пещеры и промышленные предприятия. Пусть ледяные туннели, наподобие земных метрополитенов, пронзят ледяной монолит. И это говорил отец Спартака! Я похолодела, хотя кровь бросилась мне в лицо. Папа считал его своим другом, изобретателем, мечтателем, а он... он сулит нам... - Ледяной муравейник! - это я уже выкрикнула, не сдержалась. Он зло посмотрел на меня - я никогда не думала, что его лицо может стать таким неприятным, - и замолчал, словно не желая мне отвечать. Это окончательно взорвало меня, и я вскочила с места: - Что предлагают нам под видом новаторства? Самую бескрылую, консервативную в своей сущности идею. - Я чувствовала на себе тяжелый взгляд Толстовцева, но уже не могла остановиться. - Неужели это закон природы, по которому вчерашний новатор становится консерватором, тормозящим свежие, но чужие идеи? Во имя вульгарной простоты отбрасывается основной замысел Города Надежды, где люди должны жить так, как на всем земном шаре в грядущем. А им предлагают сейчас в опытном порядке прозябать в пещерах, в подземельях, напоминающих метрополитен! Или, что еще хуже - в колодцах и норах фантастических морлоков, загнанных туда элоями, выродившейся расой господ, как рассказывал в "Машине времени" Уэллс. - О, это очень мрачно есть, - услышала я голос Вальтера Шульца. Я не помню, конечно, в точности, что я говорила, и скорее воспроизвожу свой гнев и возмущение, чем смысл сказанного. Я вспомнила о своей беседе с Шульцем и заговорила о материке Антарктиды: - Людям, которые решаются моделировать жизнь грядущих поколений, нужно дать все условия радостного и красивого существования. Однако для Города Надежды выбран не остров Тихого океана, а Антарктида, которая когда-то была цветущим материком. - О да! Имело так быть! - поддержал меня Шульц. - Он покрылся льдом, этот материк. Так выплавим же такой грот, который обнажит былую почву, откроет прелесть неведомых пейзажей, где меж причудливых скал пролегают русла прежних рек! - Во дает! - услышала я голос Остапа, который толкал в бок сидевшего со мной рядом Спартака. - Наполним эти русла водой тающих льдов, а по берегам посадим деревья. Они вырастут на земле Антарктиды, и мы разобьем на ней сады и бульвары. И среди них поднимутся - слышите? - обернулась я к Толстовцеву, который напоминал сейчас "злобного карла", - поднимутся, а не пройдут в глубине ходами дождевых червей, поднимутся к невидимому в высоте своду радующие глаз дома, от которых не отвернутся и наши потомки. Город в исполинском гроте должен быть Городом Надежды, а не "Катакомбами Безнадежности"! - закончила я и, торжествующая, села, оглядывая присутствующих. Академик смотрел на меня с ободряющей улыбкой (это главное!). Толстовцев, конечно, был вне себя от ярости. Еще папа говорил мне, каким колючим он может быть, когда затрагивают его самолюбие. Спартак смотрел себе под ноги. Остап поднял большой палец вверх. Академик предложил Алексею Николаевичу ответить. - Стоит ли решать вопрос, что красивее: ледник, напоминающий голландский сыр, в дырочках которого живут люди-морлоки, или подледный град Китеж, рожденный воображением, пренебрегающим такой мелочью, как тяжелый ледяной свод? Что понимать под красотой? Может быть, она - выражение рациональности? Какие животные восхищают нас? Чьи формы лучше приспособлены для жизненных функций. Даже эталоны женской красоты древних греков, увековечивших их в статуях богинь, характерны широкими бедрами и высокой грудью - символами материнства, которыми наградила женщину Природа. Потому же прекрасны и такие творения Природы, как лошади - воплощение быстроты и выносливости, леопарды - синтез ловкости и силы, и даже змеи, хотя все они совсем непохожи друг на друга. И я не боюсь сказать, что в целесообразности - красота! - Ах как прекрасны жабы! - воскликнула я, возмущенная его сопоставлениями и профанацией красоты. Смерив меня презрительным взглядом, он даже не ответил и с холодной, убивающей сухостью продолжал: - Так рационален ли гигантский свод? Стоит проверить его расчет. В опасном сечении возникают наиболее разрушающие усилия. От сил сжатия понижается точка плавления льда! Вспомните, почему скользят коньки и лыжи в мороз? Снег и лед тают под давлением полоза, смазывая поверхность скольжения. Если это учесть, то твердое небо над подледным городом Китежем начнет плавиться и рухнет. - Какой ужас! - с иронией воскликнула я. - Запугивать людей и тащить их в катакомбы морлоков! Запрещенный прием. - В технике запрещено лишь злоупотребление риском, а не сомнение в прочности конструкции, - обдал меня холодом жестких слов Алексей Николаевич. Мне стало не по себе. Я не рассчитывала ледяной свод. Мы, архитекторы, принимали его существующим и намеревались строить под ним дома. Я хотела, но не могла спорить с Толстовцевым и не знала, куда деть глаза. Посмотрела на Шульца. Он поднялся. - Уважаемые коллеги, - начал он. - Расчет есть фундамент инженерной мысли. И всегда полезно его проверять, особенно если иметь идею о возможном плавлении льда под нагрузкой. Не передать, как горько стало мне. Я так надеялась на него, ведь мы с ним говорили о подледных пейзажах! - Я имею намерение спасать опасное сечение от расплавления. Я едва не захлопала в ладоши, с надеждой смотря на своего великана-разбойника. А он с немецкой педантичностью продолжал: - Надо сверлить сверху, с ледникового купола, буровые скважины там, где опасное сечение есть. А потом по ним, имея артерии, пропускать холодильный раствор. Я имею намерение так предохранить лед от плавления при большой нагрузке. Я была счастлива. Ай да Бармалей! Какой выдумщик! И тут встал Спартак. Он больше не смотрел в пол. Что он скажет? Не за отцом же пойдет, если я ему дорога! Впрочем, я сама не знаю, что говорю, вернее, думаю! Но правильнее сказать, что в ту минуту я не говорила, не думала, а только чувствовала. - Я т-так размышляю, - смущенно начал Спартак с обычной своей искренностью. - По мне тот путь правилен, который в гору ведет. А на перестраховочные дорожки, как бы они ни петляли, меня не 'тянет. Мы с ребятами за подледный простор. - И, стараясь не смотреть в сторону отца, сел. Наступила тишина. Через иллюминаторы доносился свист ветра. Анисимов мерно расхаживал по салону в глубокой задумчивости. Неужели я была не права?" На этом записки Тамары Неидзе обрываются. Глава вторая ЗАКОН ПРИРОДЫ "Я ознакомился с тем, как Тамара описала наш спор о Городе Надежды. Не скрою, мне было горько читать некоторые ее замечания, в особенности о "злобном карле". Я знал за собой этот недостаток - злиться, когда мне перечат, но со времен полярной станции в Усть-Каре так и не справился, должно быть, с собой. Тамара не дописала своего отчета о Совете командора. Попробую сделать это за нее. Задумавшийся академик стоял боком ко мне, склонил большую голову и уперся в кулак отросшей бородой. Ему предстояло сделать вывод, хотя он не был техником. Как химику, ему далеки понятия опасного сечения, но близки проблемы таяния льда под давлением. Как оценить непересекающиеся пути? Кто-то из великих ученых говорил, что та идея верна, которая открывает новые горизонты. Открывают ли эти горизонты мои "катакомбы морлоков"? И академик твердо и ясно сказал: - Проект менять не будем. Но поручим на Большой земле сделать поверочный расчет на компьютерах. И в США и в СССР. Кроме того, здесь, в Антарктиде, смоделируем в леднике ледяной грот меньшего размера, но с тем же соотношением толщины свода и его пролета. Совет закончился. Все расходились. Что чувствовал я, "бывший новатор", оказавшийся противником дерзкого, нового? Как она сказала? Закон природы? А то, что воспитанный мною Спартак выступил против меня, - это тоже закон природы? Я вышел на палубу. Нет, она не убедила меня! С инженерной точки зрения туннели строить выгоднее и надежнее, чем большой грот. Но... только ли одна инженерная точка зрения должна здесь учитываться? Ведь инженерам выгоднее строить Город Надежды под земным небом, а не под ледяным куполом. Почему не выбрали какой-нибудь островок? Или не создали искусственный? Да потому, что для чистоты задуманного эксперимента намеренно отказались от всех природных благ, даже от голубого неба над головой. Человек может искусственно создать все ему необходимое даже в лишенном всех даров природы месте. И, может быть, я не прав со своими расчетами, толкая жителей будущего города в туннели? Ведь сюда будут приезжать миллионы людей, чтобы убедиться, как может жить человек, чтобы потом переделать жизнь на своих материках по этому образцу. Я размышлял, стоя у реллингов, и, не оборачиваясь, невольно слушал болтовню в толпе рабочих. - Обрадуйте, сеньорита! - обратился один из них, очевидно, к вышедшей на палубу Тамаре. Я заставил себя не обернуться. Я знал ее девчушкой на Уральском заводе: огромный бант и вишенки глазенок. А какой королевой выросла! И какой горячей! Что бы сказал Вахтанг, какой бы тост вспомнил? - Обрадуйте, сеньорита! Получим ли мы здесь заслуженный годовой отдых с полным питанием и оплатой за простой? Продолжая стоять спиной, я представил себе этого рыхлого латиноамериканца с сальными глазами и тонкой полоской усиков. - Наш неисправимый Мигуэль, мадемуазель, считает, что коль скоро его завезли на юг, то здесь ему должны создать курортные условия, как у нас на Лазурном берегу или у них на Гавайях. Я знал этого чернявого остряка-француза, которого все звали маркизом де Гротом и который, по его словам, "попал сюда сооружать ГРОТ только из-за своей фамилии и фамильных драгоценностей, растраченных предками". - Я думаю, что отдых вы заслужите, соорудив Малый Грот, - услышал я низкий голос Тамары, и она стала объяснять столпившимся около нее людям, что это за Малый Грот и зачем его строить. Обидно, что ко мне никто не обратился с таким вопросом! Рабочие зашумели. Мигуэль визгливо кричал: - Это лишняя работа! Мало им одного грота, придумали еще и дополнительный. Если они хотят выжать из нас дополнительный пот, то мы знаем, чем ответить. - Если ты имеешь в виду язык забастовок, то лучше прикуси язык. - Это, конечно, говорил добродушный Билл с чикагских боен. А француз обратился к хорошо известному мне еще по айсбергу негру из Кейптауна: - Слушай, Мбимба! Разве ты поддержишь забастовку, чтобы не делать того, ради чего мы сюда приплыли? - Очень холодно, - ответил африканец. - Работа согревает. - Вот вам ответ мудреца! - восхитился француз. Шумя и болтая с Тамарой, рабочие отошли от меня. Я не позволил себе обернуться. Но, и не оборачиваясь, я знал, кто стоит у меня за спиной. Конечно, мой сын, Спартак, в которого я вложил всю свою любовь к исканиям, которого старался воспитать и, видимо, не сумел. Какими глазами он посмотрит на меня сейчас, после своего выступления против отца и его "перестраховочных дорожек"? Да, это оказался Спартак. Я все-таки обернулся. Он стоял смущенный и даже робкий. Я помню милого потешного мальчонку - "Карапузяку". Он округлял черные удивленные глазенки и без всякого повода смешно и тоже удивленно поднимал плечики. А сейчас в плечах он - косая сажень. Метель улеглась. Заря погасла и не скоро зажжется вновь. Небо сверкало мириадами звезд, собранных в чужие созвездия. Мы со Спартаком как-то признались друг другу, что знаем только Южный Крест. - Никак не привыкну к этим созвездиям, - сказал он. - Что созвездия! - усмехнулся я. - Привыкать к другому приходится. - Разве ты еще не привык? - сказал Спартак и замолчал, не решился напомнить, как часто отвергались мои идеи. А он прав, хоть и промолчал! Часто, ох, часто уходил я, если не осмеянный, то непонятый. - К этому нельзя привыкнуть, - сказал я, но имел в виду совсем другое, имел в виду, что нельзя привыкпуть к тому, что твой собственный сын идет против тебя. - Так это ж закон природы! - воскликнул он. Неужели он понял скрытый смысл моих слов и ответил тому, что не сказано? Если бы Ревич присутствовал при нашем разговоре, он с еще большей убежденностью стал бы доказывать, что я гуманоид, а Спартак сын гуманоида, умеющие общаться друг с другом и без помощи слов. Но мы пользовались словами, пользовались! - Модель - это хорошо, - сказал я. - А романтика прекрасна! Но, как и все прекрасное, способна ослеплять. - Разве я ослеп? - почти обиделся Спартак. - Я все в ней вижу. Молода она еще. Конечно, молода! Но это не случайно, что он совмещает понятие романтики с ней, со своей Тамарой, которая еще молода. Да и он сам еще молод. - Я не хотел задеть тебя, отец. Насчет работы в дни ветров - это у тебя здорово получилось! Так нам и жить. И вообще... ты же знаешь, как я верю в тебя. - Я увидел это сегодня, - горько усмехнулся я. - Ты сердишься на меня? Я попросил бы тебя простить меня, если бы... - Если бы? - Если бы ты в самом деле признал мою вину. Что ответить ему? Что он читает мои мысли? Что я не виню его и только делаю вид, будто обижен? Может быть, это понимание и есть закон природы и не в том, что отцы против детей, а в единстве их цели его смысл? Иначе как осуществлять эстафету поколений? Я молча пожал Спартаку руку выше локтя". Глава третья ЗЛОРЕВИЧ Как говорили институтские остряки, и. о. директора профессор Ревич правил в институте не железной рукой, а золотой улыбкой, обнажавшей его искусственные зубы. При Анисимове не было у академика более рьяного последователя, чем Ревич. Этим наряду с несомненными организаторскими способностями и военными заслугами Геннадия Александровича и объяснялась передача ему руководства институтом. Со времени перехода из лаборатории "вкуса и запаха" наверх, в директорский кабинет, Ревич заметно охладел к диссертации Аэлиты "Использование биологических систем для определения состава ароматических веществ". Статья под двумя именами Толстовцевой и Ревича, вернее Ревича и Толстовцевой, была опубликована, кандидатский минимум Аэлитой блестяще сдан, но Геннадий Александрович оттягивал защиту. Возможно, что руководство диссертантом для нового директора выглядело мелковато наряду с задуманной им перестройкой института, переводом его на рельсы чистой науки, что, как он говорил, определялось академическими целями. Ревич осуществлял свой замысел так решительно, словно не временно замещал директорский пост, а пришел в институт выводить его из прорыва. Многие научные сотрудники, которых Анисимов считал перспективными учеными, ушли "по собственному желанию", вняв недвусмысленному совету Ревича, сдобренному золотой улыбкой. За эту улыбку его прозвали сперва Зол-Ревичем, а потом, как бы оценивая результаты его деятельности, переиначили прозвище в ЗЛОРЕВИЧ. Аэлита потеряла надежду на его поддержку, но усердно работала в библиотеке над списком авторитетов, на которых следовало ссылаться. Ревич был крайне щепетильным. Боже упаси допустить ссылку на кого-нибудь недостаточно признанного в научных кругах, желательно западных! Библиотекарша, рыхлая пожилая дама, питавшая к Аэлите особую симпатию, с трудом протискивалась между стульями научных сотрудников вдоль длинных столов, заваленных книгами. Аэлита подумала, что она несет что-нибудь найденное специально для нее, но седая женщина, наклонившись к Аэлите, чтобы не нарушить оберегаемой здесь тишины, шепнула: - Вас вызывает секретарь парткома товарищ Окунева. - Нина Ивановна? - обрадовалась Аэлита. - Честное слово?. Нина Ивановна по требованию нового директора уже не занималась лабораторией, как и полагалась освобожденному секретарю парткома. Поэтому если она вызывает Аэлиту, то, наверное, есть что-нибудь от Николая Алексеевича. В партком Аэлита вбежала, взлетев перед тем по лестнице через две ступеньки. У Окуневой было строгое выражение обычно добродушного лица с двойным подбородком. - Запыхалась, словно знаешь о случившемся, - недовольно сказала Нина Ивановна. Аэлита побледнела. - Николай Алексеевич? - только и могла спросить она. - Да, о нем речь. Садись и слушай, - властно начала Окунева. - Помнишь, как я тебя в Западную Германию посылала спасать Анисимова? Так вот... и теперь спасать надо... - Как? - ужаснулась Аэлита. - Он болен, катастрофа? - Да, можно сказать, и катастрофа. Беда, словом. - Не мучьте, Нина Ивановна. Что я должна делать? - Готовься лететь к нему. Попутным рейсом. Через космос. - Спасать его? - Спасать его дело. В прошлый раз все из-за слез Лорелеи приключилось. На этот раз не из-за слез, а из-за улыбки Злоревича. Чем не Лорелея? - И Нина Ивановна горько усмехнулась. А пока в парткоме начался этот разговор, Геннадий Александрович Ревич в кабинете Анисимова ждал гостя. Дама-референт почтительно ввела элегантно одетого щеголя. Он улыбался, как голивудский киногерой. - Садитесь, прошу вас, Юрий Сергеевич, - радушно встретил его Ревич, одарив золотой улыбкой. - Я пригласил вас как руководителя нового производства, чтобы обсудить один важный вопрос. - Я весь внимание, профессор, - расшаркался Мелхов, уже предупрежденный референтом, как следует обращаться к директору, меньше года назад получившему научное звание. - Вам поручено изготовление искусственной пищи. - Совершенно верно, профессор. Это первый завод такого профиля. - Ваше дело заботиться о том, чтобы искусственная пища не отличалась от обычной. Ну, по вкусу и запаху, скажем. Мелхов насторожился. К чему клонит Ревич? - Допустим, - осторожно оказал он. - Не допустим, а сделаем допущение. Завод инициативен, если, разумеется, таковы его руководители. Что это означает? Что он борется за вкус и запах своей продукции, за ее качество, как принято говорить в просторечье. - Я понимаю, - угодливо согласился Мелхов, хотя еще ничего не понимал. - Дело в том, Юрий Сергеевич, - доверительно продолжал Ревич, - что мне приходится бороться за чистоту науки. Какова задача науки в отношении синтетической пищи? Синтезировать ее из первоэлементов! Понимаете? Так говорил Тимирязев. А мы - его последователи и ученики. К сожалению, до сих пор искания в области искусственной пищи были направлены на использование биомассы, а не на чистый синтез белков из элементов. Белок, когда он будет синтезирован из воздуха, окажется бесцветным и безвкусным, но питательным. Вот в этом надо видеть главное достижение науки, определяющее нашу научную стратегию. Что же касается имитации пищевых продуктов, чем занималась одна из наших горе-лабораторий, то это дело не академического института. Это ваше дело, товарищи инженеры! Завод сам должен искать формы своей продукции. - Но без вашей помощи... - встревожился Мелхов, продолжая нащупывать почву. - Будьте уверены. Помощь окажем. Я готов передать вам всю лабораторию "вкуса и запаха" в полном составе. Сделайте ее заводской, чтобы она служила вашим конкретным интересам, а не псевдоакадемическим целям, связанным с защитами всяких там диссертаций. Назовите ее кулинарной, гастрономической, как хотите. - Я понимаю. Думаю, что это прогрессивно. На Западе, например, в Америке, фирмы, выпускающие искусственную пищу на основе сои, имеют собственные лаборатории, а не зависят от достижений университетов или специальных исследовательских институтов... - Словом, академических учреждений, переводя на научный язык. Я рад, что наши взгляды сходятся. Следовательно, я заручился вашей поддержкой в той кампании, которую я намерен развернуть. Чистый белок - достижение чистой науки! Неплохо! Не правда ли? - Совершенно с вами согласен, профессор. Аэлита едва не столкнулась с Юрием Сергеевичем, когда сбегала по лестнице, ничего не видя кругом. Он посторонился, не обратив внимания на торопящуюся женщину в лабораторном халате. Столько тут их бегает без толку! Бездельники от чистой науки! Нет, у него на заводе в "лаборатории гурманологии" - да, да! именно так он ее назовет, - там им придется трудиться, а не писать диссертации, которые нужны только им самим. "Лаборатория гурманологии"! Адекватно научности. И недурно звучит. И вообще неплохо иметь в руках важный рычаг для влияния на развитие производства, как вещает несравненный мудрец Генри Смит. Надо позвонить ему. Нина Ивановна проинструктировала Аэлиту и вручила ей письмо академику от имени партийного комитета института. Воспользоваться радиосвязью с Антарктидой Нина Ивановна не решалась, ей казалось невозможным обратиться с такой просьбой к самому президенту Академии наук СССР, вторгнуться к нему в кабинет, откуда была налажена связь с Антарктидой, и в его присутствии обвинять профессора Ревича, который под видом "чистой науки" разрушает созданный Анисимовым институт. - Кому нужна эта псевдочистая наука? - горячилась раскрасневшаяся от возмущения Нина Ивановна. - Эта чистота - синоним никчемности. Надменный отказ от практических результатов во имя чисто теоретических - маскировка интеллектуальной импотентности! Ты все это должна передать Николаю Алексеевичу, - продолжала свои напутствия Окунева. - А полет в Антарктиду я тебе уже обеспечила. Лети, как летела в немецкий госпиталь, хоть наш академик, к счастью, жив и здоров. На сборы Аэлите требовалось мало времени. Сказывалась кровь оленеводов-кочевников. Мать помогала ей. На нее она спокойно оставляла Алешу с Бемсом. Однако свои лучшие платья она не забыла... Улетать предстояло с нового подмосковного космодрома, оборудованного для будущих трансконтинентальных космических рейсов. Нина Ивановна сама доставила туда Аэлиту на черной "Волге" академика. Одетая как оленеводка, Аэлита изнывала от жары. В Антарктиду предстояло лететь через космос. Трансконтинентальная ракета, достигнув первой космической скорости, выйдет на орбиту спутника Земли, на которой и останется, а перед прохождением над Антарктидой отделит от себя грузовой посадочный аппарат. Его поведет всемирно известный летчик-космонавт, знакомый Аэлите по фотографиям. Он встретил Аэлиту с Окуневой бодрый, собранный и чрезвычайно простой, хоть и был в генеральской форме. - Времена меняются, - шутил он. - Раньше я за каждый полет в космос по Золотой Звезде Героя получал, а сейчас, когда спущусь со сверхсрочным грузом в Антарктиде, попутно и вас доставив, рассчитываю прежде всего на ваше спасибо, моя единственная пассажирка. - Вас там и кроме меня сердечно поблагодарят. Честное слово! - Спасибо-то скажут, но назад не отпустят. Антарктическое гостеприимство мне обеспечено. - Почему не отпустят? - Трансконтинентальный космический экспресс многократного использования еще испытаний не прошел, да и для его посадки, как самолета, такой вот космодром требуется. В Антарктиде ничего этого нет. А грузы, сами знаете, никак не ждут. Вот мы и скомбинировали уже существующее для разовой доставки. - Значит, и я там останусь? - обрадованно повернулась Аэлита к Нине Ивановне. - А это уж как Николай Алексеевич распорядится. Корабли к нему придут. - Ну, это еще не скоро! - с едва сдержанной радостью воскликнула Аэлита. - В том-то и дело, что не скоро, - вздохнул космонавт. - А что за посадочный аппарат вы поведете? - обратилась к нему Аэлита. - Надежнейший! Гибрид планера с вертолетом. Отделяемся от ракеты в космосе, салютуем ей собственным ракетным залпом для снижения скорости. Входим в атмосферу, как планер. Тормозим по старинке - парашютами. И, наконец, превращаемся в вертолет. А на нем, будьте уверены, опущу вас на любой пятачок, хоть на капитанский мостик ледокола "Ильич", - Вас послушаешь, вы предлагаете мне небольшую велосипедную прогулку. Право-право! - Ну что вы! Велосипед под автомашину попасть может. А у нас трасса свободная! И никаких регулировщиков. Я даже водительские права с собой не беру. Но вот комбинезон надеть придется, а то вы уже "облачились". Да и лампасы там тоже ни к чему. - И он с улыбкой похлопал себя по ноге. Глава четвертая СИГНАЛ БЕДСТВИЯ Аэлита не раз смотрела по телевидению запуск космических кораблей. Но когда она увидела перед собой решетчатую башню чуть не до неба, куда ей предстояло подняться вместе с космонавтом в лифте, ей стало страшно. Нине Ивановне тоже было не по себе. Она мысленно упрекала себя, что отправляет Аэлиту в опасное путешествие, признавая этим собственное бессилие. Разве не стремится она вместо обращения в высшие партийные инстанции попросту спрятаться за спину Анисимова? - Может быть, зря я тебя посылаю? - нерешительно сказала она. - Уж рискнуть бы самой выйти на связь у президента? - Ну уж нет! - замотала головой Аэлита. Нина Ивановна пристально посмотрела на нее, потом укоризненно покачала головой: - Ой, баба! Смотри не обожгись! - Там же холодно, Нина Ивановна! Честное слово! - засмеялась Аэлита. По направлению к Аэлите и Окуневой по космодрому, прихрамывая, бежала полная молодая женщина. - Подумайте только, - еще издали услышали они. - Сломала каблук. Думала, не успею. Через минуту перед ними стояла дочь Николая Алексеевича, Софья Николаевна, и смотрела на них, чуть расширив один глаз больше другого: - Аэлита, милая! Вы отвезите папе. Специально пекла... И она протянула узелок, в котором ощущались края тарелки. - Ему будет так приятно попробовать домашнего пирога с капустой. Вы уж простите меня. Аэлита растроганно смотрела на красивую женщину, угадывая в ней черты Николая Алексеевича. - Спасибо. Непременно передам. - Я так торопилась. На репетицию не поехала. Спасибо, Нина Ивановна позвонила. Тут еще рисунки внучат. Старались. И потом у меня к вам важное дело. Софья Николаевна отвела Аэлиту в сторонку: - Вы уж последите там за ним. Ладно? Он ведь такой беспомощный, как всякий настоящий мужчина. Я на вас надеюсь. Я здесь вас обниму, дорогая, а вы идите. У меня каблук сломался. Аэлита почему-то смутилась, попрощалась с Софьей Николаевной и невольно припомнила лес, по которому они шли с Николаем Алексеевичем ночью, взявшись за руки... - Пойдем, пойдем, - заторопила Нина Ивановна. - Видишь, космонавт к нам спешит. Успел переодеться. Женщины обнялись и расцеловались. - Берегите его, - шепнула Софья Николаевна и вытерла платочком слезы. Аэлита несколько раз обернулась. Софья Николаевна, стараясь приладить каблук, виновато смотрела ей вслед. Вместе с космонавтом вошла Аэлита в лифт. Он поднял их на неимоверную высоту, откуда Нина Ивановна внизу казалась крохотной фигуркой. Все же Аэлита рассмотрела, что она утирает платочком глаза. На космодроме не было обычных для отправки прежних космических кораблей проводов. Все здесь казалось деловитым и будничным. Определенные лица находились в определенных местах и в определенное время четко делали определенные операции. Космическая ракета казалась огромной. В ней вмещался грузовой вертолет размером с железнодорожный вагон. Космонавт повел Аэлиту не через дверь в грузовой отсек вертолета, а помог ей проникнуть в кабину пилота через спущенное лобовое стекло. Дело в том, что вертолет, спешно приспособленный к новым целям, был поставлен на попа, то есть вертикально, и Аэлита, если бы вошла в оказавшуюся теперь внизу дверь вертолета, не смогла бы пробраться к пилоту между заполнившими машину ящиками с водородными элементами. Их доставка и была целью рейса. Аэлита храбрилась, хотя страх все больше овладевал ею. По существу говоря, она не отдавала себе отчета, на что идет, когда согласилась лететь в Антарктиду. Федор Иванович, как отрекомендовался космонавт, вел себя радушным хозяином. - Я, наверное, оставила вас без необходимого вам помощника, - говорила Аэлита, укладываясь на спину в откинутом кресле рядом с таким же креслом пилота. - Заняла его место. - А вы и будете моей помощницей, когда мы полетим к вам на Марс. - Да что я могу! - усмехнулась Аэлита. - Пока что, как принято у нас на Руси, посидеть молча перед дорогой, - опять пошутил Федор Иванович. Потом был взлет. Федор Иванович держал связь с командным пунктом. Аэлите казалось, что на нее устремлено множество глаз. Надо держаться достойно! Она боялась, что при взлете из-за перегрузки может сплоховать. Но перенесла все сравнительно легко. Ее мягко вдавило в подушки кресла. Сразу ей стало худо, но это длилось не так уж долго. А потом пришла необычайная легкость во все клеточки тела, ощущение воздушности. - Невесомость, - объявил космонавт. - Отпустить вас полетать по кабине? - Я боюсь, - призналась Аэлита. - Давно вижу, что боитесь. Но вы молодец баба! К кому летите? Родственники у вас там? - Да. Отец, брат. - Целое семейство! А я думал... - и он оборвал себя. - Впрочем, меня предупредили. Задание у вас серьезное. - Да. Серьезное. - Вы на дачу под Москвой сколько времени едете? - Около часу. - Ну, у нас времени меньше. Освободите-ка ремень, чуть приподнимитесь над креслом, полетайте. А то всю жизнь себя упрекать станете - побывали в космосе, а невесомостью не воспользовались. Во сне летали? - Представьте, раньше летала. - Вот и сейчас будет как во сне. Поначалу, прямо сказать, здорово. Правда, ежели долго, тогда другое дело... Аэлита отстегнула ремень и почувствовала, как приподнялась над креслом. Ее больше ничто не удерживало. Ощущение было именно таким, как в детских снах. Летишь, не делая никаких движений, как облачко над землей, а кто-то там бежит внизу и показывает на тебя рукой. И чтобы подняться еще выше, не требуется никаких усилий. Ненужными оказались они и сейчас. Аэлита парила в воздухе, чуть-чуть приподнявшись над креслом. И она забыла про страх, всецело отдаваясь радости свободного полета. - Отделяемся, - предупредил космонавт. - Пристегнитесь крепче ремнями. Автомат сам нас сбросит. Смотрите в окно. Полюбуйтесь. До сих пор переднее стекло кабины загораживалось стенкой ракеты. Все произошло удивительно просто. Перегородка, заслонявшая мир, куда-то ушла, и перед Аэлитой открылся черный, усеянный звездами небосвод. "Разве уже ночь?" - подумала она и тотчас увидела солнце. Оно светило рядом со звездами и не гасило их. На него можно было смотреть, потому что лобовое стекло кабины затянуло светофильтром. Над солнцем щупальцами спрута поднимались языки пламени и свивались причудливой короной. Потом впереди появилось темное тело, на мгновение погасившее солнце. - Солнечное микрозатмение, - усмехнулся Федор Иванович. - Это наша ракета вперед пошла и закрыла нам на миг солнце. Мы уже притормаживаем. Аэлита и сама почувствовала это. Ее снова вдавило в спинку повернувшегося назад кресла. Она пожалела, что не видит неба. Вот космонавт, тот оставил свое кресло в прежнем положении, привычно перенося перегрузку торможения. Ему помогали ремни безопасности, вроде автомобильных. Ей хотелось повернуться, посмотреть вперед на звездное небо. Но голова вдруг налилась ртутью, веки сами собой закрылись. Виски сжало чужими жесткими ладонями. Сознание помутилось. Потом все прошло. Аэлита открыла глаза и увидела перед собой не черное, а темно-фиолетовое небо с солнцем, но уже без звезд. - Идем в планирующем спуске, - пояснил Федор Иванович. - Пока полная автоматика. Я на положении безработного. Вы вполне могли бы и без меня полететь, - А сесть на палубу ледокола? - напомнила Аэлита. - Вы обещали. - Разве что! - рассмеялся космонавт. - Водительские права я все-таки захватил. Вертолетные. А то, говорят, академик там серьезный. И они рассмеялись. Аэлиту захватило новое зрелище, уже не небо - оно стало привычным, земным, - а сама Земля. Горизонт поднялся непостижимо высоко. Так бывает, когда смотришь на море с горы. Оно словно вздымается у горизонта на заоблачную высоту. Так же и сейчас! Они летели над морем, вернее, над вогнутым океаном. Впереди на высоком, как края чаши, горизонте белело пятно. - Антарктида, - пояснил космонавт. - Если бы у меня даже не было никакого дела, я все равно полетела бы с вами, - призналась Аэлита. Космонавт усмехнулся: - Храбрый не тот, кто страха не знает, - это вроде нездоровья. Страх ведь как боль - сигнал организма, запрограммированный самосохранением. Мужественный страданье переживет. Отважный страх пересилит. Потом над головой зажужжал выдвинутый горизонтальный винт. В надвинувшемся ночном небе внезапно рассыпались звезды. Космонавт вел аппарат по радиопеленгу и вышел точно на бухту, в которой сверху в лунном свете едва различим был крохотный кораблик - гигантский ледокол "Ильич". Сердце у Аэлиты заторопилось, словно она уже бежала. Сейчас увидит Николая Алексеевича. Как он примет ее? Во всяком случае, назад не отправит. Не на чем! И Аэлита рассмеялась. - Вот это уже хорошо! - одобрил космонавт. Это был мастер высшего класса. Он посадил вертолет, если не на палубу ледокола, занятую судовыми, поставленными, видимо, в ремонт вертолетами без горизонтальных винтов, то на лед бухты недалеко от корабля, у подножия вмерзшего в лед айсберга. По трапу сбегали какие-то люди в меховых куртках с капюшонами. Прожектор с ледокола слепил. Не разобрать кто... - Ну что ж, выходить тем же макаром будем, - сказал Федор Иванович, включая механизм поднятия лобового стекла. Морозный воздух ударил Аэлите в лицо, перехватил дыхание, которое у нее и без того зашлось от волнения. Она нахмурилась. Не ей, внучке оленевода, бояться холода. Федор Иванович помог ей выбраться из кабины. Через минуту они уже притопывали на снегу. Космонавт взял ее чемодан, Аэлита сжимала в руке сумочку, обыкновенную дамскую сумочку, с какой ходила по московским улицам, в которой хранился сигнал бедствия, письмо академику от парткома его института. В другой - узелок с домашним пирогом. Пальцы в перчатках мерзли. Но где же академик? В толпе бегущих нет его крупной фигуры. - Э! Да тут и мальчик есть, - заметил космонавт. - Братишка? - Папа! - закричала Аэлита, бросаясь навстречу Алексею Николаевичу. Но, рассмотрев в свете прожектора выражение его строго-печального лица, она с размаху остановилась. - Что случилось? - через силу произнесла она. - Мужайся, девочка, - задыхаясь от бега, сказал Алексей Николаевич. - Я знал, что ты летишь. Остановить не успел. - Что случилось? - прошептала Аэлита. - Понимаешь. Возник технический спор: обвалится ледяной свод в Большом Гроте или нет. Академик разумно решил моделировать сооружение. Все последнее время протаивался Малый Грот с тем же соотношением пролета и толщины свода. - И что же, что же? - крикнула Аэлита хриплым, но вернувшимся к ней голосом. Одновременно она увидела грузную фигуру человека, отставшего от спешащих к вертолету людей. Вот он, академик! А она уже невесть что подумала. Паникерша! И Аэлита облегченно вздохнула. - Это Вальтер Шульц, - словно прочел ее мысли отец. - А Николай Алексеевич, он там - в Малом Гроте. Их завалило льдом. Свод рухнул... И они там... Ноги подкосились у Аэлиты, и, если бы не поддержавший ее космонавт, она упала бы в снег. Прихрамывая, подошел Вальтер Шульц. - Будет возможным для вас сейчас же взлететь, товарищ пилот? - обратился он к космонавту. - Скорее, как только можно есть! - Могу. Куда? - Туда, где есть провалившийся свод, - ответил Шульц. - Мужайтесь, моя госпожа, извините, - по-японски произнес невысокий полярник в комбинезоне. И добавил по-русски: - Мы полетим на вашей машине и, быть может, снова окажем совместную помощь пострадавшим. Аэлита с трудом поняла, что это японский доктор Танага. Ах, да! Его взял с собой Николай Алексеевич. - Выгружайте часть ящиков на лед, - командовал космонавт. - Садитесь в машину на их место. - И я тоже, - решительно заявила Аэлита. - Со мной, - прозвучал знакомый низкий голос. Аэлита едва узнала Тамару, так осунулось ее лицо, таким лихорадочным блеском горели ее глаза. Глава пятая КОЛОДЕЦ ПОМОЩИ Тамара сидела в вертолете на одном из оставшихся там ящиков. Голова ее поникла, плечи поднялись, стали острыми, глаза смотрели вниз. - Связь сразу оборвалась, - упавшим голосом говорила она Аэлите. - С купола сообщили, что произошел провал. Вальтер предложил прорыть сверху колодец. Есть надежда проникнуть под рухнувший свод, спасти кого-нибудь. - Но почему академик там? - Всегда был впереди. Лично проверял. А всему виной я. Мечтала о подземном просторе с непомерным пролетом. - Неверно есть так винить себя, фрейлейн, - вмешался Шульц. - Я приобрел теперь понятие, отчего произошло несчастье. Аэлита через окно видела, как вертолет словно взбирается по почти отвесной круче. Она не подозревала, что здесь не так давно мчался на лыжах Анисимов с раненым латиноамериканцем за плечами. Казалось, космонавт отлично знает трассу. Но все объяснялось просто. В кабине с ним сидел Толстовцев. - Да, вина есть моя, - вздыхал Шульц. - Я обязан им жизнью. Ведь Спартак вынес меня на плечах, - объяснил он Аэлите. - Спартак не отходил от академика, - добавила Тамара. - Лучше бы я... - Не вы, фрейлейн, а я погубил их. Господь накажет меня. Я имел желание укрепить опасное сечение свода, чтобы избежать плавления льда из-за сдавливания, - продолжал Шульц, обращаясь к Аэлите. Его широкое лицо с правильными чертами было багрово и, несмотря на холод, покрыто капельками пота. На нем застыло такое выражение отчаяния, что Аэлите захотелось поддержать его. На склоне громоздились глыбы, похожие на россыпь скал. Очевидно, удаленные из Малого Грота, они застряли здесь и не скатились к бухте. Черным пятном на серебристом лунном снегу обозначился вход в грот. Аэлита поежилась, представив, что творится там, в глубине. - Это есть правильно, - повторил Шульц и, бичуя себя, продолжал: - Но это есть нехорошо сейчас. Я сам имел намерение проверить свою методу в экспериментальном гроте и приказал бурить лед сверху, чтобы заложить скважины для будущих каналов с холодильным раствором. - И что же? - полуобернулась к нему Аэлита. Шульц снова глубоко вздохнул: - Прежде чем холодильный раствор попал туда, свод оказался ослабленным этими каналами. И как раз там, где есть опасное сечение. И произошло разрушение. По инженерной вине. Бог осудит меня, и я не имею прощения. - Шульц охватил голову обеими руками и стал раскачиваться из стороны в сторону. - О каком прощении можно говорить? - вмешалась Тамара. - Я никогда не прощу себе фантасмагории с подземным небосводом. - И она вдруг заплакала, чего никак нельзя было от нее ожидать. Вертолет спускался на снежную равнину. Тени кромки провала обрисовывали кратер. Будто здесь разорвалась крупная бомба или упал огромный метеорит. В лунном освещении все вокруг выглядело неземным; сооружения на осевшем льду неестественно наклонились. Вертолет приземлился. Аэлита с Тамарой и Шульцем сошли на лед. Покосившиеся буровые вышки, казалось, сейчас упадут. Около них толпились растерянные люди. Они не оправились еще от испуга, когда "сама земля" под ними пошла вниз, и они вместе с вышками опустились на изрядную глубину. Шульц хотел приня