ез особого восторга отозвался Гамалей. - Скверна скоропалительности, нерасчетливости, ненаблюдательности. Вернее, все это в обратном порядке. - Именно, голубчик, и-мен-но! Ибо ничего нет страшнее психики человека, на которого давит страх: успеть, только бы успеть - нажать спусковой крючок, пулеметную гашетку, пусковую кнопку. И обязательно - первым! В чем и состояла проблема выживаемости. Да что далеко ходить - вы сами только что, четверть часа назад, показывали мне подобного супермена, эдакого стрельца-удальца. Между прочим, он метил именно в эту страж-птицу. И в случае точного попадания обеспечивал себе небывалый трофей, а нашему условному чаду - или человечеству на самой заре - абсолютную незащищенность. Вот вам и прелесть истинно мужской стремительности - вскинул лук, натянул тетиву... Кстати, ваш мастер определенно симпатизировал своему герою. Еще бы! Начало двадцатого, героического века, века бешеных скоростей, молниеносных решений... - Вы, как всегда, правы, - констатировал Гамалей. Как всегда - абсолютно и омерзительно. И в последнем случае, насчет стрельца - с точностью до наоборот. А не улететь ли отсюда ко всем чертям, спящим и жующим, земным и кемитским, не улететь ли вместе с Кшиськой? Вот так, молниеносно и скоропалительно? Ведь чует сердце - понадобится ей, бедолаге, чтобы рядом в нужный момент оказался кто-то свой. Пусть не друг - с такой не очень-то подружишься! - а просто свой, оттуда, из Райгардаса... И опять вздохнул - который уже раз за этот день. Никуда он не полетит, это он знал прекрасно. Он останется, а вот ее уже здесь не будет. Он вспомнил ее счастливые до обалдения глаза и шумно, со всхлипом вдохнул в себя стоячий воздух аквариума. 20 Первым в сознание проник запах - смешанный запах тины и ладана. Затем - звук: часто и дробно капало. Воздух был густым, как в пещерах, справа тянуло теплом, как от жаровни. Инебел тихонько - не из осторожности, а от боли - шевельнул ресницами. Тусклый огненный ком факела маячил где-то возле уголка правого глаза. Странно, обычно и сквозь сомкнутые веки он угадывал свет. А вот желтоватое пятно, совсем тусклое, - это лицо. Женское лицо. Лицо маленькой Вью. Она сидит на корточках слева от него и, наклонившись так низко, что он иногда чувствует на своей коже ее дыхание, разглядывает его тело. Пристально, недоуменно. Вот подняла руку и легко коснулась его колена - сразу защипало, видно, на коже ссадина. Она живо обернулась куда-то в темноту - смочила руку, теперь колену прохладно и не так саднит. По ее позе, по ее спокойствию нетрудно догадаться, что сидит она здесь уже давно. Огонь факела колыхнулся - из" глубины подземелья пахнуло влажным воздухом, словно кто-то вытолкнул его перед собой, и бледная тощая тень бесшумно родилась прямо из мрака, проковыляла, тяжело качая полными ведрами, несколько шагов и так же необъяснимо исчезла в темноте. Еще и призрак-водонос! Не слишком ли это нелепо для послесмертного сна, который должен быть покоен и благостен? Мало Вью, мало водоноса. Черные, в передниках до пят, фигуры выплыли сзади, и Вью метнулась к факелу - схватила его и отвела в сторону, почти прижав к влажной стене. Пламя затрещало, капельки гнилостной сырости, улетучиваясь, окружили огонь клубочком далеко не благовонного пара. Тени, прижимая к животам увесистые и совсем не призрачные горшки, прикрытые глиняными -крышками, - совсем недавно лепил их Арун! - прошествовали так плавно, словно от пролитой капли того, что было в толстостенной посуде, зависела судьба города. И канули в ту же темень, что поглотила водоноса. Вью вернула факел на прежнее место, воткнув его в кучу песка, на которой лежал Инебел, потом набрала откуда-то полные пригоршни воды и плеснула юноше в лицо. Черные фигуры снова возникли из темноты, оставив где-то свою тяжкую, тщательно береженную ношу. Первый прошелестел мимо и исчез за спиной, двое других подошли к песчаному ложу и остановились возле Вью. Сквозь почти сомкнутые ресницы Инебел увидел, как она робко подвинулась на коленях к тому, что был пониже и шире в плечах, и, обняв его ноги, прижалась к ним щекой. - Ладная жена у тебя, Чапесп, - проскрипел глуховатый голос, удивительно напоминавший старейшего жреца, - в поучении прилежна, в заботах проворна, к мужу льстива. Нет, давно говорю: чаще надо молодых здоровеньких хамочек к нам, в Закрытый Дом, брать. Мужского полу младенцы - это уже другое дело, их на собственных худородков приходится менять, пока глаза не прорезались. Чтоб достойного Неусыпного вырастить - ох как долго учить надобно, да и то все чаще вырастает срам ленивый... Инебел лежал на крупном колючем песке, впивавшемся в тело, и сверху на него сыпалась труха монотонных скрипучих слов. Это, наверное, будет продолжаться бесконечно, и так же бесконечно будет длиться его оцепенение. Сознание того, что он, вопреки всему, еще жив, нисколько не обрадовало юношу. Жизнь его больше не принадлежала ему самому, она была ограничена со всех сторон, словно налита в узкий сосуд, и повиновение, на которое он был теперь обречен, вряд ли было лучше смерти. С того момента, когда к нему пришло это самое ощущение непоправимости собственной вины, воля покинула его. Вина - но вот только в чем? Если бы он знал! ЧЕГО-ТО он не понял, на ЧТО-ТО не решился, ЧТО-ТО упустил. Когда? В какой момент? Может быть, продолжение жизни ему и отпущено только для того, чтобы в темноте этого подземелья понять, что именно было его ошибкой? Но ведь исправить что-то будет невозможно, и эти бесконечные мысли будут для него еще злейшей казнью, чем та, через которую он прошел на вершине черной пирамиды. А сквозь завесу безразличия все-таки доходили, просачивались скрипучие словеса одного из Неусыпных - раньше горло бы перехватило от трепета, а теперь все равно... - ...Рабы суть недоумершие тела, и живо в них одно повиновение, но отнюдь не желание. Когда он пил-то отвар смирения? - живо обернулся он к тому, что пониже. - Вечор на закате? Частенько святожарить стали, память не удерживает... Второй что-то промычал в ответ - интонации были утвердительны, но вместо слов - одно мычание. Немой, худородок - ив Закрытом Доме? Выходит, так. И ему-то отдали в жены ласковую, тихую Вью? И это, выходит, так. Неусыпный между тем шевелил пальцами, подсчитывал, бормоча: - Ночь да полдня... Еще полдня, ночь да день. Выходит, кормить сегодня его не надобно, да и не до того будет. А коли жив останется, утром снеси ему объедков, а отвар смиренный дай завтра к вечеру. Сегодня же воли в нем нет, смысла - и подавно. Ну, учись, дочь прилежная, как рабами повелевать. Вели ему встать и воду носить - в сердце гнева божьего должно вспыхнуть пламя, какого не знали ни земля, ни небеса. А пламя воды опасается, ох как опасается! Увидит воду - испугается из горшков вылезать, силу свою оказывать! Так что гони раба нового воду носить, поспешать... Вью послушно выпрямилась, опустила руки, смущенно приглаживая юбку. - Раб, встань! - звонко выкрикнула она, и голос заметался по лабиринтам подземелья, затихая вдали, в узких коридорах. Это - ему. Рабу. Такова воля грозных Спящих Богов, которых он тщился обмануть, которыми он осмелился пренебречь. Он оттолкнулся лопатками от слежавшегося песка, сел и так же стремительно поднялся, выпрямляясь... и тут же со всего размаха ударился головой о низко нависающий свод потолка. Голову расколола ярко-зеленая молния, и, застонав, Инебел повалился на песок. Издалека, сквозь пелену боли, доносилось какое-то невнятное помекиванье - наверное, так смеялся немой. - Сегодня великий день, день возмездия, сочтения и воздаяния... хе-хе... грех злобствовать в такой день, - доносилась издалека, как бред, бормочущая скороговорка, - и я не сержусь на тебя, дочь Закрытого Дома, что ты нерадиво блюдешь имущество Богов, кое и есть рабы подземные. Но раб зело нескладен и велик непомерно. Негоже его в пещеру возмездия божьего допускать. Горшки огнеродные перевернет, да и свод может обрушить, даром он наспех воздвигнут... Немой снова замычал, по пещере запрыгали тени - он что-то объяснял жестами. Старейший понял прекрасно - видно, привык. - И то верно. Так принеси еще пару ведер, Чапесп. Немой кивнул, по-хозяйски погладил Вью по плечу, исчез в темноте. Старейший проводил его взглядом и наклонился к молодой женщине. - Великий день, небывалый день, - бормотал он, елозя старческими пальцами по ее спине. Вью стояла, словно окаменев, не смела возразить. - Надень шестнадцать пестрых юбок, дочь моя, отягчи свои щиколотки бубенчиками, лицо скрой маской звериной, ибо во всей красе и мощи выйдем мы под вечернее небо, когда свершится мщение Спящих Богов! Мы будем петь старинные гимны и плясать на углях, которые останутся после того, как священное пламя поглотит наконец обиталище нечестивых чужаков, смущающих город! Выше гор станет пламя, громче рыка горы огненной прогремит глас божий! Ибо черна тайна пращуров, дающая власть над гремучим огнем! Встает голубое солнце, отмеряя последний срок, и... впрочем, дочь моя, я увлекся. Праздновать будем попозже. А сейчас придержи-ка факел, а то, не ровен час, громыхнем вместо чужаков прожорливых... И снова мимо них, словно не касаясь песчаного дна пещеры, проплыли зловещие носильщики закрытых сосудов. И снова растворились они в темноте правого подземного хода, неслышные, ощутимые лишь по дуновению воздуха, увлекаемого их одеждами, но теперь оттуда, где они исчезли, донесся неясный гул - словно глухое ворчанье. Люди? Если - да, то их там много... Инебел вжался в песок, напрягая мускулы, приводя их в боевую готовность. Очнувшись, он был безвольным рабом, послушным воле карающих Богов. А сейчас это был даже не человек - зверь, готовый в подходящий момент прыгнуть, перегрызть горло, закидать песком и снова притаиться, прикинуться полутрупом, скованным дурманом питья. Потому что по немногим словам он догадался, что сейчас жрецы замышляли что-то против сказочного, беззащитного Дома Нездешних. И ни единого мига сомнений не было у него в том, что он не вооружен ни знаниями, ни тайнами и потому обречен в первую очередь. Он просто ждал своего момента, и в теле стремительно копились ненужные до той поры силы, и обострившийся слух выбирал цепко и безошибочно те крупицы сведений, которые поведут его в той страшной драке, которая предстоит ему одному против всего Храмовища. Возле его лица глухо стукнули плетеные, обмазанные глиной ведра. Неусыпный потоптался, разминая ноги, потом точным тупым ударом пнул Инебела прямо под ребра. Юноша задохнулся, но догадался сдержаться - не вскрикнул. Только пальцы судорожно сжались, захватывая песок. И не только песок... Под правой ладонью прощупался длинный сплющенный брус. Камень? Глина? Гораздо холоднее того и другого. Память не подсказывала ничего подобного. Один край заострен - если сжать сильнее, то пожалуй разрежет и кожу на ладони; другой - зазубрен, словно распрямленная челюсть лесной собаки. Силой мысли он мог остановить одного жреца... сейчас, озлобясь и собрав всю эту злость в тугой узел - пожалуй, и двух. Такой зазубренной штукой он уложит десятерых. Но еще не сейчас. Старик болтлив - если подождать немного, то даром выложит все то, что предстояло вызнать Инебелу за немногие часы, оставшиеся до неведомого пока "гнева божьего". Однако старик в присутствии Чапеспа был не расположен словоблудствовать с новоиспеченной жрицей. Он еще раз, уже не целясь, поддал по лежащему телу бывшего маляра и скороговоркой проговорил: - Раб нескладный, не моги подымать голову и в подземелье ходи окоротясь, аки ящер четырехлапый. Путь твой будет от развилки ходов влево, до колодца. Приняв полные ведра, опорожняй их и заменяй пустыми. В правый ход, что бережен должен быть по сыпучести хлипкой, не суйся - зарубят. Ну, пошел. Инебел схватил ведра за плетеные дужки, пополз к развилке. Что они, все втроем тут торчать намерены? Немой снова что-то промычал. Похоже, соображал он тут лучше других и был наиболее опасен - как бы не заметил чего... Но тут из правого хода вынырнул согбенный раб с полузакрытыми глазами - двигался, как не проснувшийся. Инебел принял у него ведра и неуверенно ступил в темную щель левого коридора. Колодец. Где же он? А если прямо под ногами? Темно. Еще провалишься, и тогда гадай - звать на помощь или нет? Похоже, рабы тут безгласны. Вода плескала ему на ноги, и он не знал, виден ли он еще тем, что остались позади. Оглянуться боялся. Ход вдруг расширился и посветлел. Это не было убогое желтоватое пламя смоленой головни - голубой призрачный свет сеялся сверху, серебря плитняковые стены, по которым, журча, сбегала вода. Свет пробивался сверху, и прямо под светоносным колодцем чернело жерло провала. Вода, змеившаяся по стенам, гулко падала вниз. Инебел слил ведра, по шуму понял: глубоко. Поднял голову - сиреневатое вечернее небо было затянуто сеткой каких-то паутинных вьюнков. Он приподнялся на цыпочки, опираясь на изрезанную уступами стену, дотянулся до свисающих стебельков. Дернул - влажная зелень потрясла ощущением чего-то живого, земного, несовместимого с этой могильной чернотой. - Заснул, раб? - донесся далекий зудящий голосок. Он бросился назад, уже не опасаясь провалов и колодцев. Завидев маяту факела, согнулся, спрятал глаза. - Бегай проворней, раб! - подражая визгливым интонациям старейшего, прикрикнула Вью. Девочка входила во вкус. - Погоняй, погоняй, - проскрипел старейший. - Загнать не бойся - когда свершится воля Всеблагоспящих, лишние руки больше не понадобятся. Ну, десяток-другой, чтоб мешки ворочать, не более... Инебел по-прежнему не подымал глаз, но в узенькие щелочки между ресницами вдруг увидел остроконечный листок - в собственной руке! Согнулся в три погибели, схватил ведра, уже дожидавшиеся своей очереди, кинулся по коридору. За спиной услышал старческий смешок: - Проворен! Даром послушания наделен, да уж больно нескладен, несуразен для подземелий. Так что... Юноша подбежал к колодцу, выплеснул воду. Следом за водой осторожно стряхнул с ладони зеленую веточку. Она плавно, точно нехотя нырнула в провал колодца. И тотчас же в черной глубине что-то страшно и хищно плеснуло, словно громадная рыба выпрыгнула из воды навстречу добыче. Инебел отшатнулся от края. - Ра-аб! Проворней! Разошлась Вью. Перед новыми хозяевами выслуживается, чтоб их обоих в этот колодец унесло! Когда ж они уберутся? Ему повезло, да как - ушли оба жреца, но Вью... она здесь так недавно - что она может знать? Он обменял пустые ведра на полные, дождался, пока его напарник исчезнет в низком лазе, и взмахнув руками, свалился ничком, - внимательный глаз заметил бы, как сложилось при падении тело: словно согнутая ветвь, готовая распрямиться. Но Вью была невнимательна и до забавного высокомерна, вот только если бы Инебел расположен был сейчас забавляться... Она подбежала к нему, затопталась на месте, примериваясь, - вспоминала, как это ладно получилось у Неусыпного, когда он привычно поддал рабу прямохонько под ребро. Вью не раз попадало от братьев, злобная была семейка, не случалось дня, чтобы на ком-нибудь не срывали тягучей злобы, копящейся целое утро за утомительно-нудным тканьем. Так что по собственным ребрышкам помнила - несладко это, когда в самый бочок. Скорчившееся у ее ног тело было недвижно, значит, правду говорят жрецы, что раб - это недоумерший. Может, он и боли не чует? Она нашла-таки место, куда бить, саданула как следует - удовольствия никакого, только косточки на пальцах заныли от удара. И не потому, что было велено, - за всю муку ожидания еще там, в семье, за весь страх потерять то, что здесь. - Встань, раб! Инебел ждал этого, вскочил, но на сей раз осторожно, чтобы поберечь свою голову, и успел - зажал девушке рот, так что она не успела даже вскрикнуть. Он ждал, что она начнет сопротивляться, по меньшей мере вгрызется в руку, зажимающую ей рот, но она обвисла покорно и безропотно - видно, не научили еще, что делать, когда рабы бунтуют. А может, он - первый, который вздумал бунтовать? Остальных опаивали до состояния гада, промерзшего зябкой ночью, когда тот ни лапами, ни хвостом шевельнуть не может, пока солнышко утреннее от бесчувствия его не отогреет. А он уберегся... вчера. Да неужели - вчера? Вечно было это дымное, угарное подземелье... Он понес девушку в свой подземный лаз. Мимоходом двинул ногой по ведрам - те перевернулись, вода зажурчала, не желая впитываться в крупный песок. Ничего, тот, другой раб - настоящий, бессмысленный. Он ничего не разберет. Он тащил нетяжелое послушное тело, и в темноте узкой щели странные воспоминания непрошенно подступили и разом переполнили его. Вот так он приподнял... Ее. Ах вы, Боги Спящие, имени-то он так и не придумал! Просто - Она. И Она лежала на его руках - уже тогда, после, когда он почему-то вдруг придумал, что ему нужно скрыться, бежать, не испугать Ее... Она была легкой - нет, не такой, как эта, - Она была такой невесомой, словно внутри нее спрятался серебряный воздушный пузырек, подымающийся порой с озерного дна... Она была безучастной, так и не отворившейся навстречу ему до конца, и только живые ее волосы доверчиво льнули к его рукам... Он присел возле колодца, опустив Вью на мокрый пол. Внизу, в смрадной глубине, кто-то заплескался меленько-меленько, словно плавничком нетерпеливо забил по поверхности воды. Инебел осторожно отнял ладонь, которой зажимал губы. Вью всхлипнула, но не закричала. - Из чего вырастет огонь божьего гнева? - торопливо, дыша ей прямо в похолодевшее лицо, проговорил Инебел. - Я не была там... гнев божий гнушается женских ног, и ступать далее развилки мне не дозволено. - Сколько там жрецов? - Ой, пять раз по двум рукам, а то и поболее... Она судорожно всхлипывала - от усердия, чтобы ничего не перепутать. - Теперь скажи, как сделать, чтобы этот божий огонь не смог разгореться? - Ой, Инебел, как можно - теперь и Верховный Всемогущий Восгисп над тем не властен. Одни Боги! - Так, - сказал он и снова зажал ей рот, оглядываясь по сторонам. Кругом ничего не было, кроме песка и камня, пришлось сорвать с нее одну из юбок. Рванул пополам кусок драгоценной клетчатой ткани с блестящими вплетениями осочьей травы, одним лоскутом стянул руки, другой пошел на то, чтобы заткнуть рот. И ловко как получилось, словно весь свой век только этим и занимался... Отпихнул девушку от края колодца, чтобы ненароком не сползла туда, елозя. Бесшумно кинулся обратно - полные ведра уже ждали его, он их опорожнил прямо в правый низкий лаз. Оттуда явственно доносился сдержанный говор - словно торопили друг друга... Кинулся к куче песка, разгреб верхний слой - вот оно: запретная чужая рука, совсем как у нездешних. Плоская, с зазубринами... Не глина, не дерево, не раковина, и откуда такое - неведомо, сейчас из этой блестящей холодной штуки всего пять-шесть "нечестивцев", да и то в самых близких к храму домах. Рванул странную вещь - тяжелая. А ведь такой чужой рукой и жрецов раскидать - плевое дело. А вот и один - легок на помине! Инебел не успел как следует разглядеть выметнувшуюся на свет фигуру, как руки его сами собой вскинули странное орудие над головой и с размаху опустили небывалую тяжесть на плечо вбежавшему. Литое зазубренное лезвие непривычно потянуло его за собой вверх, затем вперед и вниз, и Инебел, не удержавшись, ткнулся лицом прямо в рассеченное тело. Он с омерзением прянул в сторону, и тут перед ним возникли еще одни тощие ноги и пара ведер. Он вскинул голову, ужасаясь только тому, что снизу размахнуться уже не удастся, а вскочить он не успеет, ударят ведром. Но на черном, как храмовые ступени, едва различимом в сумраке лице жутко, как бельма,, светились белки полузакатившихся глаз, и Инебел, переведя дух, дернул к себе одно из ведер и, наклонив, вылил всю воду себе на голову. Тощие ноги потоптались, пока он опорожнял и второе ведро, затем закачались несгибающиеся руки, нашаривая дужки, и водонос исчез. Лежащего тела он так и не заметил. Юноша оттащил мягкий куль к дыре колодца и, не задумавшись - не жив ли еще? - столкнул вниз по склизкому краю. Снизу плеснуло, да так, что пол под ногами дрогнул - исполинские подводные гады рвали добычу, а может быть, и друг друга. Пока плеск не утих, Инебел стоял над колодцем в каком-то оцепенении. Вот он убил. Мало того, убил страшно: чужой рукой. И не кого-нибудь - жреца. Раньше просидел бы от одного солнца до другого, ужасаясь содеянному. Раньше. Нет больше этого "раньше". Он прошел через смерть, и Боги - какие вот только, не разберешь, - вынули из него большую часть души. Остался твердый комочек, способный не на размышления, а только на действия. Вот он и действовал - убивал. Как это просто сказать - "убивал". И как это просто делать. Вот сейчас он проберется туда, откуда чернолицый водонос с тусклыми бельмами безучастно таскает почему-то опасную для жрецов воду. Много ли их там, в подземелье? Неважно. С чужой рукой он справится. Иначе... Он оборвал свою мысль, потому что память воскрешала томительную тяжесть рук, занемевших от такого легкого, послушного тела, чутких небывалых рук, у которых кожа слышит шелест чужих волос, а кончики пальцев становятся влажными и потрескавшимися, точно губы, и воспоминание это обрывает дыхание, и колени сами собой гнутся и касаются холодного зазубренного края... Эти холодные зубцы разом отрезвили его, и он, мгновенно обретя прежнюю силу и стремительность, словно лесной змей, свернувшийся в кольцо, вскинул на плечо свое оружие и метнулся в узкий проход, мерцавший дымно-огненным диском. А он ошибся. До тех огней, что маячили впереди, оказалось далеко, и ход сузился - не размахнешься, а без размаху какой удар? И черных фигур, что стояли с двух сторон, склонив головы, словно подпирая затылками свод расщелины, он тоже предусмотреть не мог. Много этих фигур, много, и непонятно - то ли низшие жрецы, то ли такие, как водонос - недоумершие, и их неисчислимо много. А за ними, в неожиданно расширившейся пещере, - шевеление громадного озерного спрута, поблескивающего десятками глаз, в которых бессмысленно маячат отсветы факелов, жмущихся к стенам... Только это не спрут. Жрецы это, и они привычно и ловко укладывают что-то, громоздят одно на другое, и движения их по-земному плавны, и сосуды с черной горючей водой, неприкасаемой, священной, глухо цокают масляными боками... И опять какой-то сторонний, мгновенно считающий, безошибочно оценивающий ум бесстрастно сообщил: здесь не пройти. Не ошиблась Вью - жрецов тут не меньше, чем пять раз по две руки. Забьют. Выход один - наверх. "А наверху?.." - робко заикнулся Инебел, не надеясь, что этот посторонний, упрятавшийся в нем, найдет и тут верное решенье. "Не знаю, - ответил тот, безошибочный. - Вероятно, и там ничего нельзя будет сделать, позвать-то ведь на помощь некого. Останется одно: предупредить". Он отползал назад, не подымая головы, страшась одного: опознают и задушат прежде, чем он выберется. Подумать о том, прав или не прав этот неожиданно зазвучавший внутри него голос, он не смел - усомнись, и что тогда? Тогда - стремительно улетающее время, и бессилие мысли, и нелепая гибель вместе с теми, что наверху, под сказочным серебристым колоколом... Водонос с полными ведрами надвинулся из черноты лаза, переступил сухими ногами через Инебела, и тяжелые ведра глухо стукнули об пол на перекрестке. Раньше и сам он вот так же тупо и безучастно ходил бы много часов взад и вперед, силясь найти выход. Сейчас - только быстрота. Водоноса просто отпихнуть с дороги, он не опасен. Вот только высота колодца... Он вскочил, уже никого не опасаясь, схватил тяжелое оружие, сослужившее уже свою страшную и неожиданную службу, кинулся туда, где в потолке зеленоватой гнилушкой тлело жерло верхнего лаза. Приноровился - всадил лезвие прямо над собой, в щель между камнями. Теперь только бы выдержали камни, только бы не хрустнул пополам зазубренный кусок ледяного литья. Потому что прямо под замшелой дырой - плещущееся жерло колодца. Ждут. Инебел подтянулся рывком - руки разом занемели на холодной поверхности, но легкое тело послушно вскинулось вверх, пальцы молниеносно обшаривали поверхность лаза, отыскивая спасительные трещинки, колени точно вжались в едва уловимые выбоинки. Нет, он не сорвется, он... Не он. Не он, а другой Инебел, родившийся в нем еще тогда, когда он перелез через стену, умерший было, когда жалкая, позорная робость заставила его бежать перед рассветом, и не очнувшийся на Черных Ступенях даже ради спасения собственной жизни. А вот теперь, когда божий огонь обратился на Нездешних - теперь этот Инебел ожил. Да как! Он мог... Ничего он не мог. Во всяком случае, сейчас. Он мог одно - затаиться, чтобы не выдать себя ни шорохом, ни нечаянно скатившейся в воду песчинкой. Потому что внизу, прямо под его ногами, зазвучало сразу не менее десятка голосов. В их общем, нетерпеливом и гневном гуле юноша не мог ничего разобрать, но тонкий, визгливый альт, уже знакомый по двум встречам, разом оборвал их требовательный хор: - Крови испугались, дармоеды храмовные, мразь, чтоб вам... у-у! - Вроде удары, но не ойкают, терпят. Наиверховнейший, всевластный. Он может. - Худородков драть! Да не к делу приспособленных, а малых, несмышленых! Об стены бить! В огонь кидать! - А ежели помстится, да не худоро... - заикнулся кто-то басом, но высочайший визг оборвал его на полуслове: - Малых бить! Малых! Не уразумели? Гнев божий кровью утолять! Да своими руками, не брезгуя, - раз в жизни потрудитесь! В нерадении замечу - сам желчью облюю, глаза издымлю... Гниды синеухие! Куда завели? Повертывайтесь! Внизу забормотали униженно, затопотали - и разом стихло. Только по соседнему коридору гул нестройный да шарканье о стены... Пронесло. Только запах остался стойкий, до сих пор не чуянный, - воняло не то скисшим, но не добродившим; а может, и хуже того, перегаром ярджилиного сока. То-то как в чаду все, даже связанной Вью, что под ногами прямо лежала, не заметили. А ведь Вью придется здесь бросить. Словно холодная пружина выпрямилась внутри: нет другого выхода. Значит, не думать об этом. Сейчас - только вверх. И не так-то это просто. Руки словно разучились повиноваться. Обиделись - чужой рукой их заменил, холодной, зазубренной... Он нащупал верхнюю кромку каменной кладки, и его вынесло на поверхность раньше, чем он успел подумать об осторожности. Глупо, но обошлось. Кусты, густота колючего переплетения. Продрался. Где-то за спиной - далекие, мирные голоса. Воркотня детишек у очага. "Малых о стены бить, в огонь кидать!.." Ослепленный солнечным светом, он ткнулся во что-то жесткое, отшатнулся - хоронушка старая, убогая. Чем изукрашенная, не разглядел. Стволы. Два дерева - огромные, развесистые, такие только под самой горой, на краю города... Стена за деревьями. Небеленая, с изнанки. Оглядываться некогда - туда! Голубое вечернее солнце, едва вставшее из-за дальних холмов, освещало пустынный луг с журчащими по нему арыками, под самыми ногами, у подножия стены брошены горшки с краской, а прямо перед глазами - не сон, а явь: сказочное жилище Нездешних, что и увидеть-то не чаял... Разом пересохли губы, а за ними и все тело вдруг загорелось и высохло, сейчас поднеси уголек - затлеет бездымно... Ни дышать, ни пошевелиться. Слишком много голубого свечения, нездешней прозрачной невесомости - слишком много счастья. Нельзя так, после подземелья-то. А ждало его и того больше: поднялись ресницы сами собой, и глаза нашли против воли высокое гнездо, обнесенное ажурной оградой. И прямо за оградой - та, которой он так и не придумал имени. Волосы светлые текут по плечам и вдоль рук, а лицо... Лицо такое, словно по нему только что ударили. И смотрит не как всегда, чуть выше построек, будто старается разглядеть что-то в кронах окраинных пышнолистных деревьев, а вниз, прямо сюда... На него. Юноша выпрямился. Он не думал о том, что здесь, на довольно высоком заборе, он виден издалека - все это было сейчас неважно. Она глядела на него - впервые глядела в упор, и он понял, почему это случилось: ведь он был уже не прежним, а другим, новым Инебелом, тем, что побывал за прозрачной стеною, тем, внутри которого до сих пор леденел отпечаток этой стены, деля все его естество на заскорузлую старую оболочку и на какое-то неумелое, новорожденное существо, которое прорезалось в нем, когда он впервые пробирался по нездешней теплой траве... Он так и стоял бы, не шевелясь, ловя ее взгляд, но она вдруг оттолкнулась от перил и бросилась вниз по винтовой лесенке, так что ноги ее, оплетенные узкими лентами, едва успевали касаться белых ступеней; и она побежала по траве, побежала прямо навстречу ему, словно и не было между ними колдовской стены, и он тоже спрыгнул с забора и, путаясь в высокой луговой осоке, ринулся навстречу, но не успел - она добежала первая, с размаху ударилась о стену всем телом, и стена отбросила ее назад ответным упругим ударом, от которого у Инебела заныло все тело, и он только тут почувствовал, до какой же степени он верил в чудо, в то, что проклятая прозрачная пленка наконец-то исчезнет, прорвется, или, как тогда, ночью, опустится... Но чуда не было. И когда Инебел, захлебываясь холодеющим воздухом, добежал до прозрачного колокола, девушка уже уходила прочь, зябко обхватив плечи тоненькими, как у сестренки Апль, пальцами. 21 - Потерпите, - цедил сквозь зубы Кантемир, раскачиваясь от одной кромки экрана до другой, словно баюкая нескончаемую свербящую боль. - Обойдетесь пока пятью. Остальные десять брошены на двадцать шестой объект, там ведь один транслятор был на всю округу. Это вы бы видели... М-м-м... Это не крысы, не волки... Ни одна фашистская банда до такого не доходила! - Спустите ролик - посмотрим, - отозвался Гамалей. - У нас вроде тоже что-то затевается. И если снова будет фейерверк, это помешает Салтану отправить вертолет, над которым он сейчас хлопочет. - Ваши игрища! Да вы на своих сонь молиться должны, они же сущие ангелы по сравнению с этими, северными. Явилась пятерка таскунов, что на междугородных перевозках. Кладь сбросили, три дня жрали и опивались, потом для них согнали всех девчонок города. Заперли. Малышек с полсотни... И что непостижимо - матери сами, собственными руками... Не-ет. Наша программа ни к черту. Где ж предусмотреть такое! Узкое лицо Кантемира, всегда такого сдержанного в диалогах с Гамалеем, неудержимо дергалось, как от зудящей боли. - Все это логически объяснимо, - почти безучастно проговорил Гамалей. - Над ними сразу два дамокловых меча: страх перенаселения и вплотную подступившая опасность вырождения. Несколько сотен лет внутрисемейных браков... Программу, конечно, придется менять. Он пожевал пухлыми губами, еще безразличнее пообещал: - Ну, сменим. Кантемир дернулся: - Как прикажешь тебя понимать? - А понимать так, что хоть меняй, хоть нет... Послушай, Кант, мы не правы в самом основном, и это я начинаю понимать только сейчас... Он замаялся, подбирая слова, потому что ясность мысли еще не пришла, но последней так и не суждено было отыскаться, потому что голубым сполохом наложился на транспланетный экран блик экстренного внутреннего вызова, и смятенный лик Салтана Абоянцева, утративший всю свою тибетскую невозмутимость, заслонил собой дежурного инженера "Рогнеды". - Гамалей, где вы прячетесь? Помогите же мне! Гамалей охнул и принялся извлекать свое тело из тесноватого кресла-вертушки. Не обошлись-таки. Хотел он проторчать тут, в аппаратной, до самого отлета Кшиськи - так нашли. Он выбрался в центральный колодец, по прохладным ступеням аварийной лесенки зашлепал на второй этаж. Вертолет уже стоял на дне, дожидаясь захода тутошней ослепительно голубой луны. В "диване" собрались уже абсолютно все, хотя, насколько понимал Гамалей, никого, кроме Кристины, туда специально не приглашали. Всем было мучительно неловко, и тем не менее никто не уходил. Гамалей понимал, почему: каждому казалось, что в последний момент он зачем-то понадобится, что-то сможет изменить, помочь... Гамалей сколь можно неприметно протиснулся в дверь, сколь можно бесшумно притворил ее за спиной. Оперся лопатками. Потупился. Знал, что огромные, колодезно-зеленые Кшисины глаза замрут на нем с последней надеждой: ну, хоть ты-то... Он не утерпел и краешком глаза отыскал белое платье. Она и не думала глядеть на него - очень-то он был ей нужен! Она глядела туда, за перила, где молочным маревом стояла стена, и Гамалей ужаснулся, увидев выражение ее лица. Был в древности такой жуткий вид казни, когда у приговоренного вынимали внутренности и, пока тот был еще жив, сжигали их у него перед глазами. Вот так они, наверное, и глядели. Она пошла прочь, и все поспешно расступились, и первым шарахнулся Самвел. На нем тоже лица не было. Все, случившееся с Кшисей, потрясло его какой-то позорной с его точки зрения потаенностью, и продолжая любить ее не меньше, он и сейчас, не задумываясь, прыгнул бы за ней в огонь, но запросто протянуть ей руку он уже не мог. Она подошла к перилам и остановилась, все так же всматриваясь в проклятую запредельность кемитского мира. Ну, на кой ляд, скажите, пожалуйста, она туда вперилась? Ведь на кого-то из тутошних надо было смотреть, с любовью ли, с укоризной, или просто сквозь... Ведь ЭТОТ был здесь, по сию сторону. Так что же происходило? А вот что: Кшися оттолкнулась от перил, порхнула к витой лестнице и заскользила, заструилась вниз как-то независимо от ступеней, словно ее белые сандалии их и не касались; так же невесомо перелетела она через лужайку, развела руками ветви тоненьких осинок, подступавших к самой стене, словно стремительно проплывая сквозь них, и вдруг исчезла, поглотилась стеной... Нет. Показалось, просто платье ее, и волосы, и руки, уже не белые, а пепельные в сумрачном свете невидной пока луны, в момент удара слились со студенистой непрозрачностью стены, но в следующий миг девушку отбросило обратно, и она, едва удержавшись на ногах, разом съежилась и пошла прочь, обхватив руками плечи, и сквозь строй осинок она уже не проплыла, а продралась, как сквозь терновник, и если бы этому можно было поверить, то Гамалей поклялся бы, что одна из веток потянулась за Кшисей и цепко охватила ее запястье, так что пришлось досадливо дернуться, чтобы освободиться; и трава, недавно скошенная трава невесть как поднялась чуть не до колен, оплетая ноги... Это было наваждением, но именно тем наваждением, которого так ждал Гамалей, - если не люди, то хотя бы деревья и травы пытались задержать ее здесь. - Да остановите же ее! - крикнул он, бросаясь к Абоянцеву. - Остановите ее, потому что если она сейчас улетит - это все, все! И больше ничего будет не нужно, потому что, отпустив ее, мы в последний и окончательный раз поступим НЕ ТАК, и это уже будет бесповоротно... Он вдруг осознал всю бессвязность своей скороговорки и, застонав, обхватил голову руками. - Поймите, Салтан, что мы не имеем права щадить своих больше, чем... я чуть было не сказал: чужих. Мы - частица мира, по-человечески равного тому, кемитскому, и мы не имеем права спасать своих, когда гибнут кемиты, мы должны мучиться всеми земными бедами, сходить с ума от всех земных страстей, умирать во всех земных муках... Только тогда мы перестанем быть для них "чужими богами", только тогда они поверят нам, когда мы... - Тревога! - взревел где-то внизу трубным гласом Сэр Найджел. - Общая тревога!!! Все бросились к балюстраде и свесились вниз - лужайка мирно серебрилась, и маленький робот, ощетинившийся сзади и спереди вертикальными рядами разнокалиберных десинторных стволов, выглядел донельзя опереточно. Гамалей поискал глазами Кшисю, - она даже не потрудилась обернуться на истошный вопль так не к месту взыгравшего робота, и тихо исчезла в галерее первого этажа. - Тревога! - еще раз каркнул Сэр Найджел. - Доложи обстановку! - сложив рупором ладони, крикнул ему сверху Алексаша. Робот покрутился на пятке, словно дервиш, и вдруг упер весь ряд передних стволов прямо в землю. "Ааа-ларм, ааа-ларм, ааа-ларм", - бормотал он, притаптывая в такт кованым копытом. - Рехнулся, - заключил Меткаф. - Говорил же, что не надо на роботов ставить анализаторы нашего пси-поля. Естественно, предохранители полетели... - Хоть обстановку-то разрядил, - буркнул Наташа. Вот чего не надо было совершенно, так это разряжать обстановку. Только в накаленной атмосфере и могла дойти до всех истина, открывшаяся Гамалею, но эта титанировая дубина в припадке самообороны свела все к нулю. А истина была предельно проста: если мы действительно не боги, а люди, то все должно быть на равных, и придя в мир, где не милуют ни женщин, ни детей, мы должны прежде всего спасать ИХ женщин и ИХ детей. А не своих - у них на глазах... Он проговорил эту фразу про себя и вдруг осознал, что так и не отдал себе отчет в том, чем была для него Кшися: женщиной или ребенком? Он ведь всегда так был уверен во втором, так уверен, что в этой уверенности определенно было что-то подозрительное. Белейшая Кристина... Он вдруг представил себе, как она наверху, пробравшись к себе по внутренней лестнице, чтобы ни с кем больше не встречаться, стоит посреди залитой голубым светом комнатки, стоит босиком на теплых досках из земной сосны, и тоненькие ее руки перебирают все вещи - земные вещи, привезенные с базы, и ничего этого ей не нужно, а нужно здешнее, колдовское, так непонятно приворожившее ее к себе, и ведь ничего этого нет, ни былинки, ни щепочки... Земное все. А кемитское - там, за стеной. Оно откроется, дастся в руки но - КОГДА-НИБУДЬ ПОТОМ, КОГДА-НИБУДЬ... - Ахтунг! - истошно заорал Сэр Найджел. - Увага! Аларм!!! - Заткнись, придурок! - рявкнул, не выдержав, Гамалей. И в наступившей тишине все вдруг услышали шелестящее, привычное пение вертолетного винта. Какой-то миг все еще слушали - не показалось ли? - а затем ринулись к лестницам, внешним и внутренним, и возник водоворот, когда все бежали, как бывает при первом толчке землетрясения, но этого маленького отрезка времени перед всеобщим столпотворением хватило на то, чтобы прозвучал как будто бы спокойный голос Абоянцева: - Поднять стену. Первым, естественно, успел Самвел - черный сполох его рубахи прорезал толпу, и Гамалей, сопя, еще протискивался в дверцу, когда тот был уже в аппаратной. Меткаф и Магавира ворвались туда следом за ним - их пропустили вперед скорее инстинктивно, чем обдуманно. Темно-зеленая стрекозка на оливковом экране упрямо подползала к самому краю внутренней шахты Колизея, обозначенному едва теплящимися контурами, выбралась наверх и стала бодро набирать скорость и высоту, нацеливаясь на край защитного кольца. - Снимай силовое дно, - сквозь зубы проговорил Меткаф. - Иначе не нарастить высоту защиты! Он не знал, даст ли Абоянцев "добро" на эту абсолютно противозаконную акцию, но знал он и Самвела: юноша сделал бы это и без разрешения. А так Меткаф вроде бы принял вину на себя. Хотя - кому это сейчас надо! Диоскуры влетели молча, разом замерли, уставившись в экран - стрекоза почти поравнялась со срезом стены, но Самвел мягко, почти неуловимо начал наращивать ее, выметывая все выше и выше дымчатое марево защиты. Он мог бы сде