, сама стала источником радиации, которая в короткий срок убьет и самого доктора, и всякого, кто окажется рядом с ним. Кленов и Марина знали это, но исступленно старались приподнять щит и высвободить изуродованную руку. Наконец им это удалось. Шварцман отвалился от проема, упал навзничь, откинув свою смертоносную руку. Лом со звоном покатился по полу. Свинцовый щит плотно сел на место, закрыв проем. Шварцман с трудом встал на четвереньки. Марина и Кленов наклонились к нему. - Прочь! - крикнул доктор, скрежеща зубами. Пенсне упало и разбилось. Он близорукими глазами осматривал лабораторию. Затем он поднялся на колени, прислонился плечом к чугунной станине механических ножниц. - О гильотина! - прошептал он. - Изобретение французского доктора... Он со стоном поднялся на ноги и включил электромотор. Горизонтальный нож, предназначенный для резки толстых железных листов, стал медленно подниматься. Кленов и Марина стояли рядом. У Кленова стучали зубы. Марина беззвучно рыдала. Маленький доктор повелительно крикнул: - Перевяжите у плеча! Марина все поняла. Схватив с лабораторного стола кусок провода, она перетянула доктору изуродованную руку, чтобы приостановить кровообращение. Мотор работал. Гильотинный нож поднимался. Марина не сдержалась, отвернулась и закричала, кусая пальцы. Мотор продолжал работать, гильотинный нож опустился... Доктор стоял на коленях. - Спасибо, коллега... - тихо сказал он и прислонился к ставшей с ним рядом на колени Марине. - Операция... превосх... Кленов кинулся к выходу, поспешно открыл замок ключом и, распахнув дверь, с криком: "Врача! Врача!" - выбежал в коридор. Глава V. ОДИН ЗА ВСЕХ ИЛИ ПРОТИВ ВСЕХ Василий Климентьевич прошел суровую школу революции, гражданской и Великой Отечественной войн. Министра считали железным человеком из-за его умения владеть собой, несгибаемой воли, сдержанности, методичности в работе и разговоре. Между тем ничто человеческое ему не было чуждо. Редко кто знал, например, каким он был неистовым рыболовом. С такими же, как он, любителями рыбалок на берегу или на льду у проруби он мог до хрипоты спорить о достоинствах того или иного способа рыбной ловли. При этом исчезала его известная всем манера говорить, последовательно отвечая на вопросы. Споря с рыбаками, он и перебивал их, и даже мог обругать, если уж его очень задевали. Возвращался он с рыбалки усталый, но всегда посвежевший. Кроме рыболовства, у Василия Климентьевича была еще одна тайная всепоглощающая страсть. Уже много лет, в секрете даже от самых близких людей, он трудился над одной проблемой, узнав о которой искренне удивились бы и математики и астрономы. Прежде Василию Климентьевичу не хватало для этих занятий времени. Но теперь он нашел эти часы. В юности и в зрелые годы Василий Климентьевич отличался крепким сном. Но с годами пришла бессонница. С четырех часов утра он уже не мог спать. По-стариковски кряхтя, пересиливая нежелание вставать, он заставлял себя идти в ванную комнату и, бросив в таз с водой кристаллики льда, обливаться холодной, покалывающей влагой. Потом, чувствуя, как уходит расслабленность, он растирал кожу сначала полотенцем, а потом суконной рукавицей, пока кряхтение не превращалось в покрякивание. Быстро одевшись, Василий Климентьевич несколько тяжеловатой походкой направлялся в кабинет. Полтора часа, с половины пятого до шести, принадлежали только ему, и даже в этот необычный день Василий Климентьевич не изменил себе. Подышав у открытого окна свежим воздухом, он по привычке сел за письменный стол в своем рабочем кабинете, где он находился теперь "на казарменном положении". В обычные дни он продолжил бы свою работу "О трех телах". Каждое материальное тело притягивает другое с силой, прямо пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату расстояния. Простой, понятный, убедительный закон. А если три тела взаимно притягивают друг друга? Каковы действующие на них силы? Неужели это не так же просто? Оказывается, уже два столетия виднейшие математики и астрономы бьются над решением этой "простой", но, увы, до сих пор не разрешенной задачи. Решить ее в общем виде обычными математическими средствами до сих пор ученые не смогли. Даже электроника компьютеров была способна лишь вычислить некоторые частные случаи. Но Василий Климентьевич считал, что найти общее решение можно, и трудился над этим с энтузиазмом Фарадея, настойчивостью Эдисона и виртуозностью Эйлера. Василий Климентьевич много сделал. Он нашел серию частных решений, открыл обобщающий математический метод, доказал попутно две новые теоремы, но полного решения задачи пока не нашел. Василий Климентьевич не был профессиональным ученым, но науку он любил и, повседневно сталкиваясь с учеными, умел направлять их работу. В то же время он всерьез относился и к той небольшой научной работе, которую вел сам. Поэтому она ни в какой степени не напоминала любительскую и смело могла претендовать на значение диссертационной. Кстати, это была та затаенная честолюбивая мечта, в которой ни за что не сознался бы этот упрямый и решительный человек. Василий Климентьевич просидел склонившись над столом, до без четверти шесть. В первый раз за много лет он не развернул своих рукописей, не взял в руки карандаша. Лоб его часто морщился. У губ ложились угрюмые складки. Мысль неуклонно возвращалась к одному и тому же, и страшные картины всплывали в его мозгу. И вот человек, которого считали железным, содрогнулся. Он подумал о детях. Слабости своей к детям он никогда не скрывал. Он любил после работы посидеть в саду у кремлевских стен, полюбоваться на резвящихся ребят и думать о чем-то своем, далеком, несбывшемся... О маленькой женщине в кожаной тужурке, которая могла бы принести ему обещанного сына и которую он послал в разведку... И он, былой комиссар, мог бы смотреть теперь на своих внучат. Все галдящие ребятишки, вся эта шумная и милая мелюзга казалась Василию Климентьевичу близкой, родной. В этот грозный утренний час он думал о детях, мерно шагая тяжелой поступью по кабинету, прикидывая план возможной борьбы. Дети могут и должны стать взрослыми... И его долг, именно его долг, позаботиться о них! Министр заметил, что телевизефон уже несколько секунд не переставая звонит. Василий Климентьевич удивился: всем было известно, что до шести часов утра его не беспокоят. Что же это могло быть? Все необходимые распоряжения, связанные с чрезвычайным заданием, были отданы еще вчера вечером. Совещание ученых созывается на девять утра. Василий Климентьевич протянул руку и нажал кнопку. На экране появилась чья-то седая голова. Странно! Кто бы это мог быть? - Хэлло! Это товарищ министр? - послышался низкий гулкий голос. - Осмелюсь осведомиться, не разбудил ли я вас? М-да!.. Вы имеете все основания быть на меня за это в претензии. - Да, - сказал министр и пододвинулся ближе к аппарату, чтобы его изображение было видно полностью, - это я, дорогой профессор. Вы не могли меня разбудить, ибо я уже давно поднялся. На вас я отнюдь не в претензии и рад вас выслушать. - М-да!.. Ах, так? Премного благодарен. Я рассчитываю на вас, Василий Климентьевич. Я разочарован во многих представителях нашей власти. Я требую правосудия и возмездия! М-да! Профессор говорил срывающимся голосом, внезапно останавливаясь или переходя с шепота на крик. - К сожалению, профессор, я не уяснил себе, что взволновало вас. Это первое. Второе: может быть, вы найдете возможным приехать ко мне? Мы бы поговорили. И наконец, третье: получили ли вы сообщение о созываемом сегодня в девять часов утра совещании? - М-да! Премного благодарен. Приеду, непременно приеду! Осмелюсь спросить: когда вам будет удобно? Извещение у меня какое-то есть, но я не читал. М-да! Право, не до того. А насчет взволнованности я буду иметь честь лично вам передать. Смею рассчитывать, что вы поймете меня. - Нет, - сказал министр, - это не стоит благодарности. Если хотите, то приезжайте сейчас... Так извещение вы все-таки прочтите и на совещании будьте обязательно. А насчет того, чтобы понять, так я думаю, что два таких старика, как мы с вами, как-нибудь друг в друге разберутся. Приезжайте! Жду! Разрешите прислать за вами машину? - Нет уж, увольте!.. Извините, я сам. М-да!.. - Ну, как хотите, Иван Алексеевич. Буду ждать. Борода профессора, занимавшая весь экран, исчезла. В кабинет негромко постучали. Нажатием кнопки министр, не сходи с места, открыл дверь. На пороге стоял секретарь. Он, улыбаясь, подошел, обменялся рукопожатием с министром и развернул папку. - Разрешите доложить? Министр сел в кресло и сказал: - Выкладывайте, Федор Степанович, слушаю вас. - Обработка данных метеостанций мира показала, что в атмосфере появились пока слабые, но выраженные ветры, направленные к Тихому океану. - Так. - Исследование привезенного Матросовым порошка подтвердило, что это неизвестный до сих пор окисел азота. Путем нагревания до очень высокой температуры его удалось разложить на азот и кислород, но получить вновь этот окисел оказалось невозможным. Нет нужного катализатора. - Так. - Письмо низовым и районным партийным организациям о проведении разъяснительной кампании среди населения и необходимости возглавить настроение масс подготовлено. - Так. - За границей еще не осознано значение событий. Однако биржи реагируют первыми. В частности, тому способствуют грандиозные спекулятивные операции известного капиталиста Вельта. Очень поднялись акции метрополитенов и других подземных сооружений, скупаемые неизвестными лицами. Есть случаи паники. - Так. - Второе. Экстренное совещание ученых состоится в девять ноль-ноль утра. Все, товарищ уполномоченный правительства. Василий Климентьевич задумался. - Все это закономерно, даже консультация академиков. Итак, первое: доставьте мне звукозапись известного вам разговора. Сейчас ко мне приедет профессор Иван Алексеевич Кленов, которого, как я вам поручил, вы должны были пригласить ко мне в конце этой недели и, по-видимому, не успели. Позаботьтесь, чтобы нам не помешали. Для профессора закажите черный кофе, он любит его. Это второе. И третье. Возьмите вот этот листок. Здесь перечень мероприятий, проведение которых следует немедленно подготовить. Но спокойно, без спешки, без шумихи, не торопясь, по-боевому! Понятно? - Понятно, товарищ уполномоченный правительства! Будет исполнено. - Так. Хорошо, Федор Степанович. Кстати, недавнее постановление правительства не лишило меня имени и отчества. Секретарь смутился: - Простите, Василий Климентьевич. - Ну хорошо. Так-то лучше. Профессор Иван Алексеевич Кленов приехал к министру через двадцать минут. Василий Климентьевич встретил его в передней и был удивлен происшедшими с профессором переменами. Кленов так согнулся, что совсем перестал чувствоваться его высокий рост. Приехал он с палочкой, на которую опирался неуклюже, неумело. Волосы его были спутаны, борода разделилась на две неравные части. Осунувшееся лицо было растерянно. Снимая с помощью Василия Климентьевича пальто, профессор тяжело дышал. Кроме приветствия, Сергеев и Кленов не обменялись ни словом. Василий Климентьевич ввел Кленова в кабинет. Это была большая светлая комната с портретами ученых и деятелей искусства. В нишах стояли вращающиеся книжные шкафы. Окна только наполовину были закрыты скатывающимся в валик гибким стеклом. Увидев, что Кленов поежился от холода, министр незаметно нажал кнопку, и гибкое стекло бесшумно затянуло все окно. Оба молчали. Наконец Кленов поднялся с кресла, оперся руками о стол и согнул спину. - М-да!.. Уважаемый товарищ министр! Разрешите доложить, что я явился к вам как к представителю руководства партии, как к члену правительства. М-да! Я пришел жаловаться на некоторую, я бы сказал, преступную бездеятельность правительственных организаций, напряженная бдительность которых, казалось, не подлежала бы сомнению. М-да!.. Не подлежала. Наконец, я явился к вам требовать наказания, возмездия, сурового и безжалостного... Министр незаметно пододвинул стакан с водой. Кленов залпом выпил его и продолжал: - Я обратился в соответствующее место с заявлением, с требованием немедленного изъятия вредного для общества человека! М-да!.. Изъятия... И что же? Лица, достойные всяческого доверия, носящие высокие знаки отличия, вежливенько выпроваживают меня вон! М-да!.. Меня выпроваживали. Я требую... Я осмеливаюсь квалифицировать это как неуважение к моему авторитету гражданина! - Так, - сказал министр. - Кого же и в чем вы обвинили, профессор? - Как? Вы не знаете? Я имею честь сообщить вам, что он вынужден был сам себе ампутировать руку! М-да! - Ампутация? - Да, именно ампутация! Вина, преступление, злой умысел очевидны. Подумать только - ампутация! Такой поистине замечательный человек! Василий Климентьевич, ведь это же человек с глазами ястреба, с сердцем льва и руками... руками женщины. Василий Климентьевич, это ужасно!.. Профессор, обессиленный, почти упал на кресло. - Но это не все, не все, товарищ министр. Здесь имело место покушение на жизнь... м-да... молодой, талантливой и упорной девушки. Покушение, которое не удалось просто из-за старческой слабости, из-за невозможности убить еще и третьего человека. Но не только это злодейское покушение... Не только! Имеет еще место сокрытие от социалистического Отечества одного из величайших достижений человечества. Я требую справедливого возмездия, беспощадного наказания! - Кого же, Иван Алексеевич? - Меня, уважаемый гражданин министр! - Профессор величественно поднялся. - Я не осмелюсь отныне называть вас товарищем, Василий Климентьевич, ибо я преступник! Я настаиваю на том, что имел честь уже вам сообщить. Но только скорее, бога ради, скорее возьмите меня! Я не в силах больше бороться с собой. Рука... Девушка - живой мне укор, а ее работа - несчастье человечества! - Вы уверены в этом, Иван Алексеевич? - Вполне. Или, может быть, не вполне... Я был уверен все время, что сверхаккумулятор - несчастье человечества. Много лет... - Но ведь прежде вы мечтали этим же сверхаккумулятором сделать людей счастливыми, хотели прекратить войны! Профессор вздрогнул от неожиданности. - Откуда вы знаете? - сказал он чужим голосом. - Меня долго одолевали сомнения, вы ли это. Однако последнее время сомнения исчезли, не без внешней помощи, конечно. Во всяком случае, для меня стало ясно, что человек в галошах, встреченный мною в Аппалачских горах и мгновенно испаривший озеро, и неожиданный оппонент на защите диссертации Марины Садовской - одно и то же лицо! Кленов долго молчал, уставившись на министра. - У меня хорошая память на лица, но... - прошептал он. - Я напомню вам. Нас было трое, с цистерной. Мою фамилию они выговаривали не Сергеев, а Серджев. Мне пришлось бежать в Америку от царской охранки... - Ах, тот русский, который хотел отвести меня в сумасшедший дом! - Профессор покраснел. - Совершенно верно. Вы простите, конечно, меня за это! - Как же я вас не узнал? - Трудновато было, Иван Алексеевич. Изменились мы оба порядочно. - Значит, осмелюсь спросить, вам все известно? - Нет. Я только подозревал, но ваш опыт я помнил. Заставляя ученых искать в этом направлении, толкнул по этому следу и Марину Садовскую. Вас же я только заподозрил. И я сделал ошибку - в этом надо уметь сознаваться, - посоветовал привлечь вас к этой работе. Министр теперь расхаживал по комнате. - Я не понял, что происходит в вашей душе, а это надо было понять. Это вторая моя ошибка. Член партии обязан разбираться в людях. К чему это повело? Только постороннее вмешательство помешало вам дойти в ваших заблуждениях до логического конца. - Да, до логического конца... - шепотом выговорил Кленов. - Несчастье было предотвращено. Но какой ценой, какой ценой! Бедный удивительный доктор! - Так. - М-да!.. Оба замолчали... Василий Климентьевич взглянул в окно. В этот час к Московскому Кремлю один за другим подъезжали автомобили. На некоторых из них были иностранные флажки. Проходившие через Спасские ворота ученые вежливо раскланивались друг с другом. Не раз они встречались на международных научных конгрессах или на сессиях Всемирного Совета Мира, на недавнем экстренном совещании в Академии наук. Те, кто впервые оказался в Кремле, с любопытством осматривали творения великих зодчих: дворцы и соборы. Каждый камень мостовой здесь был свидетелем истории народа, показавшего человечеству путь к счастью. И вот по этим камням снова идут люди, призванные задуматься над судьбой человечества. - Вы спасали человечество... - полувопросительно сказал министр. - Да, от страшного несчастья, - поднял голову Кленов. - Я ведь терзался, делал попытки достать радий-дельта. Вы изволите знать о них. Но все мировые запасы радия-дельта оказались в руках Вельта - злого гения человечества. Теперь я почти знаю, догадываюсь. Вопреки своей клятве он обманул меня. - Вы встречались с ним в Америке? - Еще бы! М-да!.. Еще бы! Ведь это он, мой бывший товарищ по работе и друг, пытался когда-то вырвать у меня мою тайну. К счастью или к несчастью, мне удалось бежать. Но радий-дельта остался у него, и я понял, что тайну сверхаккумулятора открывать кому-либо не только бесполезно, но и опасно! М-да! - А вот это уже ошибка, профессор! - Сергеев остановился. - Дело, дорогой Иван Алексеевич, в принципиальности вашей ошибки. В индивидуальности ваших героических, по существу говоря, стремлений. В противопоставлении своей личности обществу. Человечество нельзя защитить тем, что будешь молчать. Наука все равно движется вперед, и человек все больше и больше завоевывает природу. Идеи, которые заказывает сегодняшний уровень прогресса, носятся, как принято говорить, в воздухе; всякое открытие, покоящееся на достижениях современной ему техники, будь оно сделано и скрыто, неизбежно повторится. Таков закон развития науки, зависящей от законов развития экономики. - Да? Я как-то не думал, право, об этом. Я знал, что это ужасно, и пытался от него защитить... - Иван Алексеевич, это все равно что пытаться остановить вращение Земли, упершись плечом в скалы Казбека. Ведь вы же хотели задержать прогресс, а это невозможно. Ибо прогресс подобен мчащемуся локомотиву, управляемому законом развития человеческих отношений. Его движение не может остановить один человек. Во всех случаях он должен будет опереться на опыт, знания и достижения предшествующих поколений и смежных областей науки. Точно так же не может быть задержан прогресс одним человеком, поскольку знания, опыт, достижения и способности человечества неизмеримо больше жалких возможностей и ничтожных сил даже гениального одиночки. - М-да!.. Право, надо подумать, взвесить... Это, пожалуй, так ново для меня... - Это даже не так ново для вас! Ведь вы не станете отрицать, что бессмысленно одному человеку выпить океан, чтобы спасти тонущий пароход? Что бессмысленно одному человеку пытаться перестроить несправедливые человеческие отношения тем, что он в течение двадцати пяти лет будет рисовать и нарисует замечательную картину, взглянув на которую люди должны подобреть? А ведь так, думал художник Александр Иванов, работая над своей картиной "Явление Христа народу". - М-да!.. Право... Какие хлесткие аналогии! Но ведь у меня же была конкретная цель. - Ваша цель, вернее, средство, было молчание. Но силой обстоятельств вы поставлены были перед необходимостью противодействовать. Это логический путь всякого, кто противопоставляет себя обществу. Из человека, который хотел мыслить и действовать "один за всех", вы превратились в человека, который встал "один против всех". За счастье человечества, Иван Алексеевич, можно бороться только организованными средствами. И если бы вы вместе со своим открытием встали в сплоченные ряды, вы сделали бы во сто крат больше, чем могли или даже хотели сделать как индивидуалист. Профессор очень долго молчал. - М-да! - наконец произнес он, вздыхая. - Может ли слепой прозреть? Видимо, я действительно слишком долго жил в другой стране, с иными взглядами. Василий Климентьевич достал небольшой блокнот и раскрыл его: - Да, вы долго жили там. Ассистент профессора Бакова И. А. Кленов покинул Россию в 1913 году. Профессор Кленов, живший сорок лет в Америке под именем Вонелька... Профессор кивнул головой: - Я вел чужую жизнь, чтобы скрыть тайну. - Так. Профессор Кленов, он же Вонельк, вернулся на Родину только через сорок лет. Открыв властям свое имя, стал гражданином СССР, отказавшись от принятого перед тем британского подданства. - У меня не было выхода. Американца Вонелька никогда не выпустили бы из Америки. Он слишком много знал... - И в том числе много того, что навеяно было окружавшей его средой, газетами, которые он читал. Став советским ученым Кленовым, вы все же рассуждали как профессор Вонельк, у которого в Америке было только одно средство борьбы - демонстративный уход из Кор-нельского университета и молчание. - Поймите, товарищ министр, - неуклюже поднялся Кленов, - даже здесь я оставался во власти Вельта. Сергеев недоуменно поднял седые брови. - В руках Вельта - страшное средство... Он мог бы зажечь воздух. И только я удерживал его от этого, я удерживал его своим знанием тайны сверхаккумулятора. Фауст кровью подписал условия... Мефистофель выполнял их. Вельт - сатана, и он так же честно выполнял условия, которые поставил мне на "Куин-Мэри". Он настиг меня на лайнере, когда я был уже британским подданным и покидал Америку навсегда. - Какие же это были условия? - Он предупредил меня, что едва узнает о появлении в СССР сверхаккумуляторов, сочтет это открытием тайны, и тогда... - Что тогда?.. - Он выпустит из лаборатории огненное облако, он превратит его в пылающую стену, которую двинет на континент... Нет, мне даже трудно, осмелюсь вас заверить, повторить все, что он сказал! - И вы боялись этого? - Я боялся даже газетного объявления о диссертации Садовской, где упоминались сверхпроводимость и аккумулирование энергии. Я рад был, что печать поместила мое опровержение этих идей. Вельт видел, что я соблюдаю тайну. - И вы верили ему? - Верил, потому что не имел иного выхода. Но, кажется, он обманул меня. Девушка в лаборатории перед неизбежной своей гибелью сообщила мне, что воздух подожжен в Тихом океане. То, от чего я спасал мир, свершилось. Это мог сделать только Вельт. Правда, я не понимаю зачем. Но он обманул меня!.. - И, полагаясь на его слово, вы готовы были... - Ах, не повторяйте, Василий Климентьевич... Я уже объявил себя преступником и умоляю: заключите меня скорее под стражу, за решетку, а если возможно, расстреляйте... - И, полагаясь на его слово, вы трепетали перед неизбежным повторением вашего открытия? - Ах, почтеннейший, оно уже никогда больше не повторится... Говорят, слепые видят вспышку атомного взрыва. Я увидел. Оно не повторится, потому что его не надо будет повторять. Последним своим деянием я открою тайну миру, Родине, вам... - Прежде позвольте мне открыть вам, как держал свое слово Вельт, пленником которого вы оказались на протяжении всей вашей трудной жизни. Министр вызвал секретаря. - Федор Степанович, своим первым поручением... - Есть, товарищ уполномоченный правительства! - С этими словами секретарь подошел к столу и положил кружок ленты. - Все, Федор Степанович. Секретарь вышел. Министр пододвинул к себе стоявший на столе магнитофон и вставил туда ленту. Несколько секунд слышалось шипение. "Хэлло, мистер Вельт!" - раздался голос Ганса. Кленов вздрогнул и насторожился. "Хэлло, Ганс? Проклятье! Что за шутки? Почему вы на "Голштинии"?" "Вы лучше спросите, биг-босс, почему я не в аду". "Но-но! Что за тон! У меня не слишком много времени для вас!" Министр остановил прибор. - Что это такое? - приглушенно спросил Кленов. - Это разговор небезызвестного вам мистера Вельта с Тихим океаном. Сущность того, что я хотел вам сказать, вы поймете из дальнейшего. Методом интерференции перекрестных волн удалось записать этот разговор, хотя он и велся на направленной волне. - Да-да, я знаю этот метод. Я сам принимал участие в его разработке. - Это ваш метод, профессор Кленов. Теперь слушайте дальше. Сергеев снова включил прибор. Кленов слушал напряженно и внимательно. Временами он вскакивал, ерошил волосы. К концу притих. "Мне не до родительских нежностей!" - грубо сказал Вельт. Прибор умолк. Кленов торжественно поднялся. Министр наблюдал за ним. - Это открытие ирландца Лиама, ассистента профессора Холмстеда. Лиам, Вельт и я - мы все были его ассистентами. Это отец Мод. - Мод? - Это единственная женщина, которую я любил и... - Так. - И убил! Сергеев взглянул на Кленова, но ничего не сказал. Профессор перестал замечать министра, поник головой и задумался. Он взял со стола Василия Климентьевича изящную тонкую ручку из слоновой кости, повертел ее в руках, сломал на несколько частей и положил в карман. Василий Клементьевич внимательно наблюдал за ним. - Но ведь профессор Бернштейн - ученый! - наконец проговорил Кленов, вскидывая на министра глаза. - Как он мог решиться на это? Как он мог упустить из виду, чем грозит его поступок всему живому на Земле? - Как ни странным это кажется, но разобраться в этом можно. Видимо, профессор в силу каких-либо причин находился в состоянии аффекта. Кленов смущенно затеребил бороду и искоса посмотрел на министра. Тот продолжал: - Он понял, в каких целях хотят использовать его открытие. Он задумал его уничтожить. При этом позаботился о спасении жизни членов экспедиции, отправив с ними письмо. - Спасти несколько человек! - воскликнул Кленов. - А миллионы? Миллионы обречены... - Такова логика. О них он не подумал. Вам, в, бытность вашу профессором Вонельком, разве не приходилось встречать людей мягких, жалостливых, которые подбирали бездомных кошек и в то же время работали над созданием атомной бомбы для Хиросимы? - Да, я видел таких... Я мог бы назвать их имена... Их знают во всем научном мире. - И некоторые из них не задумались о последствиях не менее страшных, чем уготовленные Бернштейном. Относясь к Бернштейну справедливо, надо заметить, что его американские коллеги вовсе не находились в состоянии аффекта. - Какие убийственные, осмелюсь выразиться, параллели всегда вы приводите! Подумать только! И Бернштейн, и я, и многие наши западные коллеги - все мы оказываемся более чем близоруки - преступно слепы. И в результате если не атомный пожар Земли, то пожар ее атмосферы! Что же делать? Старый профессор сжал голову руками. Сергеев следил за ним. От него не ускользнуло меняющееся выражение глаз профессора. Он угадал в них какую-то новую мысль. Профессор выпрямился, спина его больше не гнулась, потом он встал. Встал и министр. - Пойдемте, Иван Алексеевич, на совещание ученых. Уже, почти девять часов, - сказал он. - Вы увидите сегодня многих ваших коллег и из западных стран, и из Японии, из Индии, из братских стран-соседей... Дело касается всех. Вы тоже нужны там. Глава VI. КОНЦЕРН СПАСЕНИЯ Марина ничего не написала Матросову, который улетел на космодром в Байконуре в связи с организацией космического рейса на Марс, - боялась его тревожить. Но он все узнал из письма Ксении, которая не поскупилась на ужасы. Через полчаса после получения письма, из которого Матросов только и понял, что теряет Марину навеки, он уже летел на самолете в Москву. А спустя три часа он, не в состоянии дождаться, пока за ним спустится лифт, взлетел через все ступеньки на десятый этаж, представляя лицо на подушке, любимое, изможденное, прозрачное, разметавшиеся волосы, полутемную комнату, запах лекарств... Когда, открыв дверь, он увидел Марину, ее радостно удивленные, расширенные глаза, неожиданную седую прядь в волосах, он так сжал ее в объятиях, что она, счастливая, застонала. Потом, держа за плечи, он оттолкнул ее от себя, чтобы посмотреть, убедиться, налюбоваться... Марина, сияющая, смеялась и все пыталась спрятать лицо у него на груди. Надя, заглянувшая было в переднюю, закрыла дверь и стояла, прижав руки к груди и зажмурившись. Что-то произошло в Марине - Дмитрий сразу не мог понять. Она стала красивее, взрослее, ярче... Нет, он не знает, что с ней произошло. Ах, эта седая прядь так меняет и красит ее! Но он ничего не сказал любимой. Держа ее за плечи, словно боясь опять потерять, он прошел с ней в столовую. Догадливая Надя выскользнула в кабинет сестры и стояла там у двери с закрытыми глазами и думала: "Как это необыкновенно! Как она счастлива!" Потом они, Марина и Дмитрий, говорили. Говорили сбивчиво, бестолково о каких-то пустяках, не отвечая друг другу, говорили и не могли наговориться. И, конечно, целовались. По крайней мере, Надя была уверена, что целовались. - Это неопасно? Радиация не скажется на тебе? - все спрашивал Дмитрий. Марина качала головой. - Меня проверяли счетчиком Гейгера - Мюллера. Я неопасна. Я не излучаю гамма-лучей! - смеялась она. - Я должен видеть этого замечательного человека! Хочу пожать ему руку. - Руку? - переспросила Марина печально. Матросов хлопнул себя по лбу. - Ты увидишь его. Мы вместе сейчас же проведаем его в больнице... - Можно мне с вами? - из-за двери спросила Надя. Но ее не взяли. Она всучила им шоколадные трюфели, которые любила больше всего на свете, и приказала передать их больному доктору. Они пошли пешком. Шли и все время взглядывали друг на друга и, кажется, даже ничего не говорили в пути. Впрочем, нет! Матросов все время что-то предлагал Марине: то зайти в магазин за каким-то пустяком, то купить мороженого или цветов, то выпить газированной воды. Марина смеялась. Продавец газированной воды улыбнулся им, улыбнулась и старушка, только что сердито прикрикнувшая на непослушную внучку. А девчушка лет трех несколько шагов шла вместе с ними, заглядывая в их лица. По Калининскому проспекту они дошли до Садового кольца и повернули направо. Здесь, на необъятно широкой улице, не было галерейных тротуаров. Марине город казался особенным, удивительно красивым, словно она никогда не была в нем. Она сказала об этом Дмитрию. Он с удивлением осмотрелся, потом, будто боясь потерять секунды, снова уставился на Марину, на ее профиль, который казался ему навеки выгравированным в сердце, в памяти, в воображении - словом, в нем, в Матросове, и отныне неотъемлемым от него. На площади Восстания, близ огромного дома, стояло старое здание с колоннами, воздвигнутое, вероятно, великим архитектором. Марину и Дмитрия ждала молоденькая женщина-врач, предупрежденная об их приходе. Она со скучающим видом повела их в особую камеру, где их облучили, уничтожая бактерии. Оказавшись одни в камере, посетители укладкой поцеловались. Дежурный врач, давая им халаты, старалась на них не смотреть: верно, в камере все-таки имелось окошечко! Высокий Матросов в коротеньком халатике выглядел таким смешным и необыкновенно сильным, что у Марины выступили слезы на глазах. Вскоре три фигуры в белых халатах шли по высокому, светлому и пустынному коридору. По полу рассыпались красноватые блики. Это вечернее солнце пробивалось сквозь листву, заслонявшую окна. Все трое остановились перед высокой дверью. Она бесшумно открылась; на пороге стояла медицинская сестра. - Ждут, - сказала она тихо. - Прошу вас, - любезно пригласила врач, с любопытством оглядывая счастливую пару, какую редко встретишь в больнице. Запахло лекарством. Матросов вспомнил свою недавнюю тревогу. Ощутимее показалась тишина. Марина оглянулась на Дмитрия, ободряюще улыбнулась ему. Он старался идти на носках. У окна стояла белая кровать. На подушке виднелась голова доктора Шварцмана, непривычная без пенсне, совершенно круглая и гладкая, с вьющимися волосами на височках. - Вы, может быть, думаете, что я не знаю, кого вы ко мне привели? Ничего подобного! Это Матросов. - Я привела человека, который хочет поблагодарить вас... за меня, - Ну а я поблагодарю вас за него. Я уже успел возненавидеть своих коллег. Они не допускают ко мне никого, кроме моего собственного пациента. Представьте, теперь он меня лечит! Назначил мне мозговую диету и не желает рассказывать, что делается на свете, а сам уехал к министру! Я всегда говорил, что он аллигатор... Так почему, молодой человек, вы пожелали поблагодарить меня?.. Впрочем, не отвечайте! Я умею ставить диагноз по глубокомысленным лицам. Только не сердитесь, мои дорогие! Вы подумайте: я все время молчу и даже газет не вижу! - А я захватил, - сказал Матросов. - Догадался, что вам будет интересно. - Дорогие вы мои, хорошие! Дайте я вас обниму! - Шварцман рассмеялся. Матросов, смущенный и этим взглядом, и словами доктора об их глупых, наверно, лицах, поспешил перевести разговор на сенсации дня. - "Пари суар" четырнадцатого июня сообщает... Вы еще ничего не знаете? Владелец военного концерна мистер Вельт послал на остров в Тихом океане экспедицию. Некий профессор Бернштейн научился сжигать воздух... - Постойте, постойте! Как это - сжигать воздух? Марина вмешалась: - Воздух состоит из азота и кислорода. Соединение этих двух газов, до сих пор проходившее с большим трудом, и есть горение воздуха. - Забавно, забавно! - Дальше не так забавно, - продолжал Матросов. - Этот самый профессор принес себя в жертву. - В жертву? - Доктор Шварцман украдкой взглянул на Марину. - Да, в жертву человечеству и зажег над островом Аренида атмосферу. Это событие в течение нескольких дней занимало весь капиталистический мир. Вот здесь лондонский "Таймс", римская "Трибуна", американский "Нью-Йорк таймс". Они пережевывают сенсацию на все лады. Ученые опровергают возможность горения воздуха и утверждают, что все это не больше чем мистификация. Словом, этого хватило ровным счетом на неделю. Газеты от девятнадцатого июля заняты уже иным. - Что же загорелось теперь? - Кризис, Исаак Моисеевич. На всех биржах паника. - Вы, может быть, думаете, что это ново? - Есть и кое-что новое. Газеты пишут о необыкновенных сделках, совершаемых на биржах, о крахе крупнейших предприятий, о невероятной спекулятивной игре Вельта, неожиданно купившего знаменитую Мамонтову пещеру в Кентукки. - Здесь, по-моему, надо искать связь, - сказала Марина. - Конечно! Связь ясна. Сначала он пугает народ, а потом начинает грабить. Старый прием, уверяю вас! Я еще помню, были такие бандиты, которые одевались в белые балахоны и прыгали на пружинах, а потом обирали перепуганных прохожих. - Газеты полны сообщениями о том, что все метрополитены, американские собвеи и железные дороги, обладающие крупными туннелями, приобретены концерном Вельта. Все задают себе вопрос: "Что бы это могло значить?" - Да, странно! - Неожиданно прекращают работы многие предприятия, Америка в полном смятении. Вельт закрывает даже свои военные заводы. Аннулировал военные заказы ряда государств. - Совсем удивительно! - Это вызвало растерянность капиталистических стран, заказы которых Вельт так еще недавно пытался заполучить. На улицу выброшены миллионы безработных. В то же время Вельт начинает какие-то гигантские работы. Об этом пишут и в Германии, и в Скандинавских странах. Указывают на огромный интерес Вельта к Гренландии. - Послушайте, Матросов! Вам еще не надоел ваш Вельт? - Что же делать! Весь капиталистический мир занят сейчас только им. Вы забываете, что он стоит во главе огромного числа монополистических объединений. - Что же ему нужно? Я не понимаю... - Этого никто не понимает. - Здесь какая-то связь с катастрофой в Тихом океане, - снова заметила Марина, украдкой улыбнувшись Дмитрию. - Скоро все разрешится, Исаак Моисеевич. Сегодняшние зарубежные газеты полны сообщений, что самый знаменитый человек нашего времени - доктор Фредерик Вельт выступит с речью по радио, обращенной ко всему миру. - Так-таки ко всему миру? - засмеялся Шварцман и тотчас сморщился. Вероятно, ему стало больно. Марина встала и поправила на нем одеяло. - Да, Исаак Моисеевич, этому обращению за границей придают огромное значение. Никто еще не говорил сразу со всем миром. - Просто он американец и любит сенсации! Скажите, он будет говорить по-английски? - Да, - сказал Матросов. - Радиостанции после его выступления будут передавать речь Вельта на всех основных языках Земли. Но я мог бы сразу переводить вам. - Похоже на грандиозную американскую рекламу. Может быть, вы думаете, что я стал бы терять свое время и слушать его капиталистическую болтовню? Ничего подобного! Лицо Матросова омрачилось. - А я думал, Исаак Моисеевич, что это вас заинтересует... - Матросов вынул из кармана часы. - Что вы смотрите? Я ни за что не отпущу вас! Рассказывали мне о каком-то Вельте... Вы лучше расскажите, что делается у нас. - У нас, Исаак Моисеевич, все спокойно. Вчера был решающий футбольный матч на кубок страны. Пятнадцатого июля вступило в строй Всесоюзное электрокольцо. Оно теперь объединило энергетические системы Сибири, Волги и Днепра. Одновременно с этим заработала очередная турбина Сибирьэнергостроя. Домна Курского металлургического завода дала чугун. Профессор Гринев показывал вчера лошадь без сердца, которое было заменено насосной установкой, помещенной вместо седла. Профессор Гринев проехал на своей лошади по манежу два круга, после чего лошадь издохла. Оборвался провод. - Жаль, жаль! Это очень интересно. Что же вы мне сразу об этом не рассказали? Матросов опять посмотрел на часы. - В шесть часов по среднеевропейскому времени сегодня, двадцать первого июля, по радио, обращаясь ко всему миру, выступит Вельт. - А сколько сейчас времени? - спросил Шварцман. - Без одной минуты восемь. - Так что же вы мне раньше не сказали? Ах, какая досада! Может быть, он еще не кончил? - Он еще не начинал, Исаак Моисеевич. Разница во времени - два часа. Начнет через одну минуту. - Так включайте скорее! Что же вы ждете? Торопитесь! Ах, какой вы медлительный, молодой человек! Доктор очень волновался. Матросов, сдерживая улыбку, включил приемник. - Теперь я понимаю, какое сообщение собирался сегодня слушать мой аллигатор! Ах, несносный! А мне ничего не сказал! В репродукторе слышался легкий шум. Матросов настраивал приемник. Из коридора доносилось слабое тиканье стенных часов. Доктор Шварцман сел. Все приготовились слушать сенсационное выступление Вельта. В репродукторе что-то щелкнуло. "Люди мира! - послышался голос Фредерика Вельта. - Обитатели Земли! Я выступаю сейчас перед вами как ученый, который, может быть, несколько скучно постарается объяснить вам весь ужас сегодняшнего положения человечества..." Матросов переводил слово в слово. Голос умолк. Никто не проронил ни звука. Даже доктор Шварцман молчал. "Люди мира! Чтобы сделать для вас понятным то, что происходит сейчас на Земле, я прочту вам первую и последнюю в истории существования Земли