на. Командир знал, как она меня ждала. Он приказал мне идти первым. Может быть, он еще что-нибудь передавал мне, но ультракороткие фоны уже молчали. А я даже не успел оглянуться и посмотреть, вышел ли кто-нибудь следом за мной или нет. -- Я думаю, что никто больше не вышел, -- задумчиво сказал Лакост. -- Раз начала отказывать аппаратура, то не могла работать и выходная камера корабля. -- Можно было вырезать люк изнутри, -- предложил Туан, словно это сейчас имело какое-нибудь значение. -- Нет, -- сказал Джабжа, -- Время. Они не успели бы этого сделать. -- Почему на буе не было приспособления для мгновенного переноса корабля к ангарному лифту? -- не унимался Туан. Откуда я знал, почему его не было. -- Теперь это есть везде, -- сказал Лакост, -- но разве их спасло бы это? Я кивнул: -- Ангар находился на глубине пятидесяти метров. Они не успели бы выйти из корабля, как излучение достигло бы смертельной плотности, а металл, деформируясь, расплющил бы звездолет, как он и сделал это со всем ангаром. -- Но ведь излучение проникло вглубь не мгновенно? -- Достаточно быстро. Меня спасло еще и то, что металл, уплотняясь, сам становился изолирующим слоем. Да еще защитное поле после каждого горизонтального уровня -- его включал мой "гном". -- Это же смертельно для тех, кто оставался наверху! -- воскликнул Лакост. -- Киберы принимают свои решения мгновенно. Боюсь, что мой непрошенный спаситель рассчитал, что те четверо мертвы, еще раньше, чем они перестали дышать. И тогда все заботы были перенесены на одного меня. -- "Непрошенный спаситель", -- передразнил меня Джабжа, -- вы хоть сохранили того "гнома"? -- В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня другому роботу, а сам остался в верхнем слое. -- Его сделали хорошие люди, Рамон. -- Я знаю, Джошуа. Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня этот человек. -- Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное... -- говорил Туан. -- В вашем "гноме" есть что-то от Леопарда... -- говорил Лакост. Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением, если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал бы, если бы нашел этот путь. -- Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, -- задумчиво сказал Джабжа, -- и тех, четверых... Как вы справились с этим, Рамон? -- Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и послал весточку на Землю. -- Вам можно позавидовать. -- Не совсем, -- сказал я. -- Как только я вернулся сюда, все началось еще хуже. -- Сознание вины? -- Да. -- На вашем месте я ничего не мог бы сделать, -- твердо сказал Джабжа. -- Я -- тоже, -- сказал Лакост. Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать. Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память -- дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти называем мы вечностью. Вечная память. -- А знаете, -- сказал вдруг Туан, -- лет четыреста тому назад вам поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем. Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола. -- Тогда они и были героями, -- сказал Джабжа, положив руку на плечо Туана. -- А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно перестало быть героизмом, а превратилось в долг. -- Тоска, -- сказал Туан. Мы снова рассмеялись. -- Дурак, -- мрачно резюмировала Илль. Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены вспыхнули голубоватым огнем. -- Не волнуйтесь, -- сказал мне Джабжа. -- Это не аварийный. Это обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток. Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся позеленевший Туан. -- Семьдесят четвертый квадрат? -- осведомился Лакост таким безмятежным тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство. Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками. -- Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! -- крикнул ему вдогонку Лакост. Туан хлопнул дверью. Вошел Джабжа. -- Нехорошо, мальчики, -- сказал он, обращаясь главным образом к Илль. -- Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой -- восемьдесят лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону. Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи. Джабжа и Лакост удалились. -- В чем дело? -- спросил я. -- Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа вызывает его четвертый раз. Да, красота -- тяжелое бремя. -- И все-таки он у вас хороший... Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила: -- Да, он у меня хороший. С ударением на "у меня". -- А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты. -- Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова. -- А что бы вы мне дали? -- Две серебряные монетки. Каждая по часу. -- Как мало! -- Тогда одну золотую. Золотая -- это один день. -- Это значит, двадцать четыре серебряных... Все равно мало. -- Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной. -- А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке. -- А вы знаете? Она кивнула. -- И что же, вам принесло это радость? Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день. -- Сколько вам лет? -- спросил я Илль. Она с упреком поглядела на меня: -- Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается. -- А все-таки? Она тихонечко вздохнула, как там, на скале. -- Восемнадцать. -- А сколько еще осталось? -- Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен -- вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю? У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану. -- Извините меня. Я и так задержал вас. -- А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать. -- А вы? -- Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете. -- Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете? -- В нашей Хижине закон -- не мешать друг другу делать глупости. -- Благодарю. Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать. "Камин"... -- приплыло откуда-то издалека, -- это называется "камин"... Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: "Не надо... Не вспоминай об этом..." Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул -- легко и спокойно, И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа. Глава VI -- Илль улетела? -- спросил я. -- Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост. -- А форма? -- Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку. -- Действительно. А здесь мне больше не дадут? -- Знаешь что? Пошли на кухню. Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным. -- Холодного мяса, кофе и земляники, -- крикнул Джабжа туда. Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной. -- А ты? -- спросил я. -- Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины. -- А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут. -- Поохотились, -- Джабжа блаженно расплылся. -- Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами? -- А вы все вчетвером? -- Нет, Илль этого не любит. -- Странно. Можно подумать обратное. А ее брат? -- Какой брат? -- Туан, -- сказал я не очень уверенно. -- Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились? Я кивнул. -- И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой. -- Нравится в Егерхауэне? -- Да, -- сказал я твердо. -- Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень. Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный... Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?.. -- Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете это? -- А как же, -- он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился. -- И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу? Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно. -- Интересно, а как ты представляешь себе это самое: "обнародовать"? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: "Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины..." Нет, милый. Что тогда творилось -- описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах -- только тогда Комитет "Овератора" принял "Постановление о доступе к сведениям..." -- вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, -- сплошные предостережения типа: направо пойдешь -- сон потеряешь, налево пойдешь -- аппетит потеряешь, прямо пойдешь -- девочки любить не будут... -- И все-таки ты пошел? -- Дочитал -- и пошел. -- Ох, и легко же у тебя все выходит... Но кто-то не пошел? -- Естественно. -- И много таких? Джабжа слегка пожал плечами: -- Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И тоже все знают. Ведь все-таки "Овератор" нес колоссальное Знание. Его надо было взять и покрутить так и эдак -- посмотреть, какой из него может получиться прок. -- Эксперимент на человеке. -- Зато какой эксперимент! И ты отказался бы? -- Я поставил бы его на себе. Только на себе. -- Ага! Вот мы и дошли до истины -- на себе. На деле так и оказалось -- каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит командир перед строем и говорит: это нужно, но это -- верная смерть. Кто? И вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и вот все остальные делают шаг вперед -- и снова перед комиссаром одна шеренга. У вас в такой шеренге -- трое. У нас -- четверо. Где-то, может, и никого. А где-то -- тысячи, миллионы. -- Тогда надо было выбрать из них некоторых. -- Некоторых? Любопытно. Каких же это -- некоторых? Кто взял бы на себя -- выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было. В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже что-то умели. Вот они все -- абсолютно все -- стали ходить на двух ногах. А вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации -- изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали. Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все. -- Все это общие рассуждения, -- прервал я его. -- Я-то живу с этими тремя, мне виднее. Не говоря о том, что я не допустил бы к сведениям женщин и детей, я бы еще посмотрел и на Элефантуса, и на Патери Пата... -- Насчет женщин и детей это ты брось. Детям никто ничего не сообщает, обращаться в Комитет можно только после шестнадцати лет, это уже не детский возраст. А женщины посильнее нас с тобой. Что же касается доктора Элиа и твоего Пата, то ты, братец, хоть с ними и живешь почти под одной крышей, а смотришь на них только со своей колокольни. Ты совсем недавно узнал об "Овераторе", а для них это -- давно пережитое. У них, может, пострашнее теперь заботы. Так что ты приглядись к ним, подумай. -- И все-таки это негуманно, Джабжа... -- Негуманно... -- он пожевал губами: гуманно или негуманно? Слово и в самом деле удивительно годилось для пережевыванья и от многократного повторения стремительно теряло свой смысл. -- Ну, ладно, совершим еще один экскурс в Последнюю Мировую. Представь себе, что человек вылезает из окопа и становится под пулеметную очередь. Это как? -- Если этого требовало... -- Ты не крути. По отношению к нему самому -- это как, гуманно? -- Куда уж! -- Вот и я так думаю. А он, между прочим, из окопа все-таки вылезает и закрывает вражеский пулемет -- собой. Так что давай кончим о гуманизме. Сейчас человечество оказалось перед теоремой. Дано -- Знание. Требуется доказать -- нужно ли это знание людям? И нет другого доказательства, как вынести все это на своих плечах. Донести до самого последнего, скинуть к чертовой матери и сказать... -- Не нужно! -- крикнул я. -- Ишь как скоро. Эксперимент все еще идет. И остановить его нельзя, пока жив на Земле хоть один человек нашего поколения. -- Ты же сам сказал, что могут не все знать. Так что не все поколение. -- Нет, брат, именно поколение. Помнишь -- поколение первой революции, гражданской войны, освоения космоса. И не важно, сколько там в процентах шло под красным флагом, носило шинель, летало в межпланетных кораблях. Важно, что были такие поколения. А иначе -- как их различать? По годам? Отсчитал два десятка, и готовое поколение? Нет, брат. Поколения, прости ты меня за громкие слова, по подвигам отмечают. А подвиг -- это попросту, по-человечески, -- когда до смерти страшно и трудно, и все равно делаешь. Не знаю, как там в истории нас будут величать, но мы, по-моему, имеем право на то, чтобы считаться поколением. Я посмотрел на него -- кто его знает, может, они тут умели держать себя в руках, но как-то не вязалась его простодушная рожа со словом "подвиг". Мы оба поднялись. -- Ну, я поехал. Мы вышли на площадку. Два мобиля -- один тяжелый, набитый роботами и всяким снаряжением, а другой желтый, одноместный дежурили у двери. Джабжа подал мне ручищу, поросшую рыжей шерстью, выдохнул мощную струю теплого воздуха и сказал: -- Вот что... Когда твое восхищение Егерхауэном дойдет до предела, вызывай Хижину, мобиль и лети сюда. Салют, Рамон. -- Салют, Джошуа. -- Джабжа, -- сказал он и расплылся. -- Джа-бжа. Я забрался а машину. Мои лыжи лежали на полу. Мир был желт и чист, словно я сидел в банке с медом и смотрел из нее на оседающие подо мной горы. Хижины уже не было видно -- ее скрыли облака. -- Я не опоздал? -- спросил я просто потому, что ничего другого не догадался придумать, пока летел. -- Нет, -- сказала она и направилась к веранде, на которую подавалась еда. Я пошел следом, полагая, что двойной .завтрак -- не столь суровая расплата за беспутно проведенные полсуток. Я старательно запихивал в себя все, что имел глупость заказать десять дней назад. Сана пристально смотрела на меня: -- Тебе нездоровится? -- Что ты. Просто я уже перекусил там. -- Тогда не будем терять времени, -- сказала она, поднимаясь. -- Я ведь тоже уже позавтракала. Я прекрасно понимал, что это неправда. -- А мне нравится, -- упрямо сказал я и продолжал давиться какой-то гнусной рыбой. Она стояла, опершись на стол, и спокойно смотрела на меня. Великое Знание, думал я с горечью. Великое Знание, принятое на свои плечи сильными мира сего. Посмотрел бы Джабжа на эту сцену... А ведь Знание -- оно действительно велико и могуче. Если бы я был сейчас свободен, я уже летел бы к Кипру, чтобы на себе испытать, что же оно дает. Я не сомневался, что дать оно может очень много. Вопрос в том -- кому? Может быть, Джабжа именно поэтому и стал таким, какой он есть. И Лакост именно поэтому создал своего мифического "Леопарда". Илль и Туан не в счет -- они еще дети, они еще над всем этим не задумывались. Но когда задумаются -- это сделает их более сильными, цельными, настоящими. Я в этом тоже не сомневался. Но зачем это Сане? Чтобы иметь право мучить меня своей заботливостью? Чтобы мягко напоминать мне, что я должен идти на прогулку, и повязывать мне на шею теплый шарф, и потом сходить с ума от беспокойства, и встречать так, как она сегодня встретила меня, и снова отпускать, и снова притягивать обратно... Я сделал последнюю попытку: -- Садись и ешь. Когда на человека смотрят, у него пропадает аппетит. Она и не подумала сесть. Я швырнул вилку и молча пошел в кибернетическую. Ее платье шелестело за моей спиной. Вдоль стен стояли какие-то развалины внушительных размеров. -- Это еще что за сюрпризы? -- Кибер-диагностики старого образца, без имитирующих схем. Диагностики в прямом смысле -- без методики лечения. Определение самого факта заболевания. Я думала, что на первых этапах они могут натолкнуть тебя на некоторые мысли. Я был не против того, чтобы у меня появились хоть некоторые мысли. Я подошел к первому попавшемуся киберу и сделал вид, что разбираюсь в его схеме. Хорошо, что Сана была врач, а не механик. Отвертки в руках было мне достаточно, чтобы создать видимость рабочего состояния. Когда прошло минут пятнадцать, я взглянул на Сану. Она не собиралась уходить. Она подключилась к самому грандиозному из этих бронтозавров и сосредоточенно слушала поспешный щебет, доносившийся из фоноклипсов. Кажется, мое пожелание -- работать вместе -- с сегодняшнего утра будет выполняться. Отступать было некуда, и я занялся схемой своего старика. Бог мой! Это был целый кибернетический город. Сочетание медицинского факультета с целым университетом -- никчемные программы физики, математики, биологии, даже философии. Если бы не умение делать уменьшенные копии схем -- такая машина заняла бы не меньше кубического километра. Пусть же ее посмотрит Педель и выберет, что нам подойдет. -- Сана, а где Педель? -- Он тебе нужен? -- Разумеется, я без него, как без головы. -- Кажется, он остался там. -- Не может быть. Я же велел ему следовать за тобой! -- Патери Пат его выключил. Я не стал спрашивать, почему, чтобы не нарваться на нежелательные вопросы. Сана вышла послать дежурного "гнома" за Педелем. Педель явился через десять минут. Саны не было. "Ага, -- подумал я. -- Роли переменились. Теперь за мной будет следить он". Я подошел и ввернул на его брюхе лампочку биопередачи. Но она не загоралась. Это еще ничего не доказывало -- он мог запоминать. -- Как прогулялся? -- спросил я его. -- Не помню, был отключен. Включила только что Сана Логе. -- Послушай-ка, -- .я решил его спровоцировать. -- Если бы какому-нибудь человеку для нормальной деятельности были необходимы ежедневные прогулки, лыжные, например, и человек бы их совершал -- как ты думаешь, он делал бы это оттого, что он должен, может или хочет? -- Должен, -- не раздумывая, изрек он. -- Человек должен поддерживать способность ежедневной активной деятельности. -- Ну, спасибо, ты меня успокоил, -- я казался себе последним подлецом. -- Что у тебя в программе на сегодня? Программа его была обширной, и я велел ему заниматься делом. Бедная рыжая скотинка. Когда-то разговоры с тобой развлекали меня, хоть ты и не был для меня подобием человека, как для Саны. С тобой мне было лучше, чем с некоторыми людьми. Но вот я встретил настоящих людей, и ты стал мне не нужен. Сейчас ты просто не нужен мне, но придет день, и я почувствую, что ты -- мой враг. Ты -- с ними, с Патери Патом, с Элефантусом и... с Саной. Ты их дитя. Нет. Ты их выкормыш. Ну, работай, работай. Кибервраг. Педель кротко хлопотал над нашей схемой, и вряд ли подозревал, что я объясняюсь ему в ненависти. Просто я сегодня спал всего около трех часов, надо было послать его подальше и завалиться где-нибудь в уголке. Но вдруг войдет Сана, и тогда придется объяснять, что я делал всю ночь, и пересказывать наши разговоры, а я чувствовал, что никогда этого не могу сделать. Я уселся в кресло с книгой в руках и вытянул ноги. Конечно, два механика на один заповедник -- капля в море, даже при самых совершенных подсобных роботах. Какая у них должна быть система сигнализации! Подумать страшно. Как бы Джабжа не нашел себе механиков, не дождавшись того времени, когда я смогу свободно распоряжаться собой. Не могу же я сказать ему, что привязывает меня к Егерхауэну. Хотя я не думал, что смогу говорить с чужими людьми о тех, четверых, а вот смог -- и словно вылечился. Джабжа... В колледже мы называли таких "дворнягами". А из них вот кто вырастает. Вошла Сана. Я едва успел ткнуться носом в книгу. И потом так непринужденно обернулся: -- Что, обедать? -- Нет еще. О, четыреста чертей и спаржа в майонезе, как говорили уважающие себя пираты. Да кончится ли этот день? Я тупо смотрел на Сану, которая задавала Педелю какие-то расчеты. Через месяц -- охота на оленя. Мы договорились. Я засучил рукава и пошел работать уже по-настоящему. Месяц можно было потерпеть. За обедом молчали, Я невольно спрашивал себя, знают ли все о моем ночном приключении? Говорить первым я не хотел, чтобы не сесть в лужу, а вдруг они не знают, и я сам напрошусь на нежелательные расспросы. Патери Пат ел быстрее обычного и не смотрел в мою сторону. Наверное, догадался о моей вчерашней попытке сделать из Педеля шпиона. Иногда обменивались беглыми фразами о погоде -- теперь-то я понимал, что здесь, на территории заповедника, это не банальный разговор, а важная информация. от которой зависят многочисленные группы людей, бредущих сейчас снежными альпийскими тропами. Меня удивляло только одно: почему этих людей, собравшихся за обеденным столом Егерхауэна, так интересовали судьбы незнакомых альпинистов? Ведь я испытал на себе, что на простое человеческое участие у них не хватает времени. Традиционная тема? Пожалуй. Я смотрел на Элефантуса, грустно шевелящего огромными ресницами. Он как раз говорил об обвалах. Обвалах, возникающих от громкого звука -- выстрела, например. Как же это я согласился пойти на охоту, не умея стрелять? Запасное оружие у них, несомненно, есть; научусь я быстро, сеанса за два-три. Значит, мне нужно слетать туда и взять первый урок. Десерт я доел с аппетитом, явно порадовавшим Сану. Мы вернулись к себе, я прогнал Педеля, крутившегося у меня под ногами, и начал тренировать схему на простейшие задачи. Как ни странно, все шло хорошо. К вечеру Сана уже беспокоилась: -- Но разве так можно? -- мягко выговаривала она мне. -- Все утро только делал вид, что разбираешься в схемах, зато вечер проработал с утренней интенсивностью. А прогулка? -- В конце концов, могу я сам решать, что мне делать, а что -- нет? -- Я не об этом. Ты изматываешь себя... -- Мне просто не хватает времени. От ежедневных прогулок придется отказаться, в лучшем случае я смогу выходить на лыжах один-два раза в неделю, но часа на четыре. -- Разумеется. Не забывай только "микки". -- Конечно, не забуду. Ты ведь знаешь, что я без няньки ни на шаг. -- Я плохая тебе нянька, милый... -- Плохая. Злая. Неласковая. Ворчливая. Вот. -- Как быстро дети вырастают из своих игрушек и своих нянек... -- А давай сделаем все наоборот. Я сам стану тебе нянькой. И, честное слово, я уж не отпущу тебя никуда одну. И не позволю работать невыспавшейся. И не уложу спать непрогулянной... Она вдруг побледнела. -- Нет, нет, если можешь -- пусть все останется, как есть... И снова я не мог понять -- читаю ли я ее мысли, или это моя фантазия, но мне отчетливо послышалось дальше: "Если ты будешь нянчиться со мной, носить меня на руках, баюкать меня -- я буду каждую минуту чувствовать, что умираю". -- Ну. ладно, -- сказал я ласково. -- Все остается по-твоему. А я хочу спать, нянюшка. Я долго гладил ее золотые волосы, гладил даже тогда, когда она уснула. Потом уснул и я. Но во сне мне явилась черная девочка, и я был не рад ее приходу. Она сидела на спине огромного оленя, обнимала его за шею и говорила: "Он у меня хороший", и я не мог понять, как она может говорить так об олене -- ведь он ей вовсе не брат... На другой день Элефантус, Сана и Патери Пат, наконец, разрешились. Это, правда, была только часть того, что я должен был закодировать, даже не половина -- только симптоматика, но все равно это была уже активная работа, и я вздохнул свободно. Для Саны наступили блаженные дни -- она могла кормить меня с ложечки. Я буквально не выходил из кибернетической, куда все прибывали и прибывали старые и новые машины. В основном это были кибер диагностики, или киды, по важнейшим видам облучения. Она-то знала их прекрасно, хотя где она могла с ними сталкиваться? Как-то я не выдержал и спросил ее об этом. Сначала она сделала вид, что не расслышала, а потом сказала как-то вскользь, что последние годы заведовала радиационной лабораторией Сахарского космодрома. Работы все еще было по горло, и Сана все стояла у меня за спиной с той именно лентой, которая могла мне понадобиться в ближайшую секунду, с бутербродом или свитером, и я примирился со всем этим. И вдруг все кончилось. Мне казалось, что остановка только за мной, а на деле выходило, что я торопился впустую, так как дальнейшая программа не составлена еще и вчерне и ожидаются материалы из Колхарана и Мамбгра. Сана предложила мне продолжить теоретические занятия с Педелем. Я довольно резко ответил, что он слишком перегружен подсчетом всех поглощаемых мной продуктов. Сана посмотрела на меня укоризненно и заметила, что не может делать это собственноручно только потому, что не располагает достаточным математическим аппаратом. Я облегченно вздохнул -- наконец-то у Саны пробудилось чувство юмора. Я не удержался и спросил, за кем еще из ее сахарских космонавтов она ходила с бутербродами и теплыми набрюшниками. Сана опустила голову. -- Я чувствовала, что рано или поздно ты задашь мне этот вопрос, -- сказала она тихо, -- Эти одиннадцать лет я выполняла свой долг. И только. Я никого не любила кроме тебя, Рамон. Я сжал кулаки. Ну что я мог сделать? Больше у меня не появлялось желания напоминать ей о прошлом. К концу обеда на третий день моего вынужденного отдыха я не выдержал. -- Послушай, Патери, -- сказал я за обедом. -- Может быть, ты передашь мне некоторые материалы, не дожидаясь тех, что должны прибыть с востока? Не беда, если там не все будет доработано -- Сана исправит на месте. Патери Пат вскинул голову. Лицо и шея его стали вишневыми, багровыми и, наконец, ослепительно алыми, как свежеободранная говядина. -- Если ты страдаешь от избытка свободного времени, -- ответил он сквозь зубы, -- можешь прогуляться на лыжах. У тебя это здорово получается. Он уткнулся в тарелку и торопливо доел, шумно дыша и сминая скатерть. Быстро встал, отвесил неопределенный поклон и вышел. Его черный "бой" засеменил за ним. По тому, как посмотрели друг на друга Сана и Элефантус, я понял, что они тоже ничего не понимали. Не завидовал же он мне в конце концов?! А может, он так же, как и я, хотел бы сейчас не знать?.. Меня утешало то, что .Патери Пат считался в какой-то степени талантом или даже гением, а таким даже положено быть немножко свихнувшимися. Я преспокойно доел свои черешни и повернулся к Сане: -- Благими советами нужно пользоваться. Отдохнем немного, и -- в горы. Только учти, что на сей раз я без тебя не пойду. Сана беспомощно развела руками: -- Я не экипирована. -- Какая жалость! -- я состроил постную рожу. -- Ну, идем, мне придется поделиться с тобой одной лыжей. Она тревожно глянула на меня. Попрощалась с Эле-фантусом. Молчала всю дорогу. Дома я пропустил ее вперед, а сам задержался в маленьком холле. Педель, неизменно сопровождавший нас всюду, въехал в дом и покатился было на рабочую половину, но я его остановил: -- Педель, -- сказал я тихо, -- мои лыжи, палки и ботинки, и еще одни лыжи, палки и ботинки, те, что поменьше, в той же кладовой. Он стоял передо мной навытяжку. -- На складе Егерхауэн-юг-два имеется только одна пара лыж, палок, ботинок. -- Что ты врешь, милый? -- удивился я. -- Они лежат рядом, я сам видел. Ты просто забыл. -- Совершенно верно. Забыл. -- Так принеси обе пары. -- Не могу. Помню только об одной. Другой на складе Егерхауэн-юг-два не имеется. Мне не хотелось лезть самому. К тому же мне хотелось переиграть того, кто хотел меня обмануть. -- Совершенно верно, -- сказал я. -- Ты не можешь помнить о второй паре. Ее до сих пор и не было. Я положил ее туда сегодня утром. Понял? Я положил, это мое. Ты увидишь их, запомнишь, что обе пары мои. Так вот, принеси их мне, Через минуту Педель приволок то, что мне было нужно -- А теперь пригласи сюда Сану Логе. Когда она вошла, я обернулся к ней с самым невинным видом: -- Посмотри-ка, что нашел Педель. Вот умница! Я уверен, что все будет тебе как раз впору. Сана величественно повернулась к роботу: -- Ступайте, Педель, продолжайте работу. Я чуть не фыркнул. Я думал, что она удивится, -- кто же, если не она, мог приказать Педелю забыть? А она отправила его с видом герцогини, выставляющей дворецкого, чтобы устроить сцену своему дражайшему супругу по всем правилам хорошего тона -- наедине. Но она опустилась в кресло и молчала, глядя на меня спокойными жуткими глазами. Она умела смотреть так, что пол начинал качаться под ногами. -- Рамон, -- сказала она, наконец. -- Во имя той любви, которая была между нами десять лет назад и которая не сумела пережить этот срок, я прошу тебя: разреши мне дожить этот год только здесь и только с тобой. Я схватился за голову. Я толкнул камень, и покатилась лавина. Я мог вынести одиннадцать лет заточения, но эта патетика на горнолыжные темы... -- Ты хочешь увести меня обратно в мир, из которого я ушла к тебе. Ведь я столько лет ждала тебя, Рамон, что не могла делить свои последние дни между собой и кем-то другим. Я хочу быть только подле тебя, и ты мне нужен сильным, полным жизни. У тебя есть все -- любимая работа, уютный дом, заботливые руки и снежные горы. Живи, мой милый. Работай, забывая меня, -- тогда я смогу тебе помочь. Владей этим домом, -- я буду украшать и убирать его. Уходи в горы, -- я стану ждать тебя, потому что уходящий и приходящий дороже во сто крат живущего рядом. Но не зови меня с собой. Я знал, что я должен подойти к ней, театрально грохнуться на колени и, спрятав лицо в складках платья, клясться не покидать ее до последних минут... Я сдернул со стены "микки" и, как ошпаренный, вылетел из дома. Шагов через пятьдесят опомнился и присел, на камень. По фону вызвал Педеля со всеми своими палками и свитерами и в ожидании его съежился под пронзительным весенним ветром. Черт побери, до чего люди всегда умели портить все вокруг себя! Кто бы мне поверил, что после всего этого я еще продолжал ее любить. Я сам бы не поверил. Но я ее все еще любил. Я знал, что говорить ей об этом -- бесполезно, потому что она примет это лишь как утешение, а выдумывать что-нибудь я сейчас просто не мог. Сил не было. Потому что я ее любил. Глава VII Я мчался вперед, словно за мной по пятам гнались изголодавшиеся леопарды. Проскочил лес с такой скоростью, что за мной стоял туман осыпающегося с елей снега. Оглянулся. Нет, рано -- мобиль, спускающийся сюда, будет виден из Егерхауэна. Я круто свернул влево и понесся вниз по склону. Скорость была сумасшедшей даже для такого безопасного спуска. Но я его хорошо знал. Постепенно я начал тормозить. Потом резко поставил лыжи на ребро и остановился. "Хижина... Хижина..." -- вызывал я, поднеся "микки" к самому рту, так что он стал теплым и матовым, "Хижина слушает. Чем могу помочь?" -- раздался металлический голос. Ну, конечно, при экипаже в четыре человека дежурить у фона людям было нецелесообразно. Вероятно, роботы рассматривали все поступающие сообщения и только в крайних случаях подзывали людей. "Прошу одноместный мобиль на пеленг, -- сказал я. -- Пеленг по фону". И запустил "микки" на пеленговые сигналы. Облаков не было, и Хижину я увидел издалека. Она стремительно неслась мне навстречу. Тонкая черная фигурка выплясывала на площадке какой-то дикий танец. Разумеется, это могли быть или Туан, или Илль. Я потянулся к щитку и поймал по фону Хижину. Из черного диска полетели восторженные вопли: "Эй, вахта, поднять сигнальные огни! На горизонте один из наших кораблей!" Мобиль шлепнулся у самых ее ног. -- Скорее! -- кричала она. -- Именно сегодня вы нам нужны вот так! Ну, вылезайте, вылезайте, а то он сейчас вернется. Именно сегодня я и не был расположен прыгать, как весенний зайчик. Мне хотелось излиться. Я хотел Джабжу. Мне нужна была его жилетка. Я вылез и начал ворчать: -- Благовоспитанная горничная не свистит в два пальца при виде гостя, словно юнга на пиратском корабле, а складывает руки под передником и вежливо осведомляется, что посетителю угодно. -- Ладно, ладно, будет вам и благовоспитанная горничная, будет даже чепчик, а сейчас ступайте вниз -- нам не хватает механика. Она схватила меня за руку и потащила в узкую щель двери. -- Скорее, скорее, -- она бесцеремонно втолкнула меня в кабину грузового лифта. -- Мы хотим успеть, пока не вернулся Туан... -- А чем я могу быть полезен? -- Что-то не ладится с блоком звукового восприятия. -- У чего? -- У Туана. Я не успел переспросить, как лифт остановился, и Илль потащила меня дальше, через обширные помещения, которые, насколько я мог догадываться, были аккумуляторными, кибернетическими, кладовыми и киберремонтными. Наконец, в небольшой комнате с голубоватыми мягкими стенами я увидел остальную троицу. Лакост и Джабжа наклонились над сидящим в кресле Туаном и. кажется, причесывали его, помирая со смеху. Илль подбежала и залилась так звонко, что я сам ухмыльнулся. Наряд Туана меня потряс. Весь в белых блестящих доспехах, особенно подчеркивающих его стройность, в белоснежных замшевых перчатках, обтягивающих кисть, которой позавидовала бы и сама Илль, он развалился в кресле, предоставив товарищам подвивать и укладывать свою роскошную бороду. Аромат восточных духов плыл по комнате. Я смотрел на него и не мог понять -- на кого он больше похож: на прекрасного рыцаря-крестоносца или на не менее прекрасного сарацина? -- Подымись, детка, и приветствуй дядю, -- велел Джабжа и дернул Туана за роскошный ус. Туан выпрямился. Я обомлел. Это был Туан и не Туан. Это был самый великолепный робот на свете, с самой конфетной, слащавой физиономией, от которой настоящему Туану захотелось бы полезть на стенку. "Туан" отвесил сдержанный, исполненный благородства поклон. Чувствовалась дрессировка Лакоста. -- Ну? -- спросила Илль. -- Выставьте его в парикмахерской, -- посоветовал я. -- Жаль, нет всемирной ассоциации старых дев, -- сказал Лакост. -- Он фигурировал бы на вступительных испытаниях, -- подхватил Джабжа. -- Мальчики, отдайте его мне, -- потребовала Илль. -- Ручаюсь, что снова введу идолопоклонство. -- Это все очень весело, но он работает нечетко. Рамон, вас не затруднит покопаться в одном блоке? И мы с Лакостом бесцеремонно влезли в белоснежное брюхо этого красавца. С полчаса мы доводили его до блеска, изредка перекидываясь шуточками. Мальчик заработал, как хронометр. Насколько я понял, он предназначался для простейших механических работ, но основной его задачей было дублировать Туана в его инструкторской деятельности. Для этого он намотал на свой великолепный ус не только пособия и инструкции по альпинизму и горнолыжному спорту, но также архивы базы со дня ее основания и все исторические документы, относящиеся к Швейцарскому заповеднику, что на деле оказалось потрясающим перечнем трагических событий, случившихся в этих горах. Нечего говорить -- это был эрудированный парень. Мы кончили возиться с ним как раз к тому моменту, когда раздался металлический голос: -- Мобиль "хром-три" прибыл на стартовую площадку. Мы переглянулись. -- Свистать всех наверх! -- сказала Илль громким шепотом, словно с площадки нас можно было услышать. В одно мгновенье мы были в том небольшом зале, отделанном бревнами, где я провел свою первую ночь в Хижине. Туан вошел одновременно с нами в противоположную дверь. -- Где это вы пропадаете все хором? -- подозрительно спросил он. Было похоже, что последние дни повлияли на его характер не вполне благотворно. -- Да вот, знакомили гостя с помещением, -- Джабжа растянул рот до ушей, Туан пошел навстречу мне с протянутой рукой: -- Вот здорово! А мы вас вспоминали. Мне стало приятно оттого, что меня вспоминали здесь. -- Новости есть? -- спросил он встревоженно. -- Да, и неутешительные. Тебе придется вылететь на шестнадцатый квадрат, -- тоном начальника, не терпящего возражений, проговорил Джабжа. -- А что, их завалило? -- с надеждой поднял на него глаза Туан. Теперь я понял, в чем дело. Это были все те же, не моложе восьмидесяти лет. -- Еще нет, -- отвечал неумолимый Джабжа. -- Но они ждут этого с минуты на минуту. Учитывая их возраст, нельзя отказать им в любезности, о которой они просят. -- Что еще? -- Ты должен провести их через перевал сам. -- Я -- альпинист, а не дамский угодник, а перевал -- не место для прогулок. И никаких уважаемых дам я не поведу!.. -- Поведешь! -- Пари! -- Десять вылетов. -- Ха! Двадцать! И приготовь свой мобиль. Джабжа повернулся к двери. -- Туан! -- крикнул он, и дверь тут же отворилась. Мы были подготовлены к этому зрелищу, и все-таки что-то в нас дрогнуло. На пороге стоял Туан, устремив вперед задумчивый взгляд прекрасных карих глаз. Нежнейший румянец заливал его щеки там, где они не были прикрыты бородой. Илль высунула кончик языка. -- Туан, -- сказал Джабжа, и глаза робота, мерцая золотистыми искрами, как у дикого козла, повернулись и у