одитель и подмигнул.
   - Ну?
   - Лапезовый.
   - Чего?
   - Пусиный, говорю, гутяевый.
   - Гутяевый, значит? - громко спросил Мокшин и взял водителя за плечо. -
Будем, значит, ребята, врать направо и налево?
   - Ты на меня собак не вешай, - водитель убрал руку Мокшина и  поднялся,
- правда - дело святое. Правды и Мамай не съел, слыхал поговорку? Правда -
это правда. А есть еще... милосердие называется. Красиво? Мило-сердие...
   Очень медленно трамвай двинулся  с  места.  Водитель  с  индифферентным
видом смотрел в окно. Снова по обе  стороны  тянулись  и  тянулись  черные
пустые поля. Только их видел Мокшим, а еще - горизонт.



   <b>19</b>

   Дождя  здесь  не  было.  Четкой  линией  горизонт  отделил   землю   от
бледнеющего вечернего неба. Трамвай шел к горизонту.
   Горизонт приближался. Когда до него  осталось  всего  каких-нибудь  сто
метров, вагон резко  затормозил  и  все  двери  открылись.  Мокшин  вышел,
разминая затекшее тело. Уже  начинало  темнеть.  Трамвай  стоял,  передние
колеса его зарылись в грязь. Пахло  полынью,  хотя  ни  единого  стебелька
нигде не было видно. Ни травинки.
   Потоптавшись у вагона, Мокшин неуверенно двинулся вперед, к горизонту.
   Из-под обрыва потягивало холодом.  В  черной  глубине,  посвечивая,  не
торопясь проплывали созвездия. Двигался, разворачиваясь, сносимый течением
ковш Большой Медведицы. Легкая и плоская, как  фанерка,  скользнула  луна.
Мелкая россыпь блестящих звезд рыбачьим косяком промчалась мимо.
   Мокшин поднял голову. Небо над ним было по-весеннему высоким и светлым,
с неяркими внимательными звездами.
   "Небеса", - подумал он и хотел иронически усмехнуться,  но  усмешки  не
получилось.
   Небо светилось над его головой и впереди. И слева,  где  слабо  мерцали
городские огни. И справа, и за спиной. Везде.