ещенный прием и, назвав по имени, спросил о детях. Она не удивилась его осведомленности и коротко ответила, что они здоровы. Он спросил, как учится мальчик и вспоминает ли об отце. - Вас послал Климов? - спросила она. Он втянул голову в плечи и сказал, что нет, Климова он не знает, а просто давно наблюдает за ней и уже полюбил ее детей и готов признать их своими. - Не слишком ли? - спросила она и поднялась на ступеньку подъезда. - Нет, - сказал он, - в самом деле, я буду любить их, как своих. Даже больше... Ну, постойте немного. Я прошу. - Меня ждут дети, - сказала она и поднялась еще на одну ступеньку. - Прощайте. Он сделал шаг вслед за ней и, поскользнувшись на узкой ступеньке, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, но все равно упал и больно подвернул ногу. Он попробовал встать, но боль не давала. Вот так он и сидел на утоптанном снегу у ее ног и старался в глаза ей не смотреть. Было очень стыдно, что опять он оказался слабее ее, унижение от нелепого падения усугубляло боль. Он ждал, когда она уйдет, чтобы собраться с силами. - До свидания, - буркнул он. - Ничего, я сейчас встану. Она поставила сумку, вздохнула и, взяв его под мышки, сильными своими руками поставила на ноги. Он вскрикнул от боли. Ступить на ногу было невозможно. - Надеюсь, что вы упали не нарочно, - сказала она. - Придется вести вас к себе домой. Я вызову "скорую". Он хотел воспротивиться, потому что эта победа была равносильна поражению, но другого выхода не было. Она закинула его руку себе на плечо, а он, краснея от унижения, прыгал на здоровой ноге вверх по ступенькам. Она открыла дверь, зашла вперед и помогла ему войти. Попросила сесть и разуться. Он сел на табуретку в прихожей, стараясь спрятать лицо от яркого света, все еще боясь быть узнанным. Заглянули дети, с любопытством осмотрели его и, скрывшись, зашептались, смеясь. Она сняла пальто, прошла к детям, сказала им что-то строгим голосом и, вернувшись, стала набирать на телефоне короткий номер. - Как ваша фамилия? - спросила она, прикрыв трубку ладонью. Он назвал первую попавшуюся. - Сейчас приедут, - сказала она. - Я вас просила разуться. Вы забыли? Морщась от боли и стыда, он снял сапог. Легкими уверенными движениями она ощупала ступню. - Это не перелом. Наверное, растяжение связок. Пройдет. Я вас напою чаем. Она помогла ему раздеться, провела на кухню. Пока она неторопливо расставляла чашки, он молчал и осторожно осматривался, узнавая предметы, посуду, шторы на окнах - все то, что помнил уже много лет. Он чувствовал себя как человек, долго блуждавший по чужбине и вернувшийся домой, где его не ждали и не были рады ему, но знакомые вещи и сам воздух родного дома заменяли радушие хозяев и вызывали чувство сопричастности их общему прошлому. Он смотрел на жену, невероятно отдаленную от него, узнавал ее жесты, интонацию, легкие шаги, присущие только ей, и старался представить себе, что ничего не произошло, не было разрыва между ними и все идет так, как и шло в прошедшие годы. Он думал о том, что вот исполнилась его мечта, не дававшая ему покоя последние месяцы, но радости не испытывал. И казалось, что если бы даже сейчас она все простила ему и сама попросила бы остаться, то он... А может быть, и не отказался бы. Он и сам не знал ничего. Она молча поставила перед ним чашку, придвинула варенье, извинилась и вышла. Он прихлебывал чай и прислушивался к голосам детей. Они не заходили на кухню, и он знал, что это она запретила, а сейчас, наверное, она проверяет их домашние задания. Так было всегда. "Скорая" не ехала. Болела нога. Капала вода из крана. Было неловко сидеть в чужом доме, но встать и уйти он не мог. Допил чай и молча поглаживал больную ногу. Она вернулась через полчаса, посетовала на врачей и села напротив, налив себе чаю. Вот так же они сидели и тогда, в последнюю минуту четверга, сменившегося бесконечной пятницей. Все было таким же. Только Климов - другим. Он усмехнулся, вспомнив тот вечер, и посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда и тоже улыбнулась краешком губ. - К чему этот маскарад, Климов? - вдруг спросила она. - Да так, - сказал он и рассмеялся, чтобы скрыть смущение. - Неужели ты думаешь, что я тебя не узнаю? Еще в автобусе... Эх ты, кукушонок. - Я стал другим. - Да, похорошел. В тебя можно и влюбиться. Но при чем здесь я? - Дело не во внешности. Я вообще стал другим. Я стал таким, каким ты хочешь. - А откуда ты знаешь, что я хочу? Что ты вообще знаешь обо мне? Разве тебя интересует кто-то другой, кроме самого себя? - Я стал другим, - повторил он. - Ты можешь легко убедиться. - А я не хочу убеждаться, Климов. Ты мне не нужен, и это все, что я хочу. Нелепо же начинать все сначала. Для чего же тогда разводиться? - Можно ошибиться. Потом понять. - Я, Климов, никогда не ошибаюсь. И никогда не меняю своих решений. Пора бы знать. Десять лет прожили. - Да, собственно говоря, я и не буду тебя ни о чем просить. Я хотел быть нужным тебе и поэтому изменился. Но сейчас я и сам не знаю, хочу ли все начинать сначала или нет. Но скорее всего - нет... Послушай, ведь тебе нелегко с двумя детьми. Почему ты отвергаешь мою помощь? - Нелегко, - созналась она. - Но с твоей помощью было бы еще труднее. - Ты не думаешь о замужестве? - Климов! - усмехнулась она. - Не задавай глупых вопросов. Я ни в ком не нуждаюсь. И добровольно взваливать на себя очередной груз никогда не соглашусь. - Одиночество - жизнь без зеркал? - вспомнил он. - А я не одинока. Глупо же связывать одиночество только с отсутствием мужа или жены. У меня есть дети, есть работа, есть я сама, в конце концов, мне с собой не скучно. - Понимаю, - сказал Климов. - Раньше бы не понял, а теперь понимаю. Лишь слабый страдает от одиночества. Слабый всегда одинок. Право же, мне противно вспоминать самого себя. - Я рада за тебя, Климов. Вот видишь, ты считал, что я причинила тебе зло, а оно обернулось добром. - Диалектика! - засмеялся Климов и сам налил себе чаю. - Семья распадается, Климов, это не мы придумали и не нам решать эту проблему. - Люди разобщаются. - Неправда. Люди осознают себя сильными и свободными. Идет великая борьба за независимость. Слабые гибнут, сильные выживают. - Ницшеанка, - поморщился Климов. - Социал-дарвинистка. - Нет, милый, я материалист и диалектик. - Свести бы тебя с моим соседом. Хочешь, познакомлю? Великий диалектик! - Не стоит. Мы все и так соседи. - Ты изобрела новый лозунг: человек человеку сосед? - Ну вот, научился иронизировать. Поздравляю. Земля маленькая, Климов, и если мы не будем относиться друг к другу, как добрые соседи, то ничего у нас не получится. - Вот и будь мне доброй соседкой. Докажи на примере. - А я тебе зла не желаю. Если нужна моя помощь, то помогу. Но только я сама решу, нужна или не нужна моя помощь. Если ты просто слаб, не можешь или не хочешь справиться со своей бедой, то я пройду мимо. Если ты обратишься ко мне как равный к равной, как свободный к свободному - я остановлюсь. Но паразитировать на себе никому и никогда не позволю. - Я понимаю. Раньше я думал, что это жестокость. Но это и есть доброта. Диалектическое добро, если хочешь. - Да, ты стал мудрее. Пожалуй, я вычеркну тебя из списка умерших. С воскрешением тебя, Климов! - Слушай, давай учредим свой маленький праздник. День независимости - день нашего развода. - Это забавно. С аллегорическим разрыванием гименеевых цепей? С распиливанием брачного ложа? - Все это хорошо... Но как твоя теория поможет детям? Им нужен отец. Я сам рос без отца и знаю, как это тяжело... Им нужен не сосед, а отец и мать. Это же так просто. Ты подумай. Ты умная. - Я подумаю. Я умная, - согласилась она и пошла открывать дверь. Приехала "скорая помощь". Веселый врач ощупал ногу Климова, сказал, что все это ерунда, посоветовал прикладывать холод, а потом тепло и согласился подвезти до ближайшей стоянки такси. - Я приеду, - сказал Климов с порога. - А ты подумай. - Приходи. Я подумаю, - и махнула рукой, и даже улыбнулась на прощание. Он ехал домой и думал о том, что впервые одержал хоть маленькую, но победу или, по крайней мере, - ничью, и еще неизвестно - кто кого. Но дома его ждала Люся, недобрая и неумная, и на душе становилось все тяжелее. Хромая и путаясь в развешанных простынях, он прошел по коридору коммуналки и, выдохнув воздух, открыл дверь в свою комнату. Люси не было. Он облегченно вздохнул, разделся и увидел на столе листок бумаги, покрытый крупным почерком. Она писала, что Климов негодяй, что он жестоко поплатится за свою измену, что она сегодня же ночью отомстит ему и не с кем-нибудь, а с Терентьевым, с которым она и без того давно была связана, и что хочет Климов или не хочет, но ему придется жениться на ней, потому что она ждет ребенка от него, а по нынешним законам и с помощью общественности... И так далее, на обеих сторонах. Климов дочитал до конца и открыл холодильник. Хотелось есть. Передвигаться по комнате было больно, и он подумал, что неплохо бы научиться летать, чтобы не так болела нога. Он надел два теплых свитера, замотал шею шарфом, завязал шапку под подбородком, застегнул пальто на все пуговицы и натянул валенки. - Эй, сосед! - сказал он громко. - Хватит дрыхнуть. Давай полетаем! Поищем солнце, очень уж здесь темно. Наверху не ответили, потом раздался знакомый звук - будто рассыпали бильярдные шары. И снова - тихо. - Ты что, не слышишь? - спросил Климов. - Да погоди ты, - раздался недовольный голос. - Сейчас, галоши найду. - Зачем галоши зимой? - удивился Климов. - Ничуть не поумнел, - проворчал сосед. - Учишь его, учишь... Здесь зима, а где-то осень. Всегда так бывает - ищешь солнце, попадаешь под дождь. И наоборот. - Так ты и зонтик возьми! - И возьму. Думаешь, сам не догадаюсь? Замерзшее окно открылось с трудом. Холодный ветер хлестнул мелким снегом. Город засыпал, и постепенно, по одному, гасли огни в соседних домах. Климов встал во весь рост на подоконнике, сложил руки рупором и громко прокричал: - Эй! Это я, Климов! Я-я-я! От громкого крика дрогнули провода, натянутые против окна, и с них посыпался иней. Мягкими серыми хлопьями он падал вниз, обнажая тугую стальную сердцевину, по которой стремительно летел невидимый ток.