и тоже не брезговал; земли целые прахом пускал. Слыхал, наверное. Сотворил этот бог людей и довел до сведенья каждого, сколь быстро он его обратно в лоно свое приберет. Ну, возни у бога в те времена много было -- целую метагалактику отгрохал, нескоро руки опять до Земли дошли. А когда дошли, совершил он инспекторскую поездку по некоторым районам Средиземноморья. И первый, кто попался ему на глаза, был здоровенный детина, который крушил вполне пригодный для эксплуатации дом. "Ах ты, сукин сын, -- завопил добрый боженька, -- что это ты делаешь с жилым фондом!" -- "А то, -- ответствовал детина, -- что завтра мне помирать, а чтоб соседу моему ничего не досталось, и дом свой порушу, и овец порежу". Проклял его бог и постановил: никому смерти своей не знать. С тех пор мир был на Земле. Относительный, конечно. Мы помолчали. -- Дикая сказка, -- сказал я. -- И кто ее выдумал? -- А кто знает? Торгаш какой-нибудь. Мелочь человеческая. Странно только, что на эту сказку умные люди частенько ссылались. Ну, да черт с ней. Примерно в эти же времена жил другой человек. Поэт. И писал он по-другому. Вот послушай один его стих: "Скажи мне, господи, кончину мою, и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой..." Сдержанная сила, какое-то непоказное, бесстрашие и бесконечная искренность этих скупых слов потрясли меня. -- Подстрочник Данте? -- Да нет, подревнее. Говорят, царь Давид, только не похоже -- такое бесстрашие вряд ли могло быть у человека, который слишком много терял вместе с жизнью. Скорее всего -- безвестный мудрец, древние цари тоже не дураки были, -- Джабжа поднялся, -- умели, наверное, себе референтов подбирать. Мы снова были в коридоре. Осталось всего четыре одинаковых двери -- Джабжа прошел мимо них. -- Вот, собственно, и все. Это наши личные аппартаменты -- клетушки Лакоста, Туана, моя и Илль. Да вот, кстати, и она возвращается. Я бы не сказал, что заметил хоть какой-нибудь признак ее появления. -- Не удивляйся -- мы привыкли узнавать каждый подлетающий мобиль. -- Но я не слышал ни одного. Джабжа толкнул дверь гостиной и пропустил меня первым. -- Тем не менее за то время, пока мы осматривали эти развалины, около десятка вылетело и столько же вернулось. Центральный кибер сам распоряжается всеми механизмами и вызывает нас только в крайних случаях. Ну, ладно, экскурсия окончена. Что есть, то есть. Хочешь -- бери. -- Сейчас -- не могу. -- Догадываюсь. Но не отказываешься -- и то хлеб. -- Очень-то я тебе нужен... -- Да так, приглянулся, знаешь. -- Вот уж не подумал бы... И тут в комнату ворвалась Илль. -- Ага! -- закричала она так, что язычки свечей испуганно шарахнулись. -- Мне отпуск! На целый вечер! Туан и Лакост, сидевшие за прекрасными агальматолитовыми шахматами, даже не подняли головы. -- Ну и пожалуйста, -- буркнул Туан. -- Только можно без визга? Меня и так в дрожь бросает. Нет, надо же так припереть человека! Лакост невозмутимо поглаживал бородку двумя пальцами. -- Ну, Туан, ну, миленький, -- Илль не выпускала своей жертвы, -- ну, покатаемся! -- Когда выиграю. Лакост многозначительно кашлянул. -- Ну и сохни тут! -- Илль махнула на него рукой, -- И сам не идет, и другого не пускает. А у Джабжи насморк. Сговорились. Ироды. И тут она увидела меня. Я испугался, что она сейчас повиснет на моей шее. Какое-то чудо удержало ее от этого. -- Вот, -- она указала одной рукой на меня, а другой на потолок. -- Есть бог на небе. Определенно. -- Есть, -- отвечал я. -- Определенно. И это он сегодня подсказал мне не брать с собой лыжи... -- Не выйдет, -- отрезала Илль. -- Лыжи в мобиле. А боги не врут, у них это строго. Чуть что -- и к высшей мере, как у Вагнера. -- Из вас бы такой диктатор... -- А что, горничная -- плохо? -- Мне не понравилось. -- Здорово! Как честно. А эти (большим пальцем через плечо) только и врут, только и хвалят. Ну, ладно, пошли, остатки комплиментов на свежем воздухе. -- Прекрати сопротивление, -- посоветовал мне Джабжа. -- Бесполезно. Теперь понимаешь, почему я тебя сманиваю. Нам всем уже вот как приходится. Илль между тем уже выталкивала меня из комнаты. Я нечаянно оглянулся. Черт побери, глядя на эту троицу, я готов был прозакладывать свои лыжи, что ни один из них не отказался бы быть на моем месте. Это была самая неподдельная, хорошая зависть. Так какого дьявола они отказались? -- Общий поклон, -- сказал я. -- Подчиняюсь грубой силе. Но за мою самоотверженную жертву потребую от вас двойной ужин. Скоро вернусь. -- Идите, идите! -- Илль долбила меня в спину пальцем. -- Еще упирается Я, собственно говоря, уже и не упирался. А в мобиле она опять сидела притихшая, и опять на полу, обхватив колени руками. А я сел верхом на сиденье, лицом к ней, и опять беззастенчиво глядел на нее во все глаза и все думал: что это я так радуюсь? И понял -- это потому, что сегодня она -- такая, какая есть, и я до последней ее реснички знаю, какая же она -- настоящая, а когда знаешь человека так, как умудрился я узнать Илль, тогда он тебе в какой-то мере уже принадлежит. Я знал, что когда мобиль приземлится, мне будет худо. Уж тут-то она разочтется за то, что сейчас ей приходится сидеть, прижав к груди острые коленки, и терпеть мой беззастенчивый взгляд. Так и было. Илль выскочила первая, едва мобиль шлепнулся на снег, я кинул ей все ее снаряжение и неловко выпрыгнул сам, слегка подвернув ногу. Хорошо еще, что она не видела: я не сомневался, что такой факт послужил бы у нее поводом для насмешек, а не забот. Склон был великолепен. Он так и располагал к тому, чтобы свернуть себе шею на бесчисленных пнях, уступах и поворотах. Да и тени были длинноваты -- солнце уже садилось. -- Готовы? -- крикнула Илль -- - Для начала предлагаю пятнашки, вам сто метров форы. Удирайте! -- Думаете, откажусь? Я взмахнул палками и ринулся вниз. Где-то высоко-высоко, за моей спиной раздался пронзительный птичий крик, и тут же я почувствовал, что меня догоняют. Не прошло и двух минут, как тонкая лыжная палка весьма ощутимо приложилась к моей спине и черный проворный чертенок замелькал уже где-то впереди. Ну, ладно же, и я, вместо того, чтобы обогнуть довольно неприятный уступ, образующий трамплин не менее трех метров, ринулся прямо на него, рискуя врезаться в непрошенный кедр, который торчал явно не на месте. Но, оказывается, она ждала от меня именно этого, потому что, не видя меня, она вдруг резко затормозила и пропустила меня вперед, даже рукой помахала. Нетрудно догадаться, что сквитать счет мне не удалось. Я присел на корточки и признал себя побежденным. Вид у меня был потрепанный. Извалялся я как медвежонок, меня можно было бы и пожалеть. Илль подпустила меня поближе. Я так и ехал на корточках, волоча палки за собой. -- Сдаюсь, -- сказал я кротко, -- иссяк. Илль слегка наклонила голову и посмотрела на меня, прищурив один глаз. Одна бровь выражала у нее презрение, а другая -- сострадание. -- Вода-вода-неотвода, -- сказала она, -- поросячая порода. У меня перехватило дыхание. -- Что? -- догадался я переспросить, -- А то, что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят! Если бы я не сидел на корточках, я встал бы перед ней на колени. Я был, наконец, на Земле. Илль почувствовала, что сейчас я брякну что-нибудь сентиментальное. Она подняла рукавичку: -- Только без лирики, я ее боюсь. Я кивнул. Какая уж тут лирика! Я не имел на нее ни малейшего права. Мы тихо и долго ехали вниз. В долине было уже темно. Снег почти везде стаял, лишь возле камня виднелись небольшие серые плешины. Мы присели на глыбу. Ее прикрывало что-то шероховатое -- не то мох, не то лишайник. Я в этом не разбирался. -- Да, -- констатировал я печально, -- после инструктора по альпинизму кататься с таким дилетантом, как я... Илль пожала плечами: -- Туан гоняется по горам один, как шальной козел. Ему нужна прекрасная незнакомка. -- Ну, взяли бы Лакоста. -- Он неженка, не любит холода. -- Что же он торчит на станции? Тоже ждет незнакомку? -- Это его Джабжа уговорил. -- Вот Джабжа и остается. -- Он-то обычно меня и прогуливает. Так я и думал. Эта обманчивая внешность, эти занятия, даже комнаты рядом... -- Он ждет жену... -- донеслось до меня откуда-то издалека. -- Она уже два года в полете и вернется осенью. В сердце у меня вдруг что-то булькнуло -- горячее такое. Ох, и дурак же я! Вообразил невесть что. Я вспомнил образ женщины, созданный Джабжей и удививший меня тем, что это -- не Илль. Умница, Джабжа, молодчина, Джабжа! Как это кстати, что ты женат! Как это здорово! -- А что? -- спросила вдруг Илль. -- А ничего, -- ответил я. Ну что я мог, что имел право ей сказать? Я просто спихнул ее с камня, и она, брыкнувшись, покатилась в снег. Бац! -- я получил снежок прямо в лицо. Бац! Бац! Ах, ты, задиристый чертенок! Я прыгнул, пригнул ее к земле и ласково ткнул носом в снег. И в ту же секунду почувствовал, что совершаю какой-то абсолютно противоестественный кувырок. Заскрипели по снегу шаги, что-то темное бесшумно мелькнуло в небе. -- Илль! -- крикнул я. -- У меня отнялись руки и ноги! Тишина. Черт побери, кому это было надо -- обучать ребенка всяким диким приемам, да еще на мою голову? Я полез осматривать все камни и трещины. Минут через пятнадцать вспомнил о "микки", вызвал Хижину. -- Чем могу быть полезен? -- раздался металлический голос, но в ту же минуту его заглушил смех, в котором явно не слышалось ни доброты, ни сострадания: -- Ну, что, неблагородный рыцарь со страхом и упреком, попались? Не думайте, что разрешу кому-нибудь вылететь к вам раньше, чем доем ваш двойной ужин. -- Подумаешь, не очень-то и хотелось. -- Вот и славно. Бегу за стол. Тем не менее, мобиль появился чересчур быстро -- вероятно, она послала его сразу же, как только прибыла на станцию. Я погрузил все имущество и вдруг подумал, что один раз следовало бы вернуться домой вовремя. Для разнообразия. -- Вот, -- злорадно повторил я, словно Илль только и делала, что дожидалась меня, -- не очень-то и хотелось. И нехотя полетел домой. Это я здорово придумал. И хорошо, что я придумал это именно сегодня. Во всяком случае. Сана стояла у большого окна нашей комнаты, положив пальцы на стекло, и долго-долго смотрела, как я, весь в снегу, едва передвигая ноги, приближаюсь к дому. Я махнул ей рукой, но она не ответила мне и даже не улыбнулась. Она смотрела на меня так, как можно смотреть на человека, которого сейчас вот потеряешь. И надо насмотреться на всю жизнь. Только ей надо было насмотреться не на жизнь. а на ту бесконечность, которая приходит после жизни. Я подошел и прижался лбом с другой стороны стекла. Она не шевельнулась. Мне вдруг захотелось взмахнуть руками, ударить поэтому роскошному стеклу и, перешагнув через осколки, схватить ее и сделать что-нибудь, встряхнуть, сломать внутри нее что-то неподатливое, что всегда заставляло ее по-чужому выпрямляться мне навстречу. Но я знал, что она лишь отступит назад и приподнимет брови, и опять я пойму, что делаю не то, что с ней так нельзя... Я оттолкнулся от стекла и пошел в дом, не глядя больше на Сану. Старательно переоделся. Когда я вошел в нашу комнату, она уже сидела в кресле. -- Рамон, -- сказала она, -- я прошу тебя об одном... Я посмотрел на потолок. Ленивая тоска поднялась откуда-то снизу и наполнила меня всего чем-то клейким, вязким, цепенящим. Смертная тоска. -- Я прошу тебя брать в такие походы оружие, -- Хорошо, -- глядя вбок, отвечал я, хотя это был заповедник, где не могло быть и речи о каком бы то ни было оружии. Наконец-то мы получили сведения из Мамбгра, что на одном из транснептуновых буев удалось зафиксировать слабый конус сигма-лучей. Дело было в том, что спустя несколько лет после возвращения "Овератора" Высший Совет открытий и изобретений никак не давал разрешения на проведение эксперимента Эрбера даже в самых ничтожных масштабах. Когда же было получено, наконец, разрешение -- целый гроссбух различных оговорок, поправок, ограничений, указаний и т. д. и т.п. -- то оказалось, что прямой переход Эрбера не влечет за собой выброса сигма-лучей. Перепробовали все элементы таблицы Менделеева, в стартовой камере целыми граммами исчезали драгоценные "редкие земли" -- эффект был нулевой. Повторять же эксперимент в том масштабе, в котором он уже был поставлен, означало бы снова подвергнуть Солнечную угрозе сигма-удара, И вот сейчас поступило сообщение: загадочные лучи возникли, когда переходу подвергли маленькую биоквантовую схемку в состоянии активной деятельности. Специальная ракета доставит на Землю пораженных излучением мышей и кроликов. Принять контейнер с животными должна была лаборатория на Рио-Негро, сейчас туда спешно направляли автоматику и убирали людей -- исследования, разумеется, должны были быть дистанционными. Я спешил, налаживая аппаратуру для приема микропередач. Дела мои шли хорошо. Мешал только Педель, который совался всюду, куда его не просили, и скороговоркой сыпал мудрые советы. Я выпроваживал его, и если Сана была со мной, он оставлял меня в покое. Но если ее не было -- через минуту он невозмутимо являлся и занимался чем угодно, лишь бы торчать возле меня. Я начал гонять его в Центральный поселок за каждой мелочью, но он сразу догадался препоручать это другим боям, а cам возвращался на свой пост. Однажды я с раннего утра выгнал его и велел не показываться мне на глаза. Он исчез. Я славно проработал часа три -- Сана плохо выспалась и осталась в спальне. Вдруг я поднял голову -- у меня появилось ощущение, что за мной кто-то следит. Стены были непроницаемы -- я это знал. Но вот дверь... Я подскочил и резко распахнул ее -- этот негодяй стоял, прильнув к щели. -- Ну? -- спросил я. -- Я принес вам кофе. По-турецки. -- Поставь на стол. Он скользнул к столу и сразу же ткнулся в разобранный блок: -- Ретектор не выдержал напряжения. Какое несчастье? Хорошо еще, что осталась запасная... -- Ты свободен, Педель. -- Как вам угодно. Рабочего настроения -- как не бывало. Я с ожесточением пнул "гномика"-паялыцика так, что он отлетел к противоположной стене и приклеился к ней своими присосками. Из ниши выскочил "бой"-уборщик, смел паяльщика со стены в свою корзинку и потащил к мусоропроводу. Я подошел к стеклянной стене, стал смотреть на тающий снег. Завтра истекала неделя с моей памятной экскурсии по Хижине -- значит, я имею право на очередное посещение. Я остановил "боя", вытащил у него из корзинки паяльщика и снова принялся за свои экраны. А потом был вечер, и ночь, и утро, и весь день, и они пронеслись, чем-то переполненные и удивительно незаметные. Когда-то в детстве мне пришлось бежать через тлеющий торфяной луг. Я закрыл голову курткой, намоченной в канаве, и побежал, низко пригнувшись, а потом полоса дыма кончилась, и я пошел дальше, пошел очень медленно, дыша всей грудью и остро ощущая каждый оттенок луговой травы и вообще все, чего раньше не замечал в своих прогулках. А потом снова была полоса дыма, и снова я бежал, не зная, долго ли я бегу, и что вокруг меня и кто со мной. Я сейчас так и не мог вспомнить, кто тогда был со мной. Глава IX Получилось так, что в Хижину я выбрался только к самому вечеру. Разумеется, следовало отложить эту поездку на завтра и с пользой провести там полдня, но я ждал целую неделю -- и пропади все пропадом, если я был способен прождать еще двадцать четыре часа в этом раю. Я сказал, что я -- недалеко. Но Илль опять же не оказалось на месте. Гнусно ухмыляясь, Джабжа тут же доложил мне, что она улетела в Париж, отмечаться в очереди на "Гамлета". На мое счастье, в скудной библиотеке буя классика была представлена сносно, и мне сейчас не приходилось гадать, что такое "Гамлет" -- автопортрет, симфония или коктейль. Правда, до сих пор я не слышал, чтобы эта трагедия где-нибудь ставилась. Джабжа покачивал головой в такт каким-то своим мыслям. Он был сегодня какой-то взбудораженный, беспокойный. Ждал Илль? А что ему за нее волноваться -- она ведь не впервой улетала за несколько тысяч километров. А может быть, совсем и не Илль? Ведь он ждет, ждет уже несколько лет. А я по себе знал, как иногда, ни с того, ни с сего, ожидание вдруг становится сильнее тебя, н начинаешь действовать и говорить так, словно ты -- это уже не ты, и вообще ты никого не ждешь, и все на свете - это так, шуточки; и чем больше в таких случаях стараешься, тем меньше в тебе остается тебя самого, и если ты говоришь не с дураком, то он все это прекрасно видит. -- Ну, ладно, -- сказал я, имея в виду очередь на "Гамлета" -- прождать два года -- не такой уж героизм. -- Ты думаешь? -- быстро спросил Джабжа, и я понял, что он говорит о своем. Я немножко разозлился: -- А тебе не кажется, что теперь стало чертовски легко ждать? Вам тут, в Хижине, наверное, на всех вместе еще лет пятьсот отпущено. Так что же -- два года для одного из вас? Когда ждешь годы, то самое страшное -- каждый день начинать с мысли: а жив ли тот, кого ждешь? Вам можно позавидовать. Вы прекрасно знаете, что куда бы ни улетел тот, другой, вы всегда увидите его если не вполне здоровым, то, во всяком случае, живым. Джабжа невесело усмехнулся: -- Мы поначалу тоже так думали, -- спокойно ответил он, не обращая внимания на мой раздраженный тон. -- Но когда вернулся "Теодор Нетте"... Ты слышал о таком? Собственно говоря, о "Теодоре Нетте" я знал только то, что всегда, с незапамятных времен, на Земле существовал такой корабль. Сначала это был пароход. Потом -- универсальный мобиль. Затем -- планетолет. Когда один корабль выходил из строя, создавали другой, еще более совершенный, и называли тем же именем. Это была давняя традиция, но с чем она связана -- как-то вылетело у меня из головы. -- Так вот, -- Джабжа видел, что я тщетно напрягаю свою память. -- "Теодор" улетел тогда, когда ты сидел на своем буе. Ты о нем и знать не мог. Улетел на Меркурий. С людьми. Да, да, с людьми, а не с киберами, хотя и их хватало. Весь экипаж состоял из молодых, здоровенных парней, каждому из которых оставалось еще очень много... А обратно корабль привели все-таки киберы. Все люди оказались в анабиозных капсулах, куда их втащили роботы. И до сих пор не очнулся ни один... Мы помолчали. -- Что бы там ни было, а ждать -- это всегда ждать. -- Джабжа тряхнул головой, словно отгоняя все эти непрошенные мысли. -- Ну, мы с тобой отклонились определенно не в ту сторону. С чего мы начали? С очереди? Так вот, запись возникла сразу же, как только Сидо Перейра попросил выстроить здание для постановки "Гамлета". -- Это -- режиссер? -- Тхеатер. И колоссальный. -- Ну, что же, неплохой предлог слетать раз в месяц в Париж. -- Предлог... -- Джабжа даже рукой на меня махнул. -- А мы-то ломали голову, как всунуть тебя в очередь. -- Премного благодарен. Обойдусь. -- Ладно, ладно, не завидуй. А кстати, Илль ведь тоже занималась "Гамлетом". Года два. Я и то перестал понимать, хорошо все это было или ни к черту. А Сидо Перейра глянул -- чуть не обалдел. -- А он-то каким чудом был здесь? -- А ты думаешь -- мы одного тебя пускаем? Я бы не сказал, что мне стало особенно приятно. Великий тхеатер, видите ли. -- Он что, занимается с вами? -- Нерегулярно и только с Илль. Я, по всей вероятности, его не потряс. А она потрясла. Это совсем меня утешило. -- А где ребята? -- Туан с Антуаном на вылете. Лакост в мастерской. Кстати, ты не будешь скучать, если я поднимусь на минутку в наш амфитеатр? -- Постараюсь. -- Подбрось дровишек в камин, белоручка. Я подбросил. Уселся у огня. Дверь, ведущая направо, была полуотворена. Я понимал, что я негодяй, но это самоопределение не помешало мне, воровато оглянувшись, проскользнуть в коридор. Я знал, что первая дверь -- в комнату Илль. Потянул ее, и она легко подалась. Я только взгляну на клавесин и портрет рыцаря, шитый бледными шелками. Я открыл дверь -- в глубине комнаты увидел узкую постель, а возле нее -- на полу -- огромную охапку еловых веток, широкой, похожей на полосатую осоку, травы и аметистовых звезд селиора, что прижился в ледяных ущельях и круглый год цветет там, где не растет ни одно земное растение. Обыкновенные ветки, обыкновенная трава, обыкновенные цветы. Чудо заключалось в том, что это были те самые ветки, цветы и листья, которые лежали возле меня в первый день этого года. Я захлопнул дверь. В гостиной налетел на Джабжу. -- Ты знаешь, я ведь только на минуту... -- пробормотал я, находя дверь почти ощупью. В мобиле я плюхнулся на сиденье и схватился за голову. Кретин, ох, какой кретин! Рвался к ней, -- да, черт побери, к ней! -- и как врал себе, что она -- хороший парень, и что все они хорошие парни, а сам крутил головой, как гусь, -- с кем она? И этого, оказывается мало -- и она, как школьница, подглядывала за каждым моим шагом, и стеклянные стены и крыша нашего дома доверчиво открывали ей все, что было между мной и Са-ной... Все, с первого дня. Все, до последнего цветка. А я-то, я -- маскарады, лыжные прогулки... И на все это я тратил часы, принадлежащие Моей Сане. От опушки до дома я несся со скоростью планетолета. Перед домом бросил все на снег и, оттолкнув вездесущего Педеля, ворвался к Сане. -- Так скоро? -- спокойно спросила она. -- Хватит! -- я схватил ее за плечи, повернул к себе. -- Плевать мне на все твои доводы, ты должна быть со мной, понимаешь? Каждый час, каждый миг! И вовсе не потому, что это -- последний год. Чушь! При миллиардных количествах данных должна быть хоть одна ошибка. Она покачала головой. -- Замолчи! -- крикнул я, хотя она ничего не сказала. -- Эта ошибка -- ты. Ты проживешь еще сто пятьдесят лет, и все это время я буду с тобой. Потому что я тоже собираюсь жить еще сто пятьдесят лет. А теперь -- иди сюда. Будем праздновать ошибку этого идиотского "Овератора". Она подняла руки и сделала неуверенный шаг вперед. Казалось, все, что я сказал ей, страшно напугало ее, и она вдруг беспомощно остановилась перед той новой жизнью, о которой я говорил ей. Она давно примирилась с тем, что должно было произойти в этом году, и теперь ей было бесконечно трудно перестроить свои планы на будущее, которое вдруг делалось таким далеким. Но самое главное -- она поверила мне, потому что то, что было в ее глазах, руках, протянутых ко мне, беспомощно подрагивающих уголках губ, -- все это не могло быть ни игрой, ни благодарностью за мое утешение. Это могло быть только вера. И поверить так можно было только в чудо. И поверить так мог только вконец измученный, исстрадавшийся человек. И я сам протянул к ней руки, пальцы наши коснулись, но я остановил ее на расстоянии наших рук. -- Педель! -- негромко позвал я, и он явился тотчас же. -- - Потолок и стены закрыть дымкой. И пока мы здесь, чтобы они не становились прозрачными. -- Слушаюсь. Я видел, что где-то под кожей у Саны пробежала дрожь при словах "пока мы здесь". Лицо оставалось неподвижным, но что-то исказилось. -- И вообще я не намерен больше мерзнуть, -- решительно заявил я. -- Ты говорила, что южная база Элефантуса находится где-то на Рио-Негро. -- Да, но ни он, ни Патери Пат не покинут Егерхауэна. Дело в том, что... -- Да провались он к дьяволу! -- Меня бесила зависимость от какой-то сиреневой туши. -- Родной мой, не надо все сразу. Раз у нас появилось так много времени -- позволим себе роскошь закончить работу, а потом и переберемся. Тем более, что на Рио сейчас будут работать только машины. -- Хоть в Мирный -- лишь бы отсюда. -- Там будет видно, милый. Кажется, кончался май. Кончался и никак не мог окончиться. И снова я понял, что все, решительно все напрасно. Она превратила мои слова в игрушку для меня самого. Она теперь казалась веселой, но ее оживленная хлопотливость была лишь импровизацией на тему, которую я ей задал и которую она развивала в угоду мне. Стоило мне сказать: произошла ошибка -- и она поверила, безоговорочно подхватила эту игру, в покорной слепоте своей даже не задумываясь, верю ли я в ее искренность. А я было поверил. Просто мне в голову не пришло, что можно до такой степени подчинить весь свой внутренний мир желаниям и прихотям другого человека. Если бы я ей сказал: ты умрешь завтра -- назавтра она действительно умерла бы, и не бросилась бы со скалы, не подключилась бы к полю высокого напряжения. Нет, у нее просто остановилось бы и сердце и дыхание. Само собой. Когда я это понял, я дал себе слово: сойду с ума, но не сделаю больше ни одной попытки хотя бы на йоту изменить существующее положение. У меня что-то оказалось много свободною времени -- вероятно, раньше я тратил его на полеты в Хижину, -- и я готовил впрок различные блики -- диктовал Педелю, и он с молниеносной быстротой собирал микросхемы. Когда-нибудь пригодится. У меня было ощущение, что рано или поздно я запущу в своего кида чем-нибудь тяжелым, и тогда мне придется все собирать заново. Когда шло программирование, у меня появились кое-какие мысли относительно конструкции, но менять что-либо было уже поздно. Я решил накидать побольше схем, чтобы потом Педель по образцу нашего кида собрал аналогичный, но более совершенный аппарат. Я не знал, насколько это было нужно, но у меня было хоть какое-то занятие. Я все ждал, когда же кончится эта весна, и единственной радостной мыслью была та, что в таком состоянии меня уже никто не видит. Естественно, под словом "никто" я подразумевал одного человека. А Патери Пат стал смотреть на меня как-то дружелюбнее. Во всяком случае, в его взгляде проскальзывало что-то от быка, которого ведут на убой в паре с другим обреченным, и он благодарен соседу за компанию. Я давно махнул на него рукой, потеряв надежду хоть сколько-нибудь разумно объяснить его поведение. Иногда меня так и подмывало спросить его: ну, как там тебя, сильнейший и мудрейший, ты, решившийся на эксперимент -- на такой эксперимент! -- над своей драгоценной особой -- установил ли ты, наконец, нужно ли это человечеству? Хотя что там человечеству -- тебе самому? Да, да, тебе, лиловый бегемот, краса и гордость земной аккумулятопатологии? Ну, что тебе дало зто? Что изменило оно в твоей жизни? Ведь если бы ты и не знал ничего, ты все равно дрожал бы над каждой своей минуткой, и все равно ты торчал бы здесь, потому что только тут тебе обеспечен идеальный для здоровья климат и вполне устраивающая тебя работа. И все равно ты отравлял бы существование всем нормальным людям, и все равно тебе было бы плевать на этих остальных людей. Так зачем, зачем тебе это Знание? Тянулся пятидесятый, шестидесятый, сотый день мая, и я с каждым днем тупел все больше и.больше и радовался этому той безысходной радостью, с которой человек, пытаемый в застенке, теряет сознание. Иногда, чтобы привести себя в рабочее состояние, я говорил: рано или поздно, но Егерхауэн кончится. И что тогда? Хижина? Но я понимал, что после исчезновения Саны я не смогу прийти туда, если совесть моя не будет абсолютно чиста. Как не чиста она сейчас. Но пока еще есть время, я должен расплатиться с Саной за все, что было и что могло бы быть между нами. Ведь и сейчас мы могли бы быть с ней счастливы, мы могли бы по-прежнему любить друг друга. Виноват ли во всем проклятый "Овератор"? Первое время я был в этом уверен. Но не все ли равно, кто виноват. Главное, что любовь уходила, и если бы Сана каким-то чудом пережила этот год, не знаю, смог ли бы я остаться с ней или нет. Но я должен был ее потерять, и поэтому платил вперед за то, чего никогда уже не будет. Я запутался во всех этих рассуждениях, и подчас мне казалось, что я просто холодно отсчитываю камешки, как девочки на пляжах: я теряю этот день... и этот... и белые камешки звонко чокают, ударяясь друг о друга и по-лягушечьи упрыгивая в песок. И просыпаясь утром, я говорил себе: чтобы уплатить долг, я обязан на этот год забыть шальную большеглазую девчонку, которая может жить по другим законам, потому что ей всего восемнадцать лет. И работая днем, я снова думал, что должен забыть... И засыпая ночью, я опять вспоминал, что все еще не забыл... Так, в днях, наполненных какой-то работой, припадками самобичевания и лаской, тоже входящей в уплату долга, пришло, наконец, лето. Как-то утром я закрутился с работой. Сана, как обычно, пропадала у Патери Пата, и Педелю пришлось напомнить мне, что все уже собрались к обеду. Я давно уже не переодевался по такому поводу и, наскоро сполоснув руки под алеаровым фонтанчиком, побежал к уже дожидавшемуся меня мобилю. Педель скользил боком, держа передо мной полотенце, распяленное на тонких щупальцах. Добравшись до Центрального поселка, я быстро прошел через полутемные комнаты обеденного павильона. Не так давно мы стали обедать на веранде, крытой, разумеется, непрозрачным пластиком. Мне достаточно было намекнуть Сане, что я побаиваюсь весеннего ультрафиолета, от которого я порядком отвык за одиннадцать лет -- и к моим услугам были целые тоннели, прячущие нас от непрошеных наблюдателей. Внезапно я услышал веселые голоса. Да ну? Я никак не мог представить, что способно было вызвать оживление за нашим унылым столом. С веранды снова донесся смех. "Как в Хижине"... -- невольно подумалось мне. Я толкнул дверь и остановился на одной ноге. На столе царил хаос. Сана сидела, положив оба локтя на скатерть. Патери Пат был в белоснежной рубашке. Рядом с Элефантусом сидела Илль. -- Посмотри-ка на него! -- сказала она Элефантусу, показывая на меня рукояткой костяного ножика. Элефантус послушно посмотрел на меня. -- Вывих нижней челюсти, -- констатировала она. -- Кажется, это по вашей части. Сана? -- Вы все перепутали, -- весело отвечала та. -- За костоправа у нас -- Патери Пат. Рамон, закрой рот и садись. Вы ведь знакомы? -- Ага, -- отвечала Илль. -- Что-нибудь случилось? -- догадался я спросить. -- Ничего, -- ответила Илль. -- Добрый день. И все кругом снова засмеялись. Ничего смешного не было сказано, да, вероятно, и до этого не говорилось. но у всех появилась удивительная потребность улыбаться, радоваться все равно чему. И это была не просто потребность в общении, это был направленный процесс: все улыбки, шутки и просто реплики эпического характера относились непосредственно к Илль. Особенно истекал теплотой Элефантус. Он излучал. Он радиировал. Он возвышался слева от Илль, такой потешный рядом с ней, такой старомодный, ну, просто галантный пра-прадедушка. А, может, так и есть? Они здорово похожи. Глазища. И ресницы. И эта легкость движений. Надо будет спросить как-нибудь потактичнее, сколько раз следует употреблять эту приставку "пра...". Впрочем, теперь подобные вопросы вполне лояльны. Другое дело -- осведомляться о том, сколько еще осталось, вот это уже бестактность. Я усмехнулся: как забавно -- со мной нельзя быть бестактным! Мысли мои разбегались. Так кружится голова, когда вдруг наешься после длительного воздержания. Прошло около месяца с тех пор, как я бежал от Илль, и кажется, что с тех пор я ни о чем не думал. В лучшем случае у меня появлялись некоторые соображения относительно работы. А сейчас все сразу говорили: Элефантус -- о стрельбе из лука, Сана -- об иммунитете триалевских клеток к сигма-лучам, Патери Пат -- об английских пари, а Илль -- о каком-то диком корабле, напоминающем морскую черепаху. Я сосредотачивался и вылавливал из общего гула наиболее громкую фразу, старательно таращился на Элефантуса, на Патери Пата, но ничего не мог понять. Я заставлял себя не смотреть на Илль и не слушать, о чем она говорит. Вскоре я поймал себя на том, что невольно раскачиваюсь взад-вперед. Я представил себе со стороны собственный вид и, махнув рукой на всех, уткнулся в свой бифштекс. Это прибавило мне ума, так как с момента возникновения цивилизованного человечества мясо было опорой н вдохновением всех кретинов. Я мигом уяснил, что дело все в том, что в заповедник пожаловала пара каких-то юнцов на старинном корабле, конструкция и принцип действия которого, древние, как стрельба из лука, были предметом пари обитателей Хижины. К "черепахе", возраст которой определяется несколькими сотнями лет, еще никто не успел слетать, но предполагалось, что в случае какой-нибудь аварии она может стать источником нежелательной радиации, всегда так пугавшей Сану. В разговоре образовалась пауза, и я был рад, что могу вставить хоть какую-нибудь реплику: -- Жаль, что этот корабль -- не амфибия, -- с глубокомысленным видом заметил я. -- Сохранились еще внимательные собеседники, -- фыркнула Илль. -- Я ведь только что говорила, что это -- один из первых универсальных мобилей. Ну и работнички у тебя, папа, я бы гнала таких подальше. Впрочем, ты, кажется, говорил, что все за них делают аппараты. Положительно, сегодня был день ошеломляющих сюрпризов. Элефантус -- ее папа. Это в сто сорок с лишним лет! Я до сих пор как-то полагал, что после ста лет люди уже оставляют заботы о непосредственном продолжении рода. Еще один косвенный дар "Овератора". У меня вдруг резко поднялось настроение. Какая прелесть -- теперь можно ходить в холостяках лет до ста двадцати. А если учесть все достижения медиков, которых теперь развелось на Земле несчетное число, то, может, и до ста пятидесяти. Эта мысль так понравилась мне, что я засмеялся и открыто посмотрел на Илль. Кстати, под каким предлогом она здесь? Визит к отцу? Вполне допустимо, но почему она не делала этого раньше? Я думал об этом и разглядывал Илль -- беззастенчиво, как тогда, в мобиле. В маленьком мобиле цвета осенней листвы. Сана, говорившая с Патери Патом, обернулась ко мне и о чем-то спросила. -- Да, -- сказал я, -- да, разумеется. -- И, кажется, невпопад. Сана поднялась: -- Благодарю вас, доктор Элиа, и прошу меня извинить: сегодня мы ждем микропленки из Рио-Негро. До свиданья, Илль. Вы идете, Патери? Впервые я увидев, что Патери Пат неохотно направился к двери. Обычно он исчезал после финального блюда, не дожидаясь, пока мы все закончим обед. -- Я ведь еще увижу вас до отлета? -- тише, чем этого требовала вежливость, спросил он у Илль. -- Нет, -- отвечала она своим звонким голосом. -- Я тороплюсь. До свиданья. Ага, она его выставляла. Мне вдруг стало ужасно весело. Черт дернул меня, как всегда, за язык: -- Вы уже улетаете? -- церемонно обратился я к Илль. -- Тогда разрешите мне проводить вас до мобиля. -- Пошли, -- легко сказала Илль. Я ждал, что Патери Пат сейчас повернется и глянет на меня своим мрачным взором, напоминавшим мне взгляд апатичного животного, которого медленно, но верно довели до бешенства. Но вышло наоборот. Он весь как-то пригнулся, словно что-то невидимое навалилось на него, и медленно, не оборачиваясь, протиснулся следом за Саной в дверь. Мы невольно замолчали; казалось, всего несколько шагов отделяли нас от царства времени, тяжесть которого не выдерживали даже исполинские плечи Патери Пата. Я тревожно глянул на Илль. Я вдруг испугался, что тот ужас, который тяготел над Егерхауэном и который, подобно вихрю Дантова ада, все быстрее и быстрее гнал его обитателей по временной оси жизни, это коснется ее, вспугнет, заставит бежать отсюда, чтобы больше никогда не вернуться. Но Илль -- это была Илль. Она сморщила носик, потом надула щеки и весьма точно передразнила гнусную и унылую мину Патери Пата. Она даже и не поняла ничего. И слава богу. Илль встала. Подошла к Элефантусу. Ярко-изумрудный костюм, обтягивающий ее, словно ежедневный рабочий трик, на изгибах отливал металлической синевой; но кисти рук и плечи были открыты, а на ногах я заметил узенькие светлые сандалии. Видимо, материал, из которого был изготовлен ее костюм, был слишком тонок и непрочен по сравнению с тем, что шел на трики специального назначения. Во всяком случае, даже при ходьбе по острым камням трик не требовал туфель. Сейчас же Илль напоминала что-то бесконечно хрупкое, тоненькое. Наверное, какое-нибудь насекомое. Ну, да, что-то вроде кузнечика. И двигалась она сегодня легко и чуть-чуть резковато. Вообще каждый раз она двигалась по-разному, и каждый раз как-то не по-человечьи. Надо будет ей это сказать... Потом, В будущем году. Илль, как примерная девочка, чмокнула Элефантуса куда-то возле глаза. У него поднялись руки, словно он хотел обнять ее или удержать. "Это совсем не страшно -- узнать свой год..." -- невольно всплыло в моей памяти. Вот за кого ты боишься, маленький, печальный доктор Элиа. Тебе, наверное, осталось немного, а ей всего восемнадцать, она еще совсем-совсем крошка для тебя. Тебе страшно, что она останется одна, и ты хочешь удержать ее подле себя, пока ты можешь хоть от чего-то уберечь ее. Элефантус спрятал руки за спину. Ну, конечно, это я помешал -- торчал тут рядом. И все-таки Илль -- свиненок, могла бы почаще навещать старика. А вот это я скажу ей сегодня же. Но когда мы пошли по саду к стартовой площадке, я уже не знал, что я ей скажу; вернее, я знал, что я хочу ей сказать, но путался, как сороконожка, в тысячах "хочу", "могу" и "должен". Обессилев перед полчищами этих мохнатых, липучих слов, я махнул рукой и решил, что я уже ничего не хочу и просто буду молчать. Ее мобиль стоял справа. Я его сразу узнал -- он был медовый, с легкой сеткой кристаллов, искрящихся на видимых гранях. Он висел совсем низко над землей, дверца входного люка была сдвинута, словно Илль знала, что она пробудет здесь совсем недолго и тотчас же умчится обратно. Я молча подал ей руку, но она не оперлась на нее, а повернулась и вдруг неожиданно села на кромку входного отверстия. Мобиль слегка качнулся -- как гамак. Мы еще долго молчали бы, но вдалеке показалась исполинская фигура Патери Пата. Он только перешел через дорожку и пропал за поворотом. Илль засмеялась: -- Совсем как зверь лесной, чудо морское: вышел из кустов, напугал присутствующих видом скверным, безобразным -- и снова в кусты. -- Вы-то за что его невзлюбили? -- А так, -- Илль покачала ногой, чтобы можно было наклонить голову, словно рассматривая кончик туфельки. -- Он мне сказал одну вещь... -- Если бы это был не Патери Пат, я еще мог бы предположить, что за "одну вещь" он вам сказал. Илль хмыкнула -- не то утвердительно, не то отрицательно. -- Ну, а вы?.. -- самым шутливым тоном, словно меня это не так уж и интересует. -- Я тоже ему сказала одну вещь... -- голова наклонилась еще ниже. -- Совсем напрасно сказала, сгоряча, я этого никому не говорю. -- Ни папе, ни маме, ни тете, ни дяде? -- Ни. -- Ну, а он?.. -- я понимал, что моя назойливость переходит уже всякие границы, но ничего не мог с собой поделать. -- А он мне сказал тогда еще одну вещь... Илль резко подняла голову, тряхнула копной волос, так что они разлетелись по плечам: -- Ну, это все неинтересно, а я вот привезла вам билет на "Гамлета". И достала из нагрудного кармашка узкую полоску голубоватого целлюаля. Как же сказать ей, что я не могу, что время не принадлежит мне, что я решил до конца года не видеться с нею -- и еще много такого, что можно придумать, но нельзя сказать такому человеку, как она. И я просто спросил: -- А когда? -- Послезавтра. -- Мне будет трудно улететь. -- Но вы же скажете, что идете на "Гамлета"! Глупый маленький кузнечик. Это ты можешь сказать Джабже: "Я иду на "Гамлета". А у нас, у взрослых, все сложнее и хуже. Дай бог тебе этого н