бом спектре и никому из людей, пожалуй, неизвестны. Эти цвета очень трудно описать, и, конечно, они не имеют названий. Следовательно, мое цветовидение стало глубоко отличным от обычного: спектр воспринимаемых мною излучений сместился по отношению к обычному зрительному восприятию. На первых порах я лишь смутно догадывался, что все это богатейшее цветовое разнообразие подчиняется какой-то закономерности, и поэтому с интересом занялся вопросом о значении цвета в жизни человека. Я кое-что узнал о способности того или иного цвета оказывать определенное физиологическое воздействие на живой организм, вызывать у человека определенное психическое состояние. Например, синий цвет уменьшает мускульное напряжение и кровяное давление, снижает ритм дыхания, успокаивает пульс; красный - увеличивает мускульное напряжение, возбуждает и стимулирует мозг; голубой - снимает возбуждение, устраняет бессонницу, рассеивает навязчивые идеи; зеленый - расширяет капилляры, успокаивает, это освежающий цвет; коричневый - вызывает депрессию, усыпляет; в фиолетовом цвете есть что-то меланхолическое, он вызывает печаль, увеличивает органическую выносливость; розовый - расслабляет; белый - вызывает ощущение ясности и чистоты; оранжевый - физиологически благоприятный цвет, тонизирует, это динамичный цвет, вызывает радость... И так далее. Прошло еще несколько дней, и я, почти интуитивно используя достоверные знания о способности того или иного цвета оказывать вполне определенное воздействие на организм, верно уловил суть моего нового цветовидения. Теперь мне было понятно, что мое цветоощущение означает не что иное, как способность ясно видеть в конкретном цвете определенное эмоциональное состояние того или иного человека. Более того, точную нравственно-эмоциональную характеристику! И я мог видеть, какое душевное состояние владеет человеком: радость и любовь или грусть и страдание, воодушевление, энтузиазм, вдохновение, упоение, восторг или горечь, ненависть и ярость. А вдруг по цвету можно было определить, честен ли и отзывчив человек, эгоист он или альтруист, насколько сильны естественные угрызения совести и не подавляются ли они лживыми оправданиями, не попирается ли минутной выгодой долг человеческого сердца? Вот в какие дебри сложнейших вопросов уводило меня новое мое цветовидение!.. В следующую пятницу я должен был идти на врачебно-трудовую экспертизу. Но еще на прошлой неделе меня попросили показаться в поликлинике, так как с моим заболеванием должны были познакомиться некоторые специалисты. Я пришел в поликлинику в десять часов. В кабинете номер два меня уже дожидался один-единственный человек - очень вежливый и внимательный медик лет сорока, большой, толстый и совершенно лысый. Наверное, это был профессор неврологии, а может быть, психолог или психиатр. Сначала он меня неторопливо расспрашивал обо всем происшедшем в деревне, о моих ощущениях и прочем, не перебивал, внимательно слушал. Он поощряюще мычал, кивал головой, со всем соглашался и кое-что записывал. В конце нашей беседы профессор объяснил мне, что случилось с моим зрением. А произошло следующее, как я понял. Когда я глядел на радугу и вдруг услышал крик и увидел, что угрожает ребенку, я испытал, пережил сильнейшее эмоциональное перенапряжение. На фоне светлого эстетического чувства, в прекрасном мире послегрозовой тишины, в мире, освещенном солнцем, происходило что-то совершенно дикое. В результате сильнейшего потрясения в моей центральной нервной системе произошел перескок в иной уровень восприятия. Чувствительность невероятно возросла, и на этом фоне я стал воспринимать те слабые излучения живого тела (вообще живых тел), тот диапазон электромагнитных волн, который обычно находится за высоким предохранительным порогом человеческих ощущений. Во мне что-то сместилось, кристалл повернулся иной гранью, и я перестал видеть все цвета, какие люди обычно видят, но зато стал способен воспринимать в виде того или иного цвета биоизлучения живых тел, в зависимости от того, каков был характер их возбуждения. Я узнал от невролога, что трансформация цветовидения произошла не из-за нарушения в зрительном рецепторе, не в оптическом аппарате глаза. Оказывается, и нормальное цветовидение во всей полноте осуществляется не столько в зрительном рецепторе, сколько обусловливается деятельностью более центральных механизмов нервной системы. Невролог успокоил меня, сказал, что изменения в моем зрительном восприятии, собственно, болезнью не являются, что, по его мнению, обычное зрение рано или поздно может вернуться. Это в результате особого стечения обстоятельств в моем организме сработали скрытые за тремя печатями так называемые эвентуальные, сокровенные свойства человеческого организма; Ведь известны же проявления невероятных способностей в гипнотическом сне, возможности приемов каратэ, феноменальные способности йогов, хождение босыми ногами по раскаленным углям... Происшедшее в моем зрении отклонение называлось ахроматопсией. По совету невролога я стал носить дымчатые очки, чтоб не слепнуть от солнечного света. Необходимо отметить, что цветофильтровые стекла не задерживали видимые мною цвета. Дня через два после беседы с неврологом я пришел в поликлинику на врачебно-трудовую экспертизу. И меня направили на обследование в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук. С каждым днем я все четче и быстрее ориентировался в новом цветовом спектре. Но пока что, пользуясь невиданной цветонравственной азбукой, делал выводы по большей части интуитивно. Особенно меня привлекал очень яркий, как я про себя в шутку его называл, цвет "ниготковый". Это был ярко-сиреневый, розовато-фиолетовый, нахально-слепящий цвет. Носитель этого цвета был всегда далеко виден. За пять-шесть дней я в нашем большом городе, кроме Ниготкова, встретил еще трех человек такого же цвета. Двое из них были мужчины и одна женщина. Одного мужчину я встречал трижды. И как ни пытался выяснить, что значил этот цвет, не мог. Я терялся в догадках. Ниготков фиолетовой кляксой ворвался в мою жизнь, и я должен был поторопиться: неизвестно, как я буду видеть холодной зимой на фоне белого снега, когда люди одеваются тепло и плотно. НА ПОРОГЕ ЗАПАДНИ В среду в полдень ко мне заехал Вадим Мильчин. Он был одет по-дорожному, на широком ремне через плечо висел большой этюдник. Вадим собирался "схватить вечерний воздух", приглашал и меня с собой, чтоб я по памяти, глядя на надписи на тюбиках, попытался по-своему "запечатлеть эмоции леса...". По правде говоря, заехал он, чтоб взять кое-какие краски и кисти, которые мне теперь были больше не нужны. Я увязался за ним. Мне вдруг захотелось поехать и попытаться "для науки" нарисовать что-нибудь. Мы уехали на электричке далеко за город. На небольшой станции Остинке сделали пересадку на автобус, проехали несколько километров, а потом углубились в лес - в сторону от железной дороги. На низком, разломанном скалистом гребне нашли отличное место с видом на заросшее озерко, за которым уступами поднимался смешанный лес. Мы недурно поработали. У меня, как уверял Вадим, получилось "потрясающее по оригинальности" живописное полотно ахромата, или абсолютного цветослепца! Вообще-то мне и самому полотно мое по исполнению понравилось, хотя цвета я, конечно, в нем не видел: очень неплохо, во всяком случае с моей точки зрения, было передано настроение вечернего леса, живое пространство. В половине десятого мы не спеша начали собираться домой. Вдруг за нашими спинами кто-то громко сказал: - Ну и мазня вон у того! Эй, парень на большом камне... Почему у тебя оранжевое озеро? Мы с Вадимом оглянулись. Между двух камней на траве лежал человек. В руках у него был бинокль. Молодой мужчина был какого-то янтарно-шафранового цвета. Я его видел впервые. Незнакомец поднялся и, на ходу отряхивая с колен сухие былинки, быстро, вприпрыжку пошел к нам. Тело его, как я теперь увидел, в отличие от янтарно-шафрановой головы было почти что ниготкового, буро-фиолетового цвета! Из всех, которых я видел, это был пятый человек ниготкового цвета. Лицо у него было мясистое, глаза большие; кудреватая шевелюра ото лба была гладко причесана, а на затылке топорщились барашки. Одет в клетчатый пиджак с внушительными плечами. Спереди на ремне у него висел бинокль, а на боку, скрепленный с фотоаппаратом, болтался огромный телеобъектив. - Здрасьте! - игриво сказал он. - Рад приветствовать своего брата художника! - И он протянул Вадиму руку. - И вас рад приветствовать, - сказал он мне, - хоть вы и пачкун. Так... Что я тут, значит, делаю?.. Сначала в бинокль изучаю ситуацию в широком плане, а потом - щелк! Косули, зайчики, иногда непуганые лоси... Гм!.. Понимаешь, - сказал он мне, - лоси. Он мгновенно разыграл шутку: схватил висевший на боку телеобъектив той стороной, где был фотоаппарат, приставил его к глазу, прицелился в меня... - Паф! - как бы выстрелив, громко выкрикнул он. В то же мгновение я с такой силой ладонью хлопнул по объективу, что вся эта фотопремудрость отлетела далеко в сторону и, ударившись о камень, разлетелась вдребезги. - Так, - в полном самообладании протянул незнакомец, - а хорош ты! Вот вроде бы все тут понятно, да только кому ж теперь плакать - не пойму: то ли мне, то ли тебе, или вам двоим, или всем троим? А, ребята?.. У меня ведь в руках объектив, а не ружье. Зачем кулаком-то по вдохновению?.. - Извините! - оборвал я его. - Разбивать ваш объектив я, конечно, не собирался. Но не нравится мне, когда в меня прицеливаются. - Так, стало быть, умысла не было?.. Ну, ребятишки, давайте же знакомиться, раз учинили эту финансовую неприятность на... триста сорок рублей. Витольд Жилятков. Прошу обратить внимание на дружески протянутую руку. Похоже было, что по поводу разбитых фотопремудростей он не расстраивался: в том, что от уплаты трехсот сорока рублей мне никуда не деться, он был совершенно уверен. - Знакомься, Вадим! - сказал я. - Чего грубишь? Человек же тебе руку протянул. Еще через несколько минут втроем шли к автобусной остановке. Впереди бодро шагал Витольд Жилятков, за ним - я, за мной - Вадим. Мы, почти не разговаривая, шли пятнадцать минут, полчаса, сорок минут... Дороги все не было. Лес стал каким-то совсем незнакомым. Сумерки сгущались. Скоро вовсе стало темнеть. Мы с Вадимом уже поняли, что плутаем по лесу совсем не случайно. Втроем обсудили ситуацию и направление дальнейшего пути. С предложениями Витольда мы не согласились и свернули в сторону, пошли едва ли не обратно, туда, где, по нашим представлениям, должна была проходить дорога. Витольд неотступно следовал за нами. - Если со мной что-нибудь случится, - шепнул я Вадиму, - знай, этот Витольд такого же цвета, как и Ниготков... Не успел я это сказать, как за нашими спинами раздался крик. Витольд упал. Мы подбежали к нему. - Ребята, - сказал он. - Не бросайте меня здесь одного. Один я здесь погибну. У-у!.. - простонал он. - Кажется, перелом... Лодыжка... - Мы вам поможем дойти, - сказал Вадим. - Подожди, - остановил я его. - Жилятков, дай погляжу. Я осмотрел щиколотку. Она действительно была уже припухшей. - Да, - сказал я, - вывих. - Вывих, правда?.. Не перелом? - облегченно спросил Витольд. - Вот хорошо, что ты в медицине разбираешься. Я сразу, парни, понял: с вами в лесу не пропадешь! Он схватил оказавшуюся рядом суковатую палку, стал подниматься. Мы помогли ему. - Парни, - взмолился Витольд, - не бросайте меня одного. Помогите дойти до деревни. Вон в той стороне Игринка... И мы пошли. Рядом со мной ковылял каштаново-фиолетовый Витольд, за нами неотступно следовал изабеловый, почти песочного цвета Вадим. Чем темней становилось, тем больше преображался перед моими глазами лес. Через некоторое время мы оказались среди редких деревьев. Вокруг, словно сильно освещенная невидимой луной, колыхалась, отливала лунным блеском сизоватая трава. Там и сям, окутанные летней ночью, светились голубые и ультрамариновые стволы деревьев, высокие, полупрозрачные, увенчанные купами хризолитового дыма, - купами подвижными, не улетающими с порывами ветра. Теплые порывы срывались сверху, с вершин шумевших деревьев и затихали в траве у наших ног. Если бы не редкие деревья вокруг нас, можно было сказать, что теперь мы находимся посреди какой-то поляны... Но я увидел еще кое-что... Вокруг нас, на траве, словно освещенной яркой луной, большим полукругом стояли светящиеся фигуры людей. Один, крайний слева, был какого-то трудно передаваемого буро-фиолетового цвета, трое - кирпично-оранжевого и двое - глинисто-терракотового. Кажется, был среди них еще один, яблочно-зеленый, но на фоне хризолитового тумана, каким виделся далекий лес, я едва мог его различить. Всего их было человек семь. Те двое, терракотового цвета - а что обозначал этот цвет, я уже знал, - находились под воздействием винных паров. - Ну чего стал? - спросил Вадим. - Тише ты!.. - остановил я его. - Ну и тьма - хоть глаз выколи! - шепнул Вадим. - Там человек семь... - сказал я. - Где? - Метрах в семидесяти. Двое терракотового цвета... - Парни, где вы? - громко спросил Витольд. Терракотового цвета тип зачем-то поднял руку (в полнейшей темноте это видеть мог только я) и пьяным голосом громко сказал: - Вита, ты не волнуйся... Побольше юмора! Мы, Вита, здесь... - И я с пачкунами здесь, - удовлетворенно сообщил Витольд. - Жаль, что и второй здесь... - попытался было объясниться Витольд. - Я уж думал: ни к чему ведь он... - Довольно! - повелительно прервал его буро-фиолетовый. - Свет! При слове "свет" я почти механически сунул руку в карман, достал светозащитные очки. Три луча забегали по сизоватой траве. Едва успел я надеть светофильтры, как лучи метнулись к нам - два ярких пучка. Третий луч светил мне в спину, освещал лицо Вадима. Несмотря на светозащитные очки, яркий свет ослепил меня. Я закрыл глаза. Секунд через пять-семь буро-фиолетовый властным голосом приказал: - Погасите свет! Друзья мои! - негромко обратился он к своим сообщникам. - Законы природы вступили в силу. Во тьме спасительной пусть совершается правосудие природы. Пусть торжествует!.. Несмотря на легкий шум в вершинах деревьев, в лесу было удивительно тихо, наверное, потому, что ветер пролетал только над лесом. Светившиеся сплошь тем или иным светом - словно то были мятущиеся рои пламенных насекомых, в целом образующих нечто вроде подвижных человеческих фигур, - неизвестные личности уже со всех четырех сторон стягивались к нам. Нас на мгновение осветили тремя фонариками. Семеро шли с четырех сторон, медленно приближались к нам. - Погасить! - негромко скомандовал буро-фиолетовый. - Вита, а что это у них за ящики? - Это этюдники, - ответил Жилятков. - Там у них мазня, кисти и краски... В его как будто бы пустых, легкомысленных словах слышалось что-то безысходно жуткое, как будто все было предрешено. Все они были абсолютно уверены в успехе своей операции. Но они и боялись. Боялись себя. И как истинные, наглые трусы пытались черное дело превратить в пошлое паясничанье. И буро-фиолетовый говорил, гипнотизируя себя и своих сообщников. Своими полунамеками грязно-фиолетовый пытался нагнать на нас страху и деморализовать нас, а своих сообщников распалить. Мне было ясно, что все эти субъекты ниготкового цвета оказались в остинском лесу совсем не случайно. И может быть, Жилятков из города приехал в одной с нами электричке и дал им об этом знать. Удобным обстоятельством, очевидно, решено было воспользоваться: ночь, глухой лес, нас всего двое... Большинство из них были уже подвыпившие. То-то у пятерых ниготковый и околониготковый цвета были так искажены винными парами. - Что они делают? - шепотом спросил Вадим. - Подходят... чтоб учинить физическую расправу. - Надо убежать. Чего ждать? - Собака только и ждет, чтоб от нее начали убегать... Они вооружены, может быть. - Ну и видишь ты нас, Константин Дымкин? - спросил буро-фиолетовый. - Говори с ним вместо меня, - шепнул я Вадиму. - Нет, не вижу, - громко ответил Вадим. - Темно, хоть глаз выколи. Они все стояли вокруг нас, шагах в десяти по кругу. - Значит, Костя, нашлись такие, которые мешают тебе жить? Мне надо знать... И чтоб я больше не возвращался к этому вопросу. Пока он это говорил, я по возможности беззвучно и быстро подскочил к одному из злодеев. Неслышно, едва дыша, я стоял около глинисто-терракотового типа. Я видел его бессмысленное, словно бы пробковое, лицо, пусто глядящие во тьму глаза. - Да нет, никто мне жить не мешает, - недолго думая, ответил Вадим на вопрос буро-фиолетового. - Что, я вам это говорил, что ли? Когда я вам это говорил? - Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос... - Хорошо, я не буду спрашивать, - сказал Вадим. - У тебя что-то произошло с глазами, - сказал буро-фиолетовый. - Ты видишь какой-то там цвет... Назови людей, которых ты видел. Ты их знаешь? Пока они перебросились этими фразами, я присел около глинисто-терракотового типа, едва державшего свой фонарик в обвисшей, расслабленной руке. Я осторожно, двумя пальцами взял фонарик за рефлектор и несильно дернул вниз. Фонарик оказался у меня в руке. Тип сразу же нагнулся и стал шарить в траве, едва слышно, злобно ругаясь. А я был уже около обладателя второго фонарика. Момент был удачен. В первое мгновение кирпично-оранжевый негодяй даже не заметил, что лишился фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в траве, высоко поднимая руки с растопыренными пальцами, заметался на четвереньках, я стоял уже около третьего, ярко-каштанового типа. Этот желчно, по-мефистофельски чему-то улыбался. - Значит, - спросил буро-фиолетовый, - ты ясновидением не обладаешь? - Да какое там ясновидение! - сказал Вадим. В это мгновение я дернул фонарик. - Вырвали! Вырвали!.. - растерянно запричитал каштановый. В полнейшей тьме ничего не видя, расставив руки, он пытался кого-то поймать. - Свет!! - яростно потребовал буро-фиолетовый. Недалеко передо мной вспыхнул ослепительный свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только что доносился голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников был четвертый фонарик. Ни мгновения не раздумывая, я подскочил к слепящему пятну и тем фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес удар по этому единственному источнику света. Стало темно. - А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый. - Ловите их! Но поменьше шуму, балбесы! Они носились, расставив руки, натыкались друг на друга, налетали на кусты и деревья. Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним. - Догнать и поймать! - громко, по-адмиральски распорядился буро-фиолетовый. - Вадим! - крикнул я. - Не двигайся! Я иду к тебе! - А-а!! - взревел буро-фиолетовый. - Эта бестия здесь! - Широко раскрыв глаза, подняв лицо кверху, быстрыми прыжками из стороны в сторону он бросился ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад. Чуть отступив и тут же выпрямившись, я, словно тореадор, пропустил разъяренного быка мимо. Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было не до него. Я бросился к Вадиму. Там сшибались, хватали друг друга сообщники буро-фиолетового. - Поймали! - крикнул Жилятков. - А-а... теперь не уйдешь!.. Вадима схватили. Я видел, что двое держали его и, кажется, пытались связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте - движения, жесты такие, словно все происходит во сне. И все потому, что ориентируются только на слух. Двое держали Вадима, остальные искали меня. Рядом со мной буро-фиолетовый, ярясь, тщетно пытался оторвать переломленный, державшийся лишь на крепких волокнах ствол небольшой березки. Он терзал ее, и из волокон дугами и искрами летел голубой и ультрамариновый свет. Я на три шага подошел к нему ближе и напевно, вызывающе протянул: - Фигаро здесь, Фигаро там! На ходу разгибаясь, он от сломанной березки ринулся ко мне. Я на полшага отступил влево. Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо. - Фигаро здесь, Фигаро там. - Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос, хриплым басом закричал он. Он трусцой подбежал ко мне и бессмысленными мутно-молочными глазами глядел перед собой. Он тяжело дышал. Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними. Он стоял и слушал. И неизвестно, что мог услышать, потому что вокруг бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично видел черты его лица. И теперь начинал догадываться, чья это физиономия. Конечно, сразу я его узнать не мог: ведь я видел в темноте не отраженный от лица свет, а только излучаемый, так что рисунок, черты лица были отличными от обычных - здесь все зависело не только от психического состояния, но и от мускульных, мимических напряжений лица, от характерных особенностей скелетного строения... Лицо было неподвижно. Глаза бессмысленно мигали. Рот открыт. Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его. - Кто здесь... - спросил Ниготков и, сдвинувшись на полшага, повел перед собой рукой. - Свой кто-нибудь? Он торопливо полез в карман, достал коробок со спичками. Вынул одну, зажег, поднял ее перед собой. Верховой ветер шумел вокруг в вершинах, но здесь дуновения были настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло - лишь колебалось и вытягивалось. - Вот гад нечестивый... - прошептал он в мой адрес. Удобно прицелившись, я изо всей силы ударил по его отвисшей челюсти. Тихо ахнув, он упал навзничь. Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он стал совсем другим. Я не мог понять: то ли черты лица его так исказились от мгновенной боли и обиды, то ли наоборот, в привычном выражении лица все вдруг настолько сгладилось из-за минутного упадка сил, что, нокаутированный, он стал совершенно неузнаваемым. Я наклонился над ним, пытаясь постичь происшедшие в нем перемены. - Кто вы такой? - негромко спросил я его. Выражение его лица опять сильно переменилось, и было, конечно, отчего: своим вопросом я вывел его из прострации, и к нему вернулось прежнее душевное волнение. - Братья, сюда, ко мне! - закричал он. - Этот здесь. Ко мне, путники!.. "Путники", спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам. Я ловким ударом сбил одного, подставил ногу другому, изо всей силы толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима. - Машину! - поднимаясь, крикнул Жилятков. - Держите, парни, покрепче того!.. Я видел, как двое вслепую бросились в разные стороны. Один бежал в низину, а другой - к высокому лесу, что метрах в ста светился частоколом ультрамариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй успел добежать, то ли в машине кто-то сидел, но неожиданно для меня невдалеке вспыхнул яркий свет фар. И они, и я - все были освещены. Фыркнул, заурчал мотор. Почувствовав резкую боль в глазах и где-то в затылке, я отвернулся от ярчайшего света и побежал в сторону. Я бежал из низины вверх, к высокому ультрамариновому частоколу. Свет фар заметался из стороны в сторону. Я перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое или четверо. За ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина. Минуты через две сбоку от меня вспыхнули фары другого автомобиля, о присутствии которого я не подозревал до последнего мгновения. Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда позади вдруг раздался глухой удар. Я свернул в сторону. Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая. Эта, по-моему, или врезалась в дерево, или налетела на пень. В темноте избавиться от преследователей для меня не представляло никакого труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро стали возвращаться назад, я на весь лес крикнул: - Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с оружием! С милицией! Конечно, в ближайшие час-два едва ли я мог рассчитывать на вооруженную помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть головорезов, чтоб они особенно-то не распоясывались перед Вадимом. Было час и десять минут. Средина ночи. Я шел и бежал около двадцати минут. Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и поэтому свернул в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу. Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил как метку на краю проезжей части. К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов какого-то грузовика, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался грузовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза. Грузовик с визгом остановился передо мной. - Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я. - Тебе что: жить надоело?! - резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер. - Куда едешь? - Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не знаешь, как голосовать? Вот тоже мне пассажир! Как лось, вышел на самую дорогу. - Некогда тут всю ночь голосовать. - А что случилось? - шофер выключил фары. - Что это ты: ночью - в темных очках? - Значит, надо, - оборвал я его. - Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали какие-то бандиты. Нас было двое. Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город. Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке. Минут через десять мы были там. - Милиция? - Да. Вас слушают. - Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, кажется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По-моему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто семь. Он там один живет... - Так, достаточно! - прервал мое нескладное, взволнованное сообщение слушавший. - Ответьте на следующие мои вопросы... Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был четвертым. В лесу мы разделились по двое. Лейтенант Горшин с рядовым милиционером поехал в одном направлении, а я с Темкиным - в другом. Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками хотел совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину - и больше ничего. Где Вадим? Что с ним сделали? К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколотили в лесу - не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка. Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону деревни Игринки: Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух" и Вадиму. Они отобрали у него почти всю его одежду - вплоть до майки. А ему один из них великодушно бросил из багажника рваный, мазутный хлам. Все это было, конечно, странно, непонятно. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в лесу они бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно, у компании Ниготкова все - а тогда я не мог знать, что именно, - до сих пор шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я вторгся в их жизнь. Одно было несомненно: они за мной охотились, потому что я все мог им испортить. СВЕТ И ТЕНЬ В тот же день я получил сведения, которые меня удивили. Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой. На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки. Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения хозяина. Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков! Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию известного Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а также некой тотальной слепотой, в которой не могут разобраться даже медицинские светила. Кроме того, насколько ему, Ниготкову, известно, упомянутый Дымкин находится на инвалидности, и если этот психически ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою странную, оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора. Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному? Так что все мои невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея. Я не знал, что мне теперь делать. А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так - нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот - вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Выходит, он в остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный сам Демид Велимирович Ниготков! Все ли я верно видел, все ли в моем цветовиденни соответствовало объективным истинам? Мне надо было немедленно раскусить рациональную суть своего цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного цвета. Так же, как слухом мы схватываем музыкальное содержание, но поди скажи словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть. Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый. Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения. Чтоб, видя цвет, оттенок, я мог верно определить, какое чувственное или душевное состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным. Вполне понятно, что я не способен был установить, владеет ли человек японским языком или древнеегипетским, нравится ли ему балет или он предпочитает подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед. Я видел прежде всего эмоционально-нравственный цвет личности, реакцию человека на поведение других людей, а также его оценку своих поступков и намерений и так далее... Днем я, как правило, разнообразные цвета едва улавливал, так как отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел. Но зато ночью излучаемые живыми телами цвета представали во всем своем блеске и богатстве - как бы взамен неоновому великолепию, которого теперь я не видел. Что зеленоватая гамма означала спокойную доброжелательность, мне в общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был уверен, что душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, печали, а в розовой - возбуждение, лихорадка. Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с самыми различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной цвет. И люди, почти все, охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые, и мне приходилось ретироваться. Но и такие "столкновения" давали ценный материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами. Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в два часа дня. Я вскочил в троллейбус, вижу: стоит у кассы Борис Дилакторский. - Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис. - Кого еще разукрасил? - Скоро всех разукрашу, - в тон ему, шутливо ответил я. - Ну и как, оракул, какого я цвета? - Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона. - Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? - улыбался Борис. - Да почему?! Кто какой есть - такой и есть. - Оно-то, конечно, так... Но ведь ты, Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу. - Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня только то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!.. - А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин, что произошло в лесу... Ударил ты там человека... - Но на нас ведь напали! - Все верно! Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Ниготков-то тут при чем? Понимаешь, Костя, вдруг, в конце концов, окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой? - Что значит "под розой"? - Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой" - в тайне. Тайна любви, например. Святое дело! - Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой? - Ниготков аферист? - засмеялся Борис. - Но это, мой друг, сначала надо как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый? - Да, болен - склерозом совести! - Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или у кого живот болит, так для проницательного взгляда это и без всякого цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя! - Слушай, Борис, - сказал я, - быстро иди за мной. На переднюю площадку. - Рад буду, если окажется, что ты прав... Я давно обратил внимание на одного молодчика лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо берега улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах. - Вот полюбуйся... - громко сказал я Борису. - Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а? Мужчина повернулся к нам. - Ну так как, гражданин, теперь быть?.. - строго спросил я. - Надо напрямик!.. - решительно сказал Борис и шутливо ребром ладони рассек перед собой воздух. - И все! - Парни, простите! Первый раз в жизни!.. - взмолился мужчина. - А может быть, третий? - спросил Борис. - Ну-ка вспомни. - Да нет! Нет, нет!.. - с выражением непередаваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак. - Дурость попутала. Ошибся, сам не рад... - Он невольно протягивал рюкзак Борису. - Зачем он мне? - сердито спросил Борис. - Сам доставай! Мужчина расстегнул на рюкзаке два ремня. - Парни, не увозите меня... - Куда? - спросил Борис. - Ну в милицию... - Сам доедешь. Никуда теперь не денешься. Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже наклонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке. Одни пассажиры выходили и нам мешали, а мы им; другие стали заходить. Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу. - Что это? - спросил Борис. - Черный лебедь, - промямлил мужчина. - Лебедь... - Где ты его убил? - На водохранилище. - Зачем? - Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!.. Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса. - Вот полюбуйтесь, - возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я, - посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстрела, ясными, застенчивыми глазками видел, как лебедь встрепенулся и склонил гордую шею... Подняв брови, сморщив лоб, любитель природы заискивающе улыбался. Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пассажиров... И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которую я видел уже несколько раз, которая меня очень занимала и которая была неуловимой для меня, словно солнечный блик на волнах. Прямо перед кабиной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус. - Борис, - кивнув на браконьера, бросил я, - вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания... Из душного троллейбуса я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только что начала спадать. Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они тщетно теснились у незакрывающейся двери. Не обратив на меня ни малейшего внимания - он меня просто-напросто не видел! - Ниготков пробежал мимо троллейбуса и остановился перед дверью автобуса. Он что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась. Когда я увидел эту девушку так близко, увидел ее улыбку, в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем... Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком. Автобус укатил. Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. Я ненавидел его. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. И с этой улыбкой она обозревала карнизы домов, вершины деревьев, нехотя, односложно отвечала на вопросы. Я видел, что эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стоит на каких-то ужасных весах. Может быть, стоило только на ту чашу весов, где она стояла, упасть кленовому листику, и чаша с ней полетела бы вниз. Хотя я совсем не знал, о чем они говорят, все равно Ниготков раздражал меня, был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверное, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниг