округ меня белые люди. Честное слово, я с радостью отдал бы их всех за одного Педеля. К нему я привык, и когда он исчез, то среди всех этих чужих торопливых людей он вспоминался мне, как кто-то родной. Я слишком много мечтал о том, чтобы вернуться к людям, а когда мне это удалось, то вдруг оказалось, что мне совсем не надо этой массы людей, мне надо их немного, но чтоб это были мои. близкие, теплокровные, черт побери, люди, а таких на Земле пока не находилось. Меня окружало по меньшей мере полсотни человек, и все это, по-видимому, были крупные специалисты, они нянчились со мной, они старались как можно скорее поставить меня на ноги, но в своей стремительности они не оставляла места для так необходимого мне человеческого тепла. Не засыпал я уже подолгу. Однажды я проснулся и почувствовал, что могу говорить. Но тут же подумал, что раз уж мне милостиво вернули речь, то, вероятно, первое .время за мною будут наблюдать. -- Дважды два, -- сказал я, -- будет Педель с хвостиком. И пусть думают обо мне, что хотят. Я не знаю, что они обо мне подумали, но вскоре раздвинулась дверь и, чуть ссутулившись, вошел Элефантус. Он сел возле меня и наклонил ко мне свои худые плечи. "Ну, вот, -- подумал я, -- вот теперь я живу по-настоящему. Я теперь одновременно вспоминаю тех, четверых, тоскую по Сане, маюсь от собственной неприспособленности к этой жизни, мчащейся со скоростью курьерских мобилей, скучаю по Педелю, и вот теперь снова буду беспокоиться об Элефантусе, который по моей милости, кажется, может ослепнуть. Если бы меня мучило что-нибудь одно -- это было бы, как в плохом романе: "одна мысль не давала ему покоя..." Так бывает и во сне -- одна мысль. А когда начинается настоящая жизнь -- наваливаются сразу тридцать три повода для переживаний. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил я Элефантуса. Всегда такой сдержанный, Элефантус позволил себе удивиться. -- Благодарю вас, но мне кажется, это меня должно волновать ваше самочувствие. -- Вы обращаетесь со мной, как с больным ребенком, доктор Элиа. А я хочу знать: могу ли я быть с людьми? Представляю ли я опасность для окружающих? Мне это нужно, необходимо знать, поймите меня... Элефантус зашевелил ресницами: -- Мы предполагали, что так может быть. Но я уверяю вас, что все наши предосторожности были напрасны -- вы не несете в себе никакого излучения, ни первичного, ни наведенного. -- Но Патери Пат специалист в этой области. И он опасается... -- В какой-то мере я тоже... специалист. Мне стало неудобно. -- Простите меня, -- продолжал Элефантус. -- Теперь я могу вам признаться, что мы намеренно старались оградить вас от внешнего мира. Патери Пат считал это обязательным для вашего скорейшего приобщения к ритму жизни всего человечества. Здесь, в укромном уголке Швейцарского заповедника, вы должны были без всяких помех овладеть своей специальностью в той степени, чтобы не чувствовать себя на Земле чужим и неумелым. Мы взяли на себя право решать за другого человека, как ему жить. Мы не имели этого права. Мы ошиблись, и в первую очередь виноват перед вами я, потому что согласился с Патери Патом и... еще одним человеком. -- Не нужно, доктор Элиа, -- я положил руку на его сухую ладонь. -- Все будет хорошо. Он грустно взглянул на меня: -- Может быть... Может быть, у вас и будет все хорошо. -- Он поднялся. -- Вы здоровы, Рамон. И еще: послезавтра -- Новый год. Вы помните? -- Да, да, конечно. -- Не имел представления... Он быстро, чуть наклонившись вперед, пошел к выходу. Он тоже все время куда-то торопился. Это не бросалось в глаза, потому что сам он был сухонький и легкий, как летучая мышь. Другое дело -- Патери Пат. Его быстрота всегда удивляла, даже неприятно поражала, и даже смешила меня, как смешила бы человека легкость движений гиппопотама, попавшего на планетку с силой тяжести в десять раз меньше. Проснувшись на следующий день, я совершенно неожиданно обнаружил, что за окном повсюду лежит снег, хотя я знал, что в Егерхауэне потолок субтропического климата устанавливался на высоту до десяти метров. Но очертания гор, которые здесь были гораздо ближе, показались мне знакомыми. До них было километра полтора-два; узкая тропинка выскальзывала из-за моего дома и, уходя в темно-голубые ели, терялась там. Я закинул руки за голову и потянулся. Ну, черта с два меня теперь здесь удержат. Я возьму лыжи и уйду туда, в сизые елки, а не будет лыж -- пойду так, и буду барахтаться в сугробах, ломая ветви, хватая губами снег, пока не заломит в висках от сухой и колкой его морозности. От таких мыслей в комнате запахло хвоей и еще чем-то горьковатым. Даже слишком сильно запахло. Я наклонился -- у самой постели, на полу, лежала охапка жесткой, похожей на полосатую осоку, травы, и огромные цветы селиора, нарванные наспех, почти без листвы, стрельчатые жесткие звезды, не ярко-розовые, как в саду у Элефантуса, а нежно-сиреневые, дикие. И еще несколько густых еловых лап с толстыми иголочками-растопырками, со смоляной паутинкой на размочаленных, неумело обломанных концах. И капли теплой воды на матово-белом, словно утоптанный снег, полу. А у двери, прислонившись к ней плечами и опустив руки, стояла Сана. Глава II Я очень удивился, хотя ждал ее каждый день с того самого мгновенья, как ступил на Землю. Я смотрел и смотрел на нее, и вдруг поймал себя на мысли, что мы молчим чересчур долго, чтобы после этого сказать именно то, что нужно. Конечно, мы должны были некоторое время просто смотреть друг на друга, но это продолжалось уже намного дольше, чем требовалось нам, чтобы увидеть друг в друге то главное, что важнее всего после долгой разлуки -- то, что позволяет мысленно или тихо-тихо произнести: "Это ты!" И вот время полетело все быстрее и быстрее, и не было предела этому бешеному ускорению, когда за минутами летят не минуты, а часы, дни, века, и всей толщей своей они отделяли меня от того мига, когда я мог просто сказать: "Сана..." И я стал думать, что могу, что должен сказать ей я -- уже не юноша, как в дни наших встреч, а пожилой, умудренный опытом и одиночеством, проживший столько лет вне ее мира, столько сделавший и столько не смогший. Я должен был сказать самое главное, трудное и наболевшее, и я сказал: -- Те четверо... Они гибли рядом со мной, и я не сделал ничего, чтобы спасти их. Наверное, это было то. что нужно, потому что через мгновенье Сана сидела на моей постели, и рука ее лежала на моих губах, и она шептала мне тихо и растерянно: -- Не надо. Не надо об этом, милый. Я же знаю. Все знаю. Ты не мог ничего сделать. И больше не вспоминай об этом. Никогда. Не теряй на это времени. Нашего времени. Я понял, что и она говорит не то, что думает, а говорит от мучительного счастья сказать, наконец, хоть что-нибудь, и я засмеялся в ответ ее торопливой нежности, потому что она снова стала не воспоминанием, не человеком, не женщиной -- никем, а только тем единственным на Земле существом, которое называется -- Моя Сана. Я даже не спросил ее, где она поселилась и скоро ли вернется ко мне, я просто лежал, закинув руки за голову, и был полон собственным дыханием, этой чертовски прекрасной штукой, совершенной в своей соразмерности вдохов и выдохов, бесконечно мудрой в своем назначении -- наполнять человека тем, что ему необходимо, наполнять всего, целиком, и делать его легким и всесильным. Я не ждал ни шагов, ни шорохов. Я знал, что все, что со мной теперь будет, -- будет хорошо. И я спокойно ждал этого хорошего будущего. Тогда бесшумно раздвинулась дверь, и бронзово-коричневый "бой" вкатил столик с ужином. Я посмотрел на него с любопытством -- это был первый робот, который появился у меня за время моей болезни. Стол был сервирован на двоих -- значит, Сана меня уже больше не оставит. Шесть смуглых, почти человеческих рук быстро разливали кофе, раскладывали по тарелочкам лакомства, от которых пряно пахло суиком и школьными завтраками. Мне вдруг бросилось в глаза, что мой "бой", несмотря на свою пластическую моделировку и многоконечность, значительно тяжелее обычных сервис-аппаратов и даже снабжен проектором планетарного типа. -- Кофе натуральный? -- спросил я его, чтобы узнать, снабжен ли он диктодатчиком. -- Да, но могу заменить, если вы желаете. Голос был противный -- мужской, но очень высокий, с металлическими нотками. -- Не желаю. Можно ли убрать с потолка снег? -- Пожалуйста. Выполнить сейчас же? -- Через пятнадцать минут. Какое сегодня число? -- Тридцать первое декабря. Да, я основательно провалялся. -- Что со мной было? -- Региональное расстройство сиффузорно-запоминающей канальной системы. А откуда он это знает? Слышал? Нет, так сказать никто не мог -- разве что роботехник о причине выхода из строя аппарата высокого класса. Значит, этот "бой" имеет собственное мнение о моей персоне. Забавно. А вдруг это... -- Чему равна масса типовых буев-резервуаров на трассах Солнечной? -- От пятисот до семисот мегатонн. -- Сколько шейных позвонков у человека? -- Семь. -- Где расположены нейтринные экстрактеры в аппарате ЗИЭТР? -- Аппарат ЗИЭТР не имеет нейтринных экстракторов. -- Сколько мне было лет, когда я в последний раз покидал Землю? -- Тридцать два. Все было ясно. Я ткнул его кулаком в золотистое брюхо. -- Можешь кончить этот маскарад и облачиться в свой серенький капот. Кстати, твой прежний голос мне тоже больше нравился, а то сейчас ты мне напоминаешь... М-м-да. Боюсь, что в этой области ты не силен. -- Я вас понял. В данное время заканчиваю курс сравнительной анатомии. -- Зачем? -- Должен усвоить все курсы высшей медицинской школы. Буду, в свою очередь, программировать других роботов на аккумулято-диагностику. -- Ну, работа у них будет не пыльная. Кстати, кто тебя программирует? -- Самопрограммируюсь по книгам и лентам записи. -- Но кто-то задает тебе круг определенной литературы? -- Да, Патери Пат, Сана Логе. -- При подобном перечислении женщин следует называть первыми. -- Благодарю, запомнил. Сана Логе, Патери Пат. -- Вот так-то. Перекрашивайся, все останется по-старому. -- Прошло тринадцать минут, -- Ну, ладно, проваливай. Он выскользнул из комнаты, и вскоре я заметил, что снег постепенно исчезает -- сначала с краев крыши, потом все ближе к центру здания, и вот потолок стал совсем прозрачным. Бездумные сумерки обступили меня. Темно-лиловыми стали цветы селиора в гагатовых вазах, пар над тонкими чашками казался дымком. Пришла темнота. -- Свет, -- сказал я. Потолок замерцал, несколько искр пробежало к окну, и комната стала наполняться ровным холодным светом. Излучала вся плоскость потолка, и мне вспомнилось, что именно так освещают операционные. -- Меньше света. Потолок стал меркнуть. -- Довольно. В комнате царил гнусный полумрак. -- Педель! -- крикнул я. Он явился тем же блестящим франтом -- вероятно, ввиду того, что его система была усложнена, он счел нецелесообразным возиться со сменой капота. Он игнорировал мой каприз, и правильно сделал. -- Пригласи сюда Сану Логе... На мгновенье мне вдруг стало нестерпимо жутко. -- Если она здесь, -- добавил я. -- Она разговаривает с доктором Элиа в его лаборатории. -- Это далеко отсюда? -- Семь километров сто тридцать метров. -- Пусть она придет. -- Пожалуйста. Выполнить сейчас же? Давнишнее раздражение шевельнулось во мне. Мне захотелось к чему-нибудь придраться. -- Кстати, это ты умудрился расставить эти симметричные веники вдоль окна? -- Нет. Цветы расставляла она сама. -- Не имей привычки говорить о Сане "она". Она тебе не "она". -- Не понял. -- Говори: "Ее величество Сана Логе". -- Что значит эта приставка? -- Это титул древних королев, не больше и не меньше. -- Понял. Запомню. -- Очень рад. Можешь выполнять. Сана почувствовала, что я жду ее. Она появилась, не дожидаясь вызова, и столкнулась в дверях с Педелем. Я наклонил голову и с интересом стал ждать, что будет. Педель посторонился, пропуская ее, потом обернулся ко мне и с педантичной четкостью доложил: -- Полагаю, что вызов не нужен. Ее величество Сана Логе уже здесь. Сана должна была засмеяться, постучать пальцами по бронзовой башке моего Педеля и выгнать его; но лицо ее болезненно исказилось, она глянула на меня, как матери смотрят на детей, если они делают что-то не то, совсем не то, что нужно, и бесконечно досадно, что вот свой, самый дорогой, -- и непутевый, не такой, ах, какой не такой!.. Засмеяться пришлось мне и выгнать Педеля пришлось тоже мне, но я не сказал ему, чтобы он не называл больше Сану так. Мне-то ведь это нравилось. И потом, может быть на Земле хоть одна королева? Я хотел встать, но Сана меня остановила. Она ходила взад и вперед вдоль прозрачной стены, к которой снаружи неслышно приклеивались огромные снежинки. Я понял, что если двое будут ходить по одной, не такой уж просторной комнате, то это будет слишком. Я устроился поудобнее на моем ложе и приготовился слушать. Сейчас она будет говорить, говорить бесконечно долго. И самое главное, она будет говорить, а не отвечать, как делали мои роботы; говорить, что ей самой вздумается, причудливо меняя нить беседы, путая фразы и не договаривая слова; говорить неправильно, нелогично, говорить, словно брести по мелкой воде, то шагом, бесшумно стряхивая с гибкой босой ступни немногие осторожные капли, то вдруг пускаясь бегом, подымая вокруг себя нестрашную бурю игрушечных волн, пугаясь зеленых островков тины и внезапно останавливаясь, не в шутку наколовшись на острую гальку... Действительно, прошло столько минут с тех пор. как мы встретились, а я .все еще не знал, как она прожила эти одиннадцать лет -- как и с кем. Ну, что же ты так долго колеблешься? Говори, хорошая моя. Я ведь еще не вспомнил как следует твоего голоса... Сана подошла к столику с остывшим кофе и оперлась на него руками, словно это была трибуна. Я постарался не улыбнуться. -- Вскоре после твоего отлета был осуществлен запуск "Овератора", -- ровно и отчетливо произнесла она. "Неплохое начало для автобиографии", -- подумал я. -- Я считаю нецелесообразным останавливаться подробно на физической стороне этого эксперимента, коль скоро в период, предшествовавший запуску, обо всем говорилось весьма подробно даже в начальных колледжах. К тому же скудная техническая эрудиция вряд ли позволила бы мне в достаточно популярной форме изложить этот вопрос. В основе эксперимента лежала теория Эрбера, выдвинутая около пятидесяти лет тому назад... -- Точнее -- сорок шесть, -- постным голосом вставил я. -- ...и устанавливающая законы перехода материальных тел в подпространство. Я поднял голову и внимательно посмотрел на нее. Это была Сана. Это была Моя Сана. Но если бы два часа тому назад она не была Моей Саной, я подумал бы сейчас, что это -- прекрасно выполненный робот пластической моделировки. Одиннадцать лет ждать этого дня, этого первого разговора -- и выслушивать лекцию, которую я свободно мог бы получить от любого робота-энциклопедиуса. -- Когда-то ты интересовался моей работой, -- невозмутимо продолжала Сана, -- поэтому ты должен помнить, что наша группа, -- тогда ею руководил Таганский, -- была занята поисками человека, достаточно эрудированного для того, чтобы его мозг мог послужить образцом для создания модели электронного квазимозга. -- Ага, -- сказал я, и голос мой прозвучал хрипло, так что мне пришлось откашляться. -- Поиски супермена. Еще тогда я вам говорил, что это -- бред сивой кобылы в темную сентябрьскую ночь. Сана опустила уголки губ и приподняла брови. В такие моменты она становилась похожа на старинную Византийскую икону, и это предвещало, что меня сейчас начнут воспитывать. -- За эти одиннадцать лет твоя речь приобрела излишнюю иллюстративность, Я понимаю, что ты разговаривал только с роботами и читал книги, написанные на забытых диалектах, в некоторых случаях опускающихся даже до уличного жаргона. Но теперь тебе всю жизнь разговаривать с людьми. Она почему-то сделала едва уловимое ударение на слове "тебе", и от этого фраза получилась какой-то неправильной, шаткой, словно тело в положении неустойчивого равновесия. Сана и сама это заметила, снова недовольно вскинула брови и еще суше продолжала: -- Мы были связаны жесткими требованиями Эрбера. Он считал, что только схема, целиком воспроизводящая человеческий мозг, сможет управлять машиной в любых, самых неожиданных условиях. Технически выполнить эту работу было не так сложно. Взять хотя бы наши профилактические станции здоровья -- наряду с такими физическими данными каждого человека, как снимки его скелета или объемные схемы кровеносной системы, они хранят периодически обновляемые биоквантовые снимки нейронных структур головного мозга. Это позволяет в случае потери памяти восстанавливать ее почти в полном объеме, как это делается сейчас по просьбе любого человека. Если ты хочешь вспомнить что-то, забытое тобой за эти одиннадцать лет, -- обратись в Мамбгр, ведь именно там мы провели последние годы перед твоим отлетом... -- Я ничего не забыл, -- начал я. -- Помнишь, мы... Она подняла ладонь, останавливая меня. -- Сейчас речь не о том. Так вот. Мы отобрали нескольких наиболее видных ученых и с их разрешения создали электронные копии их головного мозга. -- Нетрудно догадаться, -- сказал я раздраженно, -- что из этого вышло. В одном случае вы получили робота-космо-геодезиста со склонностью к энтомологии и классическому стихосложению, но абсолютно несведущего во всех других вопросах; в другом -- палеоботаника, слегка знакомого со структурным анализом и теорией биоквантов, и опять же не смыслящего ничего в космонавтике, и так далее. Не понимаю, зачем старику Эрберу далась такая несовершенная вещь, как человеческий мозг. -- Я не буду приводить тебе сейчас доказательств преимущества человеческого мозга перед любой машиной. Все-таки и по сей день он остается непревзойденным творением Природы. Но ты прав -- машина, уходящая в подпространство, должна была нести в себе более совершенный управляющий центр, чем слепо скопированный, человеческий мозг. И тогда Элефантус предложил идею фасеточного квазимозга с наложенными нейро-биоквантовыми структурами. -- По моему убогому разумению, если вы хотели получить робота, совместившего в себе гениальность всех великих мира сего, то такое устройство вы должны были бы программировать до сих пор. -- Да, -- возразила Сана, -- так было бы, если бы мы сами этим занимались. Но мы перевели машину на самопрограммирование. И здесь мы допустили ошибку. Чем больше узнавала машина, тем яснее она "себе представляла", как недостаточны могут оказаться ее знания. Она стала ненасытной. -- Пошла в разгон. -- Вот именно. Спасло положение лишь то, что самопрограммирование шло с непредставимой быстротой, к тому же машине были обеспечены "зеленые каналы" для любых связей. -- Вам пришлось снять питание? -- Нет, мы решили предоставить ей дойти до естественного конца, то есть перебрать всех людей, живущих на Земле. -- Ух, ты! -- вырвалось у меня. -- Ведь это же многие миллиарды схем! -- Ну, а что -- миллиарды и даже десятки миллиардов для современной машины? Даже если учесть, что каждая схема сама по себе... -- Я не о том, -- я переставал злиться, так было здорово все то, о чем она сейчас мне рассказывала. В конце концов, разве не естественно, что женщина немного хвастает своим и достижениями? Тем более, что я просидел эти годы сиднем, как Иванушка-дурачок, до совершения положенных ему подвигов. -- Я о том, что сделать машину умной, как все человечество сразу -- это действительно "Ух, ты!". И ты -- умница. И вообще -- иди сюда. Она не шевельнулась -- словно я ей ничего не говорил. -- Целью всего эксперимента, как тебе это известно, была посылка корабля на одну из ближайших звезд. -- Сана легонько вздохнула, и по тому, как она переступила с ноги на ногу, как стала смотреть чуть выше меня, я понял, что говорить она собирается еще очень долго. -- "Овератор" должен был совершить переход в подпространство, с тем, чтобы при обратном переходе выйти в пространство в непосредственной близости от Тау Кита. Программа исследований, поставленная перед роботом-пилотом, была чрезвычайно обширна: обзор всей планетной системы, выбор планеты с оптимальными условиями для развития на ней жизни, приближение к этой планете на планетарных двигателях, и дальше -- наблюдения по усмотрению самого робота-пилота. Здесь-то в наибольшей степени был необходим аналог человеческого мозга. Если на планете находились существа, хотя бы способные передвигаться, -- основное внимание должно было быть сосредоточено на них. Разумны ли они -- это мог решить только человеческий мозг, но не машина. При задаче -- собрать максимум информации о гипотетических "таукитянах", роботу-пилоту строжайше запрещалось вступать с ними в контакт. Даже при наличии высокой цивилизации. Затем "Овератор" должен был вернуться на Землю. Сана сделала паузу. Черт побери, это была очень эффектная пауза. И надо же было так измываться над человеком! -- "Овератор" был выведен на орбиту Инка-восемнадцатого, самого отдаленного искусственного спутника Сатурна. Оттуда был произведен запуск, и туда же он и вернулся точно спустя пятьдесят дней. Вот тогда-то, в момент возвращения "Овератора", и возник конус загадочного излучения, не затронувшего ни Инка, ни каких-либо других спутников, ни самого Сатурна. Под излучение попал только буй, на котором находился ты. -- Мы. -- сказал я, -- нас там было пятеро. Сана глянула на меня и даже не поправилась. Так, словно кроме меня для нее во вселенной никого не существовало. Но тогда зачем она мне все это рассказывала?.. -- "Овератор" вернулся в Солнечную, неся на борту информацию о первой звезде, до которой, наконец, смог долететь корабль, созданный руками человека, -- слова звучали отчетливо и мерно, как шаги. Шаги, когда кто-то уходит. Вот я улетел с Земли, и она осталась на ней, чтобы ждать. И ждала. Я вернулся, хотя и несколько позже, чем предполагал, но все-таки вернулся, и нашел ее на Земле, нашел такой же, как и оставил. Такой же? И я увидел Сану прежней. Раньше мне это никак не удавалось. Я не мог ее вспомнить, потому что слишком хорошо знал, слишком часто видел. Если запоминаешь с одного взгляда -- в памяти остается некоторый статичный образ, конкретный и отчетливый, остается вместе с местом, временем, звуками и запахами. А вот когда видишь человека сотни раз, воспоминания накладываются одно на другое, колеблются, расплываются и меркнут, не в силах создать законченного изображения. Там, на буе, у меня случайно оказался под руками простейший биоквантовый проектор, и я просиживал перед ним часами, воссоздавая образ Саны. Изображение не хотело становиться объемным, оно было плоским и тусклым, а когда я старался заставить себя припомнить какую-то отдельную черту, все лицо вдруг становилось чужим, не Саниным. Тогда я начинал тренировку: шар, куб, кристаллы различной формы, маргаритка, сосновая ветка, ящерица, моя собственная рука -- лицо Саны... и все шло насмарку. Передо мной появлялась бесформенная тень с ослепительно яркими, словно составленными из кусочков зеркала, глазами и алой полоской нечеткого рта. Волосы, светлые и тяжелые, лились, как вода -- я отчетливо видел их непрестанное течение книзу. Я заставлял себя сосредоточиться -- возникал овал лица и пропадали губы. Очерчивались брови -- исчезали волосы. Не меркли только удивительные, нечеловеческие глаза, придуманные мною с такой силой, что настоящие, Санины, не вспомнились мне ни разу. А теперь я вспомнил ее всю. И не такую, какой она была в день моего отлета -- в этот день началась чужая, сегодняшняя Сана, -- а смущенную, неуверенную, еще совсем не знакомую мне, но уже ожидающую меня. Я пытался обмануть себя, я пытался уверить себя, что и сейчас она неизменна, как древнее божество, и мне это удавалось, пока вдруг не появилась эта неумолимо прежняя Сана. Юная Сана. Я не слышал, как праздновали на Земле чудесное возвращение "Овератора". Для меня осталось лишь горестное чудо исчезновения, растворения во времени того, что я называл в Сане "мое". В извинение я стал смотреть на Сану широко раскрытыми глазами, и она, бедняга, радовалась, что меня так заинтересовал этот проклятый "Овератор". Голос ее стал мягче и человечнее, и она все еще наклоняла голову чуть-чуть к правому плечу, что у нее всегда означало: я сказала, а ты должен был понять, и я буду огорчена, если ты меня не понял. -- Я все понял, -- сказал я и протянул к ней руку. -- Ну, довольно же, Сана. -- Но я еще не кончила, -- спокойно возразила она, и четкие, весомые фразы снова неумолимо последовали одна за другой. -- Собственно говоря, мне остается только сообщить тебе, что содержали нити микрозаписей информирующего блока. Этот блок состоял из пятисот рамок, причем каждая рамка имела нить емкостью в сто миллиардов знаков. Все они подверглись дешифровке и дали совершенно конкретную информацию, Я сделал вид, что меня чрезвычайно интересует то, что последует дальше. -- А дальше, -- сказала Сана, -- дальше всю Солнечную облетела весть: планета, выбранная "Овератором" для наблюдений, аналогична Земле, пригодна для жизни разумных существ, эти существа есть на ней, и они достигли высокой степени цивилизации. -- Бурное ликование во всей Солнечной, -- вставил я. -- Все так ждали расшифровки данных с далекой звезды, что комитету "Овератора" приходилось выпускать информационные бюллетени чуть ли не каждые два часа. Вряд ли ты можешь представить нашу радость, когда стало очевидно, что первая же попытка отыскать себе братьев по разуму увенчалась таким успехом -- "таукитяне", как и мы, дышали кислородом, имели четыре конечности, среднюю массу и размеры, черты лица, объем головного мозга, развитую речь -- словом, все, все, как у людей. Я снова хотел подать реплику, как вдруг заметил, что о таком феноменальном открытии мне почему-то рассказывают грустным тоном. -- Более того, -- заключила Сана, -- машина не только установила тождество среднего жителя Земли и среднего "таукитянина", -- она с автоматической педантичностью, используя имеющиеся у нее параметры каждого земного индивидуума, подобрала для каждого человека аналогичного "таукитянина", похожего на него, как две капли воды. Я оторопел: -- Антимир? Сана невесело усмехнулась: -- Проще, гораздо проще. Подозрения зародились у нас еще тогда, когда "Овератор" заявил об абсолютном тождестве планет. Но коль скоро по программе при наличии в системе Тау Кита разумных существ все внимание должно быть перенесено на них, машина не задерживалась на физическом описании самой планеты, а принялась скрупулезно доказывать в каждом частном случае, что некоему Адамсу Ару, род. Мельбурн, 2731 г., аналогичен таукитянский Адамс Ар, род. Мельбурн, 2731 -- 2875 гг.; Мио Киара, род. Вышний Волочок, 2715 г., имеет космического двойника с земным именем Мио Киара и тоже род. Вышний Волочок, 2715 -- 2862 гг. И так далее, для каждого из людей, которые в момент отлета "Овератора" жили на Земле. -- Так она никуда не улетала с Земли! -- Ох ты, как же это они просчитались, ведь это действительно было бы чудо, и до этого чуда было рукой подать, ох, как обидно... -- Так повторите, черт побери, эксперимент! Что, энергия? Соберем! Фасеточный мозг? Ерунда! Должен лететь человек -- вопрос только в том, чтобы найти такое состояние человеческого организма, в котором он сможет перенести переход Эрбера... -- "Овератор" улетел, -- оборвала меня Сана, -- улетел и вернулся. -- Откуда? Ты же сама говорила, что он не ушел дальше Земли. -- Совершенно верно. Он совершил переход в подпространство, и координаты его обратного выхода были смещены; но не в пространстве -- во времени. Я уже ничего не говорил. Я чувствовал себя, как новорожденный младенец времен примитивной медицины, которого попеременно суют то под холодный, то под горячий душ: запуск "Овератора" -- переходы Эрбера -- "таукитяне" совсем как мы -- ура! -- бултых в холодную воду -- никаких "таукитян" -- машина торчала на Земле -- переход Эрбера не состоялся -- минуточку! -- все было, и даже не в пространстве, а во времени... а куда. собственно говоря, во времени? -- Действительно, -- спросил я, -- а куда?.. -- Вперед. Вперед примерно на сто семьдесят лет. Ишь ты -- ровно на сто семьдесят. К этому так и тянуло придраться, и я ринулся: -- Если бы ваш драгоценный "Овератор" догадался прихватить из будущего хотя бы средние годовые земных температур... И осекся. Сана смотрела на меня широко раскрытыми глазами, такими глазами, каких у нее никогда не бывало и какие только я мог придумать. Смотрела так, что я понял: все эти сюрпризы фасеточного мозга -- это еще ничто. А вот сейчас она скажет что-то страшное. -- "Овератор" скользил во времени. И летел он именно вперед, потому что каждому человеку, параметры которого он имел, он подобрал гипотетического "таукитянина"; и сведения об этих "таукитянах" на одну дату отличались от данных, которыми могли располагать люди. -- Что-то не заметил, -- сказал я не очень уверенно. -- И мы сначала не обратили на это внимания -- слишком уж это было невероятно. Так вот: для каждого "таукитянина", то есть для каждого человека, "Овератор" принес, кроме даты рождения, и год... смерти. Я замотал головой: -- Машинный бред... Массовый гипноз... Шуточки фасеточного мозга... -- я не мог, не хотел понять того, что она мне говорила. Но Сана не возражала мне, а лишь продолжала смотреть на меня своими холодными, лучистыми, словно составленными из осколков зеркала, глазами. Мне нечего было сказать -- я твердо решил, что все равно не поверю ей; и мне оставалось только смотреть на нее, и я стал думать, что она опять не такая, как днем, и не такая, как час назад, и что если когда-нибудь людям являлись с того света прекрасные девы, чтобы возвестить смерть, -- они были именно такими. Только немного помоложе. Они говорили: "Ты умрешь" -- и человек верил им и умирал. Им нельзя верить. А поверить так и тянет, потому что их явление -- это чудо, а у кого не появится неудержимого стремления поверить в чудо? Нет, Сана -- это чудо, в которое верить нельзя. Если я поверю -- я оцепенею от страха, потому что жить, зная, что завтра ты умрешь. невозможно. Это не будет жизнь. Это будет страх. -- Черт с ним, с "Овератором", -- сказал я как можно естественнее. -- Поздно. Иди сюда. Сана поняла, что я заставил себя не поверить всему тому, что слышал. Она опустила руки и посмотрела куда-то выше и дальше меня. -- Завтра наступит новый год. Мой год. И тогда я поверил. Глава III Я проснулся оттого, что луна взошла и светила мне прямо в лицо. Я проснулся и не открывал глаз, а рассматривал короткие прямые полосы, которые с медлительной неумолимостью проплывали слева направо в глубине моих закрытых век. Эти полосы сначала были серебристыми, не очень тяжелыми; но мало-помалу они начали приобретать тягостную матовую огненность плавящегося металла. Вдруг они сорвались с места и понеслись, замелькали, словно пугаясь моего пристального разглядывания... Я не выдержал и открыл глаза -- это был просто лунный свет, но мне вдруг вспомнилось какое-то нелепое выражение, которое я вычитал в одной старинной книге еще там, на буе, но никак не мог понять, что это значит: "кинжальный огонь". Я попробовал повторить это выражение несколько раз подряд, но от этого смысл еще дальше ушел от меня, растворился в созвучии, пронзительном и жужжащем... Я понимал, что дело не в этом неугаданном смысле двух глупых слов, а что случилось что-то непоправимое, жуткое до неправдоподобья... И словно призрачное спасенье, подымались из черного елового своего подножья снежные горы. Я вспомнил, что хотел уйти туда, и резко поднялся. И только тогда понял, что я не один. Я даже не удивился тому, что забыл про нее. Я удивился тому, что она спала. А спала она так спокойно, на правом боку, подложив руку под щеку. Если бы я знал то, что знает она, и вдобавок был бы женщиной, я бы делал, что угодно, но только не спал. Я наклонился над Саной. Но я забыл, что спящих людей нельзя пристально разглядывать. Я давно не смотрел на спящих людей. Брови ее дрогнули, и она начала просыпаться так же медленно и тяжело, как и я сам. Тогда я испугался, что вот сейчас она проснется окончательно, и сразу вспомнит это... Я наклонился еще ниже и стал ждать, когда она откроет глаза. Она их открыла, и я стал целовать ее, не давая ей ни думать, ни говорить. Она тихонечко оттолкнула меня, но затем сразу же притянула обратно и заставила меня опустить голову на подушку. Потом положила мне руку на глаза и держала так, пока не почувствовала, что я опустил веки. Она хотела, чтобы я заснул, и я послушно притворился спящим. Тогда и она снова улеглась на бок, аккуратно подложив руку под щеку, и я услышал, что дыхание ее сразу же стало тихим и ровным. Она спала. Все было правильно -- она спала, я был рядом и сторожил ее. Я проснулся на рассвете, проснулся легко и быстро, проснулся спокойным и уверенным, потому что я знал теперь, что мне делать. Я должен повседневно, поминутно отдавать себя Сане. Как это сделать, это уже было все равно. Так, как она сама этого захочет. Сейчас, пока она еще спит, нужно собраться с мыслями и продумать; как прожить этот день, первый день этого года. И даже если их осталось совсем немного, этих дней, каждый из них должен быть по-своему мудр и прекрасен. Я невольно оглянулся на Сану -- она смотрела на меня с кажущейся внимательностью, а на самом деле -- куда-то сквозь меня, с той долей пристальности и рассеянности, которая появляется,если смотришь на что-нибудь долго-долго. Значит, проснулась она давно. -- С добрым утром, -- сказал я. -- Почему ты не позвала меня сразу же, как проснулась? -- С добрым утром, -- ответила она так же спокойно. как говорила вчера вечером. -- Сначала ты спал; а шесть часов сна тебе необходимы. Потом ты думал -- я не могла тебя отвлечь, потому что ты сейчас будешь много думать, а тратить на это дневные часы нерационально. Тебе нужно работать. Учиться работать. Учиться работать быстро. Не забудь, что к тому ритму жизни, который, несомненно, поразил тебя, мы пришли за одиннадцать лет. У тебя будет меньше времени, но я помогу тебе. Я поперхнулся, потому что чуть было не сказал ей: "Валяй!" Она оперлась на локоть и на какое-то мгновенье замерла, как человек, делающий над собой усилие, чтобы встать. И я вдруг понял, что все ее спокойствие, все эти правильные, сухие фразы, все это здравомыслие -- лишь слабая защита от моей жалости . Внутри меня что-то неловко, больно перевернулось. -- Лежи, -- сказал я ей как можно более холодным тоном, чтобы не оцарапать ее своей непрошенной заботливостью. -- Я приготовлю завтрак. Мне хотелось все делать для нее самому, своими руками. И еще мне хотелось спрашивать, спрашивать, спрашивать -- я никак не мог понять главного: кто же допустил, что эти сведенья стали известны людям? Я догадывался, что делается с Саной, и у меня голова шла кругом, когда я представлял себе, что еще сотни, тысячи людей вот так же, цепенея от самого последнего человеческого страха, просыпаются в этот первый день нового года -- их года. Я не мог понять -- зачем это сделали, зачем не уничтожили проклятый корабль вместе со всей массой этих ненужных и таких мучительных сведений -- но я боялся, что сделаю ей больно, напоминая о вчерашнем. Я наклонился над ней, словно желая укрыть, уберечь ее от какой-нибудь нечаянной боли, и молчал, и она улыбнулась мне прежней, юной улыбкой и принялась зачесывать кверху свои тяжелые волосы. Она подняла их высоко над головой, быстрым привычным движением намотала себе на руку и стала закалывать узкими пряжками из темно-синего металла. Я забыл обо всем на свете и сидел и смотрел, как она это делает, а когда она снова глянула на меня, я только слегка пожал плечами, словно прося извинить мое любопытство. Я так много думал о Сане, я тысячи раз представлял себе. как она идет и как наклоняет голову чуть-чуть вправо, и как она одевается, и много всего еще; но я никогда не мог представить себе, как она причесывается, просто потому, что раньше она никогда этого при мне не делала. Я вообще не помнил о том, что женщины причесываются. Поэтому я и удивлялся ее движениям, чуточку механическим, бездумным, и в то же время бесконечно древним, я бы сказал даже -- ритуальным, как слегка угловатые, заученные позы индийских девочек-жриц на старинных миниатюрах. -- Бой! -- позвала Сана. Педель вкатился, как ясное солнышко, бросая золотистые блики на белый пол. Сана натянула одеяло до самого подбородка. -- Доброе утро, -- сказала она Педелю, -- Мой завтрак и то, что закажет Рамон. -- Привет, золотко мое, -- меня насмешило то, что Сана относилась к нему, как к настоящему мужчине. -- Мне то же самое, плюс кусок мяса побольше, на твой вкус. -- Вкуса мяса не знаю. -- Почитай гастрономический альманах и еще что-нибудь из древних, хотя бы о пирах Лукулла. Уж если тебя приставили мне в няньки, то курс чревоугодничества тебе необходим. -- Благодарю. Запомнил. Педель, не оборачиваясь, укатился куда-то боком. Брови у Саны отмечали низкую степень раздражения. Тоже мне шкала настроений! И надо было звать этого членисторукого, когда я собирался все сделать сам. Педель вдруг показался мне огромным золотистым крабом. Живет рядом этакое безобидное на вид чудовище, кротко выносит грубости, подает кофе, рассчитывает схемы, а потом, вопреки всем законам роботехники, в один прекрасный день раскроет свои железные клешни и... -- Сана, пошли ты его подальше. Я хочу все делать для тебя сам. Кормить. Одевать. Причесывать. На руках носить. Хочешь ко мне на руки?.. -- Ты потерял бы слишком много времени. Завтрак доставляется из центрального поселка, а он расположен отсюда за семь километров. -- Все вы теперь фанатики времени. Почище Патери Пата. Проглотив почти что наспех все, что подал нам шестирукий стюард, мы поднялись и посмотрели друг на друга.. -- Ты должен... -- начала Сана. Да. Я был должен. Я всем был должен. В первую очередь -- ей. И единственное, что я еще хотел -- это платить мой долг той монетой, которую я сам выберу. Больше я ничего не смел хотеть... -- ...а теперь наша группа -- наша, потому что ты включен в нее в качестве механика по кибер устройствам -- вплотную подошла к созданию сигма-кида, то есть кибер-диагностика, который определял бы степень поражения организма сигма-лучами, возникающими в момент совершения каким-либо материальным телом обратного перехода Эрбера. Кид -- пока это будет, разумеется, стационарная установка -- должен разработать также систему предупреждення на случай непредвиденного сигма-удара, а также предложить методику лечения, хотя этим вопросом параллельно занимаются Элефантус и Патери Пат. Все это было очень мило, особенно если учесть, что ни один прибор не зафиксировал этих загадочных лучей, и судить о них можно было только по вторичным эффектам. Но меня сейчас мало интересовали технические трудности. Я не мог понять: кому нужно повторение этого эксперимент