о это заметил Лакост. Он вылетел следом. -- Лакост? -- Да, Лакост, -- ответил он, и я понял, что он этим . хотел сказать. -- Но ее мобиль был одноместной спортивной машиной. Догнать его было невозможно. Когда она подлетала, поток воды уже несся по ущелью, и рев его был слышен этим... Я видел, как она выскочила и впихнула их в свой мобиль, и он с трудом поднялся. Лакост долететь не успел. Я поднял на него глаза. -- Да, -- сказал он. -- Мы с Туаном это видели. -- Но разве не может... -- Это была стена воды десятиметровой высоты. Вода, крутящая глыбы камня и вырванные с корнем деревья. Корпус старого корабля треснул, как яйцо. Двигатель нейтрогенного типа работал на холостом ходу, когда защита полетела к чертям и... можно догадаться, что там творилось. Лакост был совсем близко. Взрыв разбил его мобиль о скалы. -- Где он? -- В Женевской клинике. -- Выживет? -- Должен. -- Это -- все, Джабжа? -- Это -- все, Рамон. Я вскочил. -- Сиди. Люди из Мирного должны прибыть через час. Нас сменят. Мы сидели молча. Туан не возвращался. Легкий гул наполнял огромный конусообразный зал. Иногда на пепельных экранах проносились черные стремительные капли -- это мчались мобили, посланные автоматическим командиром. И сколько бы их ни улетело, на выходе все равно стоял очередной корабль, готовый ринуться туда, где нужна помощь. И еще сидели два человека, спокойные и безразличные с виду. Их очередь -- тогда, когда бессильна будет самая совершенная, самая современная машина. Тогда один из них встанет и улетит. И, если нужно, следом полетит второй. Но пока этой необходимости не было. Не появилась она и тогда, когда, наконец, прибыли четверо молчаливых, сдержанных парней, одетых в рабочие трики. Джабжа говорил с ними вполголоса. Потом подошел ко мне: -- Останешься здесь? Я покачал головой. -- В Егерхауэн? Я, кажется, усмехнулся. -- Но только не туда. У твоего мобиля нет защиты. -- Не бойся. Я просто полечу... -- я неопределенно махнул рукой куда-то вниз. -- И потом я должен попасть на этот остров... Как его? Не имеет значения. Комитет "Овератора". -- Ты должен? -- переспросил Джабжа. -- Я должен жить так, как жила она. А она знала. Если я не сделаю этого, я буду считать себя трусом. -- Ты никогда не будешь трусом, Рамон. Иначе она не любила бы тебя. -- Ты знал?.. -- Я видел. Мы вышли на площадку. Два мобиля стояли, как сторожевые псы, готовые прыгнуть в темноту. -- Тебе действительно нужно узнать это? -- медленно, взвешивая каждое слово, проговорил Джабжа. Я не ответил. Джабжа кивнул и направился к мобилю. -- Ты тоже летишь? -- Я к Лакосту. -- Джабжа помолчал, глядя вниз. -- Помнишь, ты спрашивал, зачем существует Хижина? Еще бы я не помнил! -- Чтобы с людьми не случалось того, что с ним. Ну, прощай, Рамон. -- Прощай, Джошуа. Он тяжело оперся на мобиль, так что машина качнулась. Потом обернулся ко мне: -- Она улетела -- отсюда. Створки люка захлопнулись, мобиль сорвался с места и исчез в темноте. Она улетела отсюда. Мне даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть: вот она наклоняется над экраном, вот поворачивается и идет -- не бежит, а просто очень быстро идет. Идет легко и стремительно, как можно идти навстречу смерти, когда о ней совсем-совсем не думаешь, потому что главное -- это успеть спасти кого-то другого. И великое Знание, принесенное "Овератором", не имеет никакого значения. Она проходила мимо меня, и я видел -- она даже не вспомнила об этом. Она проходила мимо меня уже в десятый, двадцатый, сотый раз, пока я не почувствовал, что частица ее легкости и стремительности передалась мне. Я наклонился над алфографом. Комитет "Овератора"... "Тебе действительно нужно узнать это?" Нет, мне это не нужно. Я задал курс на маленькую кибернетическую станцию на берегу Байкала. Мобиль оторвался от площадки и ринулся вниз. Я обернулся. Луна всходила как раз из-за горы, и черный силуэт склона, отсеребренный по самой кромке, стремительно уносился назад. Громады построек, опоясывающих вершину, были теперь лишь слабыми, едва заметными выступами. Контур показался мне знакомым. Вверх по крутому склону карабкался леопард. Он был уже мертв, но он все еще полз, движимый той неукротимой волей к жизни, которой наделил его человек взамен попранного инстинкта смерти.