расселись по своим местам. - Это добрая весть, коль зовут тебя есть! - шутил тучный замминистра. Его взор манили разнообразные яства. На множестве блюд и тарелок - каждая со своим номером - лежали тонко нарезанные сочно-заманчивые ломтики балыка, семги, лососины. Расточала зовущий аромат и черная икра в хрустальных заиндевевших от холода баночках, с ней соперничала икра красная, отдельные икринки которой походили на светящиеся крупинки лесной ягоды костяники. Все эти баночки, вазочки, блюдечки выбирались намеренно малых размеров, чтобы больше их понадобилось. Нина Ивановна и ее помощница угощали всех, уговаривая взять то один, то другой лакомый кусочек. Гости не заставляли себя упрашивать. - Не напрасно я сегодня от завтрака отказался, - заметил замминистра мясной и молочной промышленности, завязывая на объемистой шее салфетку. Он походил на гиревика второго тяжелого веса, готового взять рекордный вес. Конечно, закуску полагалось запивать. И не только минеральной водой, Но дальний уголок стола, где восседали три толстяка и два "донкихота", отказался от всякого питья. Оказывается, продукт нельзя ни в чем растворять. Потом принесли паштеты и жульены. Они были так ароматны, что референт-рыбник признался в готовности изменить рыбному промыслу. Затем официанты предлагали гостям то консоме, то украинский борщ, то бульон с пирожками, то русские щи. Гостям приходилось пробовать по две-три ложки каждого предложенного блюда, отмечая в специальных карточках одну из пяти цифр, - оценка по пятибалльной системе. Эти карточки раздавала каждому Азлита и тут же отбирала их, чтобы отправить в вычислительный центр, где ЭВМ подобьет итоги испытания. Следующие блюда-загадки были так же обильны и разнообразны. Гостям предлагались разные сорта рыбы: и стерлядь, и осетрина, и форель, но по условию все в разделанном виде - без костей, чтобы по внешнему виду нельзя было отличить искусственной пищи от настоящей. После рыбы пошло жаркое во всех видах: ароматное, сочное, тающее во рту. Тут был и шашлык, и бастурма, и английский бифштекс с кровью и бефстроганов с картофелем-пай - тоненькими стружечками, поджаренными в масле, антрекоты, филе, ростбифы... И опять приходилось брать всего понемногу, чтобы отметить в протянутых Аэри-тян карточках. - Слыхал про Тантала, - сказал моряк. - Тот с голоду и жажды мучился. Но, чтобы голодные муки испытывать, когда ешь, да не доедаешь - такого еще не случалось!.. Гости смеялись. Но профессионалы-дегустаторы, три толстяка и два "донкихота", не позволяли себе даже улыбнуться. Они священнодействовали. Беря на кончик ножа испытуемое лакомство, они подносили его к губам, прикасались к пробе кончиком языка, причмокивали, иные закатывали глаза или прищуривались, словно нужно было целиться из лука в цель. Карточки заполняли особенно тщательно. Каждый ставил свою фамилию, хорошо известную в соответствующих кругах. На другой стороне стола становилось все шумнее. Туда громко требовали хозяек стола, за них поднимали тосты. Подвыпивший Ревич пристроился рядом с Ниной Ивановной и произнес довольно странный тост: - Предлагаю тост за тех, кто в мере. Ибо мера лежит в основе науки, техники, торговли и поведения людей. Так поднимем же наши мерки. Виват! Аэри-тян! Пир приближался к концу. На столе появились фрукты, и академик Анисимов объявил, что карточек заполнять больше не надо. - Фрукты настоящие. И останутся настоящими на все будущие времена. Их имитировать нет никакой нужды. Яблоки и апельсины, груши и вишни будут разводить в огромных садах, которые покроют ныне по-иному используемые пространства. И не успели "испытатели" полакомиться всласть фруктами, как Нина Ивановна солидно объявила, что сообщит присутствующим результаты "испытания", итоги, подведенные электронно-вычислительной машиной. Шум в зале стих. Окунева возвестила, что искусственные продукты во всех случаях все знатоки поставили в числе лучших блюд, которыми угощали присутствующих. Только двум естественным блюдам "удалось втиснуться" в лучшие - бастурме, приготовленной в одной из знаменитых московских шашлычных, и лососине, не имевшей на столе "искусственного конкурента". Академик Анисимов сказал в заключение: - Прошу извинить нас за некоторую долю шутки в сегодняшнем испытании. Ученые, как известно, любят шутить. Но наша шутка символична. Под маской выступали вовсе не хозяйки нашего стола, которых мы благодарим за хлопоты и радушие, а сами блюда. Вам надлежало угадать, что кроется под такой маской. Однако цель, нашего сегодняшнего испытания отнюдь не шуточная. Мы хотели показать, что наша продукция, если подходить к ней без предвзятости, может оказаться полезной народу. Я далек от мысли, что инерцию вкуса и мышления можно преодолеть сразу. Химия постепенно завоевывает свое место в обществе. Пусть некоторые дамы справедливо сетуют на капрон, он недостаточно пропускает воздух, в нем устают ноги. Однако капрон, нейлон и прочие искусственные ткани все-таки завоевали мир, миллиарды людей одеваются в искусственные одежды, которые должны совершенствоваться. Очередь за продуктами питания. Химия уже вошла в фармацевтическую промышленность, да и в пищевую тоже. Вспомните всякие конфитюры, желе да и многое другое. Химия - друг людей. А больные, которым нечего выбирать? В силу своей болезни или перенесенной операции они какое-то время не могут принимать пищу. Химики приходят им на помощь. Организму, собственно говоря, нужны не просто белки, чей вкус и запах вы здесь оценивали, а аминокислоты, которые из этих белков после их расщепления внутри организма он для себя выделит. Так вот, полный набор аминокислот мы можем вводить больному прямо в кровь, минуя пищеварительный аппарат, чью роль выполнят наши лабораторные установки. Мы достаточно широко применяем уже такую диету и радуемся, что она многим больным сохранила жизнь. Находясь в самом тяжелом состоянии, они даже не теряли в весе. Однако химики не предлагают человечеству перейти на питательные пилюли. В этом нет необходимости. Да и пилюли эти весили бы около восьмидесяти граммов. Довольно увесистые. Мы хотим, чтобы человечество с помощью химии обеспечивало себя полноценными белками, которым придан привычный для пищи вид, как это было сделано на нашем шутливо названном "пире знатоков", чтобы искусственная пища обладала приятным вкусом и возбуждающим аппетит ароматом. Задача науки решить все эти вопросы. Вам же судить о тех первых шагах, которые мы пытались сделать в этом направлении, стремясь не заменить сельское хозяйство (это было бы нонсенсом!), а лишь прийти ему на помощь при неблагоприятной погоде. Цель же наша - помочь человечеству победить голод на Земле, Это может быть. Это должно быть. Это будет! Замминистра рыбной промышленности подошел к Анисимову и крепко пожал ему руку. - Слово моряка! Боюсь, что вы отобьете охоту у моих рыбаков заниматься своим промыслом, коль скоро жареных рыб будете получать в колбах. Я ручался, что ошибки больше не будет. Думаю, что не ошибусь, если пообещаю вам всячески содействовать распространению вашей искусственной пищи. Замминистра мясной и молочной промышленности тоже подошел к академику. - Буду рад видеть вас в нашем министерстве, хотя вы стараетесь сделать его ненужным. Впрочем, без молока вы все-таки не обходитесь. - Конечно, и без масла тоже! Создание искусственных жиров - дело предстоящих наших работ, - ответил академик. Референты тоже жали руку академику, а подходя к хозяйкам стола, Нине Ивановне Окуневой и очаровательной Азри-тян, прикладывались к ручкам. Словом, все остались довольны. Нина Ивановна обняла Аэлиту и расцеловала: - Имей в виду, ты была выше всяких похвал! - Нет! Среди дегустаторов не хватало кое-кого! - заплетающимся языком вставил Ревич. - Кого это? - удивилась Окунева. - Собаки несравненной нашей Аэлиты. Официанты убирали посуду. Глава пятая. ИГРА В МЯЧ Аэлита впервые принимала Николая Алексеевича у себя дома, вернее, на квартире уехавших друзей. Это был ее день рождения, и Николай Алексеевич, оказывается, помнил об этом и сам попросил разрешения навестить ее. В эту субботу ясли работали, и родители при желании могли привозить туда детей. Аэлита обычно этим не пользовалась, но сейчас, сама не зная почему, отвезла Алешу, вернулась и с непонятным волнением стала прибирать чужую квартиру, где никак не могла почувствовать себя дома. Все здесь казалось чужим, неуютным, холодным. Но хоть не чувствовалось удушья семейки Мелховых! Совсем в другой обстановке хотелось бы принять Николая Алексеевича, который все больше казался Аэлите человеком замечательным. И он, как и пообещал, приехал к обеду. Никого больше Аэлита не ждала. Бемс, помня Анисимова по институту, бросился к нему на грудь как к давнему другу. Аэлите пришлось унять бурную радость пса. Пока Николай Алексеевич раздевался в передней, Аэлита стояла в дверях, смущенная тем, что зачем-то надела свое лучшее платье, такое же яркое, как на "пире знатоков". Она немало потрудилась над высокой прической "марумаге", но обошлась без косметики. И все же, вероятно, от смущения или волнения, щеки ее так пылали, что гость это заметил. - Вы прекрасно выглядите, Аэлита, - сказал он, целуя ей руку. - Ну что вы, Николай Алексеевич! - потупилась Аэлита. - Я сегодня состарилась еще на один год. Честное слово! - Пришел поздравить вас с этим. Но все равно вам меня не догнать, - усмехнулся Анисимов. - А мне и не надо догонять! - выпалила Аэлита. - Человеку не столько лет, сколько значится в паспорте, а сколько другим кажется. Анисимов почему-то вздохнул: - Какой-то мудрец сказал, что беда не в том, что мы стареем, а в том, что остаемся молодыми. Аэлита задумалась, над скрытым смыслом этих слов. Он, вероятно, имеет в виду конфликт между возрастом и неостывшими желаниями, стремлениями. Конечно, он молод душой и уж, во всяком случае, в этом отношении моложе Юрия Сергеевича Мелхова, хотя и сед и прожил долгую жизнь. Аэлита повела Николая Алексеевича в комнату, заметив, что в руке он несет сверток. - Вот приготовил ко дню вашего рождения, - сказал Анисимов, принимаясь его развертывать. - Три поэта - три портрета. Аэлита рассматривала искусную чеканку на меди. - Это вы сами? - удивилась она. - Увлечение молодости! Ради вас вспомнил. Вы меня многое заставляете вспоминать. - Ну что вы, Николай Алексеевич! Но как похож Александр Сергеевич! А что это за подпись? - На каждом портрете по две строчки. Тоже для вас написал. Хотел выразить в них свое представление о поэтах. Не знаю, как получилось. Во всяком случае, кратко. Аэлита громко прочитала первую надпись: - Лицей. Друг-няня. Сказки. Кружки. Певец зари. Царь. Выстрел. - Пушкин. Действительно кратко! Но и ясно. Всего несколько слов. А ведь какая жизнь отражена. Право-право! - Должно быть, чем ярче человек, тем проще о нем надо сказать. Аэлита взяла в руки второй портрет! Плетень. Березки. Сени. Любовь и грусть. - Есенин. Удивительно! - только и сказала она. - А это что? - Она не успела развернуть третий пакет. - Я прочту на память начало строчек. Может быть, догадаетесь: Вводил в мир маяком стих Владимир... - Мая-ков-ский! - воскликнула Аэлита. - Он, конечно, он! Честное слово! В его поэзии, как и в фамилии, - огонь маяка! Теперь помогите мне развесить портреты. Хотя я тут и временная жиличка, но без ваших портретов уже не могу! И она засуетилась в поисках молотка и гвоздей. Наконец отыскала и с победным видом принесла. Когда все портреты были развешаны по стенам, Аэлита сказала: - Вот теперь вы выдали себя с головой, Николай Алексеевич! - Вы так думаете? - Я знала только несколько ваших строчек: афоризмы в форме каламбура. Помните, "колесо заколесило"? - Еще бы! - Теперь я знаю, что вы пишете стихи. И никогда, никогда мне их не читали. - Так ведь однокоренные рифмы допускаю. И только для себя. - Это еще важнее, если для себя. Пообещайте, что прочитаете. - Попозже, если позволите. Я ведь только на музыку писал. - На музыку? - Да. На классиков. - А у Маши, в квартире которой я обретаюсь, прекрасная коллекция пластинок. Право-право!.. - Нет ли этюда Скрябина Э 1 из второго сочинения? - Наверное, есть. У нее все есть. На Север с собой не взяла. Пока Аэлита разыскивала пластинку и налаживала стереопроигрыватель, Анисимов сидел, углубленный в свои мысли. А пес Бемс доверчиво прилег рядом, привалившись к его ноге. Тотчас захрапев, он олицетворял собой покой и уют. Анисимов находился под впечатлением "игры в мяч", как он мысленно называл свои недавние посещения министерств и беседы с теми самыми людьми, которые отведали искусственных яств на "пире знатоков". Сначала он попал к бывалому моряку, который только еще обживал свой просторный, отделанный дубом кабинет. Референт, знавший японский язык, присутствовал при беседе с академиком. Речь шла о производстве черной и красной икры для населения. - Я понимаю, Николай Алексеевич. Икра ваша действительно морем отдает, рыбой. Это вроде бы и наше дело. Я вот даже о цене думал, какую на банках поставить. Посудите сами, ежели ее продавать в магазинах по вашей пустяковой себестоимости, никто же ее покупать не станет. Подумают, дрянь сбывают. Нет! Цену надо поставить сопоставимую с настоящей икрой. Тогда она пойдет. - Это уж ваше дело, - заметил Анисимов. - Наука тут ни при чем. - Это все верно. Было бы нашим делом, кабы не одно обстоятельство. Рыбное-то изделие на поверку, как тут мне подсказали, оказывается вовсе не рыбным. Нет, нет, я понимаю, что это искусственный продукт. Но я о ведомственной принадлежности. Что у вас идет на производство икры? Вы ее не из воздуха делаете, как мечтал Тимирязев, а из казеина. - Верно. На первых порах из казеина. Но по своим качествам, которые отмечены экспертами, это "казеиновое изделие" не хуже дефицитной икры. - Вот-вот! Правильно сказали - "казеиновое изделие". - Федор Семенович имеет в виду, что казеин получается из молока, - вставил прилизанный референт, - а молоко к нам, к рыбной промышленности, никакого отношения не имеет. - Да, пока что китов доить мы не научились, - рассмеялся замминистра, - но когда-нибудь научимся. И тогда из китового молока будете делать вашу искусственную осетровую икру. По рукам? - Я не вполне понял вас. Киты нам не требуются. - Ясно, что не требуются. Но вот у меня появилась мысль. Хочется ведь с вами в ногу идти. Киты чем питаются? Мелочью всякой, планктоном, рачками крохотными. Все это ведь - белки. Так? - Конечно, белки. - Так вот. Этих белков мы вам наловить сколько угодно можем. Стряпайте нам из них хоть икру, хоть севрюгу. Вот тогда у нас с вами дело завяжется, а пока... - А пока Федор Семенович имеет в виду, что ваша продукция из казеина имеет прямое отношение к Министерству мясной и молочной промышленности, - вставил референт. - Понятно, - буркнул Анисимов, - хотя вы и не по-японски мне это разъяснили. - Ну какой же тут японский разговор! - воскликнул замминистра. - Мы всей душой за новое, но поймите и нас. Каждый занимается своим делом. Кто рыбой, кто молоком. А вашим белковым резервом на случай непогодных влияний Министерство сельского хозяйства заинтересуется. Очень был рад повидать вас, Николай Алексеевич. Как поживает ваша японочка? - Благодарю. Определяет, чем это пахнет. - Рыбой, рыбой! Честное слово, только рыбой! - говорил, улыбаясь, былой моряк, провожая ученого гостя, покидавшего министерство отнюдь не в лучшем расположении духа. В Министерстве мясной и молочной промышленности академика тотчас принял его недавний гость, замминистра, тот самый, который походил на штангиста второго тяжелого веса. - Он направил вас к нам? - возмутился толстяк. - Это просто ни в какие ворота не лезет! При чем тут исходный материал? Эдак придется пересматривать любую подчиненность. Скажем, радиопромышленность передать цветной металлургии. Ведь в транзисторах медные проволочки используются. Вы простите меня, Николай Алексеевич. Хотите послушаться делового совета? Поручите вашим лабораториям подумай о замене казеина в искусственной пище рыбным белком. Белок ведь, как вы говорили, в чистом виде вкуса не имеет и ни коровой, ни рыбой не пахнет. Если бы это не называлось "икра", я с радостью поручил бы нашим молочным заводам изготовлять вашу икру, но так... помилуйте! - он развел руками. - Нас же засмеют. Нет! Я просто удивляюсь Федору Семеновичу. Я ему позвоню, постыжу его. Очень рад встрече с вами, Николай Алексеевич. Как поживает ваша японочка? - Определяет, что чем пахнет. - Ах вот как! Ну что ж, это тоже научное занятие. Так я непременно позвоню в рыбную. Производство искусственной икры, да и всей прочей синтетической пищи надо налаживать. Вот когда придете с бараниной, милости просим. - Он уже почтительно стоял перед академиком. Чем же все это было, раздраженно думал Анисимов, как не игрой в мяч? Его перебрасывали через ведомственную сетку, чтобы он ни в коем случае не упал на площадку заинтересованного министерства. Вернее сказать, незаинтересованного министерства, зло заключил Анисимов. В Министерство сельского хозяйства он не поехал. Чего доброго, еще за узурпатора сочтут. Глава шестая. ПАМЯТЬ СЕРДЦА Аэлита нашла нужную пластинку: - О чем вы думали, Николай Алексеевич? У вас было такое выразительное лицо. - Об Эдисоне, о великом изобретателе Эдисоне. - Почему об Эдисоне? - Помните, я приводил вам его слова: изобрести - это только два процента дела. Остальные девяносто восемь - реализация изобретения, доведение его до потребителя. Аэлита сразу догадалась, о чем идет речь. - Они не хотят налаживать производство? - Сопротивляются. Не желают начинать новое дело. Инерция - наш лютый враг. Было время, когда комитет по изобретениям признавал, что лишь одна треть самых важных изобретений реализуется, а остальные лежат. - Как же так лежат? - Лежат, пока, как говорят сердитые критики, не приедут к нам из-за границы, там реализованные. А все оттого, что в самой основе производства и его старого планирования был заложен корень сопротивления новому. - Корень зла? - Представляете себе налаженное производство какого-нибудь изделия, освоенный технологический процесс? Ведь вы на заводе работали, знаете. - Еще бы! - Для выполнения плана мобилизованы все усилия коллектива, добивающегося премий, победы в соревновании. И вдруг появляется новая задача. Кто-то что-то изобрел, придумал "всем на беду". Надо ломать привычное, осваивать незнакомое, которое не сразу пойдет. Сорвется план, исчезнут премии. Кому же охота? Сами подумайте. Нонсенс! - Но ведь это бездумно, близоруко! Честное слово! - возмутилась Аэлита. - Близоруким удобнее рассматривать рубашку, которая ближе к телу. - Но почему так было? А теперь? - К этому приводил волюнтаризм непродуманного планирования, от которого ныне отказались. Решение передавать часть ожидаемой от новшества экономии в виде премии коллективу завода переломило былое отношение к новшествам. Производственники теперь в них заинтересованы. - А у нас? Как же у нас? Как заинтересовать заводы? Может быть, предложить "мясникам" нашу баранину? - Вот мне и посоветовали с нею прийти. - Вот видите! Она у нас замечательная. - Придем, придем. Лишь бы не разделили к тому времени министерство на два - где молоко и где мясо! - Нет! Я уверена, что мы восторжествуем. Право-право! - Это хорошо, что вы сказали "мы". Вы "настоящий парень", как говорят американцы. Таким парням и придется выполнять решение, которое, несомненно, будет принято вверху о создании "белкового резерва" в помощь сельскому хозяйству. Никто свертывать сельское хозяйство не собирается, но подстраховать его на случай предельных погодных трудностей стоит. - Тогда позвольте одному из этих парней поставить пластинку. Аэлита, стараясь скрыть смущение, бросилась к проигрывателю. - Ах да! Я и забыл, что пообещал вам. Очень люблю этот этюд. Помните, мы с вами однажды слушали его в концерте, кажется, в Октябрьском зале или, может быть, в Малом зале консерватории. - Нет, в зале имени Чайковского. - Я знаю, что Скрябин не оставил после себя вокального наследства. И мне однажды захотелось написать слова, которые можно было бы спеть, Знаете, как поют третий этюд Шопена или "Грезы любви" Листа? - Конечно, знаю. - Вот я и написал. Только не судите строго. Пока что этого никто еще не пел. - Если бы я умела петь! - непроизвольно воскликнула Аэлита. - В вас и так все поет. Включайте музыку, я прочитаю вам, что написал там под настроение. Заиграла музыка. Память сердца - злая память. Миражами душу манит, В даль минувшую зовет Под вечный лед, Забвенья лед... Так звучали прочитанные Николаем Алексеевичем под музыку Скрябина стихи. А заканчивались они словами: В сердце ночь, в душе темно... Но ты со мной, всегда со мной!.. Музыка кончилась. - Вот видите, - после долгого молчания сказала Аэлита. - Она всегда с вами... Всегда... - И отвернулась. - Милая девочка, - начал Николай Алексеевич и осторожно коснулся плеча Аэлиты. - Я отражал настроение композитора, как его понимал, а вовсе не исповедовался. - Нет, нет! Я поняла. Это "память сердца"! Я преклоняюсь... - Жаль, что не угодил вам, милая Аэлита, да еще в день вашего рождения. Никогда ведь никому не читал стихов, а тут вдруг... - И он махнул рукой. - Важно не то, что написано, а кем написано. В этом главное! Право-право! И они посмотрели друг другу в глаза. - Что же я сижу? Ведь к обеду приглашала! Я, честное слово, старалась приготовить для вас маленький "пир знатоков"! Я обожаю готовить! Во мне пропадает кулинар! - Смотрите, припомню! Аэлита упорхнула на кухню, где украдкой вытерла глаза. Глава седьмая. НА БЕРЕГАХ РЕЙНА Могучий Рейн, воспетый Гейне. Широкий, спокойно-мрачный, с тяжелыми водяными морщинами, словно вздутыми глубинной скрытой силой. Теперь уже не плывет по нему завороженный песней рыбак в челне, а шумят, гудят, бурлят пароходы, буксиры, баржи, катера... даже мчатся водные лыжники. Вечернее солнце протянуло по воде прерывистую золотистую дорожку. По обе ее стороны встают мыльно-пенные гребни волн и расплываются радужные нефтяные пятна. Дорога ведет по берегу мимо маленьких городков. Готическая архитектура, острые черепичные крыши, аккуратные бюргерские домики, чистые мостовые, отмытые со стиральным порошком, ухоженные витрины магазинчиков - старательная копия столичных, - и безжалостно подстриженные, выстроенные по ранжиру деревья... Так вот он какой, Рейн! И где-то здесь скала Лорелеи!.. Зачем, зачем завлекла сюда эта рейнская русалка волжского богатыря!.. Где он? Что он? Аэлита наклонялась вперед, словно могла прибавить этим скорости мчавшему ее "мерседесу". Все произошло так неожиданно. Еще не разгорелась над Рейном вечерняя заря, на фоне которой Лорелея расчесывала золотым гребнем золотые кудри, а Аэлита уже здесь. Еще утром она ничего не подозревала: отвела Алешу в ясли, пошла, как всегда, на работу. Но едва встала у своего вытяжного шкафа, как появился Геннадий Александрович Ревич, сверкнул золотом зубом и сказал, что ее вызывает в партком Нина Ивановна. Окунева принимала там дела у бывшего секретаря парткома. Аэлита подумала о каком-нибудь поручении - Окунева продолжала заведовать лабораторией, - но Нина Ивановна сразу ошеломила ее: - Николай Алексеевич при смерти. Надо выходить его. Лежит в одном из рейнских городков. Имей в виду, только тебе, Аэлита, можно лететь к нему. - Мне? - поразилась Аэлита. - Но что с ним? Что? - Тяжелое состояние. Угрожающее. Неизвестная болезнь, как сказано в телеграмме. Поразила некоторых участников симпозиума, на который он хотел захватить и тебя с собой, да я помешала. - Вы? - Да, родная, я. Так нужно было. - И она отвернулась. Не хотела Нина Ивановна передавать Аэлите разговор с профессором Ревичем, который незадолго до отъезда академика сказал с усмешкой: - Конечно, Зевсу все доступно: и лебедем стать ради победы над Ледой, и золотым дождем разлиться ради другой дамы. Но он, как гипотетически можно допустить, не знал русской поговорки, что в Тулу не ездят со своим самоваром. - С каким самоваром? - нахмурилась Окунева. Ревич показал свои золотые зубы - загадочно улыбнулся: - Чтобы похитить красавицу Европу, громовержец превратился в быка, не остановился даже перед тем, чтобы стать "рогатым"... Но однозначно можно утверждать, что на Рейн он не отправился бы с домашней Лорелеей. - Что вы такое говорите, Геннадий Александрович? - Нехорошие слухи ползут, Нина Ивановна. Ну зачем нашему Зевсу брать с собой в заграничную командировку пастушку со склонов Олимпа? Зачем? У нее же ребенок, собака и все такое прочее. Неужели не нашлось человека с ученой степенью, который мог бы пригодиться на симпозиуме, хоть и меньше напоминает поэтическую сирену. - Хорошо. Я отговорю Николая Алексеевича, - пообещала Нина Ивановна, сразу оценив ситуацию. И отговорила. Аэлита решительно ничего об этом не знала. Два месяца назад, заполняя анкеты, она и не подозревала, что они понадобились отделу кадров для оформления ее заграничной командировки, о которой и мечтать не смела. Не знала она и того, что в последние дни перед отъездом Николай Алексеевич внял совету нового секретаря парткома Окуневой и оставил Аэлиту в Москве, никого не взяв с собой на симпозиум. И вот пригодились оформленные документы, заграничный паспорт на имя Аэлиты Толстовцевой. - Черная "Волга" академика у подъезда. Самолет до Франкфурта-на-Майне через час. Там тебя будет ждать машина от симпозиума. Дороги в ФРГ хорошие. Вечером увидишь его, - отрывисто говорила Нина Ивановна, выдавая свое волнение. - Да. Я готова. Но... как же Алеша? - Об Алеше и даже о Бемсе не беспокойся. Давай ключи от квартиры. Все беру на себя. С Бемсом мы давние друзья, а с Алешей подружимся - у меня свои внуки есть. Тебе - одно: выходить Николая Алексеевича. Имей в виду, на это все наши надежды. Никто, кроме тебя, отправиться туда не может. Марки немецкие не забудь взять. Заедешь по пути. В банке тебя ждут. - Я бегу. Халат только сниму. - Вот паспорт твой. Бери! Да скорей!.. И Аэлита, так и не сняв халат, едва набросив на него пальто, перелетела через всю Европу на реактивном лайнере, чуть даже выиграв во времени на его скорости, после полудня пересела на присланный за нею "мерседес" и мчится теперь по берегу Рейна. Замелькали узкие в три этажа домики, плотно примыкавшие один к другому, площадь ратуши, фонтан, чей-то памятник... И "мерседес" остановился перед современным стеклобетонным зданием. Госпиталь! Аэлиту встречали люди в медицинских халатах. Сразу заговорили по-немецки, а она знала всего лишь несколько фраз и стояла в растерянности. И вдруг увидела среди врачей одного с резко отличающимся от европейцев чертами лица. Он тоже пристально рассматривал Аэлиту, потом подошел и представился: - Иесуке Танага, стажер. - Вы японец? - по-японски спросила Аэлита. - О! Неужели вижу соотечественницу! - обрадовался стажер. - Я и в мыслях не мог этого допустить, извините, хотя первое впечатление было именно таким. - Нет. Я не японка, но рада говорить на вашем родном языке. Что с академиком Анисимовым? Расскажите мне и, если можно, проводите меня к нему. - Все очень серьезно, молодая госпожа. Следуйте за мной. Очень серьезно и загадочно. Положительные эмоции, которые, надеюсь, вызовет у него ваше появление, весьма желательны. Аэлита шла с японцем по светлому коридору. Встречались медицинские сестры со сложными белыми сооружениями на головах. Они пытливо смотрели на Аэлиту и стажера, быть может, замечая их внешнее сходство. Кого-то катили на носилках с колесиками. Японец ввел Аэлиту в просторную палату. Много света. Все белое. Цветы. Высокий потолок. По стенам какие-то провода, и трубы, очевидно с кислородом, подведены к трем кроватям. Аэлита в ужасе посмотрела на одного из больных и едва узнала Николая Алексеевича. Во всяком случае, двое других незнакомы: лысый и седой старик и полный бородатый человек средних лет. Все с закрытыми глазами. Без сознания или спят? Аэлита осторожно села на стульчик в ногах Анисимова, закутанного одеялом под самый подбородок, непривычно небритого. Черты лица его обострились и стали более обычного напоминать иконописный лик, потемневший от времени. В коридоре японец успел сказать Аэлите, что неизвестная болезнь поразила более десяти участников симпозиума, но никто из жителей городка не пострадал. Ведется расследование, проверяется пища в отеле, где происходил симпозиум. - Есть смертельные исходы? - в тревоге спросила Аэлита. - К сожалению, молодая госпожа. Два профессора умерли: бразилец и шотландец. И трое в тяжелейшем состоянии. Все они в особой палате, куда мы идем: немецкий инженер и два академика - французский и ваш. - Как же он? Как? - Будем надеяться на его могучее сложение. Если не считать француза господина Саломака, то оба других - тяжеловесы, я полагаю, в прошлом спортсмены. Однако неужели вы никогда не были в Японии, извините? Как вы позволите называть вас? - Аэри-тян. Японский язык напоминает мне счастливые дни моего детства. Но Японии я не видела. - Я был бы рад открыть вам свою дверь, отодвинуть ширму и усадить на циновки. Аэлита кивнула. Они входили в особую палату. Японец пообещал, что поедет сейчас сам в лабораторию, где проверяют продукты несчастливого, по его словам, обеда ученых. Николай Алексеевич открыл глаза, увидел Аэлиту. Зрачки его расширились. Он попытался приподняться, но Аэлита бросилась к нему, мягко прижала его голову к подушке и спрятала свое лицо у него на груди. Он высвободил руку из-под одеяла, погладил ее волосы, пахнущие чем-то нежным, свежим... Двое других больных приоткрыли глаза. - Николай Алексеевич, родной, что же это вы! Я все, все сделаю, чтобы поднять вас на ноги! - Гадкое это занятие, - слабым голосом отозвался Анисимов. - Уж больно дурно здесь пахнет. Аэлита поняла, что Николай Алексеевич хотел бы шутить, но говорит, по существу, вполне серьезно, очевидно, стесняясь проявлений своей болезни. У него был озабоченно-виноватый вид. - О, добрая фея! - грассируя, сказал на русском языке французский ученый. - Простите, господин академик, - обернулась к нему Аэлита. - Я не знала, что вы говорите по-русски. - С русскими дружба в концлагере. А потом ваш дед. - Увы, Мишель, - вмешался Анисимов. - Это не внучка, а лишь моя ученица. - Все равно, зависть, мой друг! Мои ученики не доехали из Парижа, который ближе Москвы. - Если позволите, господин академик, я постараюсь заменить их. Стану ухаживать и за вами... И за вами, - обернулась она к третьему больному, бородатому немцу. И повторила кое-как последнюю фразу по-немецки. - О, данке шен, данке шен, фрейлейн! - отозвался тот. - Мне очень надо подняться, чтобы разбить кое-какие медные химические лбы! Анисимов перевел Аэлите слова немца, но смысл их все равно не дошел до нее сейчас. Поняла, но много позднее. Аэлита вступила в свои новые обязанности. Приходили сестры, давали лекарства: антибиотики, антибиотики! Аэлита знакомилась с предписаниями врачей и процедурами, за которыми взялась следить. Глава восьмая. СЛЕЗЫ ЛОРЕЛЕИ С внеочередным обходом пришел сам профессор Шварценберг. Неизвестная болезнь уже была названа его именем. Он был очень важен, толстый, с тремя подбородками, бифокальными очками и снисходительным взглядом больших печальных глаз. Слова профессора были непререкаемы и принимались многочисленной свитой как откровение. - Антибиотики, антибиотики и антибиотики! - безапелляционно заключил свой осмотр профессор. - Мы задавим этого микроба, сделаем для него стерильную пустыню. Аэлита почтительно смотрела на важного медика, а тот ее не заметил. В сопровождении молчаливой свиты медицинское светило удалилось. Поздно вечером пришел Иесуке Танага и вызвал Аэлиту в коридор: - Почтенная Аэри-тян, извините. У нас в Японии с особой подозрительностью относятся к рыбе, составляющей немалую долю нашего рациона. На рынках ее проверяют радиометрами. Но здесь радиометров мало. Не так давно Рейн считался мертвой рекой, отравленной сбросовыми водами ближних заводов. Потом взялись за очистку и наконец провозгласили Рейн вновь чистой и населенной рекой. В ней снова стали ловить рыбу, но... Никто не думал о том, что в числе пойманных рыб могут оказаться такие, которые обрели от своих предков, живших в отравленной воде, новые наследственные признаки, небезопасные для человека. Нужен очень тонкий химический анализ. Я воспользовался расположением персонала химических лабораторий тех фирм, которые прежде сбрасывали в реку свои отходы. Результаты проведенных анализов кушанья, поданного в роковой обед нашим пациентам, настораживают. - Как я вам благодарна, Иесуке-сан! Возможно, вы опишете теперь такую скрытую опасность, как наследственность отравленных организмов. И это будет не болезнью Шварценберга, а синдромом Танаги. Если вам понадобится провести какой-нибудь химический опыт здесь, в больнице, располагайте мной. Я химик, пусть другой специальности, но... помогу. - О, прекрасно, Аэри-тян! Именно это, извините, я и хотел проделать. Надо знать, как бороться с неизвестным синдромом "отравления по наследству". Но профессор Шварценберг категорически отвергает версию отравления, видя в ней нападки на свою страну. Он убежден, что виной всему скончавшийся бразильский профессор, завезший из джунглей Амазонки неизвестный микроб. - Так вот почему прописывают антибиотики! Хотят сделать для микроба в организме человека пустыню. - Я молодой врач, Аэри-тян, извините, но я искренне опасаюсь этой стерильной пустыни. Ведь в стерильной среде кишечного тракта легко развестись опасным грибкам, таким, как кандида. - Кандида? - воскликнула удивленная Аэлита. - Да, кандида альбиканс, или кандида тропике. Надо проверить. Аэлиту потрясло, что кандида может угрожать жизни Николая Алексеевича, который связывал с ее использованием дальнейшую судьбу человечества. Но больных продолжали лечить согласно предписаниям Шварценберга. Аэлита теперь отлично понимала, что антибиотики могут уничтожить микрофлору кишечного тракта, в том числе и тех микробов, которые не дают развестись грибкам типа дрожжей кандиды, всегда находящимся в организме человека. И Аэлита решилась. Когда появился заботливый японец, беспокоящийся о своих подопечных больных, Аэлита попросила его выйти в коридор. - Иесуке-сан, - начала она, - меня очень тревожит продолжающееся лечение антибиотиками. - Меня тоже, молодая госпожа, как я вам уже говорил. - Не могли бы вы уговорить профессора Шварценберга отказаться от этого метода лечения? - Что вы, Аэри-тян! Господин профессор и слушать меня не хочет. Только вчера я напоминал ему о возможном перенасыщении больных антибиотиками, но он упорно стоит на своем и даже намекнул мне, что срок моей стажировки может быть сокращен. Нетерпимо, чтобы гость страны, борющейся с загрязнением среды обитания, компрометировал своими выводами эти усилия. - Но я должна спасти господина Анисимова, даже если совершу преступление. - Я не хотел бы видеть вас на скамье подсудимых. - Тогда вы должны помочь мне, Иесуке-сан. - Если бы я мог заменить молодую госпожу в качестве подсудимого, я не задумался бы... - Но вас не отдадут под суд, если вы скажете сестре, что антибиотики нашему академику из-за его состояния следует давать в виде пилюль, а не инъекциями. Тем более что каждая из них вызывает у него нежелательную реакцию. - Молодая госпожа изобретательна. Но такое желание, очевидно, связано с каким-то принятым решением? - Я не хочу связывать вас с моими поступками. Замените инъекции пилюлями, больше ничего я не прошу. - Я боюсь высказать свои подозрения, извините, но готов вам помочь. Любые инъекции на правах лечащего врача я заменю. - А пилюли академику буду давать я. - Или не будете их давать? - пытливо спросил японец. - Зачем вам знать и принимать на себя ответственность? И антибиотики начали скапливаться в тумбочке Анисимова. Аэлита скрупулезно выполняла все предписанные больному процедуры, но антибиотики он больше не получал. Вместо них, как бы в виде добавления к ним, доктор Танага прописал ему нистатин, предназначенный для борьбы с возможными дрожжевыми грибками кандиды в сочетании с японскими лекарствами. Этот комплекс стали получать и остальные больные. - Как же могут проявиться грибки кандиды в ходе болезни? - спросила Аэлита японца, когда он в очередной раз навестил больных. - В том-то и дело, молодая госпожа, что особых симптомов не наблюдается. Происходит обострение таких проявлений, как пневмония, энтерит, словом, усиливаются симптомы легочных и желудочно-кишечных заболеваний. Хотя молодые люди говорили по-японски, француз понял латинское слово "кандида". - Что я слышу! - по-французски воскликнул он. - Николя! Вспомните парижские фонари и двух подвыпивших молодых ученых! Кандида! Мы пили в честь кандиды шампанское! А теперь, если я верно догадался, кандида проникла в нас, чтобы поживиться нами, как вы тогда пригрозили. - Полно, Мишель. Моя ученица говорила о возможном нашем отравлении рыбой. - Судьба платит мне за то, что я не остался верен принципу "и никого не ем", как хотел в подпитии. Съеденная рыба мстит бедному Саломаку. О, великий Гейне! Не колдующей песней опасен теперь воспетый тобою Рейн, а отравленными водами, преступно сбрасываемыми в него. Его воду давно уже не пьют. И Лорелея твоя уже не поет, а плачет, и плачет слезами горючими и ядовитыми. Настолько ядовитыми, что рыбы в реке стали отравой. Нас погубили слезы Лорелеи, господа! Так прозвучала последняя речь пылкого француза, сохранившего до старости былой задор. Кандида, когда-то сожравшая шоссе, как он установил в своей лаборатории, сжирала теперь его внутренности. Саломак уже не отзывался на обращения Аэлиты, только смотрел на нее грустными глазами и шевелил бескровными губами. Аэлита поняла, что Саломак просит поцеловать его. И она выполнила его желание. Японец на свой страх и риск готов был отменить антибиотики всем больным, но оказалось уже слишком поздно. Более молодой организм бородатого немца, инженера Вальтера Шульца, выдержал, а старый французский академик слабел с каждой минутой. Он лежал тихо, казалось бы, деликатно, стараясь никого не потревожить. Медицинская сестра пришла для очередного укола, но делать его не стала. Аэлита обрадовалась, подумала, что опасные антибиотики наконец отменены и для француза, но сестра