е горсти смолистых шишек, подброшенных в огонь легкими руками Сирин, выметнули вверх сноп радостных искр. - Свои читать... или чужие? - замялся Самвел. Всем было ясно, что ему хочется почитать свое. - Чужие! - мстительно завопили Диоскуры. Самвел вскочил, взмахнул невесомыми, сказочными своими руками - и словно два костра полыхали теперь друг напротив друга: один - рыжий, а другой - аспидно-черный. - Ха-арашо, - выкрикнул он и словно всего себя выдохнул вместе с этим гортанным криком. - Пусть - чужие, но - о нас... И зазвенел голос - но не его, не Самвела; как на древнем поэтическом поединке, стояла перед ним белейшая Кристина, и, как вызов, звучали строки: Я, наверное, не права. Ты мне злые прости слова. Ты мне радость и боль прости. Ты домой меня отпусти... И уже голос Самвела подхватывал, как песню: Мы смотрели вчера с тобой, Как змеится Аракс седой, И его вековая мгла Между мной и тобой легла. Близко-близко встал Арарат - Под закатом снега горят, Но нельзя подойти к нему Никому из нас. Никому... Беззвучно озарилось небо вдоль самого края стены, и еще раз и еще; и вот ракета не ракета, а вроде бы огромная тлеющая шишка, рассыпая тусклые искры, прочертила на небе низкую дугу и канула в черную непрозрачность. - Опять! - с ужасом вырвалось у кого-то. 12 Нет, не грубые травяные циновки плели на дворе братьев Вью. И даже не одеяла из шерсти, надерганной из змеиных хвостов. Тончайшие ткани, полупрозрачные, как влажный рыбий пузырь, - вот что было уроком их дома. А урок - на каждый день по куску ткани, да не меньше, чем на один наплечник. Может, сжалится кто-нибудь из братьев, возьмет на себя, оставит ее, проворнейшую из ткачих, в родном доме? Десятый день сегодня, как заплачен за нее выкуп, но не пришел Инебел, обманул, не взял в свой дом. Но и жрецы не торопятся к себе прибрать - может, передумали? Куда же ей теперь? Вью открыла корзиночку, достала свежего, ненабегавшегося паучка. Слезы - кап-кап на мохнатую спинку. Вытерла бережно. Братья, как и положено, сидят плотно, привалившись к стене. Ноги вытянуты, поверх них - циновка плотная. Концы тончайших водяных стеблей - да не просто стеблей, а одной сердцевины чищенной - зажаты в пальцах ног; на других концах петельки. Братья ловко поддевают пальцами эти петельки, строго через одну, поднимают нити, Вью выпускает паука, и он бежит поперек лежащих стеблей, оставляя за собой клейкую толстую паутинку, пока не добежит до конца циновки, где поймают его проворные руки младшенькой Лью. Братья разом опустят петли, перехватят те, что лежали, подымут, тогда Лью выпустит паука, в ладошки хлопнет, чтоб бежал обратно, к старшей в руки. Хлопотно это, внимания требует великого: и чтоб паучок в сторону не забежал, и чтоб нить не истончилась - сразу другого из корзинки доставай. Она запустила быстроногого живого ткача, хлопнула и ладошки - беги, паучок, беги через белый тростник, паучок, бесконечную нитку не рви, паучок, на ладошке сестры задержись, паучок, и обратно в корзинку с тугими лиловыми сытными пчелами боком и скоком на резвых мохнатеньких лапках проворно беги, паучок, мой смешной, толстопузенький, ласковый, мой золотой паучок, ну беги же, беги, ну беги, ну беги... Золотисто-коричневый мохнатый шарик привычно ткнулся в теплые хозяйские ладони, но они вдруг приоткрылись - беги, паучок, он и побежал к позабытой в неволе зелени придорожных кустов, волоча за собой драгоценную нить паутины. Беги же, беги, паучок... Крайний брат, младший, неторопливо опустил стебли основы, скупым и расчетливым жестом ударил сестру по лицу. Возгордилась, немочь бледная, дурища змееокая. Нет, чтобы за собственного брата выйти, так на чужедворца позарилась. А вот теперь и выходит, что даром вдоль заборов отиралась, космы свои распатланные на виду всей улицы в арыке полоскала, точно дева божественная, нездешняя. Не по себе кус приметила. Выкупил, да не высватал! И нечего ушами трепыхать, дорогу выслушивать - не стучат шаги. Не надобна! Так и пряди усердно, приглядливо. Урок - по лоскуту на день! Выполнили. Солнце дневное лишь клониться стало - последняя паутинка под самые петельки пролегла. Младшенькая Лью еще раз промыла камень, отполированный ступнями, теперь на него расстелили клейковатую, пока еще дырчатую ткань. Старый дед, приволакивая то одну, то другую ногу - по настроению, но непременно, чтоб к тяжелой работе не принуждали, - вынес из погреба горшок с настоем коробочек пещерного мха. Сложил пальцы левой руки в щепоть, вместо ногтей - кисти щетинные, точно у маляра. В другой раз от одного такого воспоминания зашлось бы сердце, затомилось обидой неправедной, а теперь уж перегорело, перетерпелось. Дед окунул щепоть в медовый настой, старательно окропил свежую ткань. Вью торопливо, чтоб опять не схлопотать за нерадивость, смазала ступни змеиным сальцем и вспрыгнула на теплую поверхность утюга. Воздушные переплеты почти невесомой рогожки плющились, затягивались мельчайшие дырочки, изжелта-коричневатый настой равномерно растекался по всему лоскуту. Как-то старый дед услыхал, что младшие переговаривались - гладким бревном-де сподручнее было бы ткань раскатывать, глаже, быстрее... Не поленился - исхлестал болтунов своей метелкой-кисточкой. Чтоб неповадно было и в мыслях закон нарушать. Даны Богами руки да ноги - вот ими и усердствуйте... Словно кипятком по ногам - бабкина пятерня, от постоянной варки да жарки ладонь прокопченная, уж поди и чувствовать-то ничего не может, бабка ее годами не отмачивала... И тоже - попрек: - Ишь на утюжину взгромоздилась, бесстыдница, юбки не скинувши! Ну как забрызгаешь соком, в чем на люди выйдешь, коли позовут? Вью перестала топтаться, послушно дернула завязки нижней юбки. Снять не успела - со стороны Храмовища грохнуло, задребезжало, нестройно, не по-утрешнему, отозвалось эхом второго круга... "Нечестивцы" сзывали народ. Вью спрыгнула на землю холодея - страшен дневной неурочный набат! Мимо дома, вверх по улице, уже бежали люди, сдержанный тревожный гул голосов мешался с торопливыми шлепками босых ступней по раскаленной солнцем дороге. И давно ли сзывали в прошлый раз? Зачастили... Кто-то из братьев жестко ткнул в спину, и Вью, даже не омыв ног от змеиного сала, выскочила за ограду. Бежали целыми дворами, прихватывая немощных, но Вью посчастливилось - споткнулась и отстала от своих, так что теперь можно было брести медленно-медленно, оглядываясь - не Инебел ли сзади? Но семья маляров жила на соседней улице, а сами они, застигнутые набатом возле полузакрашенных заборов, могли прибежать вообще с любой стороны. Неужели и увидеть не суждено? Жрецы все знают, все помнят, никуда ей не спрятаться, везде найдут. И отдадут в самый голодный дом, где перемерли старшие, а голопузеньких малышат - целый двор, и забыли, когда урочную работу выполняли полностью... Ох, страшно... До площади так и не дошла - все равно кому-то на спуске стоять, площадь всех не вмещала. Вью перепрыгнула через чистый арык, оперлась плечами о забор - плечи пришлись как раз на прикрытый жирными темно-синими ресницами выпуклый глаз Спящего Бога. Давно сие рисовали, незамысловато: только глаза и брови, а по низу забора - плоды, подношения, значит. А у Инебела Боги получаются совсем как люди, тронь их - раскроют глаза... Тьфу, тьфу! Богохульство окаянное. Да и Инебел, говорят, последнее время не подлинных, Спящих Богов рисовал, а этих вот... Нездешних. Может, за то Спящие Боги и разгневались на него, наслали затмение ума, вот и забыл он про невесту свою выкупленную? На Уступах Молений показались уже первые жрецы, все разодетые - на каждом не меньше пяти одежд: длинные юбки, ленты, передники, набрюшники, наплечники, запястные платки... И все ярче цветов луговых - настоем пещерных ягод крашено. А по улице, тяжело дыша, еще поднимались те, кто мчался по тревожному сигналу с пастбищ, озер и лесных полян. Тяжело вбивая пятки в теплую дорожную пыль, подошли лесоломы - потные, косолапые. А что, если к ним в семью?.. Бр-р-р. Даже сюда долетает запах дурных лесных ягод. А уж руки... Она еще раз искоса глянула на них - и не поверила своим глазам: они жевали! Прямо посреди улицы, при свете дня! Они стояли посреди дороги, коренастые, наглые; время от времени кто-нибудь из них швырял себе в рот что-то вроде маленького лесного орешка, и нижняя челюсть срамно и плотоядно двигалась - хрум-хрум, - а глаза между тем шныряли вокруг опасливо и зорко. Но никто не стыдил их в голос, соседние отводили взгляд, неловко переминались, но молчали. Вью вдруг спохватилась, что глядит на срам, ойкнула, прикрылась рукой. И все-таки с середины улицы временами доносилось отчетливое: хрум-хрум... И вот стогласный хор младших жрецов, бесшумно заполнивших галерею, стройно и пронзительно взметнулся к небу: "Славьте Спящих Богов!" "Сла-а-а-вим", - несогласно взревела толпа. Инебел подошел поздно - едва поспел к первому возгласу. Покивал соседям молча - расспрашивать о снах было уже недосуг. Старейший жрец уже выполз на девятую ступень и, воздев руки к небу, обиталищу Спящих Богов, безразлично обвис на руках двух дюжих телохранителей. Те бережно сложили тщедушное тельце на циновку - пока вершатся мелкие дела, в священном сне еще может снизойти божественное откровение. На вершение малых дел Инебел смотрел вполглаза. Привычное мельтешение наград - рыжие шерстяные подушки, клетчатые покрывала. Отнаграждались, завели новую молитву - жрицы выплыли на третью ступень, все в цветочных гирляндах, с глиняными колокольцами; хоровод водили с закрытыми глазами, не расцепляя рук, - славили Спящих. С прошлого схода в трех дворах хоронили, теперь шла церемония вручения старейшим этих дворов запечатанных сосудов с Напитком Жизни. Говорят, дух от него медвяный, а вкус горек и жгуч; жена, отведавшая его, засыпает непробудно, и только в таком сне можно зачать нового человека... А вот и новые человечки - из-под Уступов Молений выпускают матерей с плетеными корзинками. Расступилась толпа - мешкать тут нечего, надо бегом бежать до дому, до теплого садового погреба, чтобы не гневать Спящих Богов писком и плачем. После сумрака каменных сводов, где живут по нескольку дней новорожденные, солнечный свет слепит глаза матерям, они бредут, спотыкаясь, пока молодые отцы пробиваются к ним, немилосердно расталкивая толпу, и в такие минуты каждое из этих измученных, осунувшихся женских лиц светится такой беспомощной и прекрасной улыбкой, что каждый раз у Инебела начинает щемить сердце: этой улыбки ему не нарисовать никогда в жизни... - Наплодили новых работничков, слава Спящим Богам, - негромкий, благоречивый голосок за спиной до того насыщен елеем, что никакими силами не распознаешь в нем и тени насмешки или брезгливости. - Теперь помчались рысью по погребам, гадать - то ли своего худородка им оставили, то ли по благостыне безмерной заменили на что получше. Так говорить умели только в доме Аруна. Инебел с досадой обернулся - так и есть, Сиар. От дурмана сегодняшней ночи, от тягомотины окольных и не всегда понятных разговоров и, наконец, попросту от нестерпимого сосущего голода хотелось сесть в теплую дорожную пыль, обхватить руками звенящую голову и качаться - взад-вперед, взад-вперед... Инебел тоскливо переступил с ноги на ногу - ему не то, чтобы опуститься на землю, ему и спрятаться, прислониться к чему-нибудь было невозможно, - возвышающийся на целую голову над толпой, он был виден отовсюду, как одинокое дерево над кустарником. И всегда-то ему было зверски неуютно в толпе, а сейчас - и говорить нечего... Он вздохнул, безучастно склонил голову набок и посмотрел сверху вниз на семью таскунов, чьи непомерно длинные, узловатые руки отдыхали, расслабленно покачиваясь где-то ниже колен. И в такт этим ритмичным движениям сдержанно, осторожно двигались челюсти - хам-хам. Хам-хам. Инебел испуганно обернулся к Сиару - с ума они посходили, что ли? Но младший гончар скорчил постную мину и показал через плечо на спуск улицы, которая вела прямехонько к Обиталищу Нездешних. Утреннее шафранное солнце уже коснулось гор, и хотя по дальности нельзя было разобрать, чем заняты неслышные и недоступные обитатели серебряного колокола, но по времени можно было догадаться, что они собрались за едальной простыней. Жест Сиара красноречиво говорил - если пришлым Богам это дозволено, то нам тем паче следует им подражать... Сиар, почти не отрывая рук от груди, воздел ладони и глаза кверху, а потом выразительно прикрыл веки, как бы почитая Спящих, - маляр понял: над жрецами есть еще и воля Богов. Хм. Но ведь эту волю надо еще суметь прочитать. Не слишком ли самоуверенно берет на себя семейство гончара эту миссию? Он открыл было рот, чтобы простодушно возразить ему, но в этот момент рука гончара дотянулась до его плеча, цепко сдавила и с неожиданной силой пригнула к земле. С Уступов долетало тоненькое повизгивание - Наивысочайший проснулся, сподобившись благодатного откровения. Поддерживающие его жрецы среднего ранга в две глотки ревели, повторяя каждое его слово. Толпе на площади было слышно их отчетливо, но здесь, в начале спуска улиц, хорошо прослушивались только отдельные слова. Начало Инебел пропустил, и поэтому теперь с безмерным удивлением улавливал слова, между которыми было и его собственное имя: "Милость... достойная дщерь... Инебел прилежный и богобоязненный... Закрытый Храм..." Закрытый Храм! От неожиданности Инебел даже привстал, но тяжелая, словно из сырой глины, рука гончара не пустила его. Закрытый Дом! Он не смел думать о судьбе выкупленной невесты, ему мерещились скрюченные костяные пальцы женщин-змеедоек, и он запрещал себе вспоминать о своем выкупе - иначе хоть с обрыва, да в озеро. А вот теперь его отступничество обернулось милостью несказанной - войти в Храмовище. Только Боги могли нашептать такое. Только справедливые Боги, против которых зачем-то будоражат народ старый Арун и его сыновья. В толпе уже никто не жевал - все восторженно вопили, хлопали, громыхали и звенели неомоченными, неразмягченными ладонями. Кто-то начал самозабвенно бить поклоны, и в периодически открывающемся просвете Инебел увидел самый нижний уступ, на черном шероховатом камне которого белела скорбная фигурка светловолосой девушки. Шесть желтокрылых жриц в безглазых масках на ощупь снимали с нее одежды и бросали вниз, столпившемуся у подножия пирамиды семейству ткачей. Два жреца, здоровенные верзилы ростом чуть не с Инебела, притащили с галереи узкогорлый кувшин и облили девушку маслянистой жидкостью, от которой волосы и тело сразу почернели и засветились серебристо-голубым мерцающим светом, - толпа завопила еще восторженнее. Теперь стало заметно, что дневное солнце село, а вечернее набирало силу слабовато, подернутое влажной дымкой. На зловещих Уступах Молений вспыхнули чаши с черной горючей водой, хотя к ним никто не подносил факела. Инебел скривился - не иначе как незаметно для зрителей порхали от чаши к чаше крошечные раскаленные угольки, движимые нерукоизъявленной силой мысленного приказа. За такое подлому люду полагалось отрубание рук (хотя по смыслу-то надо было головы), а вот Неусыпным, выходит, можно было все. На то и Неусыпные... Толпа на площади раздалась, освобождая пространство возле Уступов, так что пришлось попятиться еще ниже по спуску меж арыками - начинались священные пляски. Уже на черных матовых платформах, взгроможденных одна на другую, появились шесты с масками спящих зверей и гадов. Тупые концы шестов дробно застучали по камню, отбивая ритм, и гнусаво зазвучали натянутые змеиные жилы. Самый тучный из жрецов, скинув наплечники, пошел семенящими шажками, выворачивая наружу ступни и подрагивая складками жира на животе. На площади затоптались, затряслись, вверх прянула неостывшая пыль. Особенно усердствовало семейство ткача - под самыми Уступами Молений мелькали не только воздетые ввысь трепещущие руки, но и ступни ног. Рыжие, как дольки утреннего солнца, мечущиеся огни уже не освещали, а только вносили большую путаницу в пестрое круговерчение танцующих на черных плитах жрецов; площадь же, пристуженная ровным голубовато-серебристым светом, неистовствовала только возле самих Уступов. Подалее, к началу улиц, уже не вертелись волчком и не ходили на голове, а лишь подпрыгивали, конвульсивно вздергивая острые коленки к подбородку и звонко хлопая сухими безмясыми ладонями под ногой. На спусках улиц усердствовали и того менее - переминались и воздевали руки. Сиар переваливался с боку на бок, очевидно передразнивая толстомясого жреца; мотал головой. Толпившиеся вокруг него таскуны, змеепасы и травостриги, привычно впавшие в усердие, внезапно оглядывались на него и, подавив смешок, сучили ногами уже далеко не так проворно. Шагах в тридцати, правее, у самой ограды, степенно перебирал ногами сам Арун - не придерешься, стар, но усерден, и веки богобоязненно опущены. Но кольцо лесоломов и рыбаков вокруг него нет-нет да и принималось жевать и хрумкать, и рвения в священных танцах отнюдь не проявляло. И главное - всюду монотонно двигались челюсти. Инебел всегда танцевал с увлечением. Его гибкое, туго перехваченное передником тело требовало подвижности, но ежедневная маята перед небольшим отрезком забора не утоляла, а только разжигала эту жажду. Поэтому он радовался этим редким часам ритуальных танцев, и только сегодня, усталый и раздраженный, танцевал вяло и без души, косо поглядывая на Аруна с Сиаром. А ведь сами они не жуют, вдруг отметил маляр. Они не жуют, зато все, кто это делает, - вокруг них. Почему? И потом, действительно, что за тупые рожи! Почему Арун, из-под чьих рук являются на свет стройные, изящные кувшины и чаши, подобные чуть приоткрывшимся тюльпанам, и глиняные коробочки, звонкие, как головки мака, почему он окружает себя этими скотоподобными таскунами, этими увертливыми рыбаками, этими непристойно подрагивающими собирателями дурманных трав? Неужели в нем не вызывают брезгливости их косноязычие, кретинизм и извращенность? Почему? Ну почему? А может, только потому, что другие не подчиняются, не глядят заискивающе в рот, не ловят легчайшего намека, чтобы ринуться исполнять? Может, потому сам Арун и не тешит Нечестивого, не жует прилюдно, что совсем не сладко ему нарушать закон - ему любо то, что по одному движению его круглых глазок это бросаются делать другие? Инебел опустил ресницы, пытаясь представить себе, что бы он сам почувствовал, если бы его каприз послушно выполнила толпа. Скажем, не руками малярничать, а ногами - ногой ведь тоже мазать заборы можно... Что-то не получилось у него с такой картиной. Стыдно стало и смешно, потому как почудилась ему вокруг стая синеухих обезьянок. Он передернул спиной - да что же это, в наваждении нечестивом забыл, что кругом танцуют, так недолго и семью без прокорма оставить! Сбоку возник ядовитый шепоток: "Не умайся, плясками прислуживаясь!" Сиар. Щелочки зеленых, совсем не отцовских глаз и шепот с присвистом, и тупые рожи толсторуких лесоломов, осклабившихся как по команде. Инебел так и вскинулся, словно глумливые насмешки стегнули его по спине ядовитыми щупальцами озерной медузы-стрекишницы. Но тотчас же Арун обратил к сыну недоуменно-укоризненное лицо, округлой, как каравай, спиной учуяв происходящее. Во взгляде была непонятная Инебелу многозначительность. Усмешки как водой смыло. Инебел двинулся к Аруну, не очень-то соображая, что сейчас произойдет, но дымные огни разом угасли, жрецы с масками на шестах попадали ниц, стремительно отрастающими ногтями вцепляясь в кромку Уступов, чтобы не сверзиться с высоты, а справа и слева от Неусыпнейшего Восгиспа забили фонтаны искрящихся белых огней. - Смерть богоотступнику! - завопил он что было мочи, поднимая старческие костяные кулачки, и это было единственное, что услышала замершая площадь. Дальше действие снова пошло по отработанному ритуалу: Восгисп шепелявил, не утомляя святейшую глотку, зато стоявшие рядом дружно ревели во всю мощь натренированных легких, так что утробным гулом отзывались "нечестивцы" в близлежащих домах. Теперь каждая фраза, отделенная от предыдущей бесшумным бормотанием Восгиспа, четко врезалась в слух каждого внимающего, распростертого перед Закрытым Домом: - Да погибнет сокрывший тайну!.. Тот, кто уже лишен имени, познал сокрытое и промолчал!.. Если он промолчал, то откуда же известно, что он эту тайну действительно узнал? Можно было пройти мимо и просто не заметить. Неприметных тайн кругом - что сверчков в траве. - Но справедливые Боги открыли эту тайну тому, чье имя - Воспевающий Гимны Спящим!.. Инебел осторожно приподнял голову, зорко вгляделся в лица гласящих. Так и есть, ему не показалось - младшие жрецы забегают вперед, громко выкрикивая слова, еще не произнесенные старейшим. Но ведь им-то Боги не являли своей милости... - А тайна сокрыта в том, что Обиталище Нездешних - не есть явь, а есть только сон!.. Неприкасаемый, бесшумный и непахучий, этот сон истинных Богов дарован нам за послушание и усердие!.. От непонятия дивились мы светлому Обиталищу, но чудо сна в том и состоит, что в сновидении все допущено, все разрешается, и смотреть его надобно не поучаясь и без вожделения!.. Вот в чем тайна, и укрывший ее да умрет без погребения! Глухо застучали пятки, и снизу, перепрыгивая через лежащие ничком тела, заторопились храмовые скоки, тащившие на плечах глиняную "хоронушку" осужденного. Добежали до нижней ступени и с размаху брякнули о нее то, что было когда-то колыбелью, потом всю жизнь служило забавой, а после смерти должно было стать прикрытием от влажной, липкой земли. Инебел не удержался, глянул зорким оком - в белом брызжущем пламени виднелась груда сухой глины с убогими травинками, когда-то вмазанными в нее. Не хитер был сокрывший тайну, не изощрен разумом. Да вот и он. Вытащили его откуда-то из-под нижней плиты, шмякнули мордой в разбитую "хоронушку" - вместо приговора. Поволокли наверх, по маленьким ступенькам, почти не видным снизу на черных громадах каменных шершавых плит. Восгисп шарахнулся от него, как от нечестивого, воздел руки - скоки замерли, застыла толпа. - Приходит жизнь и уходит жизнь, как приходит сон и уходит сон! - высочайшим, срывающимся голосом завопил старейший, и крик этот был слышен далеко по спуску улиц. Приходит сон и уходит сон... На Инебела накатил холод, словно его кинули в ледяную пещеру. Почему раньше ему никогда не приходило в голову, что сон, который начался, обязательно должен и кончиться? И пусть Светлое Обиталище - явь, но ведь и явь, возникшая однажды, не бесконечна. Придет и уйдет. Чувствуя, как липнет наплечник к холодной взмокшей спине, он повернулся и с затаенным ужасом посмотрел назад, где ровная полоска улицы тихо катилась вниз, в поля. Студенистый колпак мерцал неизменным ровным светом, но что-то уже сдвинулось, переместилось или исчезло. Только вот - что? Отсюда не видно. И огонь... рыжий, живой костер, так непохожий на светящихся гусениц, приклеившихся по потолку Открытого Дома Нездешних Богов. Что-то определенно переменилось. И не есть ли это началом исчезновения?.. Сиар протянул руку, ткнул небольно в бок - гляди, мол, куда положено. А положено было глядеть на черную пирамиду, по которой взбирались вверх скоки, обремененные обвисшим телом приговоренного. Один ослепительный белый факел освещал им дорогу, другой подымался чуть погодя, сопровождая стройную жрицу, несшую над головой полную чашу упокойного питья. Тех, кто держал факелы, видно не было - закутанные с ног до головы в черное, они сливались с чернотой камня, и казалось, что брызжущие светом трескучие шары возносятся вверх сами собой. На верхней площадке пленник обернулся, и стало отчетливо видно его круглое безбровое лицо. С тупой тоской осужденный раскачивал головой, и казалось, он вот-вот взвоет, обернувшись к голубому вечернему солнцу. Но хранительница чаши поднесла питье, и скоки толкнули пленника - ну же, так-то будет лучше. Он взялся за чашу, прильнул к краю и начал пить - медленными глотками, все так же раскачиваясь из стороны в сторону. Инебел знал, что тому, кто не пьет добровольно, скоки вливают питье насильно - вершина слишком высока, Спящие Боги отдыхают где-то поблизости, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы вопль ужаса и отчаянья потревожил их священный покой. Дальше, как всегда, все было очень быстро: пленника, даже не связав, опрокинули на груду мешков (еда и благовония - дар Богам), два факела воткнулись в рыхлую груду - и костер запылал. С оглушительным треском рванулись вверх ритуальные летучие огни, а вниз, скатываясь по ступеням, низвергся такой смрад горелой тухлятины, что толпа, не дожидаясь конца жертвоприношения, ринулась по домам. Инебел, топтавшийся в задних рядах, теперь оказался в выигрыше - он быстрее всех мог очутиться дома, возле едальни с притушенным по набату очагом. Хорошо, с утра уже поставлены горшки с мучнистыми кореньями, которым большого жара не надо - в теплой золе они как раз допрели. И еще творог вчерашний... Нет, положительно околдовал его старый Арун своей ягодой - с полудня одни срамные мысли в голове и сосание под ребрами. За спиной - костер, человек горит заживо, а на уме одна еда... Уж не потчует ли он этим зельем всех своих блюдолизов? То-то стыд потеряли, что посреди улицы жевать начали... И словно в ответ на это воспоминание - легкий щипок за локоть. Арун! Это надо ж, при его коротеньких колесообразных ножках - догнать маляра, которого еще в детстве прозвали "ходуль-не-надо". - Достойно и благостно внимать Неусыпным, пекущимся о пастве нерадивой! - сладко завел горшечник, с трудом ловя воздух от быстрой ходьбы. - Не воспарим и, не возомним, а исполним веление, кое изречено было внятно и всеплощадно, - "смотреть без вожделения и не поучаясь"! А коли велено нам, то пойдем и посмотрим. Инебел невольно сдержал шаг, искоса поглядывая на словоохотливого гончара. Ишь как распинается посреди улицы! И не заподозришь, что ночью, возле собственной едальни, в кругу презрительно усмехающихся сыновей и этих рыбаков-тугодумов с отвисшими челюстями уминают сокрытое от жрецов. И вдруг до Инебела дошел смысл сказанного: Арун звал его за черту города, к Светлому Обиталищу. Видно, после того, что произошло вчера, не доверял гончар даже стенам собственной глинобитной ограды. Остальную часть пути, до самого конца улицы, прошагали молча. Кажущаяся легкость, с которой Инебел нес свое худощавое тело, давалась ему через силу. Отупляющий голод и нескончаемый круговорот непривычных, свербящих мыслей довели его до изнеможения. Рядом с ним румяный, благообразный Арун выглядел праздничным сдобным колобком. Он быстро катился вниз по улице, сложив ручки под передником и придерживая ими складки круглого животика. Улица наконец оборвалась, разбегаясь множеством полевых тропинок. Те, что ныряли под невидимую стену Обиталища, уже изрядно поросли травой. Арун круто забрал вправо, огибая светлый колокол, но не подходя к нему до разумной близости. Теперь Нездешние оказались совсем близко; не будь стены - сюда долетали бы искры от их костра. - Щедро жгут, - не то с завистью, не то с укоризной проворчал горшечник. - На таком огне три обеда сготовить можно, а они, глядь, и не жарят, и не пекут. Боги! Он выбрал пригорок повыше, чтоб гадье не очень лезло на человечье тепло, присел. Жестом пригласил маляра опуститься рядом. - Вот и посмотрим, благо велено! - уже своим, обычным и далеко не елейным голосом проговорил Арун. Юноша присел, подтянул колени к груди, положил на них подбородок. Смотрел, насупясь. Смотреть ему было тяжело. В тесном кружке Нездешних, расположившихся возле костра, было какое-то неизъяснимое согласие, словно они пели хором удивительной красоты гимн, который ему, Инебелу, не дано было даже услышать. А когда кто-нибудь из них наклонялся или, тем паче, касался той, что была всех светлее, всех воздушнее, и которой он не смел даже придумать имени, - тогда Инебелу казалось, что скрюченные костяные пальцы вязальцев вытягивают из него сердце вместе с печенью. - Ну? - спросил, наконец, Арун. Инебел неопределенно повел плечами: - Грех смотреть, когда чужой дом пищу творит. Черные куски на блестящих прутьях - это мясо. - Мясо, как и кровь, красно, - досадливо возразил гончар. - Мясо красно, мед желтоват, зерно бело. На прутках - благовония: нагревши, подносят к устам, но не едят, а нюхают. Незорок глаз твой. Но я сейчас не о том. Он еще некоторое время безучастно наблюдал, широко раскрыв свои круглые, как винные ягоды, глазки, потом обернулся к Инебелу и, глядя на него в упор, спросил: - Значит, исчезнут?.. Инебела даже шатнуло, хорошо - сидел. Не было у него ничего больнее и сокровеннее. - Боюсь... - Он уже говорил все, что думает - не было смысла скрывать. - Боюсь больше смерти. - Так, - сказал Арун. - Думаешь, сейчас? Инебел только крепче прижал колени к груди - ну, не бросаться же на стену! Пробовал, головой бился - бесполезно. Стена отталкивала упруго и даже бережно - чужой боли, как видно, им не надобно... Так и улетят себе, так и провалятся сквозь землю, так и растают туманом предутренним; никого не обогрели, никого не обожгли - точно солнышко вечернее. - Нет! - вырвалось у него. - Нет, только не сейчас! - Да? - деловито спросил Арун. - А почему? - Спокойны они, несуетливы. - Хм... И то верно. А может, еще засуетятся? Он поерзал круглым задком, устраиваясь поудобнее, наклонился к Инебелу и шепотом, словно Нездешние могли услыхать, доверительно сообщил: - Никак мне нельзя, чтоб они сейчас исчезали! Инебел быстро глянул на него, но Арун больше ничего не сказал. Порывшись в двухслойном переднике, он бережно вынул громадный, хорошо пропеченный пласт рыбной запеканки. Могучее чрево горшечника, к которому она была прижата весь вечер, не дало ей остынуть, и из трещин на корочке резко бил запах болотного чеснока. Инебел принял свою половину безбоязненно - присутствие жующего Аруна больше его не смущало. А за стеной, вокруг костра, тоже ели - снимали с блестящих веточек темные куски, отправляли их в рот, запивали из гладких черных кувшинов. Руки отирали о белые лоскуты - богато жили... Прав, выходит, был маляр. Арун, увидев сие, изумился, суетливо выгнул и без того круглые брови. Удивительный был сегодня Арун, и учителем не хотелось его называть. Но назавтра его непонятная тревога минет, и снова станет он холодным и насмешливым, словно болотный гад-хохотун. - На сына обиделся, - вдруг без всякой связи с предыдущим заметил гончар. - И правильно сделал. Занесся малость мой Сиар. Того не считает, что ему до тебя - как вечернему солнцу до утреннего. Теперь настала очередь удивиться Инебелу - уж кто-кто, а он-то знал, кто подначивал Сиара. Но виду не подал, словно пропустил мимо ушей слова Аруна. - Ты вот и на меня косо стал поглядывать, - продолжал тот, - а того в разумение не берешь, что ежели по-моему выйдет, то ведь новая жизнь начнется, но-ва-я! По законам новым, праведным. Ты вот сколько отработал, пока жрец верховный тебе бирку выкупную не снял? Год, небось? Пока спину гнул, разлюбить успел. Да не обижайся, я тебе не Сиар, на меня не надо. Я думаю, когда говорю. Много думаю, мальчик ты мой несмышленый. И о тебе тоже. - Обо мне? - безучастно отозвался Инебел. - О тебе. У меня большой дом, много взрослых сыновей. Что до чужих - отбою нет, сам видал. И все-таки мне очень хотелось бы, чтобы ты был со мной. Именно ты. - Почему? - Ты - сила, - просто сказал Арун. - И на что тебе моя сила? Снова заструился, зажурчал медоносный голосок. Жены с чужих дворов, детишки без счету - много ли детенышу на прокорм надобно? Самую малость. Пока мал, разумеется. А потом все больше да больше. А когда их орава... Инебел завороженно кивал, и только где-то в глубине изредка начинало шевелиться недоумение - действительно, во всех домах людей вроде бы и поровну, но там и стар, и млад. А вот у Аруна дряхлые да бесполезные почему-то не заживаются, хлеб у малых не отнимают. Да и детишки не так уж на шее висят, все к делу приспособлены - кто глину носит, кто месит. И что это нынче гончар прибедняется, на что ему жаловаться? Но Арун не жаловался. Он упрямо гнул какую-то свою линию, только Инебелу сил недоставало за Гончаровой мыслью угнаться. Сонмище Нездешних плыло перед глазами в лиловом дыму костра, и белое платье светилось нераскрывшейся кувшинкой... - Ты говоришь, живые "нечестивцы" в обиталище светлом зарю возглашают? - продолжал Арун. - Ну, ну... Я бы на месте Неусыпных наших так не радовался. Живые "нечестивцы" ведь и вправду могут новый закон объявить. И начнет город расти, улицы длиться, дома возводиться, чтобы всем было от нового закона вольготно и весело. Воды маловато? Озеро рядом. Голодно? А кто это сказал? Вон, на каждом всесожжении - мешок на мешке, и все уже сгнившее, перепрелое. Закрытый Дом от запасов ломится. Это от пригородных пастбищ. А ежели деревья под корень ломать, а не одни только ветки, да корни огнем жидким вытравить, да землю из-под пожарища разделать - это по всему лесу таких новых полей да пастбищ поразвести можно, два города прокормишь! И мыследейство не запрещать, почему это оно Богам не угодно? Очень даже угодно. Одаряют же они этим даром одних только избранных! Вон два рыболова, один лесолом, травостригов три или четыре наберется; Инебел щедрее всех одарен... Арун все говорил и говорил, и возражал самому себе, и спорил сам с собой, да еще изредка кивал кругленьким жирным подбородочком на собравшихся в тесный кружок Нездешних Богов, словно одно их присутствие было неоспоримым доказательством его правоты. Пухлые его пальчики, сложенные в неизменное колечко, порхали где-то на уровне груди Инебела и лишь изредка замирали, чтобы стремительно нырнуть вниз и склюнуть с передника липкую крошку рыбной запеканки. - А когда закон новый повсеместно установится, - продолжал горшечник, впервые на памяти Инебела выпрямляясь и теряя свою непременную округлость, - то ввести повиновение все-не-пременнейшее! За леность в работе, а тем паче за сотворение и применение чужих рук - на святожарище, и не-мед-лен-но!!! - Это еще почему? - встрепенулся Инебел, припоминая только что обещанные веселие и вольготность. - Если уж дозволять мыследейство, то почему же запрещать ту блестящую зубастую полосу, которой Нездешние могут перепилить пополам такое дерево, которое целому двору лесоломов не подгрызть и за десять раз по десять дней? Арун ощерился и подпрыгнул, словно у него под мягким задком вместо муравчатого пригорка оказался лесной игольчатый гад: - Что Богам положено, того хамью не лапать!!! - И, увидев, как отшатнулся маляр, ворчливо разъяснил: - Порядка же не станет, глупый ты мальчик. Ежели на каждом дворе будет вдоволь любых рук, то каждая семья для себя и дров нарежет, и рыб накоптит, и тряпья всякого запасет. Для себя! И спрашивается, понесут они что в Закрытый Дом? Сомневаюсь. - А кара божья? - Кара... Когда всего вдосталь, не очень-то кары боязно. Да всех и не покараешь. Закон, он на том и держится, что по нему всю работу сдай, а разной еды да одежки получи. Думаешь, в новом-то законе по-другому будет? Как же, закон ведь это, а не глупость хамская. Тем и мудр закон, что каждый двор одно дело делает, коим прокормиться не может. Ни даже рыбак - одной рыбой, ни плодонос - одними лесными паданцами. Понял? Это был уже прежний, высокомерный и многомудрый Арун. - Не понял, - кротко сказал Инебел. - Не понял я, учитель, зачем мне тогда этот новый закон? Тут уж Арун взвился, словно огонь летучий над Уступами Молений: - Да чтоб не жить во лжи, как в дерьме, как гад ползучий - в тине озерной! Чтоб работать вольно и радостно за сладкий и сытный кусок, съедаемый без страха и срама! Чтоб не молиться ложным Богам, почитая более всего сон бесплотный, ибо сны и без того даны нам от рождения и до смерти, как дан нам ветер для дыхания и солнце утреннее для прозрения после ночи. Не сон, но хлеб - вот истинность новой веры, нового закона! Святую истину принесли нам Нездешние Боги, и отринуть нам надобно старых Богов, коих никто и не видел, если уж честно признаться. Зато вот они - настоящие: трижды в день садятся они за трапезу всей семьей, и не на землю - вкруг ложа, застеленного покровом многоклетчатым. Как же твой зоркий глаз искуснейшего маляра не разглядел истины? А глядел-то ты подолгу... Вот и теперь гляди, когда я просветил тебя, только молчи до поры, чтобы голову свою поберечь... Гляди...А как глядеть, если глаза жжет, словно и не за стеной нерушимой горит-полыхает костер, а вот тут, под ногами, и едкая копоть застилает взор? Верить... Да как тут верить, если не до нее, не до веры, верить ведь надо разумом, а разум мутится, и нет никакого ветра, дарованного нам от рождения, и дышать уже нечем - да что там дышать, нечем жить. Потому что стоят у костра двое, и просвечивает огонь сквозь ее белые одежды, словно утреннее солнце - сквозь лепестки пещерного ледяного цветка; а напротив нее, не дальше руки, - тот, что чернее ступеней ночного храма, тот, что ровня ей и родня, потому что они - из одного дома. Тот, который без выкупа может взять ее... - Гляди пристально, маляр, и молчи крепко, ибо не живой "нечестивец" возгласит новую веру - это сделаю я, Арун-горшечник!.. Когда время придет. 13 - ..."Рогнеда", "Рогнеда"... Ларломыкин, тебя ли я зрю? - Меня. А что? - Поперек себя шире и в полосочку. - И у меня рябит, это лунища проклятая какую-то нечисть генерирует, пока она не скроется, хоть на связь не выходи. - Ну и не выходи. У меня самого дел по горло. Пакет информации с Большой Земли мне перекинул? - А как же, минут десять тому. Глянь в распечатник, твои двойняхи - никак не разберу, кто из них кто - наверняка уже туда свертку запустили. - А. Благодарствую. И не смею дольше задерживать. - Да постой ты, Салтан, в самом деле... Ни к черту у тебя нервишки. Обратился бы к своему чернокнижнику, пусть он малость пошаманит, подкорректирует твое поле, что ли. - Субординация не позволяет. Я есмь непогрешен. Для полного вхождения в образ халат какой-то дурацкий напялил, бороденку свою тибетскую лелею. Окружающих впечатляет. - Даже меня. Как вчера отпраздновали? - Ничего, благодарствую. Мокасева моя - ах, что за душа человек! Так бы и женился на ней, голубушке... - Да, у этой и не проголодаешься, и не соскучишься. За чем же делю стало? - За той же субординацией. Экспедиция, сам понимаешь, на каком положении, каждый шаг на виду - снизу кемиты, сверху твоя милость. - Ну, достославный Колизей со всеми его секретами не очень-то нас интересует. Если и за вами приглядывать - еще одну "Рогнеду" подвешивать нужно. А что до субординации, то вот вернетесь на базу - тут ты ей больше и не начальник. Да меня не позабудь в сваты. - Тебя забудешь! В разговоре наметилась едва уловимая пауза. - Что стряслось, Кантемир? - быстро и очень серьезно спросил Абоянцев, разом теряя традиционный шутовской тон, позволявший им коротать вечерние свободные часы. - Решительно ничего, Салтан, слава Спящим Богам! - Выкладывай, выкладывай! Ты же непосредственно общаешься с базой, не то чт