о, что, без сомнения, мешок этот не мог быть нажит честным путем. В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать народ, а народ не имеет права поднимать восстаний, потому что одна несправедливость не исправляет другую. Из этого автор делал вывод, что если государь не повинуется слову божию, то народ не должен безобразничать сам, а должен передоверить свои права на неповиновение выборным советам, представляющим людей - эти-то советы и знают волю людей лучше их самих. Книжечка эта тогда очень посмешила Киссура. Что значит: "государь не повинуется слову божию?" Это что угодно под такое определение можно подвести. И уж если народ не может говорить сам, то почему за него должна говорить кучка мытарей и хвастунов, один из которых и написал, без сомнения, книжечку? Киссур шел и обдумывал слышанное. Книжка ему не нравилась. Он, однако, пришел в столицу, чтобы освободить Арфарру. Законным путем он этого сделать не мог. Киссур размышлял о том, что в таком деле трудно будет управиться одному; и что вот, многие недовольны первым министром. Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, - так она изменилась за полтора года. По обеим сторонам раньше тянулись беленые стены: за бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни были прикрыты, как ресницы скромной девушки. Теперь ставни были распахнуты. Верхняя половина - навес, нижняя половина - прилавок, все вместе получалось лавка. У одной лавки на столбе с желтыми лентами, на котором раньше писались славословия государю, было написано: "Мы продаем все". Киссур подошел к лавке, постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину: - Эй, милейший! Вы перепутали вывески! "Мы продаем все" - это надо повесить перед дворцом первого министра! Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но Киссур уже был далеко. Киссур искал одного человека, Алдона, из военной префектуры. Дошел до Третьей Площади и увидел, что префектуры больше нет. Дом остался, в три этажа, с крытой дорогой снаружи, с часовой башней: но к часам приделали вторую стрелку, и они обозначали какое-то другое время. Перед домом стоял государь Иршахчан в три этажа ростом, и глядел на дом очень озадаченно. Киссур понял, что Алдона на прежнем месте нет, а искать его будет подозрительно. Он повернулся и увидел напротив лавку, разряженную, как бесстыжая девка. Киссур купил в лавке корзину персиков и корзину смокв, положил в смоквы записку, кликнул уличного разносчика: - Снеси это в дом Алдона из префектуры. Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур тихонько пошел за ним следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый дом в Нижнем Городе. Из-за высокой стены пахло осенним ландышем и росовяником, над изгородью был виден верх главного дома и три купола флигельков. Напротив дома Киссур заметил харчевню с лихой надписью: "Хочешь сдать экзамены лучше всех - пей "красную траву"! Только у нас!!! Нас посещает господин министр!" Киссур взошел на открытую веранду. Ему принесли две чашки риса с подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки, пряженые в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и попросил еще гуся. Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил заплатить серебром, потому что бумага - недоверчивая вещь, с каждый днем дешевеет. Киссур усмехнулся и дал хозяину "единорога": новую монету, которую завел Нан. "Единорогом" она называлась потому, что на ней был изображен единорог, символ чистоты и справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и спросил, что теперь за учреждение в городской префектуре. Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи и не наемную силу, а ценные бумаги, и такой рынок называется биржа. Подумал и вынес из задней комнаты сертификат на шелковой подкладке. - Это что, - спросил Киссур насмешливо, - талисман? - Это, - ответил хозяин, - еще лучше. Это акции компании под названием Компания Восточных Земель, и в этой компании участвуют все министры, и поэтому ей отданы все права на торговлю и войну с восточными землями. А весь капитал этой компании поделен на доли, которые называются акциями, и эти акции продаются на бирже, и они подобны баранте, каждый год рождающей двух ягнят, и рисовому полю, плодоносящему дважды, - столько процентов они принесут. Хозяин разъяснил, что два года копил деньги, чтобы купить сад, развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил акции Восточных Земель и даже, как он утверждал, стал как бы собственником той части компании, которая засвидетельствована акцией. И теперь выходило, что по этой бумаге можно получать деньги без возни с хурмой. - Да, - сказал Киссур, разглядывая бумагу, - пожелай-дерево за сто розовых. - За сто пятьдесят. - Тут написано - сто. - Это номинальная стоимость, - сказал трактирщик. - Я покупал за сто пятьдесят. А неделю назад они уже стоили триста пятьдесят. А сегодня, за день перед докладами, все четыреста. И все равно покупают, потому что после докладов они будут стоить еще дороже. Киссур усмехнулся. - Тьфу на тебя, - сказал он, вот тебе бумажные деньги не нравятся. А ведь это даже не деньги, а так... Ведь эта бумажка сколько хочет, столько и стоит. А если она завтра и гроша не будет стоить? Хозяин побледнел. - Это на тебя тьфу, колдун, - закричал он. - Вот я стражу позову за поносные слова о министре! Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял пожилой уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с широким поясом, украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, - коротким и длинным, и в шапке с серебряными бляхами, - Алдон! Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был там начальником над строго наказанными. Сделал это Алдон потому, что отец его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка, а вассальные связи сохраняются в трех жизнях и трех поколениях. Обычная городская стража состояла сплошь из аломов, а "парчовые куртки", тайная полиция, почти сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для наказания друг друга. Киссур и Алдон обнялись и сели за стол. Алдон незаметно поцеловал Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа два, а потом пошли на рынок. На рынке кукольник давал представление. Пьеса была старая, о чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же до сюжета пьесы, то он был еще старей и взят из рассказа времен Пятой Династии. Поэтому о мятеже Баршарга в пьесе особенно много не говорилось, а говорилось о том, как чернокнижник Баршарг сделал помост, запряженный коршунами, и начал летать на нем в гости к государевой дочке, выдавая себя за Парчового Бужву. Дочка понесла, все во дворце были в восхищении. Арфарра, справедливый чиновник, один усомнился, что бог способен на нечестивые поступки и установил, что все это проделки колдуна. После этого Арфарра предложил Баршаргу доказать, что он бог, и долететь на своем чудесном помосте до неба, а не до государевой дочки. Баршарг запряг коршунов в помост, и коршуны взлетели, увлекаемые кусками мяса, болтающимися над ними, но, по прошествии некоторого времени, устали и начали падать. Пьеса была старая, однако конец кукольник учредил новый. Бог Бужва, увидев Баршарга на падающем помосте, ужаснулся и сказал: "Нехорошо будет, если этот человек, который выдает себя за меня, расшибется о землю, - пройдет слух, что я помер, и мне перестанут приносить жертвы". Бог вдохнул новые силы в коршунов, и они долетели до неба, и там Баршарга принял Небесный Государь и вручил ему золотую печать. Тут, однако, наперекор самим богам, вмешивался Арфарра, крал у Баршарга золотую печать, хитростью губил его и тряс его головой. Так что, хотя пьеса была старая, Арфарра выходил почему-то мерзавцем, а мятежник - богом, и даже получалось, будто до неба и в самом деле можно долететь. Уважаемые читатели! А что хорошего во временах, когда людям внушают, будто до неба можно долететь? Ведь как людям внушают, так оно и случается. После представления Киссур подошел к кукольнику. - Сдается мне, - сказал он, усмехаясь, - что в провинции ты играешь пьесу с совсем другим концом. - Друг мой, - вздохнул кукольник, - как же я могу говорить одно и то же в деревнях и на столичном рынке, если публика разная? Это же ведь не я сочиняю - это публика сочиняет, а я смотрю, как они расположены сочинять, и дергаю за веревочки. Я бы, конечно, мог играть по-старому, но ведь это уже не будет пьесой, потому что ее никто не будет смотреть. А если ее никто не будет смотреть, то мне и платить никто не будет. - Да, - вздохнул Киссур, - это ты прав, потому что если тебе не платят, то вряд ли ты хороший поэт. Киссур и Алдон пошли прочь меж ларьков и палаток: визг, толкотня. Киссур заметил новую моду: носить на поясе кошель там, где раньше носили печать или меч. Некоторые молодцы щеголяли с кинжалами, но носили их так, словно это женский кокошник. - А тебе, Алдон, понравилось? - спросил Киссур. - Чего я не выношу в вейцах, - сказал старый варвар, - так это то, что они всегда норовят облить противника грязью. Какой же Арфарра-советник негодяй, если он - противник твоего отца? Противники негодяями не бывают, негодяями бывают только люди подлого состояния. - Да, - промолвил Киссур. - А Арфарра-советник жив. Я его видел. Алдон от удивления засунул палец в рот. Что Арфарра жив, это возможно, слухи такие были. Но как это он жив, если сын Марбода его видел? - Я был ранен, - продолжал Киссур, - и он меня спас. А потом его из-за меня арестовали, и теперь он в столице. Ты не мог бы узнать, где? Алдон помолчал и сказал осторожно: - Кстати, первый министр очень хочет тебя отыскать. Не знаю, однако, зачем ты ему нужен. Киссур усмехнулся и ответил: - Ему не я нужен, а моя голова. С чего бы это? Не знаю. На следующий день Алдон и Киссур встретились, как было договорено, на седьмой линии. Киссур сразу увидел, что дело плохо, потому что Алдон жмурил глаза и косил ими вбок. - Я узнал, - сказал Алдон, - это что-то нехорошее дело. Говорят, привезли какого-то человека, и Шаваш в Харайне чуть не сломал голову, пытаясь его заполучить, но все кончилось ужасной сварой, а в столице его перехватили люди Мнадеса. Поэтому, во-первых, если он жив, то сидит не в городской тюрьме, а в дворцовой, и тут я ничем помочь не могу. Ты знаешь, я честный человек, и держусь, как подобает, в стороне и от чистой клики господина Нана, и от грязной клики господина Мнадеса. Но мне сказали, что поднимать вопрос об этом человеке значит услужить господину Мнадесу, а я ни за что на свете бы не хотел, чтобы первому министру донесли, что я услужил господину Мнадесу. Алдон помолчал и добавил осторожно: - Ты знаешь, Киссур, я тебе помог против того первого министра, и против пяти богов и семи бесов согласен помочь. Но я бы не хотел становиться поперек дороги господину Нану. Господину Мнадесу, главному управителю дворца, было пятьдесят восемь лет. Это был человек скорее упитанный, нежели толстый, с необыкновенно доброжелательными серыми глазами, большой охотник до кошек, мангуст, молоденьких девиц и государственной казны. Любя давать советы и будучи человеком простосердечным, господин Мнадес охотно делился с близкими людьми секретом своего возвышения. - Я закончил лицей Белого Бужвы еще при государе Неевике, и тут же меня послали с продовольственной помощью в провинцию. Нас было четверо, чиновников, посланных с этим заданием. Мы договорились и завладели, я думаю, не меньше чем половиною отпущенного этим бездельникам. Один мой товарищ стал на эти деньги кутить и нанимать певичек; другой оформил незаконный дом, а после перепугался и раздал оставшееся нищим и монахам. Третий все эти деньги сберег и внес их, как пай, в несколько более или менее незаконных предприятий. Что же до меня, то я предпочел раздать их частью местным чиновникам, частью же послать в столицу. Когда недостача раскрылась, моих товарищей арестовали, и больше ничего замечательного о них не стоит говорить. Меня же подозрение почти не коснулось, и, будучи всюду известен как человек благородный и благодарный, я вскоре переехал в столицу. Собеседник господина Мнадеса обычно кивал, выслушав назидательную историю, и в следующий раз являлся с подарком втрое более роскошным, и редко бывал разочарован в просьбе. Господин Мнадес полагал, что Нан ему обязан карьерой, и это было совершенной истиной. Господин Мнадес знал, что без малого два года назад государь предлагал Нану вообще упразднить должность Мнадеса, и что Нан почтительно воспротивился. Господин Мнадес тогда даже растрогался... Действительно, и Мнадес, и дворцовые чиновники остались на местах. Но как-то вдруг приемная Мнадеса стала пустеть, каналы управления потекли через шлюзы иных должностей. Нан никого не увольнял: Нан учредил Государственный Совет, ввел новые должности: через них-то и стало управляться государство. А дворцовые назначения вдруг оказались, как пустая скорлупка рака-отшельника, как молоточек, не задевающий струну, как прощальный блеск падающего на землю кленового листа. О, мимолетность мира! И хотя бы этот негодяй искоренял дворцовые должности! Нет - он предложил Мнадесу их продавать, и Мнадес, как болван, попался в ловушку! В короткое время казна получила от этой продажи сорок миллионов единорогов (должности покупали жадные до признания новобогачи с короткими пальцами и жадными сердцами), а сами должности вдруг превратились в пустые титулы! Казна оказалась в выигрыше, новые богачи, вдруг признанные Залой Ста Полей, оказались в выигрыше, а он, Мнадес, совсем пропал! Безо всякого труда Нан нарушил основной принцип управления государством, согласно которому одна и та же вещь должна быть и запрещена, и предписана, - запрещена дворцовым чиновником и разрешена государственным: ведь когда одна и та же вещь и запрещена, и предписана, тогда единственным законом становится воля государя. Но и этого было мало. Все хорошее народ приписывал Нану, все дурное Мнадесу, а "красные циновки", у которых в мире тоже два начала, бог и дьявол, изъяснялись и вовсе срамно. Нижний Город был завален памфлетами о дворцовых нахлебниках. Особым успехом пользовался памфлет под названием "сто ваз", часть которого мы помещаем в приложении. У господина Мнадеса была дивная коллекция ламасских ваз. Памфлет "сто ваз" состоял из ста рассказов, а каждый рассказ - из двух частей. В первой части ваза описывала свое тонкое горлышко, нежные бока и тяжелые бедра, украшенные всеми восемью видами драгоценных камней, а во второй части объясняла, каким именно способом стяжал ее господин Мнадес, и каждый способ был занимателен, но непристоен. Конца у памфлета не было. Автор обещал опубликовать конец после государева дня. Полиция плохо арестовывала этот памфлет, потому что автором его был министр полиции Андарз. А месяц назад случилось следующее. Господин Мнадес устраивал торжественный прием в пятый день шим. Вдруг стало известно, что господин Нан тоже устраивает прием в пятый день шим. Господин Мнадес заколебался и перенес прием на седьмой день шим. И что же! Господин Нан тоже перенес прием на седьмой день шим. В седьмой день шим улица перед домом первого министра была забита экипажами, горели плошки, и наряды женщин были как цветы и луга; а господин Мнадес провел этот день, можно сказать, в одиночестве. На следующий день господин Мнадес в зале Ста Полей подошел к министру просить у него прощения за то, что вчера не явился к нему на прием. Первый министр оборотился и сказал с улыбкой: - Как-то господин Мнадес, вы выбранили меня за то, что я по нечаянности забрызгал вам воротник соусом, а сегодня вы осмелились явиться в залу Ста Полей с воротником, прямо-таки в сплошных пятнах! Господин Мнадес в ужасе схватился за круглый кружевной воротник: тот был белый и чистый. - Помилуйте, на воротнике ничего нет! - Неужели, - сказал Нан и стал спрашивать стоящих рядом чиновников. И все чиновники по очереди стали говорить, что первый министр всегда прав! В этот миг вошел государь. Мнадес упал на колени: - Государь! Есть ли у меня пятно на воротнике? Государь изумился. Чиновник что-то зашептал ему на ухо. Государь улыбнулся, как породистый котенок, и сказал: - Конечно, прав господин первый министр. И министр полиции Андарз крякнул и заметил своему соседу: "Несомненно, что я конфискую его коллекцию, а не он - мою". Господин Мнадес, вовсе того и не желая, оказался в центре оппозиции. Он охотно соглашался с теми, кто считал, что нынче нарушены все принципы управления, и что в государстве не должно быть трех разновидностей разбойников, как-то - взяточников, землевладельцев и торговцев. Мнадес страдал от обиды. Нан расчистил себе его же, мнадесовыми, руками путь к власти, был почтителен. Теперь было ясно, отчего министр не принял его отставку полтора года назад: знал, знал негодяй и прохвост, что все реформы приведут к бедствиям и упущениям; и хотел свалить все бедствия и упущения на Мнадеса! Мнадес стал противиться реформам, и только потом сообразил, что Нану того только и надо было! Нан и министр полиции умелыми слухами и памфлетами разбередили народное воображение. Народ требовал казни Мнадеса и упразднения дворцовых чиновников. Министр полиции Андарз собрал через соглядатаев им же посеянное народное мнение и сделал к Государеву Дню доклад, и этот доклад был заключением к его собственному, как уверяли, памфлету о "Ста Вазах". Господин Мнадес не знал, что делать, и каждый день молился. То ему казалось, что можно будет обойтись взаимной уступчивостью. То он спохватывался, что взаимной-то уступчивостью Нан его и стер в порошок... Он готов был ухватиться за любую соломинку. - Посмотрите, какая нелепица, ваша светлость, - сказал как-то секретарь господина Мнадеса, поднося ему на серебряном подносе анонимное письмо. Письмо извещало, что господин Нан выследил и приказал доставить в столицу, с такими-то двумя стражниками, живого аравана Арфарру. - Да. Это нелепица, если не ловушка, - сказал Мнадес. Несчастный мученик давно мертв: надо это проверить. Так-то, разумеется, чтобы проверить нелепицу, трое человек из внутренней дворцовой стражи встретили парчовых курток с Арфаррой у полосатой пристани и препроводили их во дворцовую тюрьму. Парчовые куртки обиделись и засуетились: на бумагах расписались трижды, и теперь уже вряд ли можно было защемить узника, если будет удобно. Вечером два охранника, Изан и Дутта, зашли посмотреть на нового заключенного. Это был высокий старик, необыкновенно тощий, грязный и седой, в балахоне цвета унавоженного снега и с огромными желтыми глазами. Старик спросил у них воды помыться. Изан справился, есть ли у старика деньги или родня. Денег и родни не было. Надо сказать, что раньше в дворцовой тюрьме сидели, можно сказать, все столпы государства, место стражника в ней стоило тысячу розовых, - такие высокие были доходы от страждущих родственников, - и от несправедливости в ответе старика Изан чуть не заплакал. - Ах ты негодяй, - вскричал он, - совсем всякую дрянь нам стали сажать! Стражник Изан перевернул алебарду и хотел тупым кончиком побить старика, но стражник Дутта на первый раз его остановил. - Невеселый у тебя товарищ, - сказал старик, - что у него, - с чахарским братом беда? Изан замер: откуда этот колдун догадался про чахарского брата? А Дутта ответил: - Да, беда. У него брат, знаешь ли, сделался мелким торговцем, привозил из Чахара соленую белоглазку. А недавно все крупные торговцы рыбой, из "красных циновок", сговорились и у всех четырех ворот белоглазку скупают не больше одной желтой за кадушку. Покупают втридешева, продают втридорога. Брат попытался продать сам: рыбу унесли, зонтик сожгли, а брата порезали. - Говорят, - сказал Изан, - при Золотом Государе государство не давало в обиду мелких торговцев и само все скупало у них по справедливой цене. - Это, значит, лучше? - спросил желтоглазый. Странное дело: он еще ничего не сказал, а как-то уже было немыслимо его ударить. - Конечно, лучше, - сказал стражник Изан. - Но ведь, - усмехнулся лукаво старик, - крупные торговцы платят серебром, а Золотой Государь, говорят, платил удостоверениями о сдаче товара, и на эти удостоверения потом ничего нельзя было купить. - Все равно лучше, - сказал Изан. Государь есть государь. Если он делает мне беду, то бескорыстно. А частному лицу на моей беде я наживаться не позволю. Тут снаружи послышались крики. Захрустели запоры: в камеру вошел один из секретарей господина Мнадеса, управляющего дворца. Секретарь был в темно-зеленом кафтане на салатовой подкладке, с черным оплечьем и в черных сафьяновых сапожках. В последнее время люди Мнадеса одевались, соблюдая традиции. - Я, недостойный, - промолвил секретарь, глубоко кланяясь грязному старику с золотыми глазами, - имею честь служить при господине Мнадесе. Смею спросить: вас ли называют Арфаррой? - Что? - Да, Арфарра, я, конечно, Арфарра, - сказал старик, по-особенному осклабясь и вертясь. Секретарь почтительно задумался. - А не могли бы вы, - молвил он, - поведать мне о последней вашей встрече с мятежником Баршаргом? - Могу, - вскричал старик, - очень даже могу. - Вскочил с места и взмахнул грязными руками: - Значит так: он - на деревянном гусе; я - на медном павлине! У него волшебный меч, у меня - вот такая кубышка! Старик повернулся и подхватил горшок с тюремной похлебкой. Грязный балахон хлопнул за спиной. По горшку словно пробежали голубые молнии. - Он махнул мечом и прочитал заклинание! Тотчас же с неба слетели голубые листья, превратились в волков и накинулись на государево войско. Я, однако, прочитал заклинание и брызнул водой из кубышки, - тотчас посыпались желтые листья, превратились в мечи и стали сечь волков. Глядь, - те пропали, вся равнина вновь усеяна листьями. Тут он махнул рукой и произнес заклятия, - листья вспучились волнами, вот-вот затопит государево войско. "Негоже!" - крикнул я и взмахнул рукавом. Вся вода ушла ко мне в рукав. Тут я поднял кубышку и прочитал заклинание, - чернокнижника выворотило наизнанку и внесло ко мне в кубышку: одна голова гуся торчит наружу! И старик поднял кубышку: из нее, действительно, торчала голова живого гуся, поводила глазами. - Я - к государю. "Эге! - говорит государь. - Чего это у кувшина горлышко неровное?" "Неровное - так сравняю, - отвечаю я, - и одним ударом сношу гусю голову!" С этими словами старик выхватил у стражника алебарду и расколол алебардою горшок. Гусиная кровь так и брызнула секретарю в глаза, залила платье. Тут только секретарь сообразил, что это не кровь, а вонючая тюремная похлебка. Секретарь отпрыгнул, ругаясь, и выскочил из камеры. В камере оба стражника упали на колени перед стариком: - Яшмовый араван, - шептал Изан, стелясь по полу носом. Секретарь улепетывал вверх по лестнице. Уже на пятнадцатой ступеньке он сообразил, что гусиная голова, которой стращал его сумасшедший фокусник, была ни чем иным, как костлявой фокусниковой рукой. "Да где же они такую дрянь берут на похлебку" - думал секретарь, принюхиваясь к омерзительному зловонию, исходившему от темно-зеленого кафтана на салатной подкладке. В камере старик, выпрямившись, смотрел поверх голов стражников на захлопнувшуюся дверь. Никакого сумасшествия в глазах его больше не было, а злорадство было преизрядное. "Неумный же ты человек, господин Мнадес, - думал он, - и хватаешься за соломинку. Уж кому-кому, а тебе настоящий Арфарра страшней, чем первому министру." Через три часа, почистившись, секретарь доложил Мнадесу. - Похож, но - обыкновенный сумасшедший. В голове его прыгала озорная мысль "Вот забавно, если это настоящий Арфарра - но спятивший. Впрочем, если правда то, что о нем рассказывают, то этот человек был не в своем уме с самого начала." - Говорят, - прибавил секретарь, - у настоящего Арфарры была злая болезнь, - когда он волновался, на лице его ничего не отражалось, но на лбу выступала кровь. А этот прыгал передо мной, как пирожок на ниточке, и никакой крови. Не прошло и недели, - старик с золотыми глазами приобрел изрядную власть над стражниками. Заключенных часто водили на работы, и старик приказал, чтобы его повели в Небесную Книгу, перетаскивать ящики. Это было разрешено, поскольку старик сказался неграмотным. Стражники стали таскать ящики за него, а старик куда-то пропал. Начали искать и долго не могли найти, пока Идари, которая теперь была за старшего в красных отделах, не догадалась заглянуть в отдел грамот, увечных от рождения. Там-то и нашли старика: он сидел, нахохлившись, на большом белом ящике. Старик очень обрадовался, что его нашли, и Идари тоже обрадовалась, поглядела и подумала: "Бедненький! На нем лица нет: еще бы полчаса посидел и, наверное, задохнулся бы." А вечером Идари заметила непорядок: один из ящиков тайного отдела сидел в гнезде задом наперед. Идари стала ящик переставлять и заметила, что кто-то перевернул в нем карточки. Идари перевернула их обратно и увидела, что не все карточки лежат головой вниз, а только одна треть. Кто-то перебирал бумаги и, по рассеянности, перебранную им треть переворотил. Идари поглядела на карточку, которой окончили перебор. Карточка была невразумительная: отчет о какой-то морской экспедиции, посланной араваном Арфаррой за год до его опалы. Идари поняла, что экспедиция вернулась, когда Арфарра был уже арестован. Идари хотела сходить в седьмой зал и посмотреть, на каком ящике сидел давеча золотоглазый старик, но забегалась и устала. Да и что он мог там найти? В увечный отдел никого не пускали без особых разрешений. (заключенные - не в счет, разумеется). А разрешений никто не просил, потому что эти документы были совершенно никому не нужны. Стояли они без всякого порядка, архивариусы таскали их домой для разных нужд, так что порой из той самой ведомости, для которой был нужен особый пропуск, уличная торговка крутила кульки для пирожков. На следующий день Идари испекла лепешек и украдкой сунула их старику. - Это что, - удивился старик, и цепко ухватил ее за рукав. - Вот... лепешки, - покраснела девушка. Вам и стражники носят... - Стражники считают меня Арфаррой, а вы - сумасшедшим. Идари побледнела: "Никакой он не сумасшедший" - вдруг мелькнуло в ее голове. То ли старик понял ее мысли, то ли разум его был действительно омрачен: глаза его зажглись желтым, нехорошим светом, он пронзительно захохотал: - Порчу, порчу! Навели порчу на девушку! Помолюсь, помолюсь судье Бужве за лепешечки, будет у девушки хороший жених! Идари в ужасе убежала. Киссур бродил по городу до полуночи: запретных для хождения часов теперь, почитай, не было. Это был совсем уже не тот Киссур, который робел перед госпожой Архизой. В полночь он явился к шестидворке у Синих Ворот, перемахнул через стену, взлетел, как рысь, на старый орех и перебрался оттуда на карниз, увитый голубыми и розовыми цветами ипомеи. Киссур бережно, не измяв ни одного цветка, прижался к окну, провертел в масляной бумаге дырочку и заглянул внутрь. Девичья горница была пуста. Перед восемью черепашками горел светильник, а за светильником на деревянной решетке сушилась зеленая рубаха с длинными рукавами. Такую рубаху ночами девушка вешает на решетку, чтобы тот, кто ей понравился, вернулся поскорей. У Киссура задрожали пальцы, он подумал: "Вот она - настоящая любовь! Обмениваться незначащими словами, но слышать слова бровей и глаз, понять их и два года тосковать друг о друге... Стоило ли мне забираться так далеко?" Где же, однако, сама Идари? Тут внизу стукнула решетка. Киссур распластался на широком карнизе, за лианами. Из дома вышла маленькая фигурка, пошла по золотой песчаной дорожке к беседке над прудом. Белый пояс трепещет за спиной, как крылья бабочки, шаги так невесомы, что песок не скрипит, а поет. Идари! В руках у девушки был кувшинчик. Она набрала в него воды, пошептала и вернулась в дом. Пока ее не было, Киссур приподнял деревянную раму, скользнул внутрь и стал за ширмой с вышитой на ней через все створки веткой цветущей сливы. Идари поднялась в горницу, расставила восемь черепашек, бросила в курильницу ароматные веточки, перевязанный голубой нитью, вылила воду из кувшина в миску и зашептала над ней. Киссур покраснел за ширмой до ушей, потому что никогда не думал, что девушки знают такие слова, а их, оказывается, полагается шептать в полночь, чтобы увидеть в миске лицо жениха. Тут Киссур вылез из-за ширмы и поцеловал девушку в шейку, так что лицо его как раз отразилось в миске. - Кешьярта, - сказала девушка, оборачиваясь. А Киссур потянул занавеску, чтобы не смущать Парчового Бужву, и впопыхах задел решетку у изголовья - теплая рубаха растопырила рукава и слетела на постель. - Не надо, - неуверенно сказала Идари. А Киссур почувствовал, что бока у девушки мягкие, и живот нежен, как лепестки цветущей вишни, и он забыл все на свете и положил свое тело на ее тело. Прошло некоторое время. - Кто это, - сказал Киссур. Идари уткнулась ему в плечо и всхлипывала. - Где ж ты был? - спросила она. Киссур отодвинулся. - Кто это, - повторил он. - Это Шаваш, - ответила Идари, - секретарь первого министра. Он вернется из Харайна и возьмет меня второй женой. Мы уже просватаны. Тут Киссур нашарил под собой рубаху с синими запашными рукавами, скомкал и кинул на пол. - Так это для него рубаха? - скривившись, спросил он. Девушка не отвечала. Киссуру было не по себе, что он не первый сорвал с яблони яблочко, и что все они такие, как эта шлюха Архиза. Потом он подумал, стоит ли говорить ей, и решил сказать: - А что ты ему рассказывала обо мне? - Ничего, - всхлипнула Идари. - Он, однако, многое разнюхивал о тебе, - холодно сказал Киссур, - потому что в Харайне он разыскивал меня, чтобы убить, и, клянусь божьим зобом, у него не было никакой другой причины, кроме этой. Идари заплакала. Киссур стал одеваться. - Не уходи! - сказала Идари. - Я не уйду, - ответил Киссур, - потому что мне нужен пропуск в Небесную Книгу, во Дворец, и больше мне не у кого его попросить. Идари сошла со свечкой вниз и нашла то, что было нужно Киссуру. Это был, собственно, не пропуск, а бумага, на которую записывали перечень выданных книг. Когда человек приходил в архив, пропуск оставляли в здании, а взамен давали эту бумагу с перечнем, и он проходил через семь ворот с этой бумагой. Идари, всхлипывая, заполнила бумагу, расписалась и приложила отцовскую печать. Идари заполнила бумагу всем, что пришло на ум, и последней почему-то записала "Повесть о Ласточке и Щегле". Киссур забрал бумагу и ушел. - Ты вернешься, - спросила Идари. - Никогда, - ответил Киссур. Золотая колесница солнца выкатилась из распахнутых врат востока, преследуя воинов тьмы; земля закачалась на нитях золотых лучей, как драгоценная чаша, - настало утро, канун Государева Дня. Государь Варназд стоял на холме и глядел на дворец. Перед главным входом садовники в синих куртках, отделанных серебряной тесьмой, рубили старую катальпу. На глазах Варназда вдруг показались слезы. Это был новый дворец: Варназд заложил его в первый же год по смерти матери. Государя томили покои старого дворца в середине Небесного Города. Все напоминало там о прошлом царствовании, все дышало вымученным великолепием, деспотизмом и гнилью. Все было невероятно огромно: переходы, покои, опять переходы, анфилады, галереи... Государь плакал, когда ему рассказали, во что обошелся этот страшный дворец народу. Варназд обладал вкусом и сам был изрядным художником. Он любил, однако, чтоб было меньше золотого и больше палевого, чтобы не бородатые львы, а изломанная ветка на прозрачном экране, и экран чтобы тоже был маленький и изломанный. Он хотел уединения и в первый же год выбрал место далеко-далеко за Левой Рекой, в глухом уголке государева парка. Глубокая лощина, ручеек, холмы и валуны. Выбирал не только за красоту, но и с хитрым расчетом, с тем, чтобы сам ландшафт не позволил больших расходов и большого дворца. Так, один этаж, десяток комнат, - домик, убежище. Но стали приезжать чиновники с докладами, министры. Неудобно же оставлять их ночевать по десятку в комнате, тем паче - прогонять обратно. Выстроили флигель, потом другой. Потеснили холмик; снесли горку; снесенной горкой засыпали лощину; отвели ручеек, раз и другой. Государство взяло свое. Уединенный домик вырос еще только до трети старого дворца, а уже встал впятеро дороже. Покойный Ишнайя стыдил государя тратами, уверял, что стройка стала в три годовых дохода с империи. Нан - тот понимал, как тяжело Варназду, Нан его ни разу не упрекнул. Тогда Варназд сам стал жаловаться. Нан предложил поставить еще один домик, в новой лощине. Государь и министр неделю искали место и наконец нашли. Вместе облазали лощину, колени и рукава промокли от росы. Варназд веселился, как ребенок, а потом опомнился и сказал: - Что толку, Нан? Опять понаедут чиновники, опять непомерные траты... Министр опустил глаза: что он мог возразить? А вечером, среди донесений, Андарз позабавил государя совершенно нахальным памфлетом. Государь смеялся памфлету, а потом подозвал Нана и сказал: - А ведь дворец можно сделать совсем маленький, если обойтись без дворцовых чиновников! Вскоре многие стали повторять государеву мысль. Государь смотрел с холма на новый дворец. Дворец был все равно красив, государь сам работал с архитекторами. Но у государя был тонкий вкус, и Варназд видел, что теперь эта старая катальпа в начале аллеи - неуместна. Садовники рубили дерево по частям, но ужасно быстро. Вот уже сучья рухнули вниз; вот сняли верхушку; сыплются гнезда и старая труха, запах свежей коры мешается с запахом росовяника и осенних ландышей... Тут из-за поворота аллеи выскочила на конях кавалькада дворцовых чиновников. Кто-то с хохотом перемахнул через завал из сучьев; кто-то подхватил с ветки пустое гнездо и подкинул его плеткой в воздух. Гнездо поймали и пустили дальше, началась забава. Государь, невидимый снизу, вдруг закусил губу. С несомненной ясностью понял он, что, да - все зло от дворцовых чиновников; и империя, - как старая катальпа, а корона - как старое гнездо. Многие просили первого министра вставить в свой доклад параграф об упразднении дворцовых чинов. Нан, как всегда, огорчался и говорил, что это нарушает традицию. Государь попросил Андарза подготовить особый доклад. Андарз подготовил, но государь колебался - оглашать доклад завтра или нет? И вот сейчас, глядя, как рубят катальпу, Варназд понял: оглашать, оглашать, оглашать, - первым пусть будет этот доклад. Варназд, незамеченный, спустился с холма и вошел во дворец. Там, потайным, для них двоих сделанным ходом он прошел в покои первого министра и в тоне, не терпящем возражений, сообщил о принятом решении. Андарз (министр полиции был в то время у Нана, оба ползали по каким-то шелковым картам), расплакался и стал целовать промокшие носки сапожек. Государь, улыбаясь, глядел на Нана. Государь понимал, что министр не настолько наивен, чтобы воображать, будто государь не понимает, кто на самом деле стоит за толками о вреде дворцовых чиновников. Однако Варназд был благодарен Нану уже за то, что тот, не считая случая с чернильным пятном, был неизменно вежлив к Мнадесу и избавлял государя от тех унизительных и частых скандалов, которые то и дело разыгрывались в его присутствии между Мнадесом и Ишнайей; или, во всяком случае, учтивостью брал в них верх. Однако ж и министру не мешало быть внимательней к своему государю: вот и сейчас, сидят между картами, а как поехать на охоту: "Дела, дела". Варназд поговорил с Наном и ушел. Он хотел провести сегодняшний день в одиночестве, за какой-нибудь полезной работой. Он сменил нешитые одежды на удобную курточку садовника и решил заниматься любимым делом: обихаживать сад. Не всем же - умничать и составлять планы; если никто не будет обрабатывать землю - что толку от хитроумных планов? Нан и Андарз между тем остались в кабинете и продолжали ползать по шелковым картам, на которые император даже не обратил внимания. Со стороны казалось, будто два взрослых министра снова играют в солдатики. Мало кто об это знал: но у господина Нана были весьма обширные завоевательные планы, лишь отчасти ограничивающиеся восточными землями. Господину Нану не хотелось поднимать этот вопрос, не имея полной власти, потому что в империи было мало войск, и всякого полководца, собирающего войско, обыкновенно обвиняли, что он собирает войско против императора, а не против варваров, которых легче одолеть подарками, чем войсками. Господин Нан не хотел, чтоб на него посыпались подобные обвинения. За последние пятьдесят лет крупных войн не велось, а варвары, между тем, наведывались в империю, и, с точки зрения господина Нана, результаты были омерзительные. Например, северо-западная Аракка оставалась провинцией, с араваном и наместником. Но жили в Аракке в основном красноухие варвары: понастроили себе замков, нахватали медноногих котлов и широкогривых лошадей: расточили весь основной капитал государства: села и дороги, управы и мосты, - только города не сумели взять. И никто с Араккой не торговал и не общался: а называлась она провинцией только потому, что варвары не спешили ее назвать никак иначе: они жили себе в своих усадьбах, драли три шкуры с местных жителей и разбойничали в нижнем течении Лоха, а государства собственного не образовывали. Или вон - верхний Укеш. Отличная земля, дивная земля, только левый уголочек подсох в пустыне, - и опять-таки пятьсот лет назад принадлежала империи, а теперь валяется, неприбранная, под варварами. Так же и бассейн Неритвы: с одной стороны, империя им никогда не владела, а с другой - там много железа. А "черные шапки"? С какой это стати Государь, Сын Солнца и Отец Луны, платит этим, в козлиных шкурах, дань? Лучше бы брать с них налоги... К тому же господин Нан понимал: надо же занять чем-то полезным всех тех, кого сгоняют с земли? Не восстаниями же им заниматься? Лучше этим людям драться против варваров, чем против правительства. Но поскольку эти оборванцы все-таки не годились против варварских князей, и могли быть в первом сражении опрокинуты, и бежать, чего доброго, от границ до самой столицы, господин Нан с господином Андарзом придумал... А впрочем, что он придумал, выяснится, к великому беспокойству участников нашей истории, из последующих глав. Киссур, со своею книжной бумагой, прошел беспрепятственно шесть ворот, - ворота деревянные, медные, железные, гранитные, нефритовые, серебряные, - и седьмую золотую арку, - и очутился в Небесном Дворце. Небесный Дворец, - сам как город, улицы и переулки, тысячи складов и мастерских; небо в серебряную сетку; и еще отдельно государев парк на тысячи шагов. Киссур, еще со времени учебы в дворцовом лицее, помнил, что здание дворцовой тюрьмы - далеко-далеко у левой реки. Но чтобы пройти к тюрьме, надобна была не бумага о книгах, а настоящий пропуск, а для пропуска надо было раздобыть где-нибудь в одиноком месте одинокого человека. Киссур пробрался в государев сад, нашел грот, который понравился ему больше прочих, схоронился над кружевным чепчиком грота и стал ждать. Ждал он почти до вечера. Много людей проходило мимо, проезжали всадники, - но группами. Перед гротом тянулась большая клумба. Как раз прошло время ирисов и баранчико