в армии Киссура. Они разговорились о милости, недавно оказанной Арфарре государем, и Яжен заметил, что Чареника плачет. Яжен стал допытываться, в чем дело, и наконец Чареника признался ему, что недавние слова Арфарры о том, чтоб государь не отзывал Киссура из армии, не так уж глупы; Киссура оклеветали в государевых глазах, и государь намерен его отозвать и казнить. Яжен ужаснулся и в тот же вечер отослал эти слова с курьером в армию к брату. Через два дня государь кушал с Чареникой в беседке дыню, и вдруг пожаловался министру, что Арфарра совсем выжил из ума, лепетал третьего дни невесть что, и верно, знал, чем досадить Варназду, потому что тоска по Киссуру переела сердце государя: почему бы не послать вместо в него в армию другого человека? - Я боюсь за него, - сказал, ломая руки, государь, - и притом мне без него одиноко. Чареника стал прятать глаза и запинаться, и, наконец, с большой неохотой пробормотал, что, по его мнению, если уж так угодно государю, можно послать вместо Киссура чиновника по имени Астак. Тут другой чиновник, случившийся в беседке, всегдашний друг Чареники, вдруг грубо закричал на Чаренику, чтобы тот не лгал в таких делах государю, упал на колени и произнес: - Государь! Простите за грубость, но всем известно, что Киссур ждет лишь повода к мятежу! Если его отозвать из войска, он объявит, что его отзывают для казни, и взбунтуется! Ни в коем случае нельзя трогать Киссура: это-то и имел в виду Арфарра! - Пошел прочь, болван! - закричал государь. - Арфарра имел в виду что-то другое. Прошли еще четыре дня, и государь от тоски совсем заболел, ничего не ел и каждый день играл со щенком, который родился от Киссуровой суки. Надо сказать, это был пребезобразный щенок, - хвост яичком, широкое брюхо, короткие лапки и мордочка треугольная, как у выхухоли, - словом, все, что могло получиться от случайной связи волкодава с болонкой. Притом же щенок был то ли глух, то ли просто дурак. На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю: - Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по этому негодяю! Меж тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба договорились признать главенство тамошнего нового короля. - Что за вздор, - возразил государь, - Киссур никогда не передаст командования другому. - Дело в том, - возразил придворный, - что новый король Варнарайна - отец Киссура. А Чареника, поклонившись, произнес: - Невозможно сказать, государь, - но эти двое сошлись на виду у всего войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын не может сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит. - Великий Вей, - вскричал Варназд, - разве можно заставлять человека драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице. - Он не вернется, - возразил Чареника, - его уверили, что вы отзываете его для казни! - Вздор, - сказал государь, - я напишу ему такое письмо, что он не сможет не вернуться. Через четыре дня после вышеописанных событий Киссур отчитывал Сушеного Финика под большим, с трех сторон огороженным навесом у канцелярской палатки. Солнце весело катилось в небе, меж резной листвы ближних кустов сверкали красные и белые ягоды. Под навесом стояло командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка со священными мышами и лампадка перед клеткой. - Клянусь божьим зобом, - говорил Киссур, - этот человек сидит у твоего зятя третий день и не признается, кто он. Я говорю: "Как так", а они: "Да пытать некому!" Что за бардак! В этот миг явился гонец и объявил, что у ворот лагеря стоят государевы посланцы. Посланцы прошли под навес. Их было человек сорок, и вид у них был смущенный. Сушеный Финик как-то странно на них взглянул, поклонился и пропал. Киссур совершил перед чиновником по имени Астак, стоявшем впереди всех, восьмичленный поклон. Астак тоже отвесил восьмичленный поклон, и протянул Киссуру два запечатанных свитка. - Вот государево письмо, - сказал он, - а вот государев указ, - передать командование и срочно быть в столице. Киссур прочитал письмо и указ, поцеловал печать на указе и сказал Астаку: - Я не могу передать вам командование. - Вы хотите ослушаться государя? - Здесь, увы, не регулярные войска. Мои командиры преданы мне лично. Если я покину их, войско рассыплется, а люди уйдут в стан наших врагов. Я служу государю и поэтому не выполню этого приказа. - Так, - сказал Астак, - нынче много охотников служить государю так, как это им кажется правильным в собственных глазах. Ханалай служит государю, отец ваш служит государю, - уж не заодно ли с отцом служите вы государю? Киссур поглядел на Астака. Чиновнику было лет сорок: он был нежен, хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он только что неплохо управился с восстанием близ Западных Озер: говорили, что при этом он сделал не все ошибки, которые можно было сделать, и конфисковал все имущество, какое можно было конфисковать. - Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска. - Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас. Однако это было легче сказать, чем сделать, потому что Киссур вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что первый, кто к нему полезет, сегодня отправится спать в темную постель под зеленым одеялом, и охотников ложиться спать в такой ранний час не нашлось. Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул за клетку со священными мышами, и Астак закричал, чтобы они не стреляли, а то попадут в мышь. Астак стал увещевать Киссура и доказывать ему, что их тридцать человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с известием, что в лагере бунт, - и тут же под навес ворвались командиры Киссура во главе с Сушеным Фиником. Киссур отпихнул ближнего чиновника и спросил командиров: - Вы чего раскудахтались? Вперед выступил Сушеный Финик: - Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить? Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон величайшей любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для пущей верности сбил государева посланца с ног. Астак поднял голову и сказал, что смерть его будет на совести изменника. Тут кто-то взял толстый дротик, намотал на него волосы Астака и воткнул дротик в землю, чтобы эта выхухоль не поднимала головы. А Сушеный Финик продолжал: - Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ, и все говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух. Киссур побледнел, и один глаз у него от гнева выкатился наружу, а другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы дал изрубить себя на прокорм священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это письмо, действительно, совсем не походило на письмо государя к подданному, а скорее... Киссур ужаснулся при мысли, что подумают об этом письме грубые головы у солдатских костров... Это значит - опозорить имя государя! Тем более слухи такие в лагере уже ходили, и хотя все это была гнусная ложь, варвары, привыкшие к воинской любви, и гнусной-то не считали. Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и сунул в плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами: письмо вспыхнуло и стало гореть. Мыши заволновались. Когда письмо сгорело, Киссур опять спросил обступивших его командиров и воинов, которые уже слетелись к навесу, как мухи на гнилой арбуз: - Чего вы хотите? - Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда ты отрубил моему королю голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы племени поняли, что это был неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим королем. Ты сказал нам, что в империи королей не бывает, и мы признали себя вассалами государя. Однако теперь выходит, что в империи бывают и короли, и князья, и вообще черт знает что такое. - Долг вассала, - продолжал Сушеный Финик, - в том, чтобы верно служить господину; долг господина - в том, чтобы защищать интересы вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И если твой господин, государь, отнимает у тебя вассалов и отдает их другому, то этим он разрывает узы долга. Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске все поняли и стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно обговорил свою речь со знатоками законов и одной ученой женщиной. - Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь нарушил свой долг господина по отношению к тебе. У тебя остался лишь долг господина по отношению к нам, и ты будешь проклят в трех рождениях, оставив нас одних. Все мы понимаем, что лучше воевать против столицы, чем против провинции Харайн, - потому что войска столицы хуже войск Ханалая, а сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ Ханалая. И еще вот что я скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и раздаешь на пирах браслеты и кубки. Многие просили у тебя земли, но ты ответил, что землю может дать только государь, и так этот разговор и издох. И мы полагаем, что, став королем, ты дашь нам землю и вейцев для работы на земле. Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся оглушительный крик. Люди затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все вопили, чтобы Киссур стал королем и соединился со своим отцом и Ханалаем. Астак и его чиновника, слушая все это, лежали скорее мертвые, чем живые. - Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур. Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку. Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал рогатиной на государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь. Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу. То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это было совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились государю? - но они и раньше изъявляли покорность. Изъявляли покорность и требовали земли. За что? За то же самое, чтобы служить тому, кого они сделают государем. О! Киссур знал своих воинов, - они не были враждебны империи, они обожали ее. Восхищали их и нефритовые кувшины с прекрасными лицами, и ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и прозрачный фарфор. А смешило их то, что жители империи не умеют спать на седле и мочиться с седла, а зато понаделали себе кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно им мало подстилки. Или что жители империи не умеют поддеть человека трезубцем, а зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца, и этими трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для этого нехороши. О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о чем ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в глубине души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых пурпурными фениксами, и пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не имеют где преклонить головы. Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру. В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его и заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому что для нее Киссур был всегда король и государь. Потом она увидела, что Киссур лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила: - Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем? Киссур перевернулся и сказал: - Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства живой кусок. Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов Киссура она побледнела и сказала: - Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что этим ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час. Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных колышках. Число комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом с юга. Командиры подошли к навесу и увидели, что на пороге сидит жена полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели все, а черного рысенка увидели лишь самые проницательные. Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина спросила его: - Ты зачем идешь? - И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный Финик. Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то большое, мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в лицо. Финик, ахнув, схватился за нос и почуял на носе царапины от когтей. "Экий бабий ум, - подумал Сушеный Финик, - сегодня у нее на уме, а завтра - другое." В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала: - Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила ваши раны и штопала ваши рубашки, - как бы моему слову раны не проснулись вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу. И если б я изменила своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я была бы не честной женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок вырастет и станет играть с товарищем, а товарищ скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и спросит: "Правда ли я сын блудницы?" А я отвечу, - "Увы, правда, потому что я - честная женщина, но отец твой поступил как б... и изменил своему господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было потом?" и я отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди, что заставили его осрамиться, стали пожирать друг друга, вместо того, чтобы добывать себе славу под его началом". Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки Сушеному Финику, а тот с перепугу взял сосунка. Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира: - Так вот, - прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому что это будет лучше для него. Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не рисковала, потому что это был бы не первый ребеночек, которого Сушеный Финик расшиб о камни. Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее проницательные люди заметили у ног Идари черного рысенка. Кроме того, все знали, что женщины в подобных случаях становятся пророчицами, и ужаснулись ее словам о скорой смерти Киссура и последующих затем сварах. Настроение солдат вдруг переменилось. Зашептались все громче и громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не могли же они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто куда, и вскоре отыскали двух колдунов и трех лазутчиков, посланных Ханалаем, чтобы мутить народ. Воины изъявили покорность государю и расправились с этими людьми, а были ли то настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно судить. Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом великодушии Киссура, бывший разбойник усмехнулся, оставил палатки и двести человек жечь шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к западу. А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени: - Киссур отказался возвратиться в столицу, а потом его войско взбунтовалось и объявило его королем. - Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры! - Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал полководцу при всех то, о чем полководец просил их наедине? - Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался. - Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в одном войске не бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим отцом, и, как почтительный сын, не может быть впереди отца. - Я не верю, - в третий раз сказал государь, - что он не приедет. Читал ли он мое письмо? Где ответ? - Он прочел ваше письмо, - ответил Чареника, - говорят, это письмо читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на кончик меча и сжег на глазах толпы. Тут Варназд побледнел так страшно, что Чареника остановился. Привели господин Астака. Тот был честный человек и друг Чареники. Меньше всего на свете он был способен подвести друга, и рассказ его выглядел нехорошим для Киссура. В другое время государь бы не поверил его рассказу или подождал бы еще вестей из войска. Но сейчас государь ничего не слышал, а слышал только то, что его письмо читали по всему лагерю, и думал, как пьяная солдатня смеялась над этим письмом. Через два часа на всех площадях читали указ о том, что бывший первый министр Киссур Белый Кречет, - изменник и скорпион, кусающий руку благодетеля, адская тварь и комок смрада, - и тому, кто принесет голову этого комка смрада, будет вознаграждение в двести тысяч, а дом его и сад может взять каждый. Никто, однако, не стал брать его дома и сада. В лавках и на площадях плакали и говорили, что указ подложен и на государя навели порчу; уверяли также, что Арфарра не болен, а отравлен. А господин Чареника, придя домой, написал седьмое письмо Ханалаю и был очень доволен, что его враг теперь - враг государя. После этого указа государь замахал руками и уехал охотиться. Он охотился два дня с небольшой свитой, а жил в маленьком домике, с центральной залой и десятком комнат вокруг. Утром второго дня государь вышел из домика. К домику ставили пристройку, и он был весь в лесах, сверху стучали молотками плотники. Вдруг государь заметил чиновника на взмыленной лошади. Чиновник подскакал к нему, спешился и закричал, что части Ханалая, говорят, показались в Белых-Ключах. Государю показалось, что чиновник мелет вздор. - Ты, верно, перепутал, - сказал он, - не Белые-Ключи, а Белые-Ручьи! Разница между двумя городками была в сотню верст. Чиновнику надо было б настоять на своем, но он покраснел по уши и кивнул, не решаясь возразить государю, коего видел в первый раз. "Что за некомпетентность!" - топнул ногой Варназд и поехал травить оленя. Чиновник на взмыленной лошади отдал свой пакет начальнику стражи. Тот хотел было вскрыть срочную печать; но он еще не завтракал, и подумал, что, прочтя пакет, должен будет принять меры; и пошел завтракать. В это время зашел к нему один из приятелей, и, любопытствуя, надорвал пакету ухо. Он вытянул бумагу, извещавшую, что передовые части Ханалая заняли Белые-Ключи, так как войска Чареники перешли на их сторону, и что если государь не поспешит сей же миг вернуться в столицу, то будет отрезан от нее и захвачен в плен: дорога каждая минута. Это был чиновник чрезвычайно преданный государю и честолюбивый. Он ни на миг не задумался об измене. Напротив, он понял, какую великую услугу окажет государю тот, кто привезет этот пакет: схватил пакет и поскакал на поиски государя. Во дворе стояли курьеры, которые догнали бы государя в четверть часа, но этот человек не хотел, чтобы честь спасти государя досталась кому-либо еще, и пустился на поиски охотников сам. Государь хорошо поохотился. На обед расположились у высокого берега старого канала. Варназд был рассеян. Вдруг заметил в кустах большую важную сойку, выстрелил, - ему показалось, что сойка растаяла. "Это душа Киссура" - почему-то подумал он. Ему казалось несомненным, что Киссура уже непременно убили, из алчности или преданности государю. Тут на поляну выскочил чиновник с донесением. - Ханалай близко, - закричал он, прыгая с коня. Варназд изумился, но вдруг старший доезжачий указал на противоположный берег: по полю скакала сотня всадников. Взлетели из-под копыт золотые чешуйки сжатой соломы, хлопнуло и развернулось на ветру боевое знамя, красное с синими ушами, - кто-то закричал, что это знамена Ханалая. Охотники бросились к близлежащему городку и потребовали впустить государя. Со стены им довольно грубо отвечали, что государя давно уморили, а вместо него государит подменыш-барсук. В свите изумились этим речам и спросили, где комендант? Им отвечали, что коменданты кушают бесы, а с ними говорят люди Лахуты Медного Когтя и Ханалая. Чиновники поскакали прочь; в тот же миг фанатики сообразили свою глупейшую ошибку и выбежали вслед за государем. Повстанцы были, однако, пешие: конники легко ушли. Охотники подскакали к реке, и там один из молодых чиновников сказал решительно, что государю необходимо добраться до столицы и что есть только один способ дать ему уйти: - Я переоденусь в его платье и останусь со свитой, а государь в простом кафтане пусть скачет через Западный Лес. Варназд и чиновник обменялись одеждой, и чиновник со свитой расположился под вязом. Не прошло и получаса, как на них наткнулась стая мятежников. Все они были босы и без рубах, в одних набрюшных юбках. Вместо оружия у них были только цепи и особые двузубцы: один конец торчал вперед, чтоб колоть, а другой назад, чтоб цеплять. Они были невероятно грязны и худы. В свите не могли сдержать изумления, потому что большинство чиновников считало, что такие голодранцы существуют только в злостных измышлениях. Голодранцы тоже вылупили глаза на бархатные кафтаны и заплетенные хвосты лошадей. Предводитель их подошел к молодому чиновнику, зацепил крючком его белый кафтан, отороченный песцом, поглядел на маленькую изящную шапочку с вензелем, который никто имел права носить, кроме государя, и сказал: - Это тебя называют Варназдом? - Да, - сказал чиновник и стал белее своей шапочки. Мятежники стали оттаскивать свиту к опушке, а молодого чиновника свели к реке. Подошла лодка, - чиновнику, изображавшему государя, велели в нее сесть. Лодка была большая, и свита стала проситься в лодку, но их не пустили. Лодка поплыла через реку. На другом берегу уже стояло множество народа. Чиновник молча сидел на корме и смотрел в воду, по которой плыли какие-то потроха, солома и тюки хвороста, вероятно, фашины от понтонного моста, по которому перешел реку Ханалай. На самой стремнине он не выдержал и спросил: - Что вы хотите делать со мной? - Души чиновников почернели от подлости, - ответил мятежник, - а зубы народа, - от лотосовых корней. Когда цепами молотят не колосья, а человечьи тела, это ужасно. А в чем причина бед, как не в том, что иссякла благая государева сила? - Государь безгрешен, - возразил чиновник. - Это ничего, - возразил оборванец, - ведь известно, что грехи убитого переходят на убийцу, и поэтому убивать безгрешных лучше, чем убивать грешников. Чиновник понял, что его ждет, закричал, попятился и стал падать в воду, - тут один из мятежников подцепил его задним крючком двузубца, а другой мятежник всадил в него передний крючок трезубца. Чиновник перестал кричать и упал на на одно колено, а плащ его зацепился за шип на весле. Чиновник испугался за священный императорский плащ и попытался его отцепить, но потерял равновесие и полетел на дно лодки. Тут его стали тыкать, как гуся вилкой, а на другой берегу мятежники набросились на людей из государевой свиты. Со своими двузубцами они управлялись с удивительным проворством. По какой-то причине, несомненно, противоречащей здравому смыслу, ни один из чиновников не попытался спасти свою жизнь криком о том, что государь жив, и что его еще нетрудно догнать. Государев парк был захвачен мятежниками, - Варназд и спутник его, дворцовый чиновник Алия, пересекли Западную дорогу и поскакали по лесу в направлении столицы. Варназд никогда не охотился за пределами парка, - прошло три часа, и государь понял, что они заблудились. Они скакали вечер, и ночь, и с рассветом съехали к какой-то речушке. Там было капустное поле, и на поле - несколько крестьян. Солнце только что выплыло из-за горизонта, большое и важное, крепкие зеленые кочаны с курчавыми листьями сидели в земле и наливались силой. Варназд спросил у крестьян дорогу, и по ответу понял, что он и его спутник ехали скорее от столицы, чем к ней. Крестьяне сказали всадникам, что им непросто будет попасть в Небесный Город, потому что старая дорога осталась только в налогах, а так там болото. Болото было оттого, что по плану военный министр должен был строить в этом месте канал с каменным ложем; однако из камней вместо ложа построили виллу. Варназд попросил у них еды и питья, и крестьяне поделились с ним горстью вяленых бобов. Кружек они не знали. Варназд спешился и напился прямо из речки. Вода была желтая от остатков жизни большого города и песчинок со дна, не облицованного камнем. Варназд кинул крестьянину золотой, и тот стал его спрашивать, что это такое. Варназд поехал дальше по тропке в засыхающем лесу. Через час конь его оступился, упал, и видимо, сломал ногу. Чиновник помог Варназду подняться и подвел ему своего коня. Варназд поглядел вокруг и вдруг понял, что ему уже незачем выбираться из этого проклятого леса, потому что мятежники, вероятно, уже в столице. Варназд расстегнул ворот кафтана и протянул чиновнику свой меч. Тот испуганно попятился. Варназд строго сказал чиновнику, что тот должен помочь ему умереть, потому что самому, говорят, это делать весьма неудобно. Чиновник взял меч, а Варназд собрал волосы в пучок и, придерживая их руками, лег ничком на траву. От травы пахло сыростью и утром. Алия в ужасе стоял над государем. Он думал о том, что ослушавшийся государя будет в следующем рождении лягушкой, а поднявший на государя руку - саранчой. Какое бы решение он ни выбрал - не быть ему в следующем рождении чиновником! - Ну! - закричал Варназд. Алия улыбнулся и вонзил меч в себя. Варназд вскочил от шума на ноги. Чиновник похлопал глазами, пробормотал: "Не смею, государь", и затих. Открытые глаза его улыбались: он нашел способ ослушаться государя. Варназд вынул чистый меч из ножен за спиной мертвеца, сел на его коня и тихонько поехал дальше. Он не торопился больше никуда. Странное спокойствие овладело его душой. Он ехал, медленно разглядывая все: розовые стволы сосен, подпирающие небо, зеленые болотные травы и черные ягоды на беловатом мху. Под копытами коня тихо чавкала вода, из кустов вспархивали птицы, лес был полон тысячью голосов, утреннее солнце рассыпалось в каплях росы. "Как странно, подумал Варназд, - какое чудо жизнь! Почему же я раньше этого не замечал!" Варназд ехал и ехал, улыбаясь каким-то своим внутренним мыслям. Он понимал, что ему остался лишь один выход. Он не сомневался, что сумеет умереть достойно и не попасться живьем в руки мятежников. Ему никогда еще не было так хорошо и свободно, как в этом утреннем лесу. Через час он отыскал красивую полянку, спешился, сел, положил на колени меч и залюбовался на сосновые ветки. Теплое солнышко разморило его: он заснул. Варназд проснулся от громкого хохота: он открыл глаза и увидел, что вокруг него хохочет несколько всадников. Впереди них он узнал Шадамура Росянку, который когда-то служил Киссуру, а теперь служил Ханалаю, - и Шадамур Росянка его тоже узнал. Варназда немножко пообчистили и повели за конями, а на опушке реквизировали какую-то телегу. Через час на телегу наткнулся отряд людей в одних штанах и с двузубцами. Эти люди раскудахтались, завидев государя, и стали оттирать понемногу конников от телеги. Шадамур крикнул Варназду, чтобы тот не очень-то боялся. Государь наклонил голову, и слезы посыпались из его глаз, как семена из раскрывшейся коробочки мака. Люди в одних штанах и с двузубцами были из отряда Лахута Медного Когтя. Лахут уже дважды мелькнул в нашем повествовании - сельским богатеем и странствующим проповедником. После бунта Лахут сумел бежать из столицы. Мысль о грехе - убийстве племянника, - по-прежнему терзала его душу. В соседней провинции он был пойман и повешен за ребра, но ночью сам снял себя с крюка и утек. Как-то он ночевал в храме "красных циновок" и вместо вынесенных идолов застал там самого Господа: тот велел ему взять меч и идти проповедовать. Лахут возразил, что не может брать меча грешными руками. "Не беда" - живо возразил Единый, и позвал ангелов. Те мигом отрубили Лахуту грешную руку, а взамен приставили новую, медную и похожую на двузубец: этим-то двузубцем Лахут теперь и проповедовал, и опять назывался Медный Коготь. В отряд Лахута не принимали никого, жаждущего наживы, и каждого, кто обзаведется чем-нибудь, кроме набрюшной юбки и двузубца, гнали вон. Смерть люди Лахута считали видимостью и полагали, что броня бедности укрывает не только душу от искушений, но и тело от ударов. Это они поймали и убили подмененного чиновника. Онтологическая часть учения Лахута гласила, что когда его люди займут столицу, синее небо бесчестия сменится красным небом радости, а вся земля превратится в одну шелковую красную циновку; рис на полях будет расти без шелухи и сочиться маслом, а поверх риса будут бегать жареные куры и поросята. Можно будет отрезать кусочек поросенка и съесть, и он тут же отрастет снова. Политическая часть учения Лахута гласила, что Киссур и Арфарра подменили государя и превратили его в лисицу, и имеют способ превратить всех в лисиц. Из этого вытекала необходимость восстать против Киссура и Арфарры, хотя логичней было б против таких колдунов, которые умеют превращать людей в лисиц, не восставать. Сказать по правде, никого так не боялся Ханалай, как этого безумного проповедника. Через три часа пошли знакомые места: ворота в государев парк были распахнуты настежь. Варназд глядел сквозь слезы: вот мелькнула резная беседка над гротом, похожим на тот, где он два года назад встретил Киссура, вот миновали дуб, под которым он так любил сидеть с Наном. "А вдруг меня не убьют" - подумал Варназд, и сердце его забилось надеждой. В этот миг тележка повернула, - перед Варназдом вспыхнула золотая черепица малого дворца, и площадь, запруженная мятежниками. На стене дворца висел труп чиновника, который выдал себя за государя, чтобы тот сумел бежать. Чиновника раздели и воткнули ему сзади лисий хвост, чтобы было видно, что это оборотень, а не настоящий государь. Но это было видно и так, потому что Варназд был белокур и чист лицом, а подменный чиновник рябоват и рыж. Варназд понял, что надеялся напрасно. Государя ввели в малую залу Ста Полей, - такую же, как та, в которой он всего три дня назад подписал проклятия Киссуру. Тысячи бликов плясали в разноцветных квадратах, росписи на стенах блистали, как окна в иные миры. Трон в середине зала был пуст: высоко над ним, на железных цепях висел лучезарный венец потомков Иршахчана, - ах, как государь боялся в детстве, что этот страшный венец сорвется с цепи и раздавит его! Вокруг теснили самые мерзкие рожи, - у хрустального дерева, поставив одну ногу на ступеньку трона, стоял Ханалай с обнаженным мечом, а рядом с ним стоял маленький полуголый человек, с грудью, поросшей седым пушком и медным когтем вместо руки. "Это мне померещилось" - подумал Варназд, "потому что медные когти вместо руки бывают только у щекотунчиков". Варназд хотел сказать что-то полагающееся в подобных случаях, что нибудь вроде "Убейте меня, но не обижайте мой народ", но сообразил, что в этом шуме его вряд ли кто услышит, а будущий историк на досуге придумает получше. Варназда подвели к трону. Вдруг стало ужасно тихо. Меднокрюкий зацепил государя, как коршун цыпленка, и громко сказал: - Вода бывает то водой, то льдом, в зависимости от холода или жары, - ойкумена бывает то счастливой, то несчастной, в зависимости от государя. Если народ доволен - значит, государь добр. Если народ бунтует, - значит, на трон пробрался недостойный. Беру вас всех во свидетели: не я убиваю этого человека, но сам Господь! Варназд зажмурил глаза и вытянул, как цыпленок, шею. - Негодяй, - вскричал чей-то голос, - как ты смеешь поднимать руку на государя! И в тот же миг, к крайнему изумлению Варназда, полуголый проповедник упал, рассеченный на две половинки. И если вы хотите узнать, кто был неожиданный спаситель государя, - читайте следующую главу. 18 Итак, полуголый мятежник упал мертвым. Наместник Ханалай, - именно он зарубил негодяя, - вытер меч, вложил его в ножны, встал на одно колено перед государем и произнес: - Государь! Я, глупый и неразумный крестьянин, возвышенный тобой, услышал о бесчинствах, творимых твоим именем, и поспешил, как мог, на помощь. Виновен ли я в чем-то перед тобой? Хочешь ли головы моей - вот она! Причина нынешних бедствий, - продолжал Ханалай, - в кознях колдунов и бунтовщиков, в несогласии частей государства. Обязуюсь усмирить все! Не одной чистосердечной преданностью руководствовался Ханалай, зарубив Лахута на глазах государя и войска. Все отряды Лахута, до последнего человека, были истреблены в этот день. Ханалай, видя себя у ворот столицы, поспешил расправиться с жутким союзником, смущавшим многих, кто мог бы стать на его сторону. В войсках Ханалая, в которых имя государя было более почитаемо, нежели того Ханалаю хотелось, полагали, что Лахут получил по заслугам. Кроме того, все знали, что Лахут и истинный пророк, яшмовый араван, жили друг с другом, как кошка с собакой. Варназда отвели в его собственную спальню. В ней было все, как неделю назад: сверкало солнце у потолка и луна у полога, и горели пять светильников по числу пяти добродетелей, подле кровати под атласным пологом дымились золотые курильницы на крепких ножках, - только кто-то насрал у столика для лютни. Пригнали откуда-то тычками дворцового чиновника, скорее мертвого, чем живого. Тот убрал мерзость и, плача, удалился. Государь сел на постель и уткнулся лицом в подушку. Вдруг зашевелилось изголовье, и из-под него выполз маленький белый щенок, любимец государя, стал тыкаться в нос и слизывать шершавым язычком слезы. Вечером государя переодели и повели в голубую трапезную: там пировал Ханалай, его командиры и советники. Было заметно, что среди советников много образованных людей: больше половины пользовалось вилками. Государя со всевозможными почестями усадили под балдахин. Справа сел Ханалай. Государя с любопытством косился на изящного, худого и белокурого человека, сидевшего слева. Это был Ханалаев пророк, лже-Арфарра. В нем было действительно что-то не от мира сего, и он ел мало и чрезвычайно опрятно. - Государь, - сказал Ханалай, - кланяясь и указывая на изящного человека, - вот истинный Арфарра, мудрец и твой советник. Клянусь, я поймаю и распну того самозванца, который сейчас помирает в столице! Подпишите указ о его измене, как вы подписали указ об измене Киссура Белого Кречета! Кто-то поднес государю готовые свитки: указ об измене Арфарры и указ о назначении Ханалая первым министром. - Вы не знаете этикета, - сказал государь Варназд, - указы нельзя подписывать на пиру. Чтобы указ был действителен, он должен быть подписан в зале Ста Полей. Ханалай расхохотался и хлопнул себя по лбу. - Ах я невежа, - вскричал он. - Что возьмешь с простолюдина, кроме преданности! Действительно, разве можно подписывать государственные указы на пиру! Государю стали представлять гостей. Что за рожи! Вдруг, в самый разгар пира, Ханалаю принесли записку. Тот долго шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый араван, еще кто-то из командиров. Начальник варварской конницы полез прямо через стол, даже не сняв сапоги, и раздавил по пути утку. Впрочем, засмущался, поднял утку и сунул ее за пазуху. Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь следил за ней завистливым взглядом. Сосед его слева, лже-Арфарра, до сих пор сидевший безучастно, вдруг наклонился к государю и тихо сказал: - В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей измене, а, поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать свою верность. Конница его опрокинула осаждавших, утопила в Левом Канале несколько тысяч мятежников и прошла в столицу. Так что вашему будущему министру Ханалаю теперь не так легко взять город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у себя в лагере и поступить с ним сообразно обстоятельствам. Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не слышал. Кто-то схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на коленях, стоял Ханалай и протягивал кубок вина. Варназд поблагодарил и осушил кубок. - Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают документы, но почему бы нашему государю не пожаловать своего спасителя Ханалая кубком вина из своих рук? - Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить вино из рук государя? - Не скажи, - возразили ему, - государь жаловал вино изменнику и колдуну Киссуру, поднесет и тебе. - У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и планы. - Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь лет мог быть волен в своих желаниях, а вместо этого потакал лишь желаниям своих министров, столь скверных, что их каждый год приходилось казнить. И вот страна лежит в г.... и крови: и теперь государю поздно и трудно иметь свои желания. А Шадамур Росянка развязно добавил: - Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с собой! Убудет ли от его трусости, если он поднесет тебе вина? Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку кубок. Кубок был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны птицы в травах и олени в лесах, и по искусности работы он походил на небесный сосуд. Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все притихли. Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю. Двое человек схватили Варназда за левую руку, и двое - за правую. Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал: - Я, простолюдин, расстроил государя неуместной просьбой. Уведите его. Поздно вечером в государеву спальню вошел Свен Бьернссон, он же яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной потолок, где были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой обиход государства. Так он лежал уже третий час. У двери сидели стражники, весело ругались и резались в карты. Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не было особой жалости к этому человеку. И, в отличие от Киссура, Нана и даже Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по какой причине он должен относиться к этому слабохарактерному, вздорному и, вероятно, неумному юнцу как к живому богу. Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал: - Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой народ! Бьернссон перекосился от отвращения, выдернул рукав и закатил Варназду пощечину. После этого с государем случилась истерика. - Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову! На крик сбежались разрозненные придворные. Пришел и Ханалай с десятком командиров. Посмотрел, как государь катается по ковру, ухмыльнулся и ушел. Лекарь, Бьернссон и еще один стражник стали ловить Варназда, завернули в мокрые простыни и уложили в постель. Лекарь боялся приступа астмы, но астма, странное дело, пропала совершенно. Варназд поплакал и заснул. Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек, стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться некому, - и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен Бьернссон не без оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах своей страны: но стоит ли из-за этого рубить ему голову? Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал, не шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему - до тех пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели. Потом он стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убьют, пожалуй, раньше. Ибо Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах той своры, что оставалась в столице, знала о его верности государю, и за эту-то верность и ненавидела. Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и тот был ему предан, и, очевидно, п