ке были вышиты кленовые листья, какие носят секретари первого министра. - Уважаемые граждане, - сказал молодой секретарь, - пришел час рассказать о некоторых преступлениях, совершенных негодяями, пившими кровь народа и терзавшими его печень. Раньше господин Нан не имел возможности рассказать об этих преступлениях, ибо негодяи угрожали его жизни, но он тайно собирал документы, в надежде на внимание народа. - Поистине, - продолжал секретарь, - эти люди составлены из мерзости и лжи, и после смерти они попадут в самые злополучные уголки ада. Секретарь замолк, откашлялся и стал суетиться в бумагах. - Вот, например, один из них, будучи главой округа в Сониме, послал людей ограбить торговый караван из десяти судов. Когда же капитан каравана явился к нему с просьбой о расследовании, он вскричал: "Негодяй! В моем округе нет разбойников! Я вижу, ты сам по дешевке распродал добро, а теперь хочешь обмануть своего хозяина!" Он велел бить несчастного капитана расщепленными палками, тот не выдержал пытки, признался и был повешен. В Чахаре этот человек усмирял бунт. Как он обходился с крестьянами - это один вопрос. Из-за спешности дела войска его были наемные. Он окружил столицу провинции, и накануне штурма ему прислали плату и продовольствие для солдат. Он задержал раздачу платы до взятия города, и все деньги, причитающиеся убитым, положил себе в карман. Но мало этого: он изменил план штурма, и велел брать город в лоб, чтобы убитых было больше! - Или вот другой негодяй, - продолжал молодой секретарь. Восемь лет назад он построил мельницу в одном из округов Кассанданы. В округе было еще три мельницы, и все три были сожжены по его приказу его молодчиками, а он заломил неслыханные цены за помол. Один местный чиновник, сострадая народу, выстроил казенную мельницу. Счет за постройку мельницы пошел наверх. Человек, о котором я веду речь, подкупил кого надо, и счет вернулся с такою пометой: "Стоимость постройки, указанная в семьдесят тысяч, явно завышена. Реальную стоимость постройки записать как десять тысяч. Недостающие деньги взыскать с преступного чиновника. Надобности в мельнице нет, окупить она себя не может. Посему, дабы не отягощать казну, продать мельницу за десять тысяч в частные руки, если найдется желающий". У честного чиновника не было ни гроша - он сгинул в тюрьме, а негодяй купил и эту мельницу за седьмую часть стоимости!" - Имя, имя!.. - заорали с галерей и проходов. - Арестуйте его, - вдруг завизжал Шимана, - это шпион Арфарры! "Красные циновки" бросились к оратору, но к ним подскочили люди с красными фонарями в форме орхидей и стали лущить их этими фонарями по головам. - Куда прешь, - орали они, - дай послушать! Молодой человек вскочил на алтарь позади Шиманы и, не обращая внимания на поднявшуюся суматоху, звонко продолжал: - Из года в год люди ставили разноцветные свечи перед духами предков. Этот негодяй через подставных лиц скупил несколько заводов по выделке синего воска, дал взятку в ведомстве обрядов и церемоний, и чиновники постановили, что отныне свечи на домашних алтарях должны быть только из синего воска! Не довольствуясь насилием над живыми, этот человек наживался на наших предках! - Арестовать его, - верещал Шимана. - И-мя, и-мя, - заходилась в крике галерея. - Пожалуйста, - воскликнул оратор, - первый из негодяев - министр полиции Андарз, второй - глава красных циновок - Шимана! Все на мгновенье оцепенели. Святой Лахут стукнул своим посохом о мраморный пол и возгласил: - Благословен будет человек, говорящий правду! - Так какого дьявола, - сказал оратор, тыча пальцем в спутников Лахута, - вы восстали, когда эта правда была сказана государю? - Ты кто такой? - удивился один из сопредседателей. - Меня зовут Киссур Белый Кречет, - отвечал юноша со ступеней алтаря, - и я пришел сказать тебе, Шимана, что ты напрасно потребовал от государя два миллиона золотом, обещая не допустить штурма дворца! И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого обвинения, Киссур в один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел Шимана, схватил бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и на глазах у всех отрубил ему голову. Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились на Киссура. Юноша запрыгал по столу меж председателей собрания: стрела, пущенная в него, пролетела слишком высоко, из боязни ранить почтенных граждан, и угодила в священную чашу на алтаре. Чаша раскололась с печальным звоном, и белое молоко брызнуло во все стороны. В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура, вскочившие в общей драке на помост, побросали свою красные фонари и выхватили кинжалы, - не прошло и времени, потребного, чтобы приложить печать к указу, - все двенадцать сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в смерти их не случилось ничего, о чем стоило бы рассказать. Стража опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, - но было поздно - Киссур и его люди бежали уже по галерее второго этажа, нырнули в служебную дверь, ведущую на крытый мост, еще мгновение, - и они один за другим, как лягушки, посыпались с моста через вышибленные витражи в реку. - Что случилось, - спрашивали люди с другой стороны здания. - Ба, - заорал вдруг кто-то, - красная слобода горит! Действительно, за рекой над кварталом, где селились сектанты, отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто - спасать свое имущество, а кто - желая нажиться на чужой беде. В это самое время в зале Ста Полей перед государем Варназдом стояла депутация из двенадцати горожан. У них была с собой петиция о семнадцати пунктах, которая требовала от государя семнадцати обетов, как-то: вернуть обратно министра Нана, не назначать впредь министров без одобрения народного совета, распространить право храмового убежища на любое жилище, так как человек есть дивный Храм, созданный Богом, и еще четырнадцать пунктов, столь же предосудительных. - Это все? - спросил государь. Цеховой мастер поклонился и сказал: - Ваша вечность! Еще ходят слухи, что министр Нан убит шпионами, посланными Арфаррой: если это так, то два колдуна, Киссур и Арфарра, должны быть судимы народом за это преступление. Государь побледнел под маской, и руки его сжали золотые драконьи головки на ручках трона так, что будь эти драконы живыми, государь непременно б их задушил. - Народ неправ! - жалобно сказал Варназд, - я прикажу сам разобраться! Арфарра, стоявший у подножия трона, усмехнулся и тихо сказал Варназду: - Не спорьте, государь, ибо в данный момент дело обстоит именно так, какова бы ни была истина. Государь Варназд заплакал и велел принести тушечницу. В это время в зале показался Киссур с тридцатью стражниками. Чареника поглядел на него, не выдержал и сказал: - Сударь, можно б и не опаздывать на собственные похороны! Да и в одежде надо соблюдать приличия! Действительно, ферязь молодого временщика была, вопреки этикету, застегнута наглухо, а через плечо переброшен какой-то не очень чистый на вид конопляный узел. Киссур подошел к главе делегации, взял его за воротник и спросил, как он смеет вести переговоры от имени бунтовщиков. - Сударь, - сказал горожанин, - не от имени бунтовщиков, а от имени народа. - Ба, - сказал Киссур, взяв петицию. - Да, так и написано: от имени народа. Странно как-то. В языке ойкумены слово "народ" - синоним слова "земледельцы", у варваров слово "народ" - синоним слова "войско", а в вашей петиции "народ", я гляжу, синоним "лавочникам"? - Сударь, - сказал с достоинством горожанин, - я не думаю, что вас должны сейчас занимать подобные тонкости, но когда я вернусь, я спрошу Шиману, что мы имеем в виду под словом "народ". - Можешь спросить у него прямо сейчас, - ответил Киссур. С этими словами он раскрыл свой конопляный мешок, сунул туда руку и вытащил из него голову Шиманы. Рот у Шиманы был раскрыт, как у большого сома, и ниже шеи у Шиманы ничего не было. Горожанин завизжал. Чиновники в ужасе растопырили глаза. А Киссур обмахнулся своим мешком, поклонился государю и сказал: - Истинная человечность - не в том, чтобы спасать одного! Истинная человечность - в том, чтоб, пожертвовав одним, спасти тысячи. Государь! Вы приказали мне наказать Шиману и других заговорщиков, и по возможности щадить народ. Я, ничтожный, хоть и с опозданием, но выполнил ваш приказ, и огласил перед Добрым Советом документы о преступлениях этого человека. С этими словами Киссур высоко поднял голову Шиманы и швырнул ее на алтарь государя Иршахчана, в чашу для возлияний. Лица у чиновников и смутьянов стали белые, как бараний жир, ибо государь Иршахчан запретил кровавые жертвы и кровь в зале Ста Полей. А Киссур велел горожанам встать на колени, скрутил их петицию в узел и хлестал их по рожам этой петицией, пока государь на него не раскричался. Тогда Киссур велел увести депутатов и повесить их на яшмовых воротах, потому что, как он выразился, ласку, забравшуюся в курятник, вешают без суда. А дальше было вот что: Андарз, услышав о новостях, послал в город пятьсот человек, под командованием некоего Зуны. Им было известно мало, кроме разве того, что проклятые оборотни Арфарры, о которых столько говорили в эти дни, сорвались со стен в зале Пятидесяти полей и загрызли многих людей и даже иных бессмертных; и в тот миг, когда существование оборотней наконец-таки стало доказуемо через опыт, пошли слухи, что, пожалуй, это все-таки не оборотни, а справедливые духи! Зуна вел своих людей в темноте, дорожками государева сада: вдруг послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул перед отрядом и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и другими частями божьего тела, что это обычный зверь! "Нас предали" - закричал кто-то, и люди побежали назад. Нас предали, но кто же? Разумеется, Зуна! И бедного полковника утопили в соседнем озерке. Полк побежал в заречную слободку; их не хотели пускать, но полк пробил стенку и водворился в слободке; беглецы из слободки побежали на площадь и стали кричать, что богачи и чиновники предали народ; - и в это-то время вдали, за излучиной канала, показались скованные цепями и горящие торговые лодки. Кто-то закричал, что надо открыть левый шлюз: течение воды в канале изменится на противоположное, и лодки уйдут наверх. Толпа бросилась к шлюзам, и столкнулась у шлюзов с солдатами Андарза, которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только что были попорчены намертво. Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на сваях и лодках загромождали ее, так как торговля с лодок облагалась меньшим налогом. Брандеры, сбившись в горловине, зажгли портовые склады, люди бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, - увы: то было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады! Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска, услыхав такой приказ, бросилась на своих начальников; варвары Киссура, выскочив из дворца, помогли им в таком деле. Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва вчерашнего праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных таковыми, и Андарза он повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции. А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во дворец Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая лестница в форме боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была рассажена у основания, словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный топор прошелся по стене, вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика. - Клянусь божьим зобом, - сказал товарищ Алдона, - вот так же перешибло скалу, когда умер отец Киссура! Алдон зажал ему рукой рот и сказал: - Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест тебя живьем за оскорбление памяти отца! И швырнул поскорее в грустных богов факел. А еще через три дня к Арфарре явился Киссур. - Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и увидел, что из городской тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников, которых я туда посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это - я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку? Арфарра нахохлился и молчал. - Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом суде будет сказано, что причина восстания - в кознях господина Мнадеса: он, видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от которого погиб! И еще будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с "красными циновками", которые, вместе с подлыми дворцовыми чиновниками, искусственно вздували курс акций Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и погубить через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали приказ его убить! Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику: - Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек. Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал: - Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся повесить Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если бы я не поклялся, я скорее простил бы его, нежели остальных шестерых! А теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена шестерых - в подписях под приговором, имя Андарза - в самом приговоре! Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел на Киссура золотыми глазами-бусинками. - По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи. Слухи, что вы помирились с Наном; что Нан прячется не где-нибудь, а в своем собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли не он готовит этот забавный процесс, где зачинщиком бунта будет назван человек, которого народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи. Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом папку на своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое этой папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для этого чуток. - Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди гибли на стенах, вы предложили государю вернуть господин Нана! - Потому, - ответил Арфарра, - что государь никогда бы на это не согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это мое предложение. Киссур озадачился. Потом встряхнулся, стукнул кулаком по столу и сказал: - А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас? Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или подождать, пока он подрастет. - Что мне с тобой спорить, - внезапно сказал Арфарра, - а вот послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба и ворон, - самые незначительные животные. Они все были связаны взаимными услугами и грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу, раздавил гнездо жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал: "Что я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и он зажмурится." "А я - сказал ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю ему глаза". "А я, - сказала жаба, - когда лев ослепнет, заквакаю над пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты слышал. Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль. - Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой из этих провинций высшие чиновники - друзья Чареники и Нана. Вчера эти люди помогли мне расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными циновками", завтра помогут мне расправиться с Чареникой, а послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе против государя, как жабы и жуки - против льва, или чтобы они помогали государю казнить самих себя? - Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене не было ни богатых, склонных к своеволию, ни бедных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят себя сами, это сильно сбережет силы. - Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под ногтями, и сделаешь, как я скажу. В это самое время, когда Арфарра объяснял Киссуру методы справедливого правления, а в городе догорали последние головешки крытого рынка, - в это самое время на женской половине изрядного дома Чареники, бывшего министра финансов, под большим солнечником, сиречь тафтяным навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни, дочь Чареники, со своими подружками разбирала и строила наряды. Тут же, под солнечником, ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку с запашными рукавами, улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая. - Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное платьице, я, пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон тут обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь? - Да, очень хорошенькое платье, - отвечала Идари, ибо именно к ней обращалась дочь министра. Идари никогда не бывала в такие ранние часы у подруги. Но три дня назад бунтовщики сожгли шестидворку, в которой она жила, дед и тетки куда-то пропали, а сама Идари с младшей сестрой бродила по улицам. Вчера какой-то варвар долго на них облизывался, а потом все-таки отвел к Чаренике. Обо всем этом Идари не очень-то рассказывала. Вдруг в саду поднялся шум: зазвенели серебряные колокольчики, приветствуя высокого гостя, затопали слуги, раскатывая по дорожке красный ковер... Идари и Янни подбежали к перилам и увидели, что по красному ковру идет отец Янни, Чареника, а рядом с ним, опираясь на резной посох, тощий старик в богатой ферязи первого министра. На повороте дорожки под ковром сидел корень дерева. Арфарра зацепился посохом за корешок, уронил посох и сам чуть не упал. Чареника бросился за посохом, чуть не въехал в землю носом, подхватил посох, отдал хозяину, и стал усердно пинать проклятый корень ногой. "Немедленно спилить!" - кричал Чареника. - Ишь, цапля, - сказала с досадой одна из служанок, и пошла, пошла бочком, подражая стариковской походке. - Вчера пришел, ничего не ел - поваров-то всю ночь пороли! - А когда в тюрьме сидел, - фыркнула Янни, - у Идари пирожки выпрашивал. Клянчил! Идари покраснела. Она хотела сказать, что, во-первых, Арфарра не клянчил никаких пирожков, - она сама их принесла, а, во-вторых, она вовсе не для этого рассказывала об этом Янни. Но Идари только опустила головку и промолчала. Надобно сказать, что на женской половине дворца мало что знали о происшедшем в городе, а только слышали, как Чареника ругает Арфарру самым последними словами. Идари - та очень тревожилась о судьбе Киссура. Но она знала его только под именем Кешьярты, юноши с льняными волосами и голубыми глазами. А про Киссура, нового фаворита, на женской половине знали только то, что у него во рту шестьдесят два зуба, и уши срослись за затылком. Час прошел за хихиканьем, а потом Янни позвали к отцу. К девушкам Янни не вернулась, заперлась в своей комнате. Идари прошла к ней. Янни лежала, уткнувшись носиком в кружевные подушки, и рыдала. Идари стала ее утешать. Янни перебралась с подушек на плечо Идари и сказала: - А этот человек, Арфарра, - ты с ним говорила? Он совсем противный старик? Идари поглядела на подругу и осторожно сказала: - Он совсем как кусочек сухой корицы, и в нем много хорошего. Я бы хотела, чтобы у меня был такой дед. - Дед! - сказала Янни, - отец велит мне идти за него замуж! Янни была, конечно, невеста Шаваша: но тот был фаворит опального министра и больше, чем покойник, и ничего Чареника в этот миг так не желал, как доказать свой разрыв со всеми этими бунтовщиками. - Но ведь он же монах, - сказала Идари. Янни заплакала еще громче. Арфарра, действительно, был когда-то монахом-шакуником, но это ничего не значило. Во-первых, постригли его насильно, и клятвы за него давал другой человек, так что потом, когда Арфарра стал араваном Варнарайна, в монахах числили того, кто повторял клятвы. А во-вторых, монахи-шакуники все равно стали, по указу государыни Касии, мирскими людьми. - И когда же свадьба, - спросила Идари. - Сегодня, - всхлипнула Янни, - в час Росы, потому что-де завтра государь объявит траур по погибшим, и свадеб не будет три месяца! У меня нет даже времени сшить новое платье! И от этой, последней обиды, Янни окончательно разревелась. Идари выглянула в окошко: были уже сумерки, небо было как бы расписано красными лопухами, - пожар в городе продолжался третий день. Идари подошла и обняла подружку. - Ты счастливая, - сказала Янни, - бедняки выходят замуж, за кого хотят. - Нет, - сказала Идари, - я дала тебе клятву. - Кто же, - возразила Янни, - знал, что отец выдаст меня за старика, да еще и палача вдобавок? Не надо мне твоей клятвы. Идари молчала. Ей было все равно, за кого идти. - А как ты думаешь, - спросила Янни, - если я выйду замуж за этого палача, я сумею сделать так, что Шаваша помилуют? - Не думаю, - сказала Идари, - наоборот, его тогда совершенно убьют. Вечером была свадьба: бог знает что за угодливая свадьба! Янни и Идари сидели за занавеской. Арфарра сидел бок о бок с Чареникой в паллии, вышитом лазоревыми цветами по голубой земле. На голове у него была парадная шапка первого министра, с широкой каймой. На кайме сидело шесть птиц, шитых жемчугом, а с каймы свисали лапки с золотыми репьями. Арфарра снял шапку и подкидывал одну из лапок. Ел он мало, и опять было ясно, что опять станут пороть поваров. Всем гостям было очень весело. Через час Янни пискнула и упала в обморок. Девушку унесли, и Идари пошла за ней. К ночи поднялся шум: жениха провожали в опочивальню. Янни заплакала и сказала: - Право, скажи, что я сегодня нечиста, будь вместо меня! В пустой опочивальне Идари забилась под подушку и тоже стала плакать. - Ты что здесь делаешь? Идари обернулась и обомлела: над ней, высоко подняв рогатый светильник, стоял Кешьярта, - в боевом кафтане городской стражи, помятый и немного мокрый. - Я, - сказала жалобно Идари, - вторая жена вашего начальника. Янни просила меня сказать, что она нынче нездорова, и что я вместо нее. Киссур покраснел от гнева, а потом выронил светильник, упал на постель поперек Идари и стал хохотать, как сумасшедший. - Что вы делаете, - заверещала Идари, - сейчас сюда придет первый министр! Киссур вцепился в ворот кафтана и продолжал хохотать: - Вот так зятек, - кричал он, - вот так зятек! Ох как я его повешу! Чареника, бывший министр финансов, всячески желая доказать свою преданность, забыл упомянуть на женской половине, как о детали совершенно несущественной, что господин Арфарра отказался от звания первого министра в пользу Киссура. А Киссур, в свою очередь, опоздал к свадьбе, так как негодяи из красной слободы сильно задержали его, и в начале пира Арфарра сидел за столом посаженным женихом, как это часто делают. На следующее утро Арфарра явился поздравить молодых, и уединился с Чареникой. Эти двое провели брачное утро вдвоем за бумагами, и от этого взаимного удовольствия были счастливы. Когда они выходили из кабинета, им попалась бабка в полосатой кичке и сказала, что Киссур купается в пруду и от счастья помял угол беседки. Арфарра улыбнулся, потому что он не очень-то понимал, как можно быть счастливым из-за женщины, если ты - первый человек в государстве. Чареника сказал: - Это хорошо, что Янни ему понравилась, потому что часто браки, заключенные ради блага государства, кончаются несчастиями из-за холодности жениха. Ведь у него не было никаких других привязанностей? - Совершенно не было, - ответил Арфарра. После этого Арфарра покинул Чаренику, спустился в сад и присел на мраморный пенек, щурясь и улыбаясь, как кот на солнышке. Тут из-за беседки, увитой глициниями, вышла девушка, и Арфарра узнал в ней девушку из Небесной Книги. Арфарра улыбнулся, вспомнив, как она неделю назад, пряча глаза, совала ему в руку корзинку. Как он тогда ее напугал! Что он посулил ей тогда? Хорошего жениха? "Если б - подумал Арфарра, - я ее встретил тридцать лет назад, я бы женился на ней. Может, и сейчас не поздно?" И Арфарра вдруг странно вздохнул, вдруг поняв, что, вероятно, даже первый человек в государстве может быть счастлив из-за женщины. А Идари подошла к старику, стала на колени и сказала: - Ах, сударь, вы больше, чем колдун! "Ее любовники будут смеяться надо мной, - подумал Арфарра, - ну и что?" - положил руку на голову девушки и погладил ее. - Мы с Киссуром говорили об этом всю ночь, - продолжала Идари, - и сошлись на том, что вы умеете видеть за вещами и впереди вещей. Потому что если бы я знала, что Янни выходит замуж за Киссура, я, конечно, не осмелилась бы вновь попасться ему на глаза. И подумать только, что я еще кормила вас пирожками, а вы уже все знали! Что с вами, дедушка? Последние слова Идари произнесла потому, что губы Арфарры вдруг как-то посерели. Он поднял голову и стал смотреть, как в лучах утреннего солнца к нему спешит, шагая по-утиному, новый префект столицы Чареника. - Ничего, - сказал Арфарра. - А теперь беги отсюда, крошка, и никому не говори того, что ты сказал мне. А Киссур между тем ускакал в город, и вернулся к тестю лишь вечером. Вот он подъехал с дружинниками к воротам, и увидел, что на них висит простыня, а на простыне - кровь. - Это что такое? - спросил Киссур. - Это такой обычай, - ответила ему бабка в полосатой кичке. Киссур удивился и, пройдя в дом, стал искать, не был ли он вчера ранен. Ничего, однако, не нашел. Тогда он спросил своего вассала, Алдона: - Слушай, помнишь, мы вчера вешали этих красненьких, и один так верещал, что мне пришлось на прощание зарубить его мечом? Как ты думаешь, он не мог мне обрызгать свадебный кафтан? - По правде говоря, - ответил Алдон, - он это и сделал, только ты был такой сердитый, что мы не успели тебе это сказать. - Да, - промолвил Киссур, - сдается мне, что не та кровь, какая надо, висит на этой простыне, и не очень-то это хорошее предзнаменование. Относительно Нана Арфарра сказал Киссуру чистую правду, - никто не знал, куда он делся, и сам Арфарра не знал, хотя искал весьма пристрастно и до многого доискался. Нан исчез не один: вместе с ним пропал и начальник его стражи, маленький варвар из народа аколь, человек дьявольской ловкости и преданный господину министру, - этот человек, по показаниям домашних Нана, вошел в кабинет министра через полчаса после того, как министр скрылся в нем с бунтовщиками. А когда Арфарра показал Киссуру его портрет, Киссур признал в маленьком варваре человека, который сошел во двор и отдал ему документы. Арфарра стал выяснять, кто именно взял из колыбели маленького сына министра, и выяснил, что это был чиновник седьмого ранга Тий, один из бывших секретарей Нана, тот самый, который очень помог в эти дни Арфарре. Арфарра арестовал секретаря, и тот показал, что встретил Нана с маленьким начальником стражи в пустынной юго-восточной галерее. Нан сказал "Принеси мне ребенка и три пропуска с подписью Арфарры". Тий и начальник стражи пошли вместе. По дороге начальник стражи рассказал Тию, что он видел Киссура в Зале Пятидесяти Полей и сказал об этом Нану, и что Нан велел ему устроить в зале засаду. А потом, три часа назад, Нан прислал спешную записку убрать людей и явиться как можно скорее к Нану. Тот явился во дворец и прошел в кабинет. Там лежал сын Шиманы, убитый, и еще двое сектантов, а Нан сидел весь белый, и повторял, "Мой сын не останется в этом дворце, не оставлю сына Арфарре". - А куда делся Нан потом? - спросил Арфарра. - Не знаю. - И он не пытался увидеться с государем? - Нет. Он сказал: "Государь обиделся на меня, потому что я не так часто ездил с ним на охоту. Он нашел министра, который будет ездить на охоту столько, сколько хочется государю". Нельзя сказать, чтобы первый министр исчез совсем без следов. Один инспектор по творогам и сырам встретил в пяти верстах от города трех оборванцев с ребенком, - оборванцы утекал прочь от горящей столицы, лица двоих показались инспектору странно знакомыми. Нашли чиновника, вполне верного Нану, который дал ему свою лодку в Гусьих Ключах, - а через семь дней в Голубых Горах - уму непостижимо, как его туда занесло, - один из парчовых курток видел трех горшечников с мешком и ребенком, по описанию похожих на беглецов, послал записку в управу и побежал за горшечниками. Через неделю отыскали в лесу то, что осталось от парчовой куртки, - а осталось мало, потому что в лесу было много зверья. А потом их видели на границе Харайна с Чахаром, уже без ребенка, - стало быть, Нан отдал ребенка одному из незаметных, но верных своих друзей, такому, что скорее умрет, чем предаст, какому-нибудь многодетному чиновнику в глухой сельской управе... Это известие страшно перепугало Арфарру. Проиграв в столице, министр утекал в Харайн, - в Харайн, где хозяйничали ставленник Нана Ханалай и его правая рука Шаваш, в Харайн, где стояло единственное боеспособное войско империи. 14 Через пять дней после ареста Нана Шаваш, в Харайне, получил известие о случившемся. Он кивнул головой, допил утренний чай, написал несколько записок и отправился в управу. Чиновники у входа шарахнулись от него. Шаваш, не повышая голоса, велел принести несколько дел и занялся, как ни в чем не бывало, бумагами. Днем в воротах управы явилось двое в парчовых куртках: они скакали от самой столицы. Парчовые куртки прошли в кабинет Шаваша. Инспектор отложил бумаги и ледяным тоном осведомился, что им угодно. Парчовые куртки предъявили полномочия: арестовать и препроводить в столицу. Шаваш дописал составляемую им бумагу, проглядел ее, исправил ошибку, приложил печать и разорвал. Потом откинулся в кресло и так сидел все время, пока шел обыск. Раз он спросил стакан вина, но человек в парчовой куртке засмеялся и ударил его по щеке. Никто так и не заметил, когда именно он, поправив волосы, сунул руку с черепаховой заколкой в рот, - а когда стражник бросился к нему, бранясь, было уже поздно - Шаваш, мертвый, сползал с кресла, и глаза его стекленели. Мертвеца вынесли во двор и кинули в тележку, погрузили туда сундуки с конфискованным, и поехали из города. В управе многие плакали; двери в кабинет были распахнуты настежь, от сырого сквозняка качались травы и деревья, вытканные на гобеленах, а под деревьями зябли красавицы. Сейфы стояли со вспоротыми животами, изнасилованные и пустые, и из ящика стола на пол выкатились разноцветные шарики-леденцы - Шаваш, бывший деревенский мальчишка, обожал лакомиться над бумагами. Было видно, что парчовые куртки многое просто беззастенчиво украли. Прошло еще три часа, и в управу явились местные стражники. Оглядели разгромленный кабинет и флигель в саду и ускакали к наместнику Ханалаю. Наместник выслушал их и грохнул кулаком по столу так, что кусочки яшмы брызнули из инкрустаций. Ярыжки ушли, и он вскричал: - Мне не доверяют: я ведь ставленник Нана. Я хотел арестовать этого мальчишку с самого утра, чтобы предоставить доказательства своей верности; а мне не только не прислали приказа, но и не известили об аресте! Днем к управе пришел Свен Бьернссон, в незаметной одежде крестьянина, и стал среди народа, который смотрел, как грузят на тележку покойника. Прошло больше месяца, как Свен Бьернссон бежал из управы Сият-Даша. Он сильно изменился после своего бегства: Шаваш преподал ему урок смирения. Он, пожалуй, никак не мечтал спасти мир проповедью, как крестьянин не мечтает спасти мир прополкой риса. Но он понимал, что мир погибнет, если на полях перестанет расти рис, и что мир погибнет, если по дорогам перестанут ходить забавные проповедники. Он теперь запоминал все свои удачные фразы, и не стыдился повторять в разных местах одно и то же. "Господь - говорил он, - сделал так, что от козы рождается вторая коза, а от второй козы - третья. Господь не стесняется повторений, - разве стыдно подражать Господу?" Да - имя Бога теперь встречалось в его устах чаще, чем имя человека. Телега с покойником тронулась и заскрипела, народ, глазея, бросал в нее дынные корки. Кто-то схватил Бьернссона за руку: - Яшмовый араван! Какая неосторожность! Что же вы: вас могут схватить! Бьернссон глянул на небо так, словно хотел спороть с него шкурку, и последовал за испуганным сероглазым горшечником. Сумасшедший чиновник покончил с собой: и Бьернссон знал, что Шаваш никогда бы не убил себя, если бы не был уверен, что это глупое, и, вероятно, временное смешение Нана в столице - месть оборотней-чужеземцев. В двух иршахчановых шагах от города начинался Ласковый лес. Парчовые куртки свернули с дороги, нашли в лесу старую часовню, распрягли лошадей, положили мертвого чиновника на траву и стали копать у стены часовни. Шаваш открыл глаза, глубоко вздохнул и вскочил на ноги. Стражники достали из выкопанной ямы сундук с платьем, деньгами и документами. Шавашу помогли переодеться в рваную каразейную куртку, стеганые штаны и конопляные башмаки с завязочками. Парчовые куртки тоже переоделись. Шаваш остриг свои роскошные волосы, расставил на коряге зеркальце и несколько баночек со страшными, употребляемыми ворами и соглядатаями зельями, которые, способны в несколько минут изменить лицо человека, цвет глаз и волос, и занялся с этими баночками. Шаваш был человеком предусмотрительным, и всегда считал, что самоубийство при аресте - это, конечно, умная вещь, но есть вещи и умнее. Двое стражников были его тайными людьми, к которым он еще утром отправил записку с давно условленным знаком. Шаваш знал, что из-за общей неразберихи и повсеместного томленья при виде парчовых курток, пройдет еще месяца три, прежде чем его хватятся. Через полчаса из зеркальца на Шаваша глянул совсем другой человек: придурковатый крестьянин в изорванных лапоточках и со сгорбленными плечами. "Вот таким бы я был" - подумал вчерашний всесильный инспектор, от одного слова которого трепетали все три души обывателей и все четыре души чиновников, "если бы меня не подобрал Нан". В глазах Шаваша страшно защипало, - вероятно, от сока горечавки. Тут Шаваш обернулся, - стражник трогал его за плечо. - Сейчас иду, - сказал Шаваш. Стражник поклонился, смущенно кашлянул и сказал: - Господин Шаваш! Для нас всегда было честью служить вам, и опала господина министра разорвала наши сердца. Однако кто не знает: каждой человек думает о собственной выгоде! Здесь, в конфискованном сундуке, - такие сокровища, что хватит на пропитание и нам, и нашим внукам! А ваша звезда уже закатилась, для отечества вы все равно что мертвы - так стоит ли оставлять вас в живых? Шаваш побледнел и отвечал: - Друзья мои! Я, признаться, не очень держусь за это золото и серебро, и охотно отдам его вам. Но за собственную жизнь я держусь крепче, чем рысь за цыпленка, - и если вы меня убьете, я обобью все пороги в небесной управе, но добьюсь разорения ваших семей. Зная, что у Шаваша во всех управах есть знакомые, стражники от таких слов перетрусили. На том и порешили: стражники забрали себе все ценности и лошадей и поехали дальше, а Шаваша оставили на дороге, одного, в крестьянских лапоточках и куртке, подхваченной пеньковой веревкой. Стемнело. Над черными бескрайними полями высыпали звезды, мелкие и неровные, заглядывали бывшему чиновнику в глаза, хохотали по-совиному, и луны плыла по небу, словно брошенная в ручей ивовая корзинка с ребенком. Шаваш не знал, что случилось в столице, но он не сомневался, - в том, что случилось, виноваты люди со звезд, также как и в гибели храма Шакуника. И у него, Шаваша, не было даже сил отомстить им за смерть Нана. В третий день пестрого зайца, дней через двадцать после вышеописанных событий, наместник Ханалай охотился в Перечном лесу. Он стоял на взгорке, и вдруг увидел внизу, на пустой лесной тропке, ослика с мешком и крестьянином. Крестьянин взглянул вверх, тоже, вероятно, увидел доезжачих, и заторопился в кусты. Ханалай гаркнул и пришпорил коня: через две минуты его люди окружили мужика. Тот жмурился и горбил спину. - Вот, - сказал наместник, - когда я был разбойником, бедняки ходили ко мне, а теперь - от меня. Или ты сам - злодей? Ты чего прячешься? - Ах, - возразил мужик, - когда я иду мимо горы, я не боюсь, что гора упадет и раздавит меня. Но я боюсь, что с нее мне на голову покатятся мелкие камушки. И вас я не боюсь, господин наместник, - а вот слуги ваши немного шалят. Наместник рассмеялся, и, так как солнце уже садилось, велел ехать в усадьбу, и взял крестьянина с собой. Ослика с мешком отдали доезжачему, а старику подвели лошадь. Тот попятился от страшного животного, и дело кончилось тем, что старик пошел, аккуратно ступая, за хвостом Ханалаева вороного красавца, и штаны его над плетеными башмаками оставались чистыми, так что Ханалай невольно залюбовался, как народ от долгой привычки аккуратно умеет ходить по грязи. На расспросы старик отвечал, что он деревенский башмачник, а теперь вот идет в город, к племяннику, потому что деревня их стоит у самого конца обитаемого мира, и ходили слухи, что в нее придут горцы: а иначе зачем наместник набирает войска? - Гм, - сказал Ханалай, - а слыхал ли ты, дружок, что случилось месяц назад в столице? Крестьянин сказал, что слыхал, что их Харайнский проповедник, яшмовый араван, теперь стал министром в столице; и что это удивительное дело, потому что еще неделю назад он слушал воскресшего Арфарру под старым кленом, а он, оказывается, в это же самое время был уже в столице перед государем. Многие засмеялись, а какая-то глупая барышня, которая разучилась понимать народ (множество дам и девиц, и уважаемых людей, и сам господин Айцар были в свите наместника), спросила: - О ком это он? Один из чиновников ответил: - О местном проповеднике, яшмовом араване. Этот человек было исчез из Харайна, а дней десять назад опять объявился. Ба, - вдруг вспомнил чиновник, - я позавчера видел его и предлагал ему коня, но он отказался. Очень хороший человек. Он, знаете ли, проповедовал у моих складов, и какой-то разбойник вскочил в круг и стал рассказывать про меня гадости. Я испугался, что склады сейчас разграбят! А этот проповедник ударил его по губам и говорит: "Замолчи! Парчовый Бужва спросит тебя о твоих грехах, а не о чужих!" И многие согласились, что это прекрасная проповедь. - Это тот проповедник, - сказала, кокетливо поводя глазами, одна из барышень, - который везде ходит белой кошечкой? - Какая там белая кошечка, - сказал секретарь Ханалая. - Араван Фрасак по наущению Шаваша велел его арестовать, а стражники, боясь народа, не выполняли приказа. Араван Фрасак драл их и с лица и с зада, - вот тогда-то они и распустили слух, что тот ходит везде в образе белой кошечки, и арестовать его по этой причине никак нельзя. - А почему это он не поехал с вами? - спросил наместник Ханалай. Чиновник ответил: - Боялся, ваша светлость. Все-таки есть постановление об его аресте. Говорят, его здорово напугал этот столичный инспектор, Шаваш: гонялся за ним по всему Харайну. А теперь Шаваша арестовали и покойником увезли в столицу. Некоторое время все ех