огиб. И опять государь удивился, что думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его наставником, таскал десятилетнему Варназду сласти, подрался из-за него с Рушем, - сколько же горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел? Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Руше - эти были мерзавцы, эти думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслужена, весь народ ликовал. Однако скольких же это он казнил? Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это получается? Ведь он не Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, - но вот ему двадцать семь лет, и он подписал четыре приговора четырем своим первым министрам! Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное в грубую рясу. Свет понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка - через холстинку, в которую завернули свежий творог, и скапливался лужами на неровном полу. Скоро весь пол был залит сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд не выдержал и закричал, - и проснулся. Было уже утро. Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел рядом с мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение, и о других он думал во сне. - Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд. Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил. - Зачем вы рассказали мне о Киссуре? Опять ни звука. - Как вас зовут на самом деле? - Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли власть. - Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о Киссуре у меня выманили обманом: я хочу написать, что он подложный. Еще я хочу написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня вынудит Ханалай. "Да, - подумал Бьернссон, - этот человек так и будет искупать свои грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал: - За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я мало что могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя. Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их обоих употребляет сходным образом, то чем один умнее другого? - Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий Вей, как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут тысячи, как же мог неграмотный разбойник перехитрить вас? Бьернссон вдруг захихикал: - Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь все равно, какая крыса съест другую крысу последней. - А мне не все равно, - возразил Варназд. Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что увидели с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение. Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи: говорили, что государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было подменено именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках. В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, - и подняли тревогу. Представители от цехов и лавок явились к Арфарре, потребовали с него клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и высыпали еще целую корзину слов. Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые есть, вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла, кому как сподручней - булочник - ухватом, а кожевник - кочедыком. Делать нечего, - Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху, половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал, что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как он рассчитывал, так оно и получилось. Два ханалаевых полка, Мелии и Аххара, утопли в реке и перетоптали друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы. И хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник - кочедыком, а красильщики построились в полк и лупили теми железными прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом. Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а не на пире по правую руку государя, кто знает, чем бы кончилось дело? Но войска наместника Ханалая прошли семь дневных переходов в два дня, не спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды, перестали слушаться командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что Ханалай, а сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье. Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война, с пленением государя, была закончена. Так оно, собственно, до сих пор и бывало. И поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день депутации из столицы, войти в нее мирно и спасти ее от потока и разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился, когда выяснилось, что лавочники в столице вовсе не считают войну законченной. Да, признаться, и лавочники удивились тоже. Через три дня Арфарра, покинувший постель, показал Киссуру погребальную корзинку. Корзинку доставили вчера вечером от яшмового аравана, лже-Арфарры, в порядке обычного обмена дипломатическими любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к ручке был привязан указ самозванца. Указ, с самыми непристойными проклятиями, извещал, что если поганый Арфарра не положит свои гнусные кости в корзинку и не уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика. Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает. Киссур сказал, что проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато грамматических ошибок. "Да, - подумал Арфарра, - а меж тем соглядатаи уверяют, что этот самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и некоторое время ломал над ними голову. Потом он позвал одного из людей, которым он доверял, и они вместе вспороли протухшего кролика. Они вытащили из кролика пакет из пальмовых листьев, а из пакета, - письмо государя, написанное якобы до того, как государь попался в плен. В письме было сказано, что указ против Киссура - подлог и подделка изменников; что, узнав об этом указе, государь приказал арестовать Чаренику; что, услышав об измене Чареники, государь понял, что погибнет или попадет в плен, и в последнем случае он запрещает всем подданным слушаться любого его указа, вырванного у него в плену насилием. Арфарре эта бумага показалась весьма ценной, и, что еще важнее, - в пакете, помимо бумаги, лежала личная печать государя, - та самая печать, чей шорох разносится от дворцовых покоев до тростниковых хижин, и чей стук заставляет трепетать богов и демонов. Арфарра был поражен, что у государя достало силы духа написать такую бумагу. Но этот самозванец, яшмовый араван! Он что - сумасшедший? И притом, откуда такое знание науки о шифрах? В это время в провинции Чахар жил парень по имени Каса. В конце лета разбойники сожгли его дом, а Каса уцелел. Каса не знал, куда идти, и решил пойти в столицу, в правительственные войска. Он дошел до столичной области и стал спрашивать, чьи войска правительственные - Ханалая или Арфарры. В одной пустой деревне крестьянин сказал ему: - Не знаю, но думаю, что правительственные войска, - это там, где государь. Молодой Каса пошел к Ханалаю и дошел до следующей пустой деревни. В следующей пустой деревне крестьянин ему сказал: - Думаю, что правительственные войска, - это которые взимают налог, а разбойники, - это которые грабят подчистую. И я, конечно, не знаю, а только приходили от Арфарры, забрали десятину и заплатили, а люди Ханалая выгребли все, и с досады порубили собак и коз. Каса растерялся и не знал, куда идти. Он пошел куда глаза глядят и за околицей увидел молодого человека в конопляных туфлях с завязочками, зеленой куртке и красной пятисторонней шапке. Тот сидел на камне, резал большим ножом вяленую собачью ногу, заворачивал куски в лепешку и ел. Это был не кто иной, как Шаваш, бывший секретарь Нана. Каса подсел к нему и сказал, что не понимает, чьи войска - правительственные, и поэтому не может решить, куда идти. - Если не можешь решить, куда идти, - пошли со мной, - сказал Шаваш и дал ему кусок лепешки с сыром и мясом. Крестьянин обрадовался, что больше ему не надо решать, и пошел за ним. Вскоре к Шавашу присоединились другие люди, и отряд Шаваша вырос до тридцати человек. Шаваш предложил им уйти из разоренной столичной области в Голубые Горы. Шаваш сказал своим людям, что все они - верные слуги государя, но так уж повелось, что во время смуты людям искренним надо быть подальше от столиц и управ. Он сказал, что когда в государстве хорошее правление, стыдно быть в тени; а когда в государстве смута, стыдно быть на виду. Голубые Горы, где искренние люди обосновались вдали от столиц и управ, были очень удобным местом: они разделяли провинции Чахар и Харайн, ими кончалась серединная равнина и начиналась западная, в них брали начало Левая и Бирюзовая река. Отряд Шаваша рос медленно, так как начальник соблюдал строгую дисциплину. Как-то в одной деревне крестьяне пожаловались Шавашу, что он-де велел брать одно зерно из десяти, а людей не трогать. Между тем двое его ребят сначала испортили девку, а потом задушили. Шаваш приказал привести этих двоих к местной речке. Крестьяне навалили на них камни и бревна, так, чтобы они не могли пошевелиться, и Шаваш лично отсек обоим головы. Крестьяне принесли из речки воды и вымыли меч Шаваша. Шаваш поцеловал чистый меч и сказал: - Никто из людей нашего отряда не имеет права чинить зло и насилие; среди людей нашего отряда нет ни больших, ни малых; и все мы должны быть как братья, то есть делить добычу поровну. После этого Шаваш ввел должности ответственных за доставку сведений и за продовольствие, учредил наблюдающих за наказаниями и провиантом, и велел изготовить соответствующие печати, потому что все в его отряде сражались за справедливость, а за справедливость нельзя сражаться без дисциплины. Вскоре об отряде Шаваша прошел хороший слух. Многие сильные люди и крестьянские общины, учредившие отряды самообороны, предложили ему союз. Шаваш никому не открывал своего настоящего имени. Со дня ареста первого министра Шаваш не сомневался в смысле происходящего. Страна Великого Света часто расширяла свои владения, способствуя, словами и деньгами, сварам между варварскими племенами и дожидаясь, пока ее пригласят в миротворцы. Шаваш не сомневался, что именно люди со звезды были причиной опалы первого министра Нана и смуты. В противном случае они были бы пареные жуки, разгильдяи, и лишены очевиднейших понятий о выгоде государства. А что они не вмешиваются в смуту до поры до времени, - это умно, чем меньше жителей в ойкумене - тем выгодней для людей со звезд, легче брать землю у умерших, чем у живых. Шаваш понимал, что миротворцам будет удобно сохранить в ойкумене пять-шесть государей: почему бы не быть одним из них? В конце осени Шаваш вошел в столицу провинции Чахар и взял себе имя Чахарского князя. Он очень изменился, - брови его стали гуще, плечи - шире, и на поясе он теперь носил не тушечницу, а старинный меч Чахарских князей. Часто вспоминал он о красной сафьяновой книжечке, отправленной им в столицу как подарок самому себе: в сафьяновой книжечке была последняя уцелевшая копия хитроумных устройств, придуманных яшмовым араваном, но... что вспоминать! Чахарский князь не мог захватить столицу, а если бы мог, то и книжечка была б ему не нужна. Приближалась зима. Ханалай, так и не сумев взять столицу, расположился под ее стенами лагерем, надеясь на голод и измену. И, действительно, к зиме государев Малый Дворец был не так уж пуст. Сотни столичных чиновников перебрались, изменив Арфарре, в стан Ханалая. Впрочем, измена тут - слишком громкое слово, а просто точки зрения горожан и чиновников на то, в чем состоит конец войны, разошлись. Большинство чиновником, особенно из связанных дружбой с Чареникой, рассудило, что раз Ханалай захватил государя, - это и есть конец войны. И они поехали в Ханалаев городок. А большинство лавочников рассудило, что конец войны наступит тогда, когда Ханалай захватит их лавки. И лавочники стали прилагать все усилия к тому, чтобы этого не произошло. Дело в том, что бывший разбойник Ханалай так и не сумел справиться со своей сказочной репутацией. Войско росло, подобно заброшенному саду, за счет сорняков, и у Ханалая не было ни желания запретить ворам и шельмам приходить в его войско, ни силы их перевоспитать. Чем больше росло его войско, тем больше оно съедало, чем больше оно съедало, тем меньше пищи оставалось в округе, чем меньше пищи оставалось в округе, тем больше люди Ханалая разбойничали. Все амбары под столицей опустели; избы свезли в зимний город, и некоторые из военачальников обзавелись пятью-шестью избами, которые, впрочем, то и дело меняли хозяев, проигранные в карты. Люди Ханалая гостили в дальних селах, и после их гостевания из окошек глядели мертвые мужики. Женщин люди Ханалая убивали редко, а чаще брали в лагерь и держали у себя на постели. Дальние села опустели, жители побежали в леса или маленькие городки, и в этих городках оборонялись от Ханалая. В это время все городки вокруг столицы разделились на дружеские и враждебные Ханалаю, а различие между ними было вот какое: дружеские городки были те, которые присылали деньги для содержания армии, а враждебные городки были те, которые платили дань, чтобы избежать разграбления. Жители ойкумены замечательно обучились летать. Летали и перелетали из столицы к Ханалаю и обратно. В стычках бились брат с братом и отец с сыном. Брат бился с братом вот отчего: в этот год держали много семейных советов, и старые женщины посылали одного брата в один лагерь, а другого - в другой. И если один из братьев попадался в плен к противнику, другой брат приходил, скажем, к Ханалаю и говорил: - Господин министр! Мой брат - ваш пленник. Освободите же его: он станет вашим дружинником, а я - вашим рабом. Или казните меня вместе с ним, ибо я не прощу его смерти. И Ханалай освобождал брата. Словом, если бы в этот год брат не бился с братом и дядя - с племянником, мертвецов было бы гораздо больше. В провинциях между тем наместники выясняли отношения с араванами. Те, кто кончили со своими домашними делами, обратили взоры к столице и вели себя по-разному. Одни по-прежнему тянули к столице. Трое послали Ханалаю хлебные обозы и предложения союза. Но большинство ждало, кому достанется столица и собирало собственные войска, полагая, что победитель с большим уважением отнесется к тем, кто может постоять за себя. Но, как уже выше было сказано, во многих провинциях объявились новые чиноначальники, из разбойников или простолюдинов. Таким людям Ханалай и Арфарра наперебой давали чины и звания, и в это время любая деревенщина могла за год стать чиновником девятого ранга. Эти простолюдины охотно получали чины и заключали с Ханалаем и Арфаррой договоры, обещаясь во всем помогать союзнику, если, как бесхитростно гласило дополнительное условие, "господин союзник будет в силах меня к тому принудить". В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы. Ханалай, следуя указаниям своего пророка и Айцара, признал право собственности священным и неотъемлемым, но вслед за этим, из-за военных тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б правильней их назвать конфискациями. Богачи в его совете раскудахтались, и Ханалаю показалось нужным арестовать их для предотвращения измены. А вскоре ему пришлось издать указ, что тот, кто не пожертвует своим священным и неотъемлемым имуществом для борьбы с врагами государства, подлежит казни. Так что и Ханалай и Арфарра одинаково нуждались в деньгах, но разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных людей и стал выжимать их, как губку, а Арфарра распродал зажиточным людям все государственные земли, - и они теперь держались за Арфарру когтями и зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли отберут обратно в казну. И вот, по мере того, как чиновники и воры перебегали к Ханалаю, степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры. Словно им и дела не было, что позапрошлым летом одно его имя вызвало бунт! Теперь, наоборот, люди достаточные полагали, что Ханалаева шушера, ворвавшись в город, учинит резню и грабеж, а потом, чего доброго, разбежится. Запасов продовольствия в осажденной столице могло хватить года на два-три. Те склады, что могли достаться Ханалаю, Арфарра успел сжечь. Рынки, однако, были почти закрыты. Рис отпускали со складов степенным людям и начальникам цехов, а те продавали зерно по справедливым ценам. Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при слове "справедливая цена" - это в осажденном-то городе! И тем не менее это было так. Гм... Почти так. Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а были большею частью лавочники и ремесленники, издавна организованные в цехи и крепко державшиеся за свое имущество. И те же самые механизмы солидарности внутри малой группы, которые год назад толкнули степенного человека, несмотря на его любовь к покою, на восстание, теперь вынуждали каждого степенного человека не пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря на его любовь к прибыли и вкусной жизни. Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами доносили: и горе было тому, на кого общественное мнение указало как на спекулянта или контрабандиста. Из-за всесилия этих комитетов, и бегства чиновников, обязанности последних волей-неволей взял на себя Городской Совет. Арфарра часто совещался с его депутатами, - он научился этому искусству еще четверть века назад, в свободном городе Ламассе, - и опять-таки те самые механизмы внутренней солидарности цехов и граждан, которые даже при Нане работали против государства, теперь работали на Арфарру. И, с одной стороны, горожане беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по видимости совет, а по сущности - единовластие. А, с другой стороны, взяв в руки власть, суд и налоги, горожане вряд ли бы так просто отдали все это обратно. И трудно было сказать, чем кончится борьба между Ханалаем и столицей, однако ясно было, что если она кончится победой столицы, то это будет совсем не тот Небесный Город, что прежде, и населен он будет не лавочниками, а гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит такого бардака, как прежний, и не допустит в Залу Пятидесяти Полей ни сумасшедшего Лахута, ни Киссура. А Арфарра владел сердцами этих граждан так же безраздельно, как Киссур - сердцами своих конников. В третий день после весеннего праздника, перед рассветом, Киссур выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит с узлом какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека. Они увидели, что это старуха-нищенка и что она от страха сделала под себя кучку. Киссур спросил: - Ты что здесь делаешь в такое время? - Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три дня назад у меня умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести вот эти вещи на рынок. Я проснулась ночью, так как у меня подвело живот от голода, и решила, что уже рассвет, потому что утром у меня куриная слепота, и я не могу отличить рассвета от ночи. Я взяла узел и пошла, а когда я поняла, что еще ночь, я села под эту стену и заплакала. Киссуру стало жалко старуху. Он спросил, что она умеет делать, и услышал в ответ, что она умеет стряпать и гадать. Он велел одному из дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю старуха жила при кухне, и многие приходили к ней гадать. Вот минуло несколько дней, и старуха пошла в город продать старые тряпки. У самых ворот она увидала здоровенного парня, с ягодицами, похожими на два круга бобового сыра, и с большим мечом с рукоятью цвета баклажана. Старуха прошла мимо парня, а тот вдруг зацепил ее и спросил: - Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра? Старуха согласилась, и тогда парень сказал: - А не поступал ли недавно в дом первого министра на услужение один молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся белокурые волосы и прекрасные золотые глаза, он тонок в стане и широк в плечах, и он мастерски владеет мечом, хотя предпочитает лук и стрелы. Старуха сказала, что о таких вещах говорят не на рынке; вот она завела его в какой-то кабачок, и парень купил ей вина и засахаренных фруктов. Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и приставал к ней с вопросами. Старуха сказала: - А нет ли у этого человека, о котором ты говоришь, каких-нибудь особых примет? Парень ответил: - Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде двух переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка. - Клянусь Исией-ратуфой, - сказала старуха, - те приметы, которые ты называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника! - Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь? - Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку с винной гущей на дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще. - И что же ты видишь? - Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и что тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще одному человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями, которые сделают Чахар самой сильной страной в ойкумене. Он ушел один, но ты пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу, и князь сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце крутится, как деревянный волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше, чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело, и сделаешь так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, - но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу. - Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно! Что же - видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне? - Скажу ли? - опешила старуха. - Уж не сошла ли я с ума? Я сейчас же скажу первому министру, что в его дом пожаловал гнусный мятежник, который трижды отказывался от союза с ним, и утопил его посла в бочке с маслом. И тебя скормят белым мышам, а князя твоего положат на коврик для казни и отрубят ему голову! Полосатый Каса хлопнул себя по лбу и вскричал: - Ах я негодяй, что я наделал! С этими словами он вытащил меч с рукоятью цвета баклажана и вцепился в старуху, намереваясь перерезать ей горло и тем поправить дело. Он схватил ее за волосы и в изумлении воскликнул: - Ой, - никак я отодрал ей голову! Но тут же он заметил, что головы он не отдирал, а просто седые волосы старухи, похожие на тысячу грязных мышиных хвостиков, остались у него в руке, а по ее плечам рассыпались красивые белокурые кудри. Старуха засучила рукав своей кофты, которая, казалось, была сшита из старого мешка для риса, и Каса увидел на локте серебряный браслет в виде двух сплетенных змей, а над ним - родинку. - Ах ты тварь, - сказал Шаваш, - ума у тебя на самом донышке! Понимаешь ли ты, что если бы я тебя не увидел, и если бы ты пристал со своими расспросами к другому человеку, то мы бы вечером висели рядышком, как копченые поросята! Иди прочь! Парень поцеловал ему руки и пошел было прочь. И надо же было такому случиться, что в этот миг Сушеный Финик, любимый командир Киссура, зашел в харчевню промочить горло, и увидел старуху, вновь надевшую волосы, и парня, который целовал ей руки. - Эй, старая кочерыжка, - сказал Финик, - я вижу, у тебя нашелся родственничек? - Увы, - быстро сказал Полосатый Каса, - я был побратимом ее сына! Я только что вошел в город и встретил почтеннейшую! Нельзя ли будет и мне у вас служить? Сушеный Финик пощупал парня и сказал: - Экая ты громадина! Небось, не за крестьянской работой наел ты себе такие плечи! Однако, ты не из мятежников Ханалая. Ладно, еще бы такого не взять! А Шаваш про себя схватился за голову и подумал: "Великий Вей! Воистину этот болван сделает так, что моя голова будет отдельно от моего тела!" Идари, супруга первого министра, пользовалась любовью как в столице, так и в войске. Домашние дела за Киссура вела она; а вести домашнее хозяйство было в это время непросто: все, от овса, который ели две тысячи отборных коней, до простокваши, скормленной священным щеглам, записывалось ею в большие книги, а ночью она еще оборачивалась белой кошкой и ходила по городу, проверяя дозор. Арфарра говорил, что без нее в армии было бы впятеро больше краж и вдесятеро больше повешенных Киссуром интендантов. И вот прошла примерно неделя с тех пор, как старуха стала жить при дворцовой кухне, и Идари как-то сказала, что она не знает почему, но ей хочется кроличьего мяса, томленого с орехами и капустой. Киссур спросил, не кажется ли ей, что у его сына будет брат, и Идари ответила, что, похоже, дело обстоит именно так. От этого известия Киссур закричал и захохотал, как дикая выпь, и отпустил к Ханалаю пятерых лазутчиков, которые уже сидели с венками на шее, как полагается перед казнью. Киссур стал спрашивать, кто умеет приготовить кролика с орехами и капустой, и вдруг оказалось, что это особое блюдо, и никто во дворце не умеет его готовить. Киссур объявил награду тому человеку, который сумеет приготовить это блюдо, или укажет на того, кто это сделает, - и вдруг Каса закричал, что его тетка умеет готовить такого кролика лучше, чем кто бы то ни было. Старуха приготовила кролика, с орехами и приправами, и Идари он очень понравился, но вечером Киссур заметил, что Идари плачет. Он спросил, что с ней, и она отвечала, что ей горько при мысли о государе, которого, говорят, Ханалай заставляет подносить на пирах кубки. Киссур решил, что тут другая причина. На следующий день Идари позвала старуху и дала ей золотой, и ничего не сказала. Вечером она опять плакала. Наутро она велела прийти управляющему и промолвила: - У меня из шкатулки пропало серебряное запястье со змеей, знаешь, то, которое я не очень люблю надевать. Его могли взять только мои служанки или та старуха, - поищи на них. Но если ты найдешь это запястье, приведи, пожалуйста, воровку сюда так, чтобы Киссур об этом не знал, потому что мужу моему многое не кажется грехом, что должно было бы им казаться. Управляющий стал искать на женщинах, и, действительно, нашел у старухи на локте это запястье. Он привел старуху на женскую половину, и Идари велела своим девушкам выйти вон. Идари в это время лежала в постели, под одеялом, на котором были вышиты картинки, предотвращающие разные несчастья, и с ней не было никого, кроме ее пятнадцатилетней сестры. Идари поглядела на старуху и сказала: - Ой, как она пахнет! Сестричка, пусть она сначала вымоется, и дай ей другое платье. Старуха раскудахталась, но сестренка Идари цыкнула на нее и окунула ее голову в таз в нижней половине спальни. От головы по воде сразу пошли серые пятна. Девушка взъерошила старухе волосы и сказала: - Так я и знала! Потому что я помню, как вы, господин Шаваш, подарили Идари два браслета, самца и самочку, и один увезли с собой в Харайн. И тот, который остался у Идари, был самочка, хвостиком вниз, а этот, который якобы украли - самец, хвостиком вверх. После этого Идари велела вымыть Шаваша с головы до ног, и ее сестра так и сделала. Идари протянула ему рубашку и штаны из вороха одежд, которые она штопала, и Шаваш залез в рубашку и в штаны. Это была рубашка Киссура, и она была Шавашу великовата в плечах. Тогда Идари сказала сестре, чтобы та пошла поглядела за ребенком и за кушаньями для вечернего пира; и чтобы она не боялась ни за честь Киссура, ни за жизнь Идари. Она сказала, что Шаваш никогда не убьет ее, потому что в этой рубашке и штанах ему будет не так-то просто выйти за ворота. Сестра ее ушла, а Шаваш забился в угол и закрыл лицо руками. Идари сказала: - Я хочу слышать, зачем ты пришел сюда. Только знай, что я не поверю твоим словам. - Тогда я лучше помолчу, - сказал Шаваш. Они помолчали, и Идари сказала: - Я думаю, тебе известны кое-какие тайники покойного министра, и в твоем собственном флигеле есть тайник со сбережениями на случай перемены судьбы, - и ты явился за золотом, потому что всегда ценил золото больше жизни. Шаваш ответил, что она может думать, как ей удобней. В это время послышались шаги и голоса, и Идари сунула Шаваша в ларь, стоявший около стены. Когда управляющий с подписанными счетами ушел, Идари вынула Шаваша из ларя и спросила: - Как вы осмелились явиться сюда? - Действительно, - сказал Шаваш, - как? Я был вашим женихом; членом Государственного Совета; я был высок в глазах государя. Затем Киссур арестовал человека, которому я обязан всем, и послал в Харайн приказ арестовать меня. Арест Нана стал причиной бунта в столице. Мой арест - причиной восстания Ханалая. Киссур развесил бунтовщиков на воротах дворца, успешно справился со всеми несчастиями, которые сами создал, сделал себя необходимым для государства и взял себе и дворец, и сад, и должность господина Нана, а заодно - и мою невесту. - Вы лжете, нагло и плохо, - сказала Идари. Вы не любили меня, иначе не уехали бы в Харайн до нашей свадьбы. Но вы уехали в Харайн, потому что вам донесли, что я встретила Киссура раньше вас, и вы хотели убить соперника. - Я?! - сказал Шаваш. - Вы! Что вы делали в Харайне? Шаваш молчал несколько мгновений, а потом захихикал. Идари показалось, что он немного не в себе. - Понимаю, - сказал Шаваш, - продолжая глупо хихикать. - Я разыскивал Киссура по приказу Нана, чтобы освободить и представить государю. В лагере мне сказали, что заключенный умер... А ему, стало быть, сказали, что я был прислан убить его... - и Шаваш вновь закашлялся от смеха. - Что за вздор! Зачем было начальнику лагеря врать? - Не начальнику, - пояснил Шаваш, - а его жене, госпоже Архизе. Той самой, что в совете Ханалая... Идари побледнела: - А ей зачем было врать? - Действительно, - сказал Шаваш, - зачем? Киссур был обычным заключенным. Потом его увидел госпожа Архиза. Тут же его отрядили писарем, а через неделю освободили и поселили, как домашнюю собачку, в главном доме... У госпожи Архизы была такая привычка, - выбирать из заключенных одного, покрасивей и покрепче, и селить на два-три месяца в своем доме... Идари побледнела, и в голове ее мелькнула мысль, что ревность - порок, недостойный добродетельной супруги. Мелькнула и пропала. - Вы лжец! - сказала она, - я вам не верю. - Разве можно мне верить? - усмехнулся Шаваш. - Киссура ест с серебра, спит в шелку, а я - только что не опух от голода. У Киссура ноги по колено в золоте, руки по локоть в крови, - а я прошу милостыню. Что вы, госпожа? Кому как не ему верить? - Вы уехали в Харайн, - сказала Идари, - чтобы не жениться на дочери государственного преступника! А Киссуру было все равно! Шаваш помолчал. - Да, - сказал он, - я везде говорил, что мне нехорошо жениться на дочери государственного преступника; я подал доклад о прощении храма Шакуника, а когда за этот доклад меня вычли из списка ближайших пожалований, я уехал в Харайн, явился в исправительные поселения, и забрал оттуда, на свой страх и риск, вашего отца. А теперь скажите мне: просили ли вы всесильного министра о своем отце, и что он вам ответил? Идари вспомнила, что Киссур ответил, чтобы женщина больше не упоминала об этом, и сказала: - Ложь! Почему вы уехали в Харайн на три месяца? Почему же вы сразу не вернулись? - Потому что я нашел способ оправдать храм Шакуника в глазах государя, и этим мы и занимались с вашим отцом. - И где же теперь мой отец? - Он мертв. - Кто же его убил? - Его убил, нечаянно, впрочем, - ответил Шаваш, - разбойник по имени Киссур Белый Кречет. Идари перегнулась и схватила колокольчик для слуг, но Шаваш вцепился в ее руку. - Я, - невозмутимо продолжал он, - описал все происшедшее и послал отчет господину Нану. Я рассказал в этом отчете, как я привез отца Адуша в усадьбу Белоснежного Округа, отдохнуть и отъесться. По несчастной случайности, я встретился в Белоснежном Округе с яшмовым араваном, нынешним пророком бунтовщиков. Как вы знаете, в это самое время был отдан приказ об его аресте, и вместо пророка арестовали настоящего Арфарру... Киссур бросился разыскивать своего наставника, перепутал следы и явился в Фарфоровый Посад. Так получилось, что он убил стражников и сжег усадьбу дотла, и я уцелел только потому, что в эту ночь уехал из усадьбы. Все это описано в отчете на синей бумаге с красной полосой, отправленном в третий день седьмого месяца, и помеченном номером 82743746. Я думаю, он так и лежит среди остальных отчетов, посланных первому министру, и вам будет легко найти его, так как я слышал, что вы проводите в кабинетах больше времени, чем сам министр, и половину дел за него делаете вы, а другую половину - Арфарра. Идари положила Шаваша в ларь и пошла в крыло для кабинетов и картотек. Там она нашла отчет за номером, названным Шавашем, и в этом отчете было написано в точности то, что Шаваш сказал. На обратном пути, переходя через двор, Идари поскользнулась у лошадиной кормушки, и упала животом через край кормушки; ее отнесли в комнаты, и тут же стало ясно, что ребеночек ее весь вышел. Вечером Киссур прибежал к ней и стал спрашивать, нет ли какого средства. Идари ответила: - Я съела слишком много кролика с капустой. Если бы я этого кролика не ела, наверное, все обошлось бы. Киссур сказал, что прогонит стряпуху, но Идари ответила, что она уже сделала это, и что стряпуха принесла им обоим много плохого, но ничего хорошего не получила для себя. Этой ночью Идари, конечно, не пустила Киссура к себе. Ночью Идари вынула Шаваша из ларя в соседней комнате и велела ему помочь ей выбраться из города. Она сказала, что ничего не берет с собой, кроме платья на своем теле. Шаваш вдруг сжал голову и сказал: - Госпожа! Простите меня, - я солгал в этом отчете. Идари помолчала и ответила: - Я видела твои отчеты: Нет ни одного отчета Нану, в котором бы ты солгал, и нет ни одного другого отчета, в котором бы ты сказал правду. Нет на свете ничего такого, что бы заставило тебя солгать Нану. Тогда Шаваш попросил у нее ключи от своего бывшего флигеля. Он сказал: - В этом флигеле есть несколько вещей, которые я хотел бы взять, и на которые, как я полагаю, я имею право. Идари засмеялась и сказала: - Я была права. Золото тебе дороже жизни. Я не дам тебе ключей. Шаваш спросил, что она хочет делать, уйдя из города. Идари не стала ему отвечать. Шаваш сказал: - Мое положение не такое плохое, как ты думаешь, и у меня есть лавочка в Чахаре. - Я не дам тебе ключей, - опять повторила Идари. Все эти два дня Шаваш жил у Идари в ларе. Флигель, где раньше жил секретарь первого министра, Шаваш, пользовался дурной славой. Он был битком набит бумагами и отчетами, и по ночам эти бумаги стонали нехорошими голосами. Как-то раз, еще осенью, Сушеный Финик после пира погнался за девицей, и ему показалось, что девица забежала в этот флигель. Он вскочил на порог и увидел, что у окна стоит какая-то узкая фигурка. Сушеный Финик сказал девице, чтобы она перестала делать глупости и снимала юбку. Тогда узкая фигурка оборотилась, и Финик увидел, что это не девушка, а покойный секретарь. Сушеный Финик не растерялся, выхватил меч и рассек покойника на две половинки. Послышался страшный крик и треск, и мертвец пропал. Наутро на полу флигеля увидели пачку отчетов. Отчеты были разрублены пополам, и из них вытекала кровь. С тех пор мертвец больше не появлялся во флигеле, и Киссур держал в нем конскую прислугу. На третью ночь после разговора Шаваша и Идари в секретарском флигеле спали конюхи и дружинники, и одному из дружинников приснился странный сон. В полночь он открыл глаза, и увидел, что из-под настенной циновки ползет змея. Он хотел убить змею, но был слишком пьян. Тем временем змея перестала ползти, циновка приподнялась, и прямо сквозь стену в комнату вошел человек. Человек поднял змею и положил ее в карман. У человека были золотистые глаза и вьющиеся белокурые волосы. В руке он держал кинжал. Дружинник понял, что это опять явился дух покойного хозяина флигеля. Покойник прошел в соседнюю комнату, туда, где лежали отчеты из провинций, и начал шарить среди отчетов. Поняв, что привидение пришло не за ним, дружинник потерял всякий интерес и заснул. На следующий день Сушеный Финик привел Киссура во флигель и показал ему, что у одного из сундуков, стоящих в соседней комнате, сбит замок. Они открыли сундук и увидели там белое полотно. Они приподняли полотно и увидел, что что-то недавно лежало на шестой штуке полотна снизу. Судя по отпечатку, это было что-то небольшое, но тяжелое. Оно немного пахло железом. Сушеный Финик сказал, что все, что случилось ночью, - очень странно. Потому что если дружинник видел сон, - то кто же тогда сбил замок? А если во флигеле опять побывал покойник, то кого же тогда полгода назад убил он, Ханадар Сушеный Финик? - Думается мне, что дело здесь нечисто, - сказал Сушеный Финик. - Я и сам так думаю, - ответил Киссур. - Знаешь, у меня последние дни как будто разбилась печенка. Киссур в этот день утро провел с Идари, и он уже знал, что она выгнала старуху за то, что та украла серебряное запястье. Киссур усмехнулся и сказал: - Вижу я, эта старуха отделалась так же легко, как и попалась. Идари ответила: - Трудно было этой старухе не попасться, потому что она с самого начала была неудачливым человеком. И если то, что она рассказала мне, правда, то она вышла замуж за человека, который оказался убийцей ее отца, и даже прижила с ним детей. Когда она это узнала, она покинула дом и ушла куда глаза глядят, и с тех пор ее преследовали одни неудачи. - Старая ведьма, - сказал Киссур, - сама виновата в своих неудачах. Надо было убить детей и мужа, чтобы род убийцы отца пресекся, и тогда отец перестал бы насылать на нее неудачу. Идари промолвила, что, по ее мнению, убийствами тут дела не поправишь. Вокруг столицы было много укрепленных городков. Раньше это были усадьбы или рабочие селенья, а после начала гражданской войны жители их, поощряемые Арфаррой, обзавелись стенами, комендантами и городскими советами. Одним из таких комендантов стал Идди Сорочье Гнездо, сын казненного Ханалаем Алдона, того самого, который когда-то помог Киссуру бежать из тюрьмы. И вот в конце недели Идари, оправившись, спустилась в нижнюю залу, где ели обыкновенные дружинники, и увидела там человека от Идди. Она рассердилась и сказала: - Этому человеку положен больший почет, чем ему оказывают. Она увела его в верхнюю залу и угостила как следует, а потом вынесла ему новую одежду. Она велела принести сундук и положила туда множество всякого добра. Она сказал