Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Мама! Да перестань, наконец, сосать воротник! И поднимись, я отодвину
кресло!
   Надежда  Кирилловна  начинает  вставать.   Она   крепко   упирается   в
подлокотники, и на руках сразу  вспухают  толстые  синие  вены.  Теперь  -
ухватиться за край стола, выпрямить спину. Ну, вот  и  все.  Дочь  Наталья
двигает кресло в угол, смахивает с него  невидимые  крошки,  оправляет  на
старухе платье.
   - Все уже измято! - ворчит она. - Ничего нельзя надеть!
   Старуха топчется, держась за стол, и тяжело дышит. Дочь  Наталья  берет
ее за плечи, ловко втискивает в кресло.
   - Мне не нравится это платье! -  вдруг  громко  произносит  старуха.  -
Носить такое платье - дурной тон. Дай мне мой пеньюар!
   - Мама! Прекрати свои капризы! Придут гости, нельзя тебе  -  в  грязном
халате.
   Дочь  ходит  по  комнате  широкими  шагами  и  все  что-то  стряхивает,
передвигает, а Надежда Кирилловна водит за ней глазами.
   "Какая она некрасивая. И... старая... -  с  удивлением  думает  Надежда
Кирилловна. - Я не была такой в юности. Сколько ей лет? Я родила  ее...  в
пятнадцатом году?"
   - Сколько тебе лет? - спрашивает старуха.
   - О господи! - Наталья ударяет  тряпкой  по  блестящему  боку  ужасного
нового буфета. - Хоть ради дня рождения - помолчи!
   Старуха недовольно жует губами.
   "Да-а... День рождения... Сегодня - мой день рождения.  Из-за  этого  -
все. Это дурно сшитое платье. Кухаркино платье! И  уборка.  И  коробка  на
столе. Коробку принес утром сосед, а Наталья сразу отобрала".
   Старуха опять пытается встать.
   - Ну, что еще?! Чего тебе не сидится? - кричит Наталья.
   - Мой шоколад... - бормочет старуха, но тихо, чтобы дочь не услышала, и
снова опускается в кресло. Она устала.
   Наталья обводит глазами комнату, кладет тряпку и снимает передник.
   - Ничего не трогай, - хмуро говорит она матери, - я -  за  хлебом.  Где
моя сумка?
   Сумка стоит за старухиным креслом. Старуха протягивает руку, нащупывает
застежку "молнию" и двигает ее взад-вперед. Потом смотрит на сумку и  тихо
смеется.
   "Молния" похожа на Натальин рот - вот что! Если  Наталья  злится,  она,
когда говорит, так же не до конца разжимает губы,  только  сбоку.  Старуха
чуть-чуть приоткрывает застежку.
   - Что же ты молчишь? Я ищу, а она молчит. Играет! О боже мой!
   Старуха испуганно задергивает "молнию", складывает  руки  на  животе  и
зажмуривает глаза, будто спит. Но на самом деле она видит из-под век,  как
дочь берет из ящика письменного стола кошелек, как шагает  к  двери  своей
некрасивой походкой.
   "Совершенно невоспитанна. Не умеет себя держать, оттого и женихов нет",
- думает старуха.
   - Натали! - зовет она, но дочь исчезает за дверью.
   "Почему не взяли ей хорошую гувернантку? Какой она была, маленькая?  Не
помню! Ничего не помню".
   Память - как плотный, липкий ком:  только  ухватишь  какую-то  ниточку,
потянешь, а та, точно резиновая, вырвется, и нет ее. Старухе кажется,  что
Наталья всегда была такой, как сегодня, -  высокой,  костистой,  старой  и
злой. Многие годы исчезли там, внутри плотного серого кома. Там  Натальино
детство и юность, там - совсем недавнее, вчерашний день.
   "Но ведь я - не такая? В этой комнате, среди уродливой мебели,  которую
так любит Наталья, я - не такая. Почему?"
   Старуха морщит  лоб,  медленно  думает,  шевелит  на  коленях  опухшими
пальцами.
   Петелино. Дом на холме. Два пруда - большой и  маленький.  В  маленьком
вода покрыта ряской,  там  живут  головастики.  Их  можно  ловить  сачком.
Вечером в саду очень темно и пахнет маттиолой.  Она  некрасивая  -  мелкие
крестообразные лиловые цветочки. Рояль на террасе и мамин голос.  И  Муся,
сестра, красавица. На гимназическом балу Муся всегда в первой паре...
   Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него
и - от стола к книжной полке, от полки - к спинке стула, от  стула...  Вот
он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые  безвкусные  Натальины
платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках  -  стопки  белья,
какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки  клонятся  набок,
рушатся. Где же коробка?
   - Выбросила. Она могла, - шепчет старуха и начинает вытаскивать  вороха
одежды. Обеими руками. С полки - на пол. И еще на пол! А нижнюю  полку  не
достать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха
грузно садится перед шкафом среди смятого белья. Коробка!  Никуда  она  не
делась! Письма лежат, аккуратно перевязанные ленточкой. Эти  -  от  Сержа.
Как их много! Дерзкий мальчишка! Вообразил, будто... ну да бог с ним... От
Анастасии. Анастасия умерла. А это - от Муси, все остальные - от Муси.
   Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она  прекрасно
видит до сих пор. Она читает внимательно,  несколько  раз  возвращается  к
началу, смеется чему-то, потом  становится  грустной,  опускает  письмо  и
долго сидит неподвижно...
   - Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! - в голосе Натальи  слезы.
- На двадцать минут вышла - и на тебе!
   По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца.  Мебель
сдвинута. Посреди комнаты опрокинутый  стул.  Матери  в  кресле  нет.  Она
сидит, согнувшись, у письменного стола и что-то пишет, даже не  обернулась
на Натальин крик. Наталья идет к столу.
   "...Не печалься, родная моя Мусенька, - читает она, - все минует.  Ведь
ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь  мне.  Желаю
тебе, дружок, всего..." Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет
голову на грудь.
   Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И
сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла
террасы, полезли пахучие ветки, горько пахли  и  тыкались  в  лицо  мокрые
грозди черемухи, а щель делалась все шире,  открыла  дорогу  к  часовне  и
дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом,  а  за  холмами  и
вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне  исполнилось
семь лет, и все еще впереди будет -  и  за  холмы  пойдем  с  Мусей  ягоды
искать, и в Петербург зимой поедем, а там - елка.
   Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился  в  углу
безобразный  Натальин  шкаф,  съежился  и   притих,   потому   что   такой
безобразный. А мамин голос все пел и пел,  и  рояль  плескался,  как  море
тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь - шумело, дышало, поднималось
и падало.
   Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет
по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные  по  полу  вещи  и  кое-как
запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов -  ничего.  Зато
она видит в зеркальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво
кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре  возвращается,  неся  перед
собой вазу с цветами. Цветы невзрачные - мелкие лиловые  крестики.  Сейчас
они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда  комната
наполнится терпким горьковатым запахом.
   Наталья ставит вазу на обеденный стол.

Last-modified: Sun, 05 Nov 2000 05:55:25 GMT
Оцените этот текст: