це, зная, что там, за студенистыми непрозрачными для них стенами бьется, как привязанная за лапу птица, другая жизнь, другая цивилизация, - впрочем, цивилизация ли? А они проводят день за днем в бесконечных тренировках, упражнениях, исследованиях, которые ничего уже прибавить не могут. А Абоянцев... - Да, - сказал Абоянцев, - такое право у меня есть. На исключительный случай. И плохо, что об этом знаете вы... Он выдержал великолепную паузу, за которой Кшися перестала восхищаться Гамалеем и поняла, что сейчас он будет отменнейшим образом поставлен на место. Но то, что она услышала, было на порядок страшнее - просто потому, что это было уже не мнение или приказ руководителя экспедиции, а воля тех, кто, оставаясь на Большой Земле, тем не менее распоряжался судьбами всех дальнепланетчиков. - Так вот, - продолжал Абоянцев, - вы меня обязали бы в высшей степени, если бы потрудились забыть о том, что находитесь на чужой планете. Отправляясь сюда, вы прекрасно знали, что весь первый этап пройдет так и в таких условиях, как если бы это было обычным тренировочным лагерем где-нибудь в окрестностях Масеньи или Вышнего Волочка. Мы только готовимся, ТОЛЬКО! - прошу не забывать этого ни на одну минуту. Мы естественно и непринужденно проходим подготовительный период, а то, что аборигены тем временем наблюдают за нами и таким образом привыкают к нам, касается только их, но отнюдь не нас! Он вдруг шумно вдохнул, со всхлипом, что совершенно не вязалось с его обычным бесшумным, десятилетиями натренированным дыханием, которое не могли сбить никакие тренировки и нагрузки. - Есть у спортсменов такой опасный момент - перетренироваться, - воспользовавшись случаем, вставил Гамалей уже не так уверенно, как прежде. - Мы не спортом здесь занимаемся, Ян. И дело даже не в нас. Неделей раньше, неделей позже мы достигнем той степени подготовки, когда защитную стену можно будет сделать прозрачной и с этой стороны - думаю, этот момент совпадет с расчетным. И сама стена медленно и неуклонно, метр за метром опустится так низко... так, как вы об этом мечтаете. Это все распланировано давно и выполняется благополучно... - Голос его зазвучал так уныло, словно он читал эпитафию. - И тем не менее, Ян, я только что через "Рогнеду" выходил на связь с Большой Землей, и там сложилось мнение... Да, мнение появилось; знаете ли, у руководства всегда есть свое собственное мнение... - Ну?.. - не выдержал Гамалей. - Что лучше уж нас отзывать прямо сейчас. Свертывать экспедицию, пока наше пребывание на Та-Кемте может отразиться только на мифотворчестве одного полиса. - Но почему? - чуть ли не заорал Гамалей. - И это вы знаете, Ян. Потому что мы не нашли и, скорее всего, так и не найдем ФОРМУЛЫ КОНТАКТА. - Я вам в сотый раз повторю то же, что сказал на последнем Совете: мы найдем ее там, - до Кшиси долетела волна воздуха, рассеченного широким жестом, несомненно указующим на непрозрачную стену, - мы найдем ее там, и только тогда, когда сами будем там! - И я вам повторю то же, что ответил Совет: никто не позволит вам экспериментировать на живых людях. В ответ послышалось что-то вроде нечленораздельного рявканья, снизу взметнулся средней мощности смерч, и Кшисе оставалось только радоваться, что она успела за это время бесшумно отступить на добрый десяток ступеней, стыдливо пряча за спиной ненаглядную свою "Глорию". Радовалась она рано - разъяренный Гамалей, несмотря на кажущуюся тучность, одним прыжком преодолел это расстояние. Удар при столкновении с такой массой, приближающейся к размерам среднего белого медведя, был столь ощутим, что Кшися плюхнулась на ступеньку, а еще точнее - на собственную "Глорию Дей", со всеми ее шипами... В рассветный час На плексиглас Нисходят заспанные де-е-ти!.. - великолепным баритоном на мотив немецкой рождественской песенки "О, танненбаум" пропел Гамалей, простирая мохнатые лапищи и поднимая девушку за отвороты халатика, мгновенно превратившись в прежнего добродушного Гамалея. - Управы на вас нет, батенька, - ужаснулся снизу Абоянцев, - эдакую ахинею с утра пораньше, да во всеуслышанье! Всем было известно, что у начальника экспедиции - абсолютный музыкальный слух и утонченное восприятие поэзии. Это уж Гамалей мог бы и запомнить. - Поскольку, кроме присутствующих, поднялись лишь петухи, то я рискую попортить слух разве что нашему птичнику, - снисходительным тоном продолжал Гамалей. - И вообще, экспромту позволительно быть глуповатым, не так ли? И каким это чудом у него так быстро переменилось настроение? Такой взрыв демонстративной веселости, питаемый нерастраченной начальственной энергией, ничего доброго не сулил, и Кшися сделала слабую попытку освободиться. Не тут-то было. - А что это еще за теплично-огородный орден, прелесть моя сливочная, - голос Гамалея, похоже, перебудил уже все четыре этажа Колизея, - вы носите у себя на ягодицах? Он бесцеремонно повернул Кшисю спиной к себе и принялся выдирать остатки сплющенной "Глории" из хищных махров утреннего халатика. Выдиралось с нитками, и было очевидно, что и с халатиком, как с мечтой о сарафане, придется проститься. - Цветочек? - проговорил Гамалей с безмерным удивлением. - Стоило с базы тащить... - Но вы же сами, - не выдержала Кшися, - вы же сами все время твердили, что мы должны быть совершенно естественными, ну, как на Большой Земле. А разве это естественно - все репа да капуста, все для кухни и ничего для души. Разве мы такие? Да что я говорю, вы ведь со мной согласились... И все не возражали... А ночью - вот. Оборвали и сунули под нос. - Ну, это вы что-то фантазируете, - брезгливо отпарировал Гамалей, мгновенно возвращаясь к своему давешнему раздраженному тону. - Никто ваш кустик тронуть не мог - ни из наших, ни тем более Сэр Найджел или Васька Бессловесный. Ежели желаете, сейчас все спустятся вниз - мы с Салтаном Абдиковичем и спросим. Кшися замотала головой и сделала попытку незаметно утереться распухшей ладошкой. А действительно, кто мог? Ведь не сам Гамалей. И уж не Абоянцев. Не Меткаф и не Йох.. И не Самвел. И не близнецы Наташа с Алексашей. А уж из дамской половины и подавно ни у кого рука не поднялась бы. И тем не менее. Вчера ее кто-то обрызгал во сне. Чуть-чуть, но на левой руке были непросохшие капельки, а на правой - нет. И самое странное, что это были капельки молока. А три дня назад кто-то подложил ей на столик потерянную зажигалку. Платья ее оказываются иногда примятыми, словно их кто-то перебирал в ее отсутствие. А может - все только кажется? Она скосила глаза и посмотрела на "теплично-огородный орден", валяющийся на нижней ступеньке лестницы. Ну, да. Все, включая измочаленный цветок, ей только показалось. И вообще, чтобы объяснить все эти вышеупомянутые ЧП, ей следует признать себя повинной в злостном сомнамбулизме. - Пропустите меня, - сказала она смиренно. - Мне еще надо луку нащипать к завтраку. - Лучок с кваском! - возмущенно завопил сверху Алексаша. - Пошто такой рацион, кормилица наша? Не сойти мне с этого места... ой, простите, Салтан Абдикович, не заметили... Доброе утро! Близнецы, юные и прекрасные, как Диоскуры, сыпались вниз по наружной лестнице, в то время как Абоянцев поднимался. - Может, кто-то из них? - вполголоса бросил Гамалей. Кшися беспомощно подняла кверху розовые ладошки - больше, мол, претензий не имею и иметь не буду. И вообще пропади я пропадом со всеми моими "Глориями". Вам на вашу начальственную радость. И пошла-ка я в огород. - Она у вас, я наблюдал, все последнее время в землице копается? - словно прочитав ее мысли, неожиданно спросил Абоянцев. - Да? Так вот, голубушка, отпуск вам на три дня. С сохранением содержания. Сядьте себе тихонько на балконе и пошейте новый халатик. Вон у непосредственного начальства простынку махровую изымите, а мало будет - я свою пришлю, у меня в тон, каемочку там пристрочите, оборочку. Ну, одним словом, как вас там на уроках труда учили. Только без Сэра Найджела, а ручками, голубушка, ручками. В три дня управитесь? - Не управлюсь, - мстительно проговорила Кшися. - У меня по труду завсегда тройка была. Мне неделя надобна. Абоянцев послушал ее и вздохнул. Отбивалась от рук молодежь. На глазах. На глазах ведь! - Шейте себе неделю, голубушка. На дворовой изгороди непристойным альтом заголосил бронзовый жирный бентам. 4 Трапезу кончали торопливо. Восгисп молчал - видно, притомился. Но встать и разойтись по делам, обговоренным еще до завтрака, не успели - влетела девка-побегушка из незамужних, за расторопность определенная носить вести с гостевой галереи к старейшим, жрецам, ибо ни один хам переступить порог Закрытого Дома не смел под страхом сожжения ног. - Маляр Инебел тайну принес! - крикнула она, не успев даже бухнуться на колени перед старцами. - Маляр Инебел просит Неусыпных склонить к нему ухо! Восгисп махнул побегушке, чтоб вернулась на место, и оперся скользкими от чешуи руками на плечи сидевших рядом. Те бережно приподняли его, повлекли к арыку. В глубине храмового двора мощным фонтаном бил источник, наполняя большой, затянутый голубоватой тинкой водоем. Изредка со дна его всплывали заклятые водяные маки - цветы Спящих Богов, и тогда над поверхностью воды вставали зыбкие тени. Или только чудилось? Ведь и водяные маки каждый видел по-разному: кто серыми, кто совсем прозрачными. Из водоема стекало вниз сорок ручьев - по всем улицам, и никто - ни в лесу, ни в лугах - не волен был пить другую воду. Закон! Наивысочайшего поднесли к самому широкому арыку, встряхнули - кисти его рук окунулись в воду. Старейший жрец не торопился, мягчил ладони. Остальные омывались ниже по течению арыка. Уготасп сделал вид, что следует общему примеру, но на самом деле рук мыть не спешил - примеривался, как бы доесть свое, когда старцы на гостевую галерею двинутся. Так и вышло - Восгиспа, отяжелевшего после утренней трапезы, повлекли со двора под руки, и он, проводив толпу сонным взглядом, проворно обернулся к циновкам, за которыми уже пристраивались в свой черед женщины. Он хлопнул в ладоши, торопя нерадивиц, потом послюнил палец и начал подбирать с циновки крупную золотую чешую. Она таяла во рту, оставляя привкус рыбьей печенки и водяного чеснока... Инебел сидел на земле, на самом солнцепеке, застыв в той смиренной позе, в которой низкородный хам должен разговаривать со старейшими из Неусыпных. Юные побегушки, порхавшие то и дело с крытой галереи во внутренние покои, дабы передать обитателям храма спешные новости, приносимые простыми жителями города, задерживались попарно, а то и по три, чтобы обсудить достоинства согбенного юноши, с самого начала утренней трапезы валяющегося здесь, в рыжей пыли. Высокоглав, узкобедр. Маляр, кажется? Тогда, наверное, умеет придать рукам нежность и не превышающую меры щекотливость. Инебел шевельнулся, выпрямляя затекшие ноги, на груди брякнула и выскользнула из-под короткого наплечника глиняная выкупная бирка. Это послужило поводом для нового залпа острых словечек и колких замечаний. Ах, сколь пылкий нрав у этого юного хама - изнурять себя двойной работой, лишь бы выкупить у храма право на чужедомную невесту! А ведь невеста, поди... Здесь уже юные аристократки совершенно не стеснялись в выражениях. Хотя нет, почему же невеста обязательно должна быть во сне брыклива и храпуча - есть и среди хамочек увертливые, точно змейки, и тихие, как рыбки. Даже жалко бывает порой, когда такая вот попадает на вонючее войлочное ложе немытого маляра... А может, выкуп и не за невесту? У хама жгучие глаза, чей взгляд подобен благословенной бесшумной молнии, убегающей от нечестивого грома. Пылкости свойственна мстительность, и вполне возможно, что маляр собирается купить у великих Спящих, коим принадлежит все живое и мертвое, жизнь своего врага? Только пусть уж это будет не собиратель яджиша, а то от них во время всесожжения такая вонь... Солнце, прожигая платок, раскалило Инебелу темя. Он всеми силами пытался охладить кровь, которая бежала к голове, и это удалось бы ему, если бы он мог сосредоточиться. Но он никак не мог отделаться от мысли, что рядом журчит прохладный арык, от струи которого, даже не шевельнув пальцем, он мог отделить водяной шарик размером ровно в один глоток и, если бы эти укрывающиеся в тени храмовые вестницы не удостаивали его непрерывным вниманием, мог бы незаметно перенести этот глоток воды прямо к своим губам. Но на него все время смотрят, а делать что-либо, не прикладая рук, считается греховной ленью и наказуется немедленно. Гораздо меньшим грехом было бы попросту встать и напиться из каменного лотка, по которому вода вытекает из-под храмовой ограды, чтобы затем студеным арыком прожурчать по всей улице до самого ее конца - но он не знает, кончилась ли утренняя трапеза в храме и скоро ли пожалуют призванные им Неусыпные, ибо с того момента, когда они появятся на галерее, он уже не посмеет пошевельнуться. Так что уж лучше не терять почтительнейшей позы. Людей возле него все прибывало и прибывало. Таскуны, сбросившие свою поклажу возле наклонных катков, ведущих прямо в подземные хранилища; просители, не согласные с выделенной им долей за назначенный урок; родители, большей частью глубокие старики, пришедшие справиться о здоровье матерей с новорожденными, и просто любопытные, подслушивающие и подглядывающие возле Храмовища, чтобы разнести любую новость раньше, чем объявит об этом с Уступов Молений глас Спящих Богов. Кольцевая площадь, отделявшая Закрытый Дом от прочих строений города, шумела и пылила. И вдруг этот шум затих - разом, словно люди остановились на полуслове с открытыми ртами. На галерею из темноты внутренних покоев величественно выплывали Неусыпные, разодетые пестро и причудливо, точно весенние бабочки. Чем старше и плешивее выглядел почтенный жрец, тем пестрее и ярче были его многочисленные платки, передники и наплечники. - Милостью Спящих Богов низкорожденному позволяется говорить! - раздался дребезжащий голос. - Но не лукавя и не словоблудя. Кратко. Инебел поднял голову. Перед ним в тени навеса сидел скрюченный больной старик с желтым, подергивающимся лицом. Еще никогда он так близко не видел старейшего жреца, в торжественные дни отделенного от толпы внимающих пологими ступенями святожарища. - Наивысочайший Глас и Око Богов, именуемый Воспевающий Гимны Спящим, дозволил мне говорить! - Инебел скосил глаза налево и направо, успокоился - начал он правильно, ничего не переврал. - Имя мое - Инеисто-Белый, что и подобает маляру, духом и телом принадлежащему Спящим. По уроку на семью и уроку за выкуп дано мне было расписывать стены картинами, повествующими о жизни посетивших нас Нездешних Богов. Рисовал я зверей невиданных, золотого и угольного, чьи пасти окаймлены роговищем острым, как у мерзостной ящерицы-гуны, передние лапы осенены опахалами, задних же нет вовсе. Чтобы выполнить выкупной урок, вставал я до рассвета и доподлинно знаю, что и звери чудные поднимались задолго до восхода утреннего светила. Он остановился и перевел дыхание. Площадь зачарованно слушала, настороженно смотрели прямо ему в рот и жрецы. - Для того чтобы правдиво изобразить сих нездешних тварей, я должен был постигнуть их суть и назначение. Но мне это долгое время не удавалось, и я смиренно полагал, что диковинные существа своим нелепым видом лишь веселят взор Нездешних Богов... - Он вдруг спохватился, что говорит пространно и неподобающе вольно; но никто не прерывал его и не ставил на место, значит, можно было продолжать. - Но вскоре я увидел, что светлое обиталище пришельцев доступно лишь взору нашему, но не слуху, и что по видимости одной судил я о сущности и недвижного, и живого, полагая все равно беззвучным. Между тем чудные звери несомненно издают громкие звуки, ибо боги оборачиваются к ним, когда те разевают свои пасти, взлетев на возвышение подобно пчелам или стрекозам. Крик их должен быть страшен даже Богам, и я видел своими глазами, как сегодня утром одна из Богинь отшатнулась от золотого зверя и заслонила свое блистательное ухо... Воспевающий Гимны Спящим смотрел на Инебела так пристально, что перестал даже дергать правой щекой. Что ж, пока юноша говорил только: я видел. Но сейчас он скажет: я думаю... И не дернется ли тогда бешеной гримасой желчное лицо, не махнет ли низшим жрецам, чтобы заломили руки смельчаку, чтобы вырезали язык? Инебел облизнул деревенеющие губы и голосом, из которого он постарался изгнать страх и сомнение, закончил: - По тому, как звучен должен быть предрассветный крик диковинных зверей, и по тому, как поднимаются после него Нездешние боги, я смею высказать то, что есть тайна, ибо этого нет в наших законах: звери нездешние, золотой и угольный, есть по сути и назначению своему живые "нечестивцы"! Стон пронесся по толпе, всколыхнулся пестрый сонм Неусыпных. И только Восгисп остался недвижим. Никто не смел молвить слова, пока не высказался старейший, и снова склонившийся Инебел подумал, что теперь тишина затянется надолго. Но он ошибся. - Благо тебе, раб и вещь безгласная, принадлежащая Спящим Богам, что не утаил ты ни зерна мысли своей, - скороговоркой, подчеркнуто обыденным тоном проговорил Восгисп традиционную формулу поощрения за тайну. - Не за знание, а за послушание законам причитается награда тебе, ибо тайна твоя нам известна. Но коль скоро не провозглашено было о ней с Уступов Молений, то и тебе, рабу, надлежит впредь забыть о сказанном. А сейчас - приблизься. Инебел смиренно, не подымая глаз, подполз к настилу галереи, но касаться его не стал, доски - уже само Храмовище, которого низкий люд может коснуться разве что перед гибелью. Замер. Ждал. За спиной глухо роптали - да и как заставишь молчать всех, кто слышал его слова? Ведь в том законе, что алыми буквами написан по всей ограде Храмовища, вроде бы говорится: "Оживут "нечестивцы", и тем кончится срок всему, что есть, и пребудет земля новая, с новым законом". Так заучено было накрепко и передавалось из рода в род, а проверить некому: буквы затейливые с каждой луной маляры подправляют, блеск наводят, только прочесть некому - обучены тому одни Неусыпные. Что-то сухое и жесткое подсунулось Инебелу под шею, коротким ударом вскинуло подбородок вверх. Думал - дощечка, а это была нога старейшего. Инебел выпрямился. На груди легонько забрякала тонкая глиняная бирка. Сейчас последует награда. Покрывало он уже получил - почетное голубое покрывало, разделенное на восемь клеток, какого не бывало еще ни у кого в их доме. А теперь он получит подушку. Пышную подушку из глубинных несминаемых водорослей, обтянутую переливчатой тканью. Он отдаст это сокровище матери, чтобы весь день прохожие с улицы могли смотреть и завидовать, ревниво оглядывая родительское ложе, возвышающееся под свернутыми в рулон циновками, ложе простых маляров, хранящее теперь эдакое богатство... Желтая скрюченная рука протянулась к нему, ухватила бирку и дернула. Шнурок лопнул, а шея сзади заныла, как от тупого пореза. - Имя?! - спросил, как приказал, старейший жрец. Инебел похолодел. Сердце его забилось так, словно при каждом ударе падало до самой земли и, отскочив, подпрыгивало до горла. Еще недавно он ждал этого не как благостыни, а как спасения. А теперь не мог, не хотел шевельнуть губами. - Имя!!! И, словно выдернутое, выцарапанное откуда-то изнутри этим властным окриком - еще недавно такое желанное: - Вью... Сложенные щепотью желтые пальцы ударили по бирке, со скрипом вырисовывая на вощеной поверхности три непонятных значка. 5 На перилах лоджии, болтая ногами и прихлопывая в такт по коленям, сидели рядком Наташа, Алексаша и Самвел. Не зная слов, тянули старинную мексиканскую песню: "...ляй-ля-ри! ра, ли-ра-рус-са..." В три голоса получалось вроде бы ничего, но Кшисю не удовлетворяло: - Трио "Лос панама дель шляппа". Для таких песен надо иметь бабьи голоса... - Всегда готовы! - гаркнул галантный Самвел, за что получил от Наташи острым локтем в бок. При каждом возгласе он имел обыкновение воздевать вверх свои легкие смуглые руки, колеблющиеся, словно языки черного пламени, в неописуемой ширине рукавов его постоянной, как униформа, аспидной рубашки, но на сей раз его не лишенный театральности жест сослужил ему дурную службу. Сколько бы они все ни делали вид, что ведут себя естественно и непринужденно, болтая ногами и распевая песни всех времен и народов, никто ни на секунду не забывал про проклятую защитную стену, за которой только и начиналась их судьба - Та-Кемт. Они знали, что стена опускается, делаясь все ниже с каждым днем, с каждой минутой, и поднимая голову, каждый невольно старался угадать, уловить неприметное таянье туманного кольца; с таким же успехом можно было следить за движением часовой стрелки. Запрокинув голову, Самвел на какой-то миг утратил равновесие и, опрокинувшись навзничь, уже исчез было за перилами, но вовремя был отловлен Диоскурами и водружен на место. - Не следует мешать естественному течению событий, - наставительно заметила Кшися, принципиально перекусывая нитку зубами, чтобы еще раз подчеркнуть, что по труду у нее была-таки тройка. - Судьба постоянна в своей мстительности. К тому же Салтан Абдикович обожает различные демонстрации, а госпитальный отсек у нас так и не задействован. - Но, но, накаркаешь, - предупредил Алексаша. - Кончила? - Не-а, - не без злорадства сказала Кшися. - Но подворачивать буду завтра. А швы обметывать - послезавтра. Пусть Гамалей без меня помучается. Нельзя сказать, чтобы она не любила рукодельничать, скорее наоборот; но одно дело - возиться с кантиками и бантиками на уже готовом костюме, раскроенном и сшитом домашним полуавтоматом, а другое - выполнять самую грубую работу, орудуя ножницами и иглой совсем как в средние века. - Ну, кончила, не кончила - идем вниз, постукаемся, - распорядился Алексаша. Кшися давно уже заметила, что в абсолютно идентичной на первый взгляд паре Диоскуров распоряжается всегда именно он. А больше делает, соответственно, Наташа. Правда, последнее требовало проверки - Диоскуры были техниками по связи, и практически Кшися за работой их и не видела. Между тем солнце давно уже перевалило за полдень, начало рыжеть и, как всегда неожиданно, провалилось в мутноватую прорву за верхней кромкой ограждения - словно и не было безоблачного тропического дня. Размытая теневая черта быстро поползла от стен здания станции к восточному сектору, занятому Кшисиными делянками. Дом этот, возведенный по особому проекту, напоминал древний Колизей - круглое сооружение в четыре этажа и без внешних стен. Жилые комнаты, лаборатории, кухня, даже зал заседаний - все это аборигены Та-Кемта могли наблюдать через защитную стену, которая извне была абсолютно прозрачна. Девяносто дней напряженнейшего последнего этапа подготовки экспедиции были перенесены сюда, прямо на окраину одного из немногочисленных кемитских городов, и по твердому априорному убеждению Большого Совета за этот срок кемиты должны были привыкнуть к таким похожим на них пришельцам с далекой Земли. Но они не привыкали. Они попросту перестали интересоваться ими... Сбегая по лесенке, вьющейся вокруг внешней колонны, Кшися мысленно корила себя за радость, с которой она согласилась на три дня вольной жизни. Не до воли! Вон Самвел - нашел какой-то минерал, на Земле неизвестный; клянется, что отменное удобрение. Нужно выпросить у Самвела хотя бы горсточку и попробовать на своих грядках, и кончать с этим огородным геоцентризмом - петрушкой да морковкой, а самыми форсированными методами окультуривать тутошние корешки. С этими надвигающимися холодами кемиты просто вымрут от голода, если не научатся огородничать. Тем более что и учиться-то они не очень хотят. Поглядишь видеозаписи - так нарочно воротят носы от их станции. При такой тяге к обучению... Воспоминание об утреннем разговоре, нечаянно подслушанном на этих самых ступеньках, укололо реальной тревогой. А ведь могут и прикрыть станцию, отозвать на Большую Землю. С Галактического Совета станется, там полным-полно перестраховщиков и обдумывальщиков с бородами, как у Черномора. Не найдено "формулы контакта" - и баста! Погасят видимость с той стороны, ночами перетащат оборудование на "Рогнеду", сам Колизей аннигилируют, и в одно прекрасное утро проснутся кемиты - и нет ничего, лужок с газонной травкой. Несколько веков будут рассказывать детишкам: "И привиделось нам диво дивное..." - и тихохонько вымирать от голодухи и неистребимых наследственных болезней. А доблестный экипаж несостоявшейся экспедиции будет все тренироваться и тренироваться аж до посинения дна глазного яблока, а все земные Гамалеи и Абоянцевы будут заседать в поисках своей формулы... - Что вы, Кшисенька? - скрипучим голосом осведомилась Аделаида, обгоняя девушку. - Так. Тоска по родине. - Ну-у-у, вот этого уж нам совсем не следует демонстрировать... - и проследовала вниз, четко вколачивая высоченные каблуки в многострадальные ступеньки и похлопывая по перильцам аккуратно завернутыми в синтериклон кроссовками. И поделиться-то ни с кем нельзя - подслушанное не передают. Даже если услышал нечаянно. Так что прими, голубушка, вид естественный и непринужденный, и - на стадион, "стукаться". Абоянцев и так уж всех допек со своими "демонстративными" видами спорта - баскетоном, футой, ретроволейболом. А то, что она по два часа тренируется по всем видам древней борьбы - то с Алексашкой, то с Меткафом, - это не в счет. Потому как это, естественно, происходит в "колодце", то есть центральной части здания, где расположено все то, что аборигенам видеть не следует. Так что хочешь не хочешь, а пришлось играть. Впрочем, какая это была игра? Собралось девять человек, да и то после сурового окрика Абоянцева. Последний, кстати, лучше бы и совсем не становился - и не отчитаешь его, и не прикрикнешь в критической ситуации. Гамалей, правда, не стеснялся, но его, как игрока экстракласса, ставили против Васьки Бессловесного, программу которого жестко ограничивали по скорости и высоте прыжков. Алексашу и Наташу приходилось разводить по разным командам, чтобы не создавать заведомого перевеса, а слабый пол ввиду низкой квалификации только увеличивал неразбериху на площадке. Короче, игра сводилась практически к поединку Васьки с Гамалеем, а если добавить, что судила матчи Макася, метавшаяся между площадкой и кухней с вечно подгорающим ужином, то ничего удивительного не было в том, что волейбол из здорового развлечения превращался в унылую повинность. Да и Кшисино настроение, омраченное невозможностью поделиться сведеньями о надвигающейся катастрофе, необъяснимым образом передалось всем окружающим, так что за вечерний стол, заботливо накрытый Макасей (роботам не дозволялось коснуться даже краешка скатерти), уселись в неуемной тоске, словно продули не самим себе, а по крайней мере сборной Куду-Кюельского космодрома, позорно вылетевшей в этом сезоне даже из лиги "Б". - Если Наташа с Алексашей не перестанут лаяться через сетку, - ультимативным тоном заявила Кшися, - то я вообще играть не буду. - Это почему же? - Абоянцев на корню пересекал все антиспортивные выступления. - Они как сцепятся, так пятнадцать минут стой и мерзни. А когда стоишь, вечно кто-то за ноги кусает. Куриные блохи, наверное. Аргумент озадачил даже начальство. - А почему меня не кусают? - спросил Гамалей. Получилось глупо, Диоскуры (благо не их начальство) фыркнули. - Инстинкт самосохранения, - шепнул Алексаша. Йох, начисто лишенный чувства примитивного юмора, удивленно поднял белые брови. Самвел пихнул Алексашу локтем в бок - расквитался-таки за давешнее. Абоянцев вытащил из заднего левого кармана блокнотик, сделал пометку: - Аделаида, голубушка, придется вам провести ионную дезинфекцию. - Не далее как две недели назад... - тощая бесцветная Аделаида имела обыкновение замолкать на половине фразы, словно экономила энергию. Но говорила она всегда столь примитивные вещи, что ее все понимали. - И черви передохнут, - вставила тихонечко Кшися. - В верхнем слое, по крайней мере. - Дезинфекцию начнете завтра, сразу после завтрака. - Абоянцев вложил карандашик в книжечку, сунул ее было в задний правый карман, но спохватился - правая половина всех его карманов, как это было всем известно, предназначалась исключительно для вещей и записных книжек личного характера. Спохватившись, переложил в левый. - Мария Поликарповна, матушка, кого мы ждем? - Да я ж... - спохватилась Макася. Кухня и столовая располагались на первом этаже, разделенные прозрачной перегородкой, через которую в просветы между здешними пальмочками, угнездившимися в традиционных кадках, было видно, как кашеварит Сэр Найджел. Сначала Макасе придали Ваську Бессловесного, но Макася под угрозой забастовки вытребовала себе антропоида повышенной сложности, мотивируя это тем, что у Сэра Найджела всегда можно получить членораздельный ответ, что и когда он солил. Надо отдать должное - готовил этот, как выражался Гамалей, "феминоантропоидный тандем", превосходно. Сэр Найджел выкатил тележку с тарелками из кухни, степенно проследовал по голубому асфальту, окаймлявшему Колизей, и втолкнул тележку под сень пальмочек. - Крабовый салат всем, - доложил он скрипучим голосом, - тринадцать азу, одни пельмени с капустой, по-казацки. - Чьи пельмени? - спросил Гамалей. - Я бы поменялся. - Между прочим, я тоже, - пробасил Йох. - Тогда нас трое, - буркнул Меткаф. - Пятеро! - крикнул Алексаша. - Но это в добавление к азу! - Я бы, конечно... - протянула Аделаида. - Едоки, чьи пельмени? - Пельмени мои, - сказал Абоянцев. - Давно ожидал тихого бунта, но никак не думал, что это будет гастрономический бунт. Все притихли. - Сэр Найджел, - по-хозяйски повелел Гамалей, - соблаговолите-ка приготовить порций пятнадцать казацких пельменчиков, да поживее! Абоянцев сердито на него покосился: - На первый раз прощаю, но прошу заметить, батюшка, что антропоидное время дороже, нежели консервы. Поэтому прошу продумывать меню и изменения вносить, как положено, не позднее, чем за полчаса до принятия пищи. Антропоид скрылся в холодильной камере, но аппетит, кажется, был всем попорчен: педантичное замечание начальника экспедиции подействовало, как позавчерашний соус. - Между прочим, приближается день рождения Марии Поликарповны, - уныло, как о готовящейся ревизии, предупредила Аделаида. - Почему бы не запланировать... Кажется, это был единственный случай, когда реплика врача вызвала восторженную сенсацию. За сравнительно короткое время было выдвинуто незафиксированное количество предложений, вполне удовлетворивших начальника экспедиционно-исследовательской группы. Разрядка действительно была необходима, но вот сколь быстро общее уныние достигнет прежнего уровня, после того как догорит именинницкий костер, будет съеден именинницкий пирог и допит именинницкий пунш?.. Зазвонил столовский будильник - девятнадцать двадцать пять по местному времени. Пора на вечерний урок. Непринужденной, как всегда, неторопливой вереницей подымались на третий этаж, в "диван". Поначалу это была типовая классная комната со столами и стульями, с доской и магнитофоном. И одним диваном. Но вскоре из-за мест на диване начала ежевечерне возникать упорная возня. Абоянцев хмурился, и тогда в классной комнате явочным порядком стали появляться диваны и исчезать столы. Абоянцев промолчал, потому что так и не смог понять - то ли это естественная потребность уставших за день людей, то ли микробунт. Сирин Акао заняла свое место за единственным уцелевшим столом. Никто не знал, откуда она родом - к Сирин не очень-то подступишься с вопросами. Похожа она была на абстрактную восточную принцессу - вся в ярких шелках чистых контрастных цветов, до неправдоподобия миниатюрная во всем, кроме ресниц и узла иссиня-черных волос - они огромны или, во всяком случае, таковыми кажутся. Но это - пока она молчит. Стоит Сирин заговорить, как ее изящный яркий ротик становится квадратной пастью, из которой торчат крупные квадратные же зубы. Это выдает несомненную японскую ветвь в ее происхождении, но вынуждает девушку к молчанию и неулыбчивости. Ребята попробовали было назвать ее "мадам Баттерфляй" - не привилось. Сирин Акао воздела крошечные ладошки, трижды хлопнула: - Благо спящему! - Благо спящему! - отозвались все нестройным хором, но уже по-кемитски. - Натан, прошу вас. Вы поутру встречаете на улице своего друга... Алексей, прошу и вас. Утренний диалог, как всегда. Это была обычная разминка - словарный запас языка Та-Кемт был заложен у каждого из них гипнопедически, но тренироваться нужно было ежедневно. Тренироваться, не зная толком, когда на Земле примут хотя бы принципиальное решение о возможности непосредственного контакта... "Благо спящему!" - "Благо стократ". - "Почивала ли твоя семья с миром?" - "С миром и с храпом..." - Алексей! Храп считается серьезным физическим недугом, ибо нарушает тишину. Поэтому, если угодно: "НЕ с миром, НО с храпом". Хотя о таких вещах, по-видимому, принято помалкивать. Продолжайте. Традиционный диалог продолжался. "Как почивали отец и мать?" - "Сон их спокоен и мудр". - "Как почивали братья и сестры?" - "Во сне они приобщались к мудрости богов". - "Был ли крепок сон дядюшек и тетушек?" - "Моей престарелой бабушке паук опустился на нос, и она от страха..." - Алексей! В Та-Кемте пауки - милые домашние зверушки, вроде наших хомячков. Их никто не боится. Сирин-сан начинает сердиться, и напрасно. Иначе ведь от этих усыпляющих диалогов действительно кто-нибудь уснет! И как только эти кемиты могут разводить подобную нудятину с утра пораньше! Ведь это начисто снимает всю работоспособность. Ах, да, диалог... "Моей престарелой бабушке приснилась невеста ее младшего правнука. Она, то есть невеста, а не бабушка, была бела, как сметана, и проворна, как кошка..." - Фу! - закричали все хором, а Кшися - громче всех. Плагиат, даже на примитивном наречии Та-Кемта, здесь не поощрялся. Приходилось поправляться. "Девушка была смугла, как грецкий орех изнутри..." - "Как звали эту девушку?" - "Ее звали Сиреневый Инкассатор" (это уже на земном). Сирин слегка краснеет, сердится. Когда она сердится молча, она очаровательна. - Алексей, вы отвечаете прегадко. Я поражена. Иоханн, ваш сон, пожалуйста. "Мой сон благоволящие ко мне Боги наполнили благоуханием весенних цветов, кои срывал я для увенчания костра всесожжения. Почтеннейший Неусыпный снизошел принять от меня корзину с цветами, кои вознес..." - "Кои вознесены были". Это типичный оборот. Прошу дальше. - "Кои вознесены были на вершину Уступов Моления... э-э... дабы они сожжены были... э-э... во ублажение... то есть во услаждение... Спящих Богов". - Во, должно быть, вонища!.. - Прошу вас заметить, Натан, что рассказам о снах натурализм не свойствен. - У меня такое ощущение, Сирин-сан, - проговорил Гамалей, - что сны большей частью выдумываются. Уж очень они однотипны, высоконравственны, что ли.. - ...Не исключено, - кивнул Абоянцев. - Кстати, Сирин-сан, в ночной почте две любопытные рамочки прибыло. Вы бы нам перевели их, голубушка... - Разумеется, Салтан Абдикович. Запела, зазвенела в магнитофоне пустая нить; все молча, выжидающе смотрели на вращающуюся рамочку. Между тем сиреневые сумерки наполнили узкую учебную комнату, расположенную, как и все помещения Колизея, вдоль открытой лоджии. Небо было розовато-цинковым, как всегда, когда садится солнце и из-за горизонта вываливается чудовищная по своим размерам, голубоватая, испещренная царапинами и щербинами, луна. Подымается она невысоко, и для того, чтобы увидать ее, приходится забираться на верхний этаж Колизея, а еще лучше - на крышу. Сюда, в "диван", прямой свет ее не проникает никогда, и только траурное лиловое мерцание близкого неба наполняет в эти вечерние часы всю огромную чашу станции невыразимо печальным мерцанием, столь явственно ощутимым, что оно воспринимается как материально существующая, овеществленная безнадежность. - Вы будете переводить, Кристина, прошу... - быстрый шепоток Сирин Акао и кивок-полупоклон в сторону Кшиси. Кшися стискивает пальцы, напрягая внимание, а нежный, с придыханием, голосок, удивительно напоминающий ее собственный, тихо и певуче вырастает из серебристой чашечки магнитофона. Кшися переводит, не запинаясь - это ей дается легко, и два девичьих голоса звучат в унисон: - "...переполнится мера тяжести вечернего неба, и пепел нашей печали упадет на город и задушит живущих в нем.." Взахлеб, по-бабьи, вздыхает Макася. И все замирают - настолько созвучны слова эти невесть откуда взявшейся щемящей томительности. Лиловые липкие сумерки, и до утра - ни маячащего вдали костра, ни звезды на горизонте... - Кто-нибудь там, помоложе, да включите нормальный свет! - не выдерживает Абоянцев. Сирин приостанавливает звук, пока комната наполняется привычным золотистым светом. И снова голос - только теперь мужской, и Кшисин торопливый шепоток: - "Нет вечера без утра, ниточка моя, бусинка моя; но только нет мне и дневного солнца без вечернего взгляда твоего. Темна и росиста ночь, только без вечернего слова твоего мне ни тьмой накрыться, ни сном напиться..." - Кшися вдруг вспыхнула и беспомощно огляделась - да нужно ли, можно ли переводить такое? Все молчали, понурясь. - "Руки мои скоры в своем многообразии, мысли мои придумчивы в повелении рукам; согласись только - и я откуплю тебя у Закрытого Дома!" - "Не Закрытому Дому, а Спящим Богам принадлежит все сущее..." - "Когда откупал Инебел сестру твою, не Богам он платил, а жрецам, прожорливым и ненасытным". - "Блаженство есть сон, а не сытость..." - "Блаженство - это стоять в сумерках у ограды и слышать, как ты сзываешь своих младших, а они разбегаются с визгом по всему двору, и ты ловишь их, и купаешь их с плеском, и гонишь их, смеясь и припевая, в спальню, а потом все стихает, и вот уже шелестят кусты, и ветви у самой ограды раздвигаются, и руки твои ложатся на побеленные кирпичи... Разреши мне выкупить тебя!" - "Спящим Богам угодна неизменность. Инебел откупил сестрицу Вью, она собрала платья и посуду, и сложила корзину, и омылась настоем из пальмовых игл, и вот ждет она уже четыре дня, когда он придет за ней, и блаженства нет во взоре ее, и в плечах ее, и в руках ее занемевших..." Снова тоненько поет пустая нить. Сирин Акао медлит выключить звук, словно что-то еще может добавиться, словно что-то еще может перемениться. - А вышеупомянутый Инебел, вероятно, порядочный шалопай, - приподняв брови, констатировал Магавира. - Зачем шалопай? - взорвался Самвел. - Сволочь он, вот кто. Таких надо... Стремительные руки его, взметнувшиеся вверх, выразительно сомкнулись. - Да? - сказала Кшися. - Быстрый какой! А если этот Инебел только сейчас и полюбил по-настоящему, тогда что? Между прочим, Ромео тоже бросил свою Розалинду! - И я не слышал, чтобы кто-нибудь его за это обсволочил, - эпически заметил Гамалей. - А чем это все кончилось? - крикнул Самвел. - Спокойствие, молодежь, - вмешался, наконец, Абоянцев. - Межд