухли водой, обрели глубину и тяжесть. Оголился лес, потемнел лед, осели сугробы. Небо, поначалу затянутое низкими сизыми обл