аками, очистилось: теплый ветер, раздвигая окоемы, сметал тучи в громадные стога, и за ними застенчиво засветилась еще блеклая высота. Во дворе Нифонтовой усадьбы вытаивали брошенные вещи: оброненные поленья, потерянный ковшик, сломанный санный полоз, рукавица. На крыше проступил черный и жесткий хребет охлупня, а на коньке повисла длинная сосулька. Теперь Михаил часто выходил на крыльцо, не закрывая за собою двери в сени, брал Аннушку, сидел на ступеньках, сняв шапку, словно бы голова его по весне тоже вытаяла, как пень. И Нифонт ожил, разом поднялся с лавки, с новой страстью набросился на дела. Пермяки, похоже, отступились от Пелина поля. Но как-то ночью Нифонт растолкал Михаила и Калину -- на поле что-то происходило. Сквозь тусклый пузырь окошка издалека светила красная точка. Это на поле горел костер. -- Спите,-- глянув в окно, недовольно проворчал Калина.-- Это пермяки камлают. Не тронут они нас, знаю. Они наверное, тебя, Нифонт, проклинают. Спи. Днем они отправились на поле взглянуть, чего там сотворили камлавшие. Михаил нес на руках дочку, шагая последним и глубоко проваливаясь в рыхлый, мокрый истоптанный снег. Посреди поля лежал здоровенный валун -- как пермяки его притащили?.. Рядом было протаявшее почти до земли кострище с черными головнями. Вокруг на снегу валялись разбросанные рыбьи хвосты. Калина поднял один, повертел в пальцах, бросил и весело сказал: -- А ведь и вправду прокляли, собаки. Михаил поставил дочку на валун. Нифонт задумчиво и угрюмо оглядывался. -- Ну и черт с ними,-- с досадой сказал он.-- Не анафема же, не отлучение... Я православный. Чего мне их проклятье?..-- он помолчал и добавил: -- Много я по пермским чащобам шастал, в Адово озеро нырял -- и не видел никаких ихних страшилищ или богов. Одни болваны пусторылые... И Стефана, говорят, тоже проклинали... -- А пермяки не богами и не чудищами тебя прокляли,-- серьезно сказал Калина.-- Что идол? Идол без духа -- деревяшка. Пермяки твой дух убили и сожгли, прокляли твою судьбу. -- Выходит, я теперь без судьбы?-- усмехнулся Нифонт.-- Чудно говоришь. Как же это я без судьбы, коли жив? Это как без тени на солнце -- невозможно. -- Возможно,-- возразил Калина.-- И ты не хмыкай: это ведь страшное, жестокое проклятье -- на судьбу-то. Они могли и убить тебя, и в жертву отдать, да им тоже хлеб нужен. А надругательства над Пелиным полем они простить не хотели. Вот и отомстили. Не пожелал бы я на твоем месте оказаться. Нифонт настороженно молчал -- зло, упрямо, несогласно. -- А в чем беда?-- спросил Михаил, смутно ощущая, что это действительно очень страшно: остаться без судьбы. -- В том беда, что нет теперь в мире силы, которая бы ему помогла. Будет тонуть -- и соломинка под руку не подвернется. Заблудится в лесу -- ни следа, ни звезды не увидит. Любая, самая мало-мальская беда с ног сшибет. Это как если бы ты от любой болезни умирал: хоть от укола еловой иголки, хоть от соплей. Человек без Божьей помощи очень слаб, почти бессилен. -- Я крещеный. -- Ну и что. Ты-то в Бога веришь, а тебя для Бога больше нет. Тем и гневит Бога язычество, что способно на такое зло. Ты хоть десять раз еще покрестись -- не разглядит тебя Господь. Рассказывают, что и Пелю вогулы прокляли -- потому и одолел его Ящер. Нифонт яростно пнул рыбий хвост. -- Да плевать мне на их проклятье!-- рявкнул он.-- За меня -- хлеб, а через него и вся земля! Сильней этой силы ничего не знаю. Он развернулся и грузно зашагал прочь. Снег таял на поле, и Михаилу стало казаться, что сквозь него просвечивает земля, но не черная, а голубая. Не веря глазам, он пошел на поле и только тут увидел: большой клин был уже вспахан, и на нем взошла озимая рожь. Пелино поле родило хлеб. Михаил был потрясен -- так это было просто и так велико. Сзади к нему подошел Нифонт. -- Дураки -- пермяки,-- добродушно, как о детях, сказал он.-- Зазря мне амбар пожгли... Не было ведь там зерна. Забыли они, что никто здесь рожь яровую сеять не будет -- только озимь, а то не встанет... Мы с Калиной по осени вдвоем целину рвали, сеяли по ночам, чтоб никто не увидел, а утром все сеном закидывали... Снег стаял к маю, и теперь издалека было видно, как ярко зеленеет край Пелина поля. Приближалась страда. В Чердыни все готовился да готовился уезжать князь Федор Пестрый, а потом вдруг Михаил увидел вереницу плывущих по Колве стругов с яркими парусами и расписными носами. Вдруг озаботился чем-то и засобирался Калина, в котором вешние воды всегда будили тревогу и неодолимую тягу бродяжить, звали куда-то, как перелетную птицу. Михаил помнил свое обещание Нифонту -- весной оставить его дом. Но некуда было податься с Аннушкой, да и Нифонт не гнал. Когда Михаил увидел, как взошел хлеб на Пелином поле -- первый русский хлеб на пермской земле,-- и ему почему-то захотелось побыть рядом с этим хлебом, будто напиться из родника, будто посидеть на ступеньках храма, к которому брел так долго. Вместе с Нифонтом Михаил собирал на зеленой полосе камни, что всплывали из недр земли,-- на окраине поля выросла целая груда обломков. А потом они на пару начали взламывать целину -- долбили и рвали дерн мотыгами, дробили заступами. Работа была тяжелая; ничего тяжелее этого Михаил за свою жизнь не делал. Но так было нужно -- соха бы не взяла здесь землю, только бы поцарапала без пользы. Аннушка с Колвы носила им воду в берестяном ведерке. Нифонт и Михаил порою так уставали, что и ночевали в поле, и, просыпаясь ночью, Михаил видел над собою Млечный Путь, древний Путь Птиц пермяков. Они расковыряли, разворочали Пелино поле, и подошло время пахать. Нифонт выволок соху с двумя лемехами, вырезанными из лосиных рогов. На раму взгромоздили валун, на котором когда-то пермяки прокляли Нифонта. В соху впрягли Няту. И пахать оказалось еще труднее, чем ломать целину. За день лемехи истирались, словно были из сосновой коры, и приходилось их снова резать и острить. За неделю от широкой лопасти лосиного рога оставался один обмылок. А нужно было вспахать поле не раз и не два, чтобы пронять слежавшуюся землю до самой плодородной глубины. И когда Нифонт, обессиленный, ложился на межу, за сошники брался Михаил и вместе с Нятой толкал соху дальше, вперед, вперед. Из Чердыни, из городища приходили пермяки и смотрели, как князь пашет поле. Князь, согнувшись, шагал за сохой, вдавливая лемех в бурую землю, и рубаха его была мокрой на спине, как у простого пахаря. А соху по священному полю тащил старый боевой вогульский конь, которого вела под узцы маленькая белоголовая княжна. Труд был не просто тяжек, он был мучителен, но в его изнуряющей ломоте заключался такой простой и великий смысл, что Михаил порою переставал понимать: чем и зачем он жил раньше? Он и не заметил, как лето скатилось к осени. Рожь налилась силой, гнувшей колосья к земле. Вдвоем с Нифонтом они горбушами скосили поле, оставив лишь жесткую щетку стерни, связали снопы. В ведро снопы сушили на сушилах, в непогоду -- в овине, потом молотили и веяли на гумне, задыхаясь в колючей пыли половы. Аннушка, как взрослая, таскала солому в сарай, мяла ее и утаптывала: вдруг Няте до весны не хватит сена? Урожай вышел небольшой, сам-треть, как и говорил Нифонт. Он не стал засыпать закрома -- всем зерном, что было, засеял зябь. Он был согласен еще одну зиму провести на рыбе и дичи, но зато следующей осенью у него будет хлеб. К севу вернулся Калина, а после сева ударили первые заморозки. Михаил глядел с крыльца на черное Пелино поле, над которым собирались в клин лесные журавли, и видел рожь -- золотую рожь своих трудов, своей малой, но такой трудной правды. С крыльца Михаил и заметил сына -- княжич пешком шел к нему из Чердыни. -- Батя,-- позвал он ломким баском,-- дозволь войти...-- и уже в избе, при Калине и Нифонте, поклонившись, сказал: -- Отец... Нет княжества без князя... Иди, княжь, тебя люди зовут... прости меня. Иди, княжь... Михаил молчал, не зная, что ответить. -- Оно и верно, князь,-- вдруг сказал Нифонт.-- Хлеб -- дело мое, не твое. Я ведь жениться думаю. Надо хозяйку в дом... Мне уж в городище девку просватали. А ты не обессудь. Каждому свое место. Ступай, князь, княжить. Ты со мной Пелино поле поднял -- это труд великий. Дальше я один управлюсь. А тебя другое дело ждет. Тебе еще Чердынь поднять надо. Ступай. Глава 28. Талая вода -- Был город люд, стал город лют,-- задумчиво сказал Калина, озираясь. Матвей, сощурившись, пристально вглядывался в камскую даль. -- Не-е, не шибаса это и не тюрень,-- сообщил он.-- Это большой каюк пермяцкий... -- Да и откуда тут татарам взяться, коли ты их прогнал,-- хмыкнул Калина.-- А пермяки сюда не полезут. Балбанкар -- заклятое место. Они стояли на краю заброшенного городища, на высоком склоне берега. Рядом валялись мешок с припасами, весла, лук Калины и меч Матвея, лежала на боку длинная, как веретено, кожаная лодка. Калина и княжич Матвей плыли вниз по Каме вдвоем, тайком от всех: и своих, и чужих. Они держались ближе к берегам, прячась под кустами, рядом с обрывами, в случае чего -- накрывались сверху срезанными ветками с листвой: пусть думают, что плывет упавшее дерево. Своим незачем знать, куда направился княжич; татары могут в полон забрать, ведь за княжича большой выкуп взять можно; а пермяки -- то собаки брехливые, увидят и всем растрезвонят. Когда плыли мимо Балбанкара, Матвей разглядел вдали парус. Волей-неволей пришлось причаливать и прятаться на проклятом городище. Начиналось лето, молодая трава покрыла оплывшие валы, ямы землянок. В траве особенно чуждо смотрелись гнилые черные колья, трухлявые бревна выкладок, покосившиеся идолы, в лицах которых еще торчали пеньки стрел ушкуйника Ерохи Смыки. Калина оглядывался и вспоминал ватагу Ухвата, которая почти двадцать лет назад здесь, на Балбанкаре, лопнула пополам и чуть себя не истребила; вспоминал, как тащил тяжеленную Вагирйому по крысиной норе подземного хода. -- Погоди-ка,-- сказал Матвею Калина и пошел к другому краю городища, полез в овраг и вскоре выбрался обратно, держа в руках человеческий череп. -- Глянь, княжич, это кто-то из трех Иванов... Отсюда, с Балбанкара, побежала к твоему деду смерть. Матвей посмотрел на череп, презрительно сплюнул и велел: -- Собирайся, дальше поплывем. Каюк уже за поворот загнул. Калина осторожно положил череп на камень в траве. Всю минувшую зиму Матвея мучила память о той девчонке, о Маше, ясырке шибана Мурада, которой он обещал выкупить ее из рабства. Матвей не только не хотел нарушать своего слова, нет -- его изнутри жгла еще какая-то боль. Хотелось ту девчонку видеть подле себя -- счастливой и вольной, хотелось почувствовать ее благодарность и уважение. Матвей знал, что летом афкульские татары продадут своих рабов в Ибыре. Плата у Матвея была -- все та же пуговица с кафтана Пестрого. Оставалось только придумать, как попасть в Ибыр на торг. Однажды в Покче Матвей встретил Калину. -- Постой,-- окликнул он его.-- Иди сюда. Скажи, где Ибыр находится? -- В воскресенье еще на Сылве стоял,-- ответил Калина. -- А как добраться до него? -- Седлай коня богатырского да скачи во всю прыть. -- Я тебя делом спрашиваю, дурак! -- По вопросу и ответ, княжич. -- Я не княжич, я князь. Калина взглянул на мальчишку -- красивое, высокоскулое лицо ламии, глаза и губы -- тоже от Тичерть, а от деда Ермолая -- упрямство и воля, спокойно переступающая через души и судьбы. Только от Михаила в мальчишке не было ничего. -- Я, княжич, крест целовал только Михаилу, батьке твоему. Вчерась еще с ним похлебку хлебали -- так что вроде жив он. Для тебя я -- вольная птица. Прощай. Он уже развернулся, но Матвей схватил его за рваный локоть. -- Ладно, не серчай,-- с досадой сказал он.-- Добром прошу, разъясни, как мне в Ибыр попасть. -- А на что? -- Не твое дело. -- А я в чужие дела не суюсь. -- Да постой ты!.. Черт с тобой, я скажу, на что... Но коли ты проболтаешься хоть кому -- хоть отцу,-- найду и под землей, на кол посажу!-- разозлился Матвей. -- Ужо штаны на заду отвисли,-- хмыкнул Калина. Матвей рассказал -- и его история Калину подкупила. Рядились они недолго. С вешней водой решили плыть вдвоем и втайне от всех. Весной, когда зазеленели берега Колвы, Калина сам пришел к Матвею. За его спиной был здоровенный тюк. Они убрались из Покчи подальше, в лес. В тюке у Калины были припасы: сухари, сушеное мясо, мед, топор, рыболовный снаряд, разборный лук, мелкое железо на обмен, крынка с бобровым салом, чтобы смазывать лодку. Шкура от лодки занимала половину тюка. Она была сшита из оленьих кож ковшом, нос и хвост -- карманами. Калина стал учить Матвея собирать лодку. Такими лодками пользовались охотники. Если придется убегать с реки в лес, лодку вмиг можно разобрать, свернуть шкуру и сгинуть в глухомани. И восстановить пыж недолго. Нужно срубить две елочки, срезать, где надо, ветви, вставить комлями друг к другу в карманы -- носовой и хвостовой, а потом связать пришитыми шнурками и дважды перетянуть поперек тетивой. И снова лодка готова -- легкая, как сноп соломы, и ходкая. На Олену Ранние Росы выплыли из Покчи. Через две недели были уже у Балбанкара. -- А чего вы там делали-то, на городище?-- спросил Матвей, сидевший в лодке впереди, когда Балбанкар уже скрылся из глаз. -- Вагирйому прятали, малую Золотую Бабу... -- Это за нее деда убили? -- За нее. -- Я про Золотую Бабу все знаю,-- помолчав, сообщил Матвей.-- И не Баба это никакая, а Богородица. Потому ее язычники и прячут. Она ведь у крещеных должна быть. -- Кто это с тобой такой мудростью поделился?-- удивился Калина. -- Филофей, епископ. Он мне все рассказал. Чуть ли не тыщу лет назад пермяки пошли войной на царьградские и немецкие земли. Далеко за Москву зашли, хоть Москвы тогда еще и не было. И Бог хотел их остановить, явил им чудо: из чистого неба пошел град, и перед войском из градин сама собой слепилась Богородица. Ни огнем, ни мечом ее взять не могли, а через три дня она вовсе золотой стала. Тогда половина пермяков призвала попа, окрестилась и в той земле осталась жить, свою страну Енгрией назвала. А другая половина язычников убежала сюда, на Камень, и Богородицу золотую с собой унесла. Потому нам и надо ее отнять. Калина усмехался, слушая рассказ Матвея. -- Репей в глотку твоему епископу,-- сказал он. К вечеру дошли до устья Чусовой -- широкого, как ворота. Дальше уж, до Ибыра, придется грести вверх по течению. -- Запомни Чусовую, великая река,-- сказал Матвею Калина, когда они в темноте ужинали у костра, и оглянулся через плечо: Чусовая широко и туманно светилась под луной. -- А чего в ней? -- Она одна Каменные горы победила -- даже Вишере то оказалось не под силу. Началась на той стороне и, как пилой, хребет прорезала. Поэтому на ней повсюду скалы -- и малые, и под самое небо. Есть, как и у нас, Столпы -- окаменевшие великаны. И все скалы здесь священные. На каждой или под каждой -- капище, в любой пещере -- идол. Река эта богата несметно. Не только рыбой, зверем, лесом... Есть и песок золотой, и жемчуга, и горючая земная смола, и самородные камни вроде того, что у тебя на пуговице. Только все это недоступно. Река тайная, и живут здесь тайные вогулы. Со своими не дружатся, а чужаков всех убивают. Нет здесь ни городищ их, ни павылов, одни только легкие стойбища. Чусовские вогулы -- лесные, живут охотой, молятся камням и деревьям. У них даже боги особые. Тайный народ, одним словом, тайный и страшный. -- Будет у меня войско -- и побью я этих тайных вогулов,-- решительно ответил Матвей.-- Заберу эту реку себе. Назову эту землю Пермью Новой Чусовской и посажу сюда княжить сына. -- Далеконько загадываешь,-- недоверчиво покачал головой Калина. На следующий день плыли недолго. После полудня Калина причалил к берегу по правую руку. Вдоль реки и вглубь здесь раскинулся широкий луг, ограниченный лесистыми холмами. Калина оставил Матвея налаживать стан, а сам ушел -- бродил вдали по травам, глядя под ноги, или вдруг озирался, словно что-то потерял, влезал на кривые бугры, часто натыканные повсюду и заросшие малиной. -- Искал, что ль, чего?-- насмешливо спросил Матвей, когда Калина вернулся.-- Вогулов тайных? -- Это, княжич, знаменитое поле Чулмандор,-- пояснил Калина.-- Здесь два с половиной века назад пермяки и вогулы разбили татар. Калина протянул Матвею ладонь, на которой лежали позеленевшие наконечники стрел. -- Медные,-- презрительно сказал Матвей. -- Тогда весь век был медный. Железа мало делали. Железные стрелы только у татар были, а у наших -- медь да кость. Однако ж победили. Матвей окинул взглядом пустынное поле, тихо зарастающее молодой травой. -- Для нас Чулмандор все равно что Куликово поле для Москвы. -- А велика ли у татар сила была?-- заинтересовавшись, уважительно спросил Матвей. -- Велика. Говорят, тридцать туменов. -- Тридцать татарских туменов всю вселенную завоюют,-- не поверил Матвей. -- Татары конные в степи сильны. А сюда они на лодках против реки шли. На тюрени-то с шибасами много коней не возьмешь. А пеший татарин валок... Вон там пермяки стояли,-- Калина махнул рукой вверх по течению.-- Татары на них кинулись. А им в бок ударили вогулы, что прятались на пармах. Почти все татары и полегли, мало кто ушел. Эти вот бугры, что здесь повсюду,-- скудельни татарские. Я еще помню, что валялись здесь и порубленные татарские лодки -- из травы торчали черные носы и ребра, а сквозь днища деревца проросли... Теперь уж те деревца вон какие... -- Почему ж тогда пермяки татарам харадж давали? -- Народ силен единством. Через двадцать лег после Чулмандора пришел к нам хан Беркай. Он вогульских хаканов подкупил, и вогулы от общего дела откололись. Пермякам же в одиночку было не справиться. Пришлось покориться. Но татары рвались к Последнему морю. Они побоялись навешивать на людей Каменных гор ясак, чтобы не оставить у себя за спиной врагов. Поэтому обложили пермяков данью союзников, легкой данью-хараджем. Ну и клятву верности взяли. -- А я их клятву порушил и хараджа велел не платить. А кто понесет харадж -- тому велел руку рубить. -- Не по летам ты крут,-- неприязненно заметил Калина. -- Как того дело требовало, так и поступил. -- Легко тебе дохлую собаку пинать. И в ребра ее и в зубы... -- Ты это о чем? -- О том, что давно уж Золотая Орда на куски развалилась, и ханства нынешние не чета Чингизову. Пермяки с татарами за два столетия уже крепко срослись. Их харадж уж и не дань, а так, знак уважения. От татар добра не меньше, чем горя. Как, впрочем, и от Руси. Ничего не поделаешь -- соседи, и живем по-соседски: и рубахи друг на друге пластаем, и пожар вместе гасим. -- Ну-у, заныл,-- недовольно сказал Матвей. Калина бессильно махнул на него рукой. В темноте Калина решил еще раз пройтись по травам Чулмандора. Чулмандор неудержимо манил его. Только кузнечики стрекотали также звонко, неподвластные времени. Калина вспоминал -- и то, что было с ним, и то, чего он никогда не видел, но знал так ярко и остро, словно бы сам пережил. Он вдруг остановился и резко оглянулся -- почудился в темноте чей-то призрак, знакомая тень... Чусовская вогулка, много лет назад нашедшая его на Балбанкаре и лечившая в своей избушке, красавица-ведьма Солэ -- это будто бы она мелькнула на краю зрения. Но Калина напрасно всматривался во тьму -- не было никого. Калина вернулся и залез под шкуру рядом с Матвеем. Он проснулся на рассвете как от толчка, поднял голову. По розовой от восхода воде заводи плыли два сиреневых лебедя. На берегу на коленях стоял Матвей и натягивал лук. Калина успел ударить мальчишку по руке. Стрела, взбурлив, ушла под кувшинки. Калина вырвал лук у княжича и рявкнул: -- Чужое оружие брать не смей! -- Не боись, не сломаю,-- смело ответил Матвей, поднимаясь с колен и глядя Калине в глаза. -- А лебедь -- птица священная. -- У язычников. -- А язычников ты уважить не можешь, да? -- Кто они и кто я? -- Не буду я с тобой собачиться,-- сказал Калина.-- Только на Чулмандоре теперь не стреляют, понял? Хватит, тут уже настрелялись. -- Ну, поди обратно в луг, поплачь, повздыхай, помечтай, как девка,-- бесстрашно предложил Матвей.-- Я ж видел, как ты вчера ночью стр-радать бегал. Калина взглядом смерил княжича с головы до ног. -- Удивляюсь я тебе,-- признался он.-- На чем ты стоишь? Ни единого ведь корешка нету! Погода наладилась, сияло солнце, река казалась неподвижной. Пыж бежал легко и быстро, как водомерка. Наконец добрались до устья Сылвы. -- Сылва -- мирная река, торговая,-- сказал Матвею Калина.-- Здесь уж можно не прятаться. Длинный песчаный мыс с ровным рядом высоких сосен разделял Чусовую и Сылву. За стволами и вершинами мягко искрилась чусовская дорога на восток -- в скалы, в хмурые леса. Сылва уводила наполдень -- к степям, к холмам, к пологим горам. -- Глянь-ка, вроде вогул стоит...-- неуверенно окликнул Калину Матвей. На мысу под соснами и вправду кто-то был, но разглядеть мешал подлесок. Чудилось, что в пушистых елочках стоит человек в одежде из шкур и пристально следит за проплывающей лодкой. Калина вспомнил свое ночное видение -- вогулку Солэ -- и подумал, что неспроста эти мысли. Полтора десятка лет о ней не вспоминал -- и вдруг подряд дважды мерещится. На ночлег встали за небольшим святилищем под склоном холма. Здесь на поверхность земля выдавила ручьи -- чистые и холодные,-- и кумирню соорудили в подкопанном русле старого притока. Святилище не было заброшенным, хотя, видно, и посещали его редко. Калина и Матвей потоптались меж невысоких, потрескавшихся идолов, поискали, чем можно разжиться. Нашли только медное огниво. Старые наконечники стрел, черепки, молельные горшочки в углях, выкладки из костей и черепов, жертвенные колоды... Святилище сылвенцев не пугало, не отгоняло от себя чужаков. Мирная торговая река не поклонялась злым богам войны и боли, не принимала в жертву могучих лесных хищников. А ночью пожаловала ведьма Солэ. Матвей спал, и Калина задремал возле костерка, который теперь можно было не гасить и не прятать,-- и вдруг совсем рядом раздался пронзительный волчий вой. Калина вскочил, как подброшенный, сжимая топор, и возле него тотчас оказался Матвей с ножом в руке. Вокруг них, словно по углам, сидели четыре волка. Отблески углей делали их глаза кровавыми. -- Пасия, Калын,-- произнес скрипучий голос. Ведьма стояла чуть в стороне, подальше от отсветов костра. Когда-то Калина знал ее женщиной в годах, но все еще сохранявшей яркую и дикую красоту. Солэ и сейчас не утратила стройности и стати, будто бы до сих пор была девушкой, но ее лицо было лицом глубокой старухи: вылезли брови, ввалились глаза и щеки, крючком загнулся нос, высохли губы, отросла редкая борода. Белые волосы Солэ распустила по плечам; в руках она держала глиняный кувшин. -- Пасия, отыр-нэ, Солэ,-- угрюмо ответил Калина. -- Я пришла ойталахтын вармаль,-- сказала ведьма.-- Помнишь, как я спасла тебя? Сака эрнэ вармаль нангки. -- Помню,-- кивнул Калина, опуская топор.-- Если бы я знал, что ты лечишь людей за плату, я бы давно расплатился. Я от долгов не бегаю. -- Я лечу людей, Калын,-- ответила ведьма.-- А ты не человек. Когда я нашла тебя на Балбанкаре, ты был такой же, как сейчас. Сколько тебе зим? Сто? Двести? Тысяча? Кто ты? Куль? Мертвец? Хумляльт? Войпель? -- Кто бы я ни был, мне сейчас нечем тебе заплатить. -- Отдай мальчишку. -- Нет. И тут Матвей сунул руку за пазуху, выхватил пуговицу князя Пестрого и кинул в рот. -- Йолькирь!-- звонко крикнула ведьма. Один из волков прыгнул Матвею на спину и сбил с ног. Пуговица вылетела у княжича изо рта и покатилась по траве к ногам ведьмы. Солэ подняла ее, посмотрела сквозь камень на костер. Волк все еще стоял передними лапами на спине распластанного Матвея. -- Отдай, ведьма!..-- злобно завопил княжич. Солэ быстро спрятала пуговицу в кулак и пальцем указала на мальчишку. -- Ты должен звать меня "эква",-- велела она.-- Если отныне ты назовешь меня иначе, мои волки найдут тебя повсюду. Мигирь! Йолькирь! Ракирь! Сагиль! Три волка вокруг костра зарычали, поднявшись на все четыре лапы. Матвей молчал, уткнувшись лицом в землю. Йолькирь спрыгнул с его спины, подошел к ведьме. -- Солэ, нам нужен этот камень,-- тихо сказал Калина.-- Потом я заплачу тебе больше, чем он стоит. На него мы хотим выкупить человека из неволи. -- А я тоже на него выкуплю человека. Даже несколько человек. Мои волки не должны забывать вкус живого мяса. Я стара, я одинока. Мне надо заботиться о своих помощниках. -- Но ты не можешь грабить нас здесь!-- в бешенстве крикнул Калина и топнул ногой.-- Ты давала Вагирйоме и Ялпынгу мир элипат маим так латынг! Туявит -- мирная река! Ведьма засмеялась и бросила под ноги Калины кувшин. Кувшин раскололся, вода плеснула на Калину и Матвея. -- Я знала, что ты вспомнишь об этом. Я не граблю, а забираю долг! И это -- вода Ханглавита -- Чусовой. Все, прощай. Амки салиуй! Солэ словно растворилась в темноте. Калина оглянулся -- волков тоже не стало. До утра Калина и Матвей, подавленные, сидели у прогоревшего костра. На мальчишку вообще было жалко смотреть: ведьма отняла у него возможность выкупить рабыню, отняла уверенность в своей силе и своем слове. Но тем самым она разожгла в княжиче гнев, который бывает побольше любой надежды, веры и силы. На рассвете Калина оживил костер, принес воды в медном котелке и повесил котел над огнем, а сам в сторонке сел смазывать салом днище пыжа. -- Ну, княжич, куда теперь?-- спросил он, не поднимая головы.-- В Ибыр или домой? Он еле уклонился от топора, который швырнул в него Матвей. -- Все из-за тебя!-- завизжал княжич.-- Это ты со своими долгами не расплатился! Ненавижу тебя! Ненавижу эту... э... -- Экву -- с готовностью подсказал Калина. -- Хоть эква, хоть кто!-- надрывался княжич, шаря по земле руками: чем бы еще запустить в Калину. -- А я тут при чем?-- спокойно хмыкнул Калина. Он увидел, что беда не раздавила мальчишку, не размазала, как слякоть.-- Думаешь, если бы я вовремя заплатил, она бы пуговицу брать не стала? Держи карман шире. -- Откуда она вообще о ней узнала? Калина развел руками. -- Как-то проведала... На то и ведьма. Матвей в бессильной злобе начал лупить палкой по углям в костре. Полетели искры, зола, пепел. -- Ты вот отца клянешь, что он у тебя рохля и пустодыра,-- издалека сказал Калина,-- теперь сам судьбы попробуй. -- Отец -- неудачник!-- снова закричал Матвей.-- Неудачник! Он проиграл битву! Его побили! Я его ненавижу! Мне не нужен такой отец! -- А тебя сейчас не побили, да? Не ограбили, как лаптя деревенского? И кто? Старуха! -- Ну и пусть! Конец -- делу венец! Я все равно уведу Машку из ясырок! Украду! Мечом отобью! Всех обману!.. -- Ну, давай, давай,-- сварливо согласился Калина.-- Там другого такого расписного на всю ярмарку не найдется. Витязь, вор и хитрец -- единый в трех лицах... И они плыли дальше вверх по Сылве -- Талой Воде пермяков. Река была медленной, как корова, тихо и нежно струилась вдоль кожаных бортов пыжа. Вода казалась темной и прозрачной, а небо, как на иконе,-- благостным и лучистым. Солнечный свет играл на гальке перекатов, и чудилось, что лодка парит над донными камнями, словно облако. А в омутах солнце собиралось где-то в глубине в клубы мерцающего тумана. На пологих берегах звенели золотые травы. Там, на хребте, на холодном севере, словно бы бушевала буря, выламывала утесы из жилистых боков мансийских тумпов, гнала чередой волны скалистых зубцов, смерчем взвихривала над голыми вершинами исполинские каменные столбы священных чурков, а здесь буря давно улеглась, и только эхом ее протяжно вздымались и опадали покатые, длинные пармы, да по берегу, как обсохшие в межень лодки, кое-где громоздились горячие, белые, приземистые скалы, на которых отпечатались нечитаемые письмена прошедших времен и загадочные, невесть откуда взявшиеся известковые ракушки. Даже комарья тут не было, а над знойными лугами воздух бурлил от увесистых слепней и оводов, вечных спутников скотогонов. Калина и Матвей видели эти стада -- коровьи и козьи, что пасли всадники в лохматых волчьих малахаях. По тропам башкиры гнали на продажу конские табуны. Селения встречались редко, и чаще -- временные: то чумы вогулов и остяков, то юрты башкир и татар, то берестяные балаганы черемисов и мордвы. Все тянулись на торг. Лодка Калины и Матвея иногда обгоняла большие караваны, поднимающиеся к Ибыру; реже навстречу вниз проходили уже почти порожние или легко груженые соболями и прочей рухлядью. Сылва летом была даже более оживленной, чем Колва или Кама у Бондюга. Бояться нападения уже не приходилось: Туявит -- мирная река; но и зевать тоже не стоило. Через несколько дней в Сылву по левую руку впала Ирень -- мутная и странно сине-зеленая, как зимняя хвоя. Отсюда, сказал Калина, начинались земли его друга, остяцкого князьца Чикаля. Вскоре показался и дом Чикаля -- на прибрежной поляне под высокими старыми соснами. Калина причалил. Чикаль был совсем старым старикашкой, таким морщинистым, что на его лице невозможно было бы найти глаза, рот и нос, если бы не привычка искать их на своем месте. Однако держался Чикаль бодро. Разместившись в избушке под соснами на земляных лавках, Калина вытащил из своего мешка наконечник стрелы -- первый попавшийся. -- Ты, небось, слышал, что наш князь Михаил побывал в Москве, у самого великого князя?-- спросил Чикаля Калина.-- Так вот, рассказал он о нашей жизни и тебя, уважаемого, вспоминал. И великий князь послал всем подарки -- небольшие, но ценные. Вот, тебе велел передать это острие. Пусть, сказал, знаменитый Сылвенский и Иренский князь Чикаль ходит с этим острием в стреле на охоту. Охота всегда будет удачной, потому что главный пам роччиз заговорил это железо на зверя. Принимай! Чикаль был очень польщен, спрятал наконечник в берестяную коробочку, а коробочку убрал на дальнюю полку. -- А Камаю он тоже подарок послал?-- ревниво спросил старик. -- Нет, Камаю он ничего не послал. Чикаль был доволен вдвойне. С Камая завязался разговор. Матвей скучал, не понимая, зачем им надо здесь торчать. Но Калина, видно, наслаждался общением с хозяином. Чикаль говорил о своей вражде с Камаем -- соседним князьцом, давним своим другом-соперником и таким же старикашкой. Камай, этот глупый, злой и жадный человек, творил преступления без стыда и совести. Он высек свои катпосы на деревьях в Осиновом логу, что издревле принадлежал Чикалям, межевому идолу в жертву кидал пустые шишки, выливал по утрам в Сылву помои, чтобы Чикаль их пил, наслал на Чикаля ломоту в спине и лысину, охотился в лесах Чикаля, колдовством влюбил красивых, умных и добрых внуков Чикаля в своих внучек, уродливых, злых и грязных, а проплывавшим мимо остякам сказал, что Чикаль -- старая крыса и муравьиная какашка. Но потихоньку Калина разузнал и кое-что важное: каков нынче торг в Ибыре, много ли ясырей, как татары относятся к русским. Напоследок Калина прикупил у Чикаля мяса. -- Позавчера мой сын Бакат убил большого кабана за Сорумпатум хотпа махум -- за Мертвыми Народами. Я его положил в Янгкынг Ма кивыр курссип -- в Ледяную пещеру,-- сказал Чикаль.-- Там еще две коровы и мань ут -- всякая мелочь. Но ты бери только кабана. -- Разве ж я вор?-- обиделся Калина. Они расстались с Чикалем и погребли дальше, к белым скалам над прибрежным тальником. -- Почто у старика столько времени потеряли?..-- недовольно ворчал Матвей. -- Отчего же хорошего человека не навестить? -- А зачем же хорошему человеку про стрелу наврал? -- Мне ничего не стоит, а ему приятно,-- беспечно ответил Калина. -- А что это за Мертвые Народы, где кабана убили? -- Мертвые Народы -- это холм такой погребальный, здоровенный. На правом берегу Ирени стоит верстах в десяти-пятнадцати от устья. Под ним, говорят, может, сто, а может, и двести или больше могил, где древние пермяки схоронены. Там, бывает, в земле, в ручьях золото могильное находят, река из берегов кости вымывает... -- Какие древние пермяки?-- удивился Матвей.-- Сылва же, Туявит,-- вогульская и остяцкая река... -- Это сейчас. А лет пятьсот назад она пермская была. Название-то у нее пермское. Тут много крепостей стояло, гортов -- ну, деревень по-нашему. А вогулы тогда еще звали себя "манси" -- значит, меньшие братья пермяков. И жили они за Камнем. -- А потом что? -- А потом, еще задолго до Чулмандора, вогулы перешли Камень и напали, выгнали старших братьев. Отняли они и Сылву, и Чусовую. Отняли Койву, Усьву, Яйву, половину Вишеры до Акчима, левый берег Камы, где долины брошенных селений -- Кужмангорт. Вот тогда пермяки и ушли отсюда в Кудымкарские леса, на верхнюю Каму, на Колву. Калина направил пыж к берегу. Там в зарослях, над которыми вставала скала, виднелась поляна с журавлем -- вогульским кострищем. С поляны к скале вела узкая тропа. В конце ее, под скалой, между глыбами камня, заплетенными малиной, чернела небольшая дыра, из которой несло могильным холодом. -- Ух ты!..-- сказал Матвей.-- Пещера! Калина некоторое время возился,-- разжигая бересту, накрученную на палку. Палки с берестой пучком торчали из расщелины меж валунов, заранее заготовленные Чикалем. Со светочем в руке Калина встал перед лазом на колени, перекрестился, неожиданно суровый, и полез в дыру на четвереньках. Матвей ринулся за ним, стараясь не отстать, и даже получил пяткой по лбу. Земля и камни были обжигающе холодными. Солнечный свет позади внезапно оборвался, иссяк, словно вытек весь до капли. Ползти пришлось недолго и недалеко, хотя Матвею показалось, что очень далеко и очень долго. Но вот впереди во тьме словно бы растворилось присутствие Калины, и всем телом Матвей ощутил вокруг себя пустое пространство. Он осторожно поднялся на ноги и обогнул ледяной выступ. Казалось, что из солнечного летнего полдня они попали в зимнюю полночь. Кругом громоздились горбатые сугробы. Низкий косой потолок бугристо провис над головой, как набрякшее тучами небо. И справа, и слева стояли ледяные столбы; лед стекал потоками по стенам, свисал огромными сосулями. И сосули, и камни, и даже снег были покрыты невесомой, игольчатой ледяной пылью, словно замерз воздух. Огонь светоча Калины засиял на мириадах кристаллов, замерцал в изморози, трепеща, заструился по потолку, разбежался радугами, как круги по воде. -- Ну и хоромы!..-- гулко сказал Матвей.-- Калина, гляди, там проход... -- Не для нас,-- шепотом ответил Калина. -- Почему? -- Потому что мы берем кабана и уходим. Воткнув светоч в сугроб, Калина ворочал замерзшие куски разрубленных туш, отыскивая своего кабана. Матвей пополз по каменной осыпи к черной расселине. -- Княжич, не суйся, коли спятить не хочешь,-- предостерег его Калина.-- Тьма глаза высосет, разум оморочит... -- А ты там был?-- останавливаясь, спросил Матвей. -- Единожды случилось, и больше не пойду. Лучше я буду среди вогульских тумпов скитаться, на гибидеях ночевать. Лучше уж сразу в Пети-Ур. -- А чего там? -- Красота неизмеримая, но не для человека. Дворцы и храмы изо льда, ледяные леса, образы птичьи, звериные и человечьи из камня, валуны поющие, колодцы в потолке, бездонные озера с невидимой водой... Это все Мамонта жилище, людям туда ход заказан. -- Какого Мамонта?-- невольно понижая голос, спросил Матвей и оглянулся через плечо на расселину. -- Слышал, небось, что иногда реки вымывают из берегов кости огромные, загнутые? Это стада Чуди Белоглазой -- мамонты. Звери, живущие под землей. Маммуты по-пермски. Когда движутся они, ходы в земле остаются, вроде нор и пещер. А если ночью поднимаются наружу и бродят по лугам и горам, то появляются их следы-ямищи огромные, воронки, в которые может провалиться целый дом, а то и больше. Я тебе потом покажу такие. Их здесь наверху видимо-невидимо. Потому что в этой пещере, в Ледяной горе, живет владыка всех мамонтов и пещер, старший Мамонт. -- А наша Дивья пещера...-- начал было Матвей. -- У нас, в Перми Великой, пещеры от Ящеров, а здесь другое... Ладно, пошли скорее отсюда, пока лихо не накликали. Ты держи огонь, а я тушу поволоку. Калина снова полез первый. Прежде чем нырнуть за ним, Матвей оглянулся, подняв светоч повыше. И увидел Мамонта. Косматый пещерный мрак живой горой навалился на мальчишку, нависли сверху страшные ледяные бивни, искрой блеснул огонек маленького кровавого глаза... Матвей пискнул, выронил светоч и стрелой юркнул вслед за Калиной. Вечером у костра он попросил: -- Расскажи еще что-нибудь про Мамонта... Калина сидел с закрытыми глазами; изо рта у него торчала тростина, на которую был насажен коровий рог. Рог дымил саром -- вогульским курением, которым Калину угостил Чикаль. -- Про Мамонта?..-- переспросил Калина, открывая глаза.-- Могу рассказать тебе о двоюродной бабке Чикаля. Она в те давние времена еще девкой была. И прельстил ее пришлый человек. Волосом он был черен, ликом бел, от дыхания холод шел, света солнечного не любил. Но был богат безмерно, перламутры сыпал перед девкой, лалы, яхонты, бирюзу... Соблазнилась дура богачеством и пошла за пришельцем жить к нему в пещеру. Но то не человек был, а сам Ма Елипат Олнэ Воруй Махар -- Подземный Зверь Мамонт, только человеком обернувшийся. И как дошли они в пещере до заветного озера, он обратно чудовищем стал, а все его самоцветы оказались ледышками. Но выхода уже не было. Так девка в пещере и завековала... Мы с Чикалем ходили на озеро Плачущей Красавицы, носили пищу, приветы передавали... Там в тишине и темноте денно и нощно капают с потолка в воду слезы. Матвей сидел задумчивый. Калина молча выколотил о камень рог и пошел спать. Когда он утром проснулся, на берегу не было ни Матвея, ни лодки. Поначалу Калина ничего не заподозрил -- рыбалка там, забавы... Но время шло, а княжич не возвращался. В душу Калины начала закрадываться тревога. Он стал вспоминать: о чем вчера говорили? Двоюродная бабка Чикаля, Подземный Зверь Мамонт, пещера, сам Чикаль... Чикаль! Мертвые Народы! Могильный курган на Ирени! Конечно, княжич поплыл туда за золотом -- ведь он не знал, чем платить за ясырку!.. Но разрывать могилы... Калина заметался по поляне, но что он мог сделать? Лодку и ту княжич увел. Тогда Калина через заросли полез на склон, поднялся на вершину горы, осмотрелся. Нет, Матвея нигде не было видно. Да и сколько уж времени прошло... Сейчас, наверное, он уже копает курган. Оставалось только ждать. Будь что будет. Калина опустился на лежащий в траве белый валун. Легкая рябь облаков плыла в небе над Ледяной горой. Вокруг распростерлись заповедные сылвенские лесостепи: курчавились перелески на горах, золотились под солнцем луга, таял в мареве окоем. Ирень едва-едва просверкивала извивом в жаркой дымке. Сылва широкой лентой тихо стелилась под светлыми кручами Ледяной горы, широко убегала и направо, откуда приплыли Калина и Матвей, и налево, где вдали мутно синела высокая скала -- там некогда дозорные древнего городища жгли сигнальный костер, если по реке шел враг. Городище лежало рядом, по левую руку -- оплывшие валы, редкие зубья упавшего тына. По всей плоской вершине Ледяной горы расплескалось ковыльное море, полынный океан, и теплый полуденный ветер гнал по нему от края до края волны серебристого отсвета. Как острова, по щиколотку в ковылях стояли сосновые боры. Высокое пол